Страница:
— Мне это нравится в вас, Дэвид. — Ее глаза лучились странным, завораживающим светом. Она как бы отдалилась от меня на тысячу миль. — Я полагаю, вы правы — это была бы стрельба по сидящим птичкам. К сожалению, у меня другое отношение к ценностям такого рода. Если бы мне когда-нибудь пришлось стрелять в птицу, то, наверное, я предпочла бы убить ее, чем ранить и отпустить для долгих страданий. — Она взглянула на свои часы. — О, я должна бежать. Я не предлагаю вам заплатить за обед. Вам это не понравилось бы, не так ли? — Она поднялась. — По-жа-луйста, не провожайте меня. Я предпочитаю уйти одна.
Она опять угадала. Я как раз хотел сказать, что заплачу за обед.
— Я еще увижу вас?
Она засмеялась, искренне забавляясь ситуацией. — А зачем? Меня не интересуют ваши соборы, а вас — мои трудности.
Она стояла против света, и изящные контуры ее тела отчетливо просматривались сквозь блузку. Мои добрые намерения исчезли. Я понял: сейчас она уйдет навсегда.
— Подождите минутку…
— Прощайте, Дэвид. Спасибо за ленч. Отправляйтесь домой писать вашу книгу. Уверена, она будет иметь большой успех. — Она пошла по проходу между столиками. Пьеро поклонился ей, а она, на несколько секунд остановившись, что-то ему сказала. Ее силуэт обрамлялся солнечным светом, а сквозь складки юбки я видел темноватые контуры ее стройных ног и округлые линии бедер. Не оглянувшись, она вышла на улицу.
А я сидел, ощущая с ее уходом пустоту и злость. Смотрел на то место, где она остановилась, заговорив с Пьеро, и проклинал свою чертовскую глупость, свои никому не нужные принципы, но внутренний голос нашептывал, что я сделал все правильно.
Пьеро подошел к столику:
— Вы довольны, синьор Дэвид?
— Да, спасибо, все было прекрасно. Счет, пожалуйста.
— Какая красивая синьора!
— Счет, Пьеро!
Он ушел, вернулся со счетом и подал его, но без улыбки на своем добродушном лице. Я отдал ему купюру в тысячу лир.
— Оставьте сдачу себе. Пьеро.
— Но этого слишком много! — воскликнул Пьеро. — Я же вижу, вы сами нуждаетесь в деньгах…
— Оставьте сдачу себе и не приставайте ко мне! Он поспешно возвратился за стойку и уселся там, бросая на меня удивленные и соболезнующие взгляды.
Я потянулся за своим окурком.
И тут я увидел брошь.
Возле пепельницы, наполовину прикрытая салфеткой, лежала бриллиантовая брошь. Брошь, должно быть, каким-то образом выскользнула из сумочки, когда она доставала платок. А может, Лаура оставила ее тут, зная, что я найду ее.
У Торрчи была небольшая квартирка на улице недалеко от Пьяцца Лорето. На этой площади была установлена виселица с телом Муссолини. А Торрчи был ярым антимуссолинистом и приложил огромные усилия к поискам квартиры именно в этом месте, чтобы утром, идя на «промысел» к собору, плюнуть на то место, где когда-то тело Муссолини оплевывалось разъяренной орущей толпой.
Квартира находилась на самом верхнем этаже грязного ветхого дома, со времен войны хранившего на своих стенах следы шрапнели. По обе стороны от него до сих пор оставались огромные кучи щебня и кирпича — последствия бомбежек.
Переступая через играющих на лестничных площадках детей и раскланиваясь по пути с мужчинами и женщинами, праздно сидящими в креслах возле открытых дверей, я поднялся наверх.
В полдень Торрчи обычно возвращался домой для небольшого отдыха, и он сейчас должен быть дома. Торрчи был человеком строгих привычек: утром в девять тридцать уходил к собору, возвращался на ленч к двенадцати, отдыхал и отправлялся обратно к четырем, оставаясь в соборе до семи. Он никогда не отступал от этого распорядка дня, за исключением двух выходных дней в неделю, когда он ездил к своим родителям в Неаполь.
Постучав в дверь, я вытер носовым платком лицо и руки. Здесь, наверху, было очень жарко от солнечных лучей, буквально прожигавших железную крышу. Торрчи открыл дверь: босой, в грязной белой футболке и черных шортах, с залитым потом круглым лицом, будто он только что умывался. Торрчи воскликнул:
— Синьор Дэвид! Входите! Уже месяц, как вы не навещали меня!
— Может быть, — согласился я и прошел вслед за ним в большую неопрятную гостиную. На кушетке возле окна, одетая только в легкие розовые брючки, лежала Симона, подружка Торрчи. Это была маленькая, изящная девушка, с черными глазами и короткими черными волосами, так круто вьющимися, что ее голова была похожей на каракулевую шапку.
Она равнодушно взглянула на меня и отвернулась к окну. Сигарета свисала с ее полных губ, и серый пепел падал на ее голую, небольшую грудь. Нагота не причиняла ей никаких неудобств.
— Не обращайте на Симону внимания, — сказал Торрчи. — Она сегодня в плохом настроении. Когда спадет жара, я задам ей небольшую трепку, и она опять станет ласковой!
Симона, не оборачиваясь, выругалась.
Торрчи рассмеялся:
— Не обращайте внимания, синьор Дэвид, я говорю, она сегодня в плохом настроении. Садитесь, у меня есть хорошее виски. Выпьем.
Я сел к столу, наблюдая за тем, как Торрчи доставал два стакана.
— Я еще раз хочу извиниться за тот маленький инцидент, что произошел в соборе сегодня утром, — сказал он, наливая виски. — Соблазн был слишком велик. Вы же знаете, я в первый раз обчистил вашего клиента.
— Знаю, но зачем вы взяли бриллиантовую брошь, ведь вы все равно не смогли бы ее продать.
Торрчи задержал глоток виски во рту, проглотил, просиял и кивнул.
— Хорошее шотландское виски, — заявил он. — Друзья подарили мне. Очень хорошее виски. Попробуйте!
— Вы не смогли бы продать брошь, — повторил я, — так почему вы ее взяли?
— У меня есть друг, который перепродает краденые бриллианты, — он заплатил бы мне очень хорошо.
— И сколько он дал бы за нее? Торрчи пожал плечами:
— Не знаю. В соборе было темно, я не успел рассмотреть ее как следует.
Я достал брошь из кармана и положил на стол.
— Рассмотрите сейчас.
Торрчи выпрямился на стуле, его круглое лицо застыло, а глаза так и впились в брошь.
Симона мгновенно соскочила с кушетки и подошла к столу. Она стояла позади Торрчи, почесывая бедро, и поверх его плеча разглядывала брошь.
— Дай мне лупу, — распорядился Торрчи.
Она отошла, выдвинула ящик комода, достала лупу, похожую на те, которыми пользуются часовщики, и подала ему. Он вставил лупу в глаз.
Пока он рассматривал брошь, мы молчали. Затем он передал и лупу, и брошь Симоне.
Она долго ее рассматривала, потом положила на стол и опять отошла к кушетке. С ленивой грацией кошки растянулась на кушетке и закурила новую сигарету.
— Хотите продать, синьор Дэвид? — спросил Торрчи.
— Какова ее стоимость?
— Я бы дал за нее двести тысяч лир. Симона приподнялась на кушетке и завизжала, оскалив белые зубы.
— Дурак! Она не стоит и ста тысяч! Ты с ума сошел?
Торрчи улыбнулся ей:
— Синьор Дэвид — мой хороший друг. Я не обманываю друзей. Настоящая цена — двести тысяч.
— Глупый баран! — рассердилась Симона. — Кто ее у тебя купит? Дай ему девяносто пять тысяч, если не хочешь разориться из-за своих друзей, и хватит.
— Не обращайте внимания, синьор Дэвид, она так говорит от своего дурного характера, — мягко пояснил Торрчи и, взяв в руки брошь, продолжал ее рассматривать, — на самом деле Симона вас очень любит. Не обращайте внимания. Я куплю брошь за двести тысяч лир.
Это означало, что брошь стоила по меньшей мере триста, может быть, даже четыреста тысяч!
Дрожащей рукой я взял брошь и сжал ее в кулаке.
— Синьора сама отдала вам брошь? — спросил Торрчи, пристально глядя мне в лицо.
— Нет, она забыла ее на столике, где мы обедали.
— Я знаю женщин, синьор Дэвид. Женщины не забывают таких вещей. Она подарила ее вам! У меня будут деньги сегодня в четыре часа.
— Можно купить на эти деньги паспорт? — спросил я.
Торрчи огорченно покачал головой:
— Думаю, нет, — паспорт стоит дороже чем двести тысяч, синьор Дэвид.
— Да. — Я допил виски, поставил стакан и поднялся. — Не можете ли вы одолжить мне пятьсот лир, Торрчи?
— Вы передумали продавать ее?
— Я еще не решил.
— Я даю двести тридцать тысяч. Это мое последнее предложение.
— Я уже сказал, я подумаю на этот счет. А сейчас мне нужно пятьсот лир.
Торрчи достал толстую пачку банкнотов.
— Возьмите больше. Возьмите пять тысяч. Берите.
— Пятисот достаточно.
Он пожал полными плечами и кинул пятисотенную купюру через стол.
— Если кто-нибудь предложил вам за брошь больше, чем я, пожалуйста, дайте мне знать. Предоставьте мне, так сказать, право первого выбора.
— Хорошо, — сказал я, убирая в карман и брошь, и купюру.
— Сумасшедший, дурак, обезьяна, — завизжала Симона, — ты же разоришь нас!
Провожая меня к дверям, Торрчи, перекрывая вопли Симоны, сказал:
— Она бесится потому, что хочет, чтобы я купил ей новую шляпку! У нее уже двадцать шесть шляпок, зачем ей еще одна?
— Вот уж не знаю. — Я пожал ему руку. — Я не очень-то хорошо разбираюсь в женщинах. Торрчи хитро подмигнул мне:
— Но при этом всегда получаете то, что хотите, а?
— Не всегда. — Я спустился по лестнице и вышел на залитую солнцем площадь.
Моя комната — небольшая, но в ней было одно достоинство — она была чистой. Именно поэтому я и снял ее; меблировка скудная и бедная, а обои такого неопределенного цвета, что смотреть на них без раздражения было невозможно.
В комнате находились кровать, кресло, умывальник, лоскутный коврик и на стене, напротив кровати, очень плохая репродукция боттичеллиевской «Весны».
В нише возле окна стоял стол, и на нем валялись блокнот и кожаная папка с рукописью книги, над которой я работал уже четыре года. Под столом лежали купленные за это время книги по искусству, большая часть которых стоила вполне приличных денег.
На деньги Торрчи я купил пачку сигарет, булку, салями и бутылку розового вина. Я уже поел и теперь курил, изредка делая глоток вина.
Был вечер, двадцать семь минут девятого. После ухода от Торрчи я долго бесцельно бродил по улицам, занятый своими мыслями, но так и не пришел ни к какому решению и вернулся в свою комнату. Меня мучили сомнения: оставить бриллиантовую брошь у себя или вернуть хозяйке. Конечно же то, что она оставила брошь на столике, было всего лишь случайностью, и ничем больше, она же достаточно ясно высказалась. Конечно, если бы мне удалось продать брошь за ту сумму, на которую можно было купить паспорт, я, скорее всего, поддался бы искушению и продал ее Торрчи. Но все равно соблазн велик. Если она и не стоит столько, чтобы я купил паспорт, на двести тридцать тысяч лир я мог бы купить новую одежду и еще полгода жить безбедно, не работая. Что же мне делать?!
Когда я говорил Лауре Фанчини, что меня не волнует получение вида на жительство в Италии, я лгал. Я не обращался в официальные инстанции, потому что меня разыскивала и итальянская и американская полиция из-за убийства, свидетелем которого я оказался, случившегося в самом конце войны, шесть лет назад.
Таким образом, двести тридцать тысяч лир, которые мне предлагал Торрчи, были большим искушением. Они не позволили бы мне купить паспорт, но дали бы душевный покой, комфорт и возможность продолжить работу над книгой. И все же я ничего не мог поделать с собой, меня волновал вопрос: почему Лаура оставила брошь? Пожалела ли она меня, и это была своего рода завуалированная милостыня, и оставила ее, чтобы я ее продал, или она оставила брошь на столе, тем самым давая повод к новой встрече?
Я курил, тупо смотрел в потолок, совершенно изнемогая от трудных размышлений, но так и не решил, как же мне поступить. Зачем мне продавать брошь? Ну, куплю я на вырученные деньги костюм, буду писать книгу, но жил же я до сих пор и не опускался до того, чтобы заниматься воровством или брать деньги у женщин. Моя гордость будет уязвлена! Но хотел ли я увидеть Лауру? Лежа в жаркой, душной комнате, я вызвал в воображении ее образ таким, каким видел в последний раз; в дверном проеме, залитую солнечным светом. И внезапно понял, что я не просто хочу видеть, я хочу эту женщину. Меня больше не сдерживало то, что ее муж искалечен и умирает. Какой же я нес бред в траттории, когда говорил о стрельбе по сидящим птицам! Да, уже тогда у меня «крыша поехала». Сейчас я думал иначе. Он обладал ею целый год, а теперь и он, и она испытывают одни только мучения, и поэтому я уже не считал, что то, что у него возьму я, будет преступлением против совести. Правда, ее муж мог не согласиться с моими рассуждениями. Но мне было наплевать на его мнение. Я решительно поднялся.
Простейший способ дать ответы на все вопросы — проявить решительность. Пусть решение примет она. Она предоставляла мне благоприятнейший случай поймать ее, а я ушел от этого. Теперь пришла моя очередь дать ей возможность поймать меня, и если она откажется, то и я со спокойной совестью выкину ее из своего сердца. Но право выбора я предоставлю ей! По пути к телефону я, перелистав справочник, нашел номер телефона виллы Лаго-Маджоре, она значилась под именем Бруно Фанчини.
Лаура подняла трубку сразу, словно сидела возле телефона.
— Кто это? — спросила она тихо. Я попытался представить себе комнату, где она сейчас сидит. И где сейчас ее безмолвный муж?
— Это Дэвид, — ответил я так же тихо, словно опасался, что нас подслушивают.
— Вот так сюрприз! Как вы узнали мой номер телефона?
— У меня ваша брошь.
— Что?
— Ваша бриллиантовая брошь у меня.
— Не может быть! Брошь лежит в моей сумочке.
Я немного приоткрыл дверь телефонной кабинки: нечем было дышать!
— Вы забыли ее на столике. Я обнаружил ее только после вашего ухода.
— Это ужасно!
— Что мне делать? Я могу отправить ее по почте, могу доставить вам домой. Как скажете.
Наступила длинная пауза. Я слышал ее дыхание.
— Хэлло, вы куда-то пропали! — позвал я.
— Нет, нет, я немного задумалась. Можете вы кое-что для меня сделать?
— Что?
— Приложите на минутку телефонную трубку к сердцу.
— К сожалению, это единственное, чего я не могу для вас сделать! — Я вовсе не хотел, чтобы она услышала, как бешено колотится мое сердце, хотя прекрасно понимал, что она и так все прекрасно знает.
— Это было бы то, что называется стрельбой по сидящим птичкам?
— Это относится и к говорящим о сидящих птичках. Я изменил свое отношение к этому вопросу. Я хочу быть похожим на вас и собираюсь стрелять в них, сидящих или летящих.
— Вы решили заняться этим видом спорта?
— Нет. Я хочу сказать: я вас не осуждаю.
— Тогда я считаю, что бриллиантовая брошь слишком ценная вещь, чтобы рисковать, отправляя ее по почте, как вы думаете?
— Ваша брошь — ваш риск, вам и решать! — сказал я, стараясь придать голосу твердость.
— Я не думаю, что посылать ценную вещь по почте — лучший выход из создавшегося положения.
— Тогда я сам привезу ее вам.
— О нет, я не хочу доставлять вам столько хлопот. Где вы живете, Дэвид?
— У меня комната на первом этаже, Виа Карнина, двадцать три. Это сразу за театром «Ла Скала».
— Я сама приду за брошью завтра около семи вечера.
— Должен предупредить, моя комната далеко не лучшее для богатой синьоры, — сказал я хрипло, — но это ваш выбор!
— Завтра вечером в семь! Спокойной ночи, Дэвид.
— Спокойной ночи, — ответил я.
Глава 2
Она опять угадала. Я как раз хотел сказать, что заплачу за обед.
— Я еще увижу вас?
Она засмеялась, искренне забавляясь ситуацией. — А зачем? Меня не интересуют ваши соборы, а вас — мои трудности.
Она стояла против света, и изящные контуры ее тела отчетливо просматривались сквозь блузку. Мои добрые намерения исчезли. Я понял: сейчас она уйдет навсегда.
— Подождите минутку…
— Прощайте, Дэвид. Спасибо за ленч. Отправляйтесь домой писать вашу книгу. Уверена, она будет иметь большой успех. — Она пошла по проходу между столиками. Пьеро поклонился ей, а она, на несколько секунд остановившись, что-то ему сказала. Ее силуэт обрамлялся солнечным светом, а сквозь складки юбки я видел темноватые контуры ее стройных ног и округлые линии бедер. Не оглянувшись, она вышла на улицу.
А я сидел, ощущая с ее уходом пустоту и злость. Смотрел на то место, где она остановилась, заговорив с Пьеро, и проклинал свою чертовскую глупость, свои никому не нужные принципы, но внутренний голос нашептывал, что я сделал все правильно.
Пьеро подошел к столику:
— Вы довольны, синьор Дэвид?
— Да, спасибо, все было прекрасно. Счет, пожалуйста.
— Какая красивая синьора!
— Счет, Пьеро!
Он ушел, вернулся со счетом и подал его, но без улыбки на своем добродушном лице. Я отдал ему купюру в тысячу лир.
— Оставьте сдачу себе. Пьеро.
— Но этого слишком много! — воскликнул Пьеро. — Я же вижу, вы сами нуждаетесь в деньгах…
— Оставьте сдачу себе и не приставайте ко мне! Он поспешно возвратился за стойку и уселся там, бросая на меня удивленные и соболезнующие взгляды.
Я потянулся за своим окурком.
И тут я увидел брошь.
Возле пепельницы, наполовину прикрытая салфеткой, лежала бриллиантовая брошь. Брошь, должно быть, каким-то образом выскользнула из сумочки, когда она доставала платок. А может, Лаура оставила ее тут, зная, что я найду ее.
У Торрчи была небольшая квартирка на улице недалеко от Пьяцца Лорето. На этой площади была установлена виселица с телом Муссолини. А Торрчи был ярым антимуссолинистом и приложил огромные усилия к поискам квартиры именно в этом месте, чтобы утром, идя на «промысел» к собору, плюнуть на то место, где когда-то тело Муссолини оплевывалось разъяренной орущей толпой.
Квартира находилась на самом верхнем этаже грязного ветхого дома, со времен войны хранившего на своих стенах следы шрапнели. По обе стороны от него до сих пор оставались огромные кучи щебня и кирпича — последствия бомбежек.
Переступая через играющих на лестничных площадках детей и раскланиваясь по пути с мужчинами и женщинами, праздно сидящими в креслах возле открытых дверей, я поднялся наверх.
В полдень Торрчи обычно возвращался домой для небольшого отдыха, и он сейчас должен быть дома. Торрчи был человеком строгих привычек: утром в девять тридцать уходил к собору, возвращался на ленч к двенадцати, отдыхал и отправлялся обратно к четырем, оставаясь в соборе до семи. Он никогда не отступал от этого распорядка дня, за исключением двух выходных дней в неделю, когда он ездил к своим родителям в Неаполь.
Постучав в дверь, я вытер носовым платком лицо и руки. Здесь, наверху, было очень жарко от солнечных лучей, буквально прожигавших железную крышу. Торрчи открыл дверь: босой, в грязной белой футболке и черных шортах, с залитым потом круглым лицом, будто он только что умывался. Торрчи воскликнул:
— Синьор Дэвид! Входите! Уже месяц, как вы не навещали меня!
— Может быть, — согласился я и прошел вслед за ним в большую неопрятную гостиную. На кушетке возле окна, одетая только в легкие розовые брючки, лежала Симона, подружка Торрчи. Это была маленькая, изящная девушка, с черными глазами и короткими черными волосами, так круто вьющимися, что ее голова была похожей на каракулевую шапку.
Она равнодушно взглянула на меня и отвернулась к окну. Сигарета свисала с ее полных губ, и серый пепел падал на ее голую, небольшую грудь. Нагота не причиняла ей никаких неудобств.
— Не обращайте на Симону внимания, — сказал Торрчи. — Она сегодня в плохом настроении. Когда спадет жара, я задам ей небольшую трепку, и она опять станет ласковой!
Симона, не оборачиваясь, выругалась.
Торрчи рассмеялся:
— Не обращайте внимания, синьор Дэвид, я говорю, она сегодня в плохом настроении. Садитесь, у меня есть хорошее виски. Выпьем.
Я сел к столу, наблюдая за тем, как Торрчи доставал два стакана.
— Я еще раз хочу извиниться за тот маленький инцидент, что произошел в соборе сегодня утром, — сказал он, наливая виски. — Соблазн был слишком велик. Вы же знаете, я в первый раз обчистил вашего клиента.
— Знаю, но зачем вы взяли бриллиантовую брошь, ведь вы все равно не смогли бы ее продать.
Торрчи задержал глоток виски во рту, проглотил, просиял и кивнул.
— Хорошее шотландское виски, — заявил он. — Друзья подарили мне. Очень хорошее виски. Попробуйте!
— Вы не смогли бы продать брошь, — повторил я, — так почему вы ее взяли?
— У меня есть друг, который перепродает краденые бриллианты, — он заплатил бы мне очень хорошо.
— И сколько он дал бы за нее? Торрчи пожал плечами:
— Не знаю. В соборе было темно, я не успел рассмотреть ее как следует.
Я достал брошь из кармана и положил на стол.
— Рассмотрите сейчас.
Торрчи выпрямился на стуле, его круглое лицо застыло, а глаза так и впились в брошь.
Симона мгновенно соскочила с кушетки и подошла к столу. Она стояла позади Торрчи, почесывая бедро, и поверх его плеча разглядывала брошь.
— Дай мне лупу, — распорядился Торрчи.
Она отошла, выдвинула ящик комода, достала лупу, похожую на те, которыми пользуются часовщики, и подала ему. Он вставил лупу в глаз.
Пока он рассматривал брошь, мы молчали. Затем он передал и лупу, и брошь Симоне.
Она долго ее рассматривала, потом положила на стол и опять отошла к кушетке. С ленивой грацией кошки растянулась на кушетке и закурила новую сигарету.
— Хотите продать, синьор Дэвид? — спросил Торрчи.
— Какова ее стоимость?
— Я бы дал за нее двести тысяч лир. Симона приподнялась на кушетке и завизжала, оскалив белые зубы.
— Дурак! Она не стоит и ста тысяч! Ты с ума сошел?
Торрчи улыбнулся ей:
— Синьор Дэвид — мой хороший друг. Я не обманываю друзей. Настоящая цена — двести тысяч.
— Глупый баран! — рассердилась Симона. — Кто ее у тебя купит? Дай ему девяносто пять тысяч, если не хочешь разориться из-за своих друзей, и хватит.
— Не обращайте внимания, синьор Дэвид, она так говорит от своего дурного характера, — мягко пояснил Торрчи и, взяв в руки брошь, продолжал ее рассматривать, — на самом деле Симона вас очень любит. Не обращайте внимания. Я куплю брошь за двести тысяч лир.
Это означало, что брошь стоила по меньшей мере триста, может быть, даже четыреста тысяч!
Дрожащей рукой я взял брошь и сжал ее в кулаке.
— Синьора сама отдала вам брошь? — спросил Торрчи, пристально глядя мне в лицо.
— Нет, она забыла ее на столике, где мы обедали.
— Я знаю женщин, синьор Дэвид. Женщины не забывают таких вещей. Она подарила ее вам! У меня будут деньги сегодня в четыре часа.
— Можно купить на эти деньги паспорт? — спросил я.
Торрчи огорченно покачал головой:
— Думаю, нет, — паспорт стоит дороже чем двести тысяч, синьор Дэвид.
— Да. — Я допил виски, поставил стакан и поднялся. — Не можете ли вы одолжить мне пятьсот лир, Торрчи?
— Вы передумали продавать ее?
— Я еще не решил.
— Я даю двести тридцать тысяч. Это мое последнее предложение.
— Я уже сказал, я подумаю на этот счет. А сейчас мне нужно пятьсот лир.
Торрчи достал толстую пачку банкнотов.
— Возьмите больше. Возьмите пять тысяч. Берите.
— Пятисот достаточно.
Он пожал полными плечами и кинул пятисотенную купюру через стол.
— Если кто-нибудь предложил вам за брошь больше, чем я, пожалуйста, дайте мне знать. Предоставьте мне, так сказать, право первого выбора.
— Хорошо, — сказал я, убирая в карман и брошь, и купюру.
— Сумасшедший, дурак, обезьяна, — завизжала Симона, — ты же разоришь нас!
Провожая меня к дверям, Торрчи, перекрывая вопли Симоны, сказал:
— Она бесится потому, что хочет, чтобы я купил ей новую шляпку! У нее уже двадцать шесть шляпок, зачем ей еще одна?
— Вот уж не знаю. — Я пожал ему руку. — Я не очень-то хорошо разбираюсь в женщинах. Торрчи хитро подмигнул мне:
— Но при этом всегда получаете то, что хотите, а?
— Не всегда. — Я спустился по лестнице и вышел на залитую солнцем площадь.
* * *
Четыре мухи бесцельно бродили по потолку, а затем стали летать, с раздраженным жужжанием кружась по комнате. Затем снова устроились на потолке. Я валялся на постели и наблюдал за ними. Моя комната находилась в цокольном этаже огромного дома с меблированными комнатами позади оперного театра «Ла Скала». В самые жаркие дни в[Ла Скала» открывались все вентиляционные отверстия, и я отчетливо мог слышать музыку и пение. Таким образом бесплатно прослушивал целые оперы. К сожалению, все очень зависело от того, в какую сторону дул ветер. Иногда он менял свое направление прямо после спектакля.Моя комната — небольшая, но в ней было одно достоинство — она была чистой. Именно поэтому я и снял ее; меблировка скудная и бедная, а обои такого неопределенного цвета, что смотреть на них без раздражения было невозможно.
В комнате находились кровать, кресло, умывальник, лоскутный коврик и на стене, напротив кровати, очень плохая репродукция боттичеллиевской «Весны».
В нише возле окна стоял стол, и на нем валялись блокнот и кожаная папка с рукописью книги, над которой я работал уже четыре года. Под столом лежали купленные за это время книги по искусству, большая часть которых стоила вполне приличных денег.
На деньги Торрчи я купил пачку сигарет, булку, салями и бутылку розового вина. Я уже поел и теперь курил, изредка делая глоток вина.
Был вечер, двадцать семь минут девятого. После ухода от Торрчи я долго бесцельно бродил по улицам, занятый своими мыслями, но так и не пришел ни к какому решению и вернулся в свою комнату. Меня мучили сомнения: оставить бриллиантовую брошь у себя или вернуть хозяйке. Конечно же то, что она оставила брошь на столике, было всего лишь случайностью, и ничем больше, она же достаточно ясно высказалась. Конечно, если бы мне удалось продать брошь за ту сумму, на которую можно было купить паспорт, я, скорее всего, поддался бы искушению и продал ее Торрчи. Но все равно соблазн велик. Если она и не стоит столько, чтобы я купил паспорт, на двести тридцать тысяч лир я мог бы купить новую одежду и еще полгода жить безбедно, не работая. Что же мне делать?!
Когда я говорил Лауре Фанчини, что меня не волнует получение вида на жительство в Италии, я лгал. Я не обращался в официальные инстанции, потому что меня разыскивала и итальянская и американская полиция из-за убийства, свидетелем которого я оказался, случившегося в самом конце войны, шесть лет назад.
Таким образом, двести тридцать тысяч лир, которые мне предлагал Торрчи, были большим искушением. Они не позволили бы мне купить паспорт, но дали бы душевный покой, комфорт и возможность продолжить работу над книгой. И все же я ничего не мог поделать с собой, меня волновал вопрос: почему Лаура оставила брошь? Пожалела ли она меня, и это была своего рода завуалированная милостыня, и оставила ее, чтобы я ее продал, или она оставила брошь на столе, тем самым давая повод к новой встрече?
Я курил, тупо смотрел в потолок, совершенно изнемогая от трудных размышлений, но так и не решил, как же мне поступить. Зачем мне продавать брошь? Ну, куплю я на вырученные деньги костюм, буду писать книгу, но жил же я до сих пор и не опускался до того, чтобы заниматься воровством или брать деньги у женщин. Моя гордость будет уязвлена! Но хотел ли я увидеть Лауру? Лежа в жаркой, душной комнате, я вызвал в воображении ее образ таким, каким видел в последний раз; в дверном проеме, залитую солнечным светом. И внезапно понял, что я не просто хочу видеть, я хочу эту женщину. Меня больше не сдерживало то, что ее муж искалечен и умирает. Какой же я нес бред в траттории, когда говорил о стрельбе по сидящим птицам! Да, уже тогда у меня «крыша поехала». Сейчас я думал иначе. Он обладал ею целый год, а теперь и он, и она испытывают одни только мучения, и поэтому я уже не считал, что то, что у него возьму я, будет преступлением против совести. Правда, ее муж мог не согласиться с моими рассуждениями. Но мне было наплевать на его мнение. Я решительно поднялся.
Простейший способ дать ответы на все вопросы — проявить решительность. Пусть решение примет она. Она предоставляла мне благоприятнейший случай поймать ее, а я ушел от этого. Теперь пришла моя очередь дать ей возможность поймать меня, и если она откажется, то и я со спокойной совестью выкину ее из своего сердца. Но право выбора я предоставлю ей! По пути к телефону я, перелистав справочник, нашел номер телефона виллы Лаго-Маджоре, она значилась под именем Бруно Фанчини.
Лаура подняла трубку сразу, словно сидела возле телефона.
— Кто это? — спросила она тихо. Я попытался представить себе комнату, где она сейчас сидит. И где сейчас ее безмолвный муж?
— Это Дэвид, — ответил я так же тихо, словно опасался, что нас подслушивают.
— Вот так сюрприз! Как вы узнали мой номер телефона?
— У меня ваша брошь.
— Что?
— Ваша бриллиантовая брошь у меня.
— Не может быть! Брошь лежит в моей сумочке.
Я немного приоткрыл дверь телефонной кабинки: нечем было дышать!
— Вы забыли ее на столике. Я обнаружил ее только после вашего ухода.
— Это ужасно!
— Что мне делать? Я могу отправить ее по почте, могу доставить вам домой. Как скажете.
Наступила длинная пауза. Я слышал ее дыхание.
— Хэлло, вы куда-то пропали! — позвал я.
— Нет, нет, я немного задумалась. Можете вы кое-что для меня сделать?
— Что?
— Приложите на минутку телефонную трубку к сердцу.
— К сожалению, это единственное, чего я не могу для вас сделать! — Я вовсе не хотел, чтобы она услышала, как бешено колотится мое сердце, хотя прекрасно понимал, что она и так все прекрасно знает.
— Это было бы то, что называется стрельбой по сидящим птичкам?
— Это относится и к говорящим о сидящих птичках. Я изменил свое отношение к этому вопросу. Я хочу быть похожим на вас и собираюсь стрелять в них, сидящих или летящих.
— Вы решили заняться этим видом спорта?
— Нет. Я хочу сказать: я вас не осуждаю.
— Тогда я считаю, что бриллиантовая брошь слишком ценная вещь, чтобы рисковать, отправляя ее по почте, как вы думаете?
— Ваша брошь — ваш риск, вам и решать! — сказал я, стараясь придать голосу твердость.
— Я не думаю, что посылать ценную вещь по почте — лучший выход из создавшегося положения.
— Тогда я сам привезу ее вам.
— О нет, я не хочу доставлять вам столько хлопот. Где вы живете, Дэвид?
— У меня комната на первом этаже, Виа Карнина, двадцать три. Это сразу за театром «Ла Скала».
— Я сама приду за брошью завтра около семи вечера.
— Должен предупредить, моя комната далеко не лучшее для богатой синьоры, — сказал я хрипло, — но это ваш выбор!
— Завтра вечером в семь! Спокойной ночи, Дэвид.
— Спокойной ночи, — ответил я.
Глава 2
В пятницу я закончил экскурсию в пятом часу. Супружеская пара — пожилые американцы — была искренне благодарна за экскурсию. Я провел их по всему собору. Они заплатили три тысячи лир. Это, конечно, слишком много за то время, которое я был с ними.
Они садились в машину, когда из сумрака собора вынырнул Торрчи и, слегка толкнув меня плечом, сияя улыбкой, сказал:
— Я рад, что ваш бизнес оживился, синьор Дэвид. Фортуна повернулась к вам лицом?!
— Да, похоже. — Я вложил в его ладонь пятисотенную купюру. — Спасибо за то, что выручили. Ваши пятьсот лир принесли мне удачу!
Легким движением убирая деньги в карман, он спросил:
— Вы решили, что делать с брошью?
— Я не продаю ее. Брошь мне не принадлежит. Я должен вернуть ее.
Торрчи скривился:
— Синьор Дэвид, вы же знаете, как я люблю вас, и должны простить меня, но я уверен, нет на свете такой женщины, которая стоила бы двести тридцать тысяч лир. Меня не интересует, кто она такая, но только она не стоит таких денег!
— Почему вы говорите и о броши, и о женщине как о товаре?
— Простите, но мне кажется, вы совершаете ошибку. Я случайно видел то, что произошло между вами и синьорой в соборе, когда вы полагали, что вас никто не видит. Я понимаю вас: такая красивая женщина просто создана для любви. Но если бы вы продали брошь мне, вы могли бы использовать деньги с большей для себя пользой. А если вы вернете брошь синьоре, вы просто получите ее благодарность, ну, может быть, еще что-нибудь приятное, но потеря денег по сравнению с тем, что она может вам предложить, уверяю вас, очень неудачная сделка!
Я засмеялся:
— Убирайтесь, я не продаю брошь.
— Не спешите, синьор Дэвид, — сказал Торрчи озабоченно. — Я предлагаю: двести пятьдесят тысяч лир и Симону. Вот это будет великолепная сделка! Симона образованная, интеллигентная женщина и очень искусна в любви. Правда, она вспыльчива, но там, где страсть, там и огонь. Бейте ее иногда, и она будет вам очень признательна. Ну? Понимаете, какую грандиозную сделку я вам предлагаю?
— Прекрасная сделка, но я не продаю брошь. Она не принадлежит мне. Если бы она была моей, я не колебался бы ни минуты. Так что оставим этот пустой разговор.
Торрчи печально покачал головой:
— Я вижу, что синьора произвела на вас слишком большое впечатление. Это плохо. Слепая любовь к добру не приводит!
— Разговор окончен, Торрчи!
— Думаю, вы еще пожалеете о вашем решении, — сказал он, пожимая жирными плечами. — Человек, который предпочел женщину деньгам, накликает на себя несчастье. Остается только молиться за вас.
— Катитесь к черту! — выругался я, потеряв терпение. Но в душе испугался. В словах Торрчи было что-то тревожное, очень похожее на то, что нашептывал мне мой внутренний голос после того, как я поговорил с Лаурой по телефону.
— Я попрошу Симону помолиться за вас. — И Торрчи с видом исполненного долга, склонив голову над уныло повисшими плечами, пошел через соборную площадь.
Я купил две бутылки сасселлы, а Пьеро сделал сандвичи. С видом человека все понимающего он принес два бокала и две тарелки, а в последний момент настоял на том, чтобы я взял полбутылки коньяка, который, как он сказал, дополнит и украсит мой стол.
Мой костюм был вычищен и выглажен, я заложил наручные часы и купил недорогую пару обуви. Все было готово. Я стал ждать! Высунувшись в окно, рискуя свернуть себе шею, я бросил взгляд на часы на церкви в конце улицы. Без пяти семь.
Я закурил сигарету, в очередной раз переставил для пущей красоты бутылки на столе и расправил несуществующие складки на покрывале. Во рту пересохло, сердце учащенно билось, и я слегка задыхался. Последние два дня все мои мысли были заняты Лаурой, и вот я сейчас увижу ее.
Я сел в кресло и попытался закурить сигарету, но, затянувшись, обжегся и загасил сигарету.
Я встал, хотел взять другую сигарету, и тут раздался стук в парадную дверь. На несколько секунд я словно оцепенел: сжимал ладони, дыхание сперло. Наконец я опомнился, открыл дверь комнаты и бросился по коридору к входной двери.
На тротуаре стояла Лаура Фанчини, в синем платье из хлопка, в соломенной широкополой шляпе, закрывающей лицо, и в темно-зеленых солнечных очках. Лицо безжизненно, глаз не видно, в руках сумочка.
— Хэлло, Дэвид! Не правда ли, я пунктуальна?
— Да. — Мой голос охрип. — Не хотите ли войти?
Я посторонился, и она прошла мимо меня.
— Сюда, пожалуйста, — сказал я и толчком распахнул дверь в свою комнату. — Извините, но у меня здесь тесновато.
Она вошла в комнату, огляделась, потом сняла очки и с улыбкой повернулась ко мне:
— Вы очень постарались, чтобы все выглядело так приятно, не так ли?
— У меня отличные друзья. — Я закрыл дверь, и сразу стало понятно, как мала моя комната. — Вы долго искали мой дом?
— О нет, одно время я ходила в «Ла Скала» каждую неделю.
Она сняла шляпу и положила ее вместе с сумочкой на комод, потом подошла к зеркалу, висящему над камином, и, слегка касаясь тонкими бледными пальцами волос, поправила прическу.
Я не мог оторвать глаз от нее, стоял и смотрел, не в силах поверить, что она действительно здесь.
— Когда ветер дует в мою сторону, я могу слушать музыку, — невпопад произнес я. Она, улыбаясь, повернулась ко мне:
— Соборы и музыка! Великолепно! Как подвигается книга?
— С недавних пор я мало пишу. Иногда я не заглядываю в нее неделями.
Я понимал, как я неуклюж и неловок, но ничего не мог с собой поделать. То, что Лаура была здесь и так близко от меня, совершенно смутило меня, я нервничал.
— Это она? — Она подошла к столу. — Можно мне взглянуть?
— Пожалуйста, если хотите.
Она наугад взяла несколько страниц и стала читать.
— У вас очень красивый почерк, такой аккуратный, и я вижу, у вас много написано.
— Я не написал и половины того, что задумал.
— Нет ничего удивительного. Такая работа пишется не сразу.
Повисла длинная пауза. Тишина давила на меня. Я заколебался: навряд ли эта встреча будет успешной. Я запаниковал и даже спросил у себя, зачем эта женщина появилась здесь.
— Может, возьмете сандвич? — сказал я, понимая, как безнадежно хрипло звучит мой голос. — Может быть, вы голодны?
Она закрыла рукопись и повернулась. Я заглянул в ее глаза, и кровь застучала у меня в висках.
— Голодна? — переспросила она. — Да, я голодна последние четыре часа.
Церковные часы пробили девять, когда она пошевелилась и отодвинулась от меня.
— Я должна идти, Дэвид, я должна вернуться в одиннадцать.
— Подожди еще немного. Нельзя ли позвонить?
— К сожалению, нет, я обещала вернуться в одиннадцать.
Лаура встала, и в вечернем сумраке я смотрел, как она одевается. Она очень спешила.
Я хотел подняться, но она торопливо сказала:
— Не вставай, дорогой. Эта комната действительно маловата для двоих.
— Во сколько же ты будешь дома? — спросил я.
— Я оставила машину в парке, так что если поспешу, то смогу добраться за полтора часа.
— Будь осторожна за рулем! Она рассмеялась:
— Неужели я так дорога тебе, Дэвид?
Я почувствовал, как у меня перехватило горло.
— Да, никто мне не был так дорог, никто так стремительно не врывался в мою жизнь.
— О, Дэвид! Ты не жалеешь о том, что случилось?
— Нет, а ты?
— Немного. Когда приходит новая любовь, приходит и тревога, сердечная боль.
— Да, но приходит и счастье! Она поправила платье, подошла к комоду, надела шляпу и взяла сумочку.
— Не вставай, Дэвид, я сама найду выход.
— Как глупо! — Я засмеялся. — Ты ничего и не съела, а я так старался, готовил сандвичи. Она присела на краешек кровати.
— Я уже не голодна, дорогой, — прошептала она, наклонилась, поцеловала, нежно погладив мою голову. — Прощай, Дэвид. — Она снова наклонилась, ее губы прижались к моим, потом она ласково оттолкнула меня и встала.
— Когда ты придешь снова? — спросил я, держа ее за руку. " — А ты хочешь, чтобы я пришла?
— Конечно, и чем чаще, тем лучше.
— Не знаю. Может быть, на следующей неделе приду, если смогу.
— Подожди. — Я сел на кровати. — Ты не можешь уйти вот так просто. Может быть, в понедельник?
— В понедельник у сиделки выходной день.
— Тогда во вторник.
— По вторникам я ему читаю.
— Тогда…
— Я не знаю. Мне и сегодня нелегко было вырваться. Пойми, пожалуйста, Дэвид, я уже четыре года живу как отшельница. Я не могу уйти с виллы просто так, без объяснений. Я не могу уходить из дому на долгое время.
— А что будет со мной? Мы должны встречаться чаще. Может быть, ты могла бы приходить вечерами? У нас тихо между двумя и пятью. Приходи в среду.
— Постараюсь, но ничего не обещаю. Ты забыл, что ты сказал?
— Что я сказал?
— Ты сказал, чтобы я не делала опрометчивых поступков, иначе он может обо всем догадаться. Я помню, как ты сказал: «Некоторые люди очень чувствительны к тому, что происходит радом. Очень быстро он может догадаться, что происходит. Вы можете выдать себя и сделаете ему больно, когда он узнает о том, что произошло. Не так ли?"
— Зачем ты напоминаешь мне об этом? — резко спросил я. — Хочешь подчеркнуть мою подлость?
Они садились в машину, когда из сумрака собора вынырнул Торрчи и, слегка толкнув меня плечом, сияя улыбкой, сказал:
— Я рад, что ваш бизнес оживился, синьор Дэвид. Фортуна повернулась к вам лицом?!
— Да, похоже. — Я вложил в его ладонь пятисотенную купюру. — Спасибо за то, что выручили. Ваши пятьсот лир принесли мне удачу!
Легким движением убирая деньги в карман, он спросил:
— Вы решили, что делать с брошью?
— Я не продаю ее. Брошь мне не принадлежит. Я должен вернуть ее.
Торрчи скривился:
— Синьор Дэвид, вы же знаете, как я люблю вас, и должны простить меня, но я уверен, нет на свете такой женщины, которая стоила бы двести тридцать тысяч лир. Меня не интересует, кто она такая, но только она не стоит таких денег!
— Почему вы говорите и о броши, и о женщине как о товаре?
— Простите, но мне кажется, вы совершаете ошибку. Я случайно видел то, что произошло между вами и синьорой в соборе, когда вы полагали, что вас никто не видит. Я понимаю вас: такая красивая женщина просто создана для любви. Но если бы вы продали брошь мне, вы могли бы использовать деньги с большей для себя пользой. А если вы вернете брошь синьоре, вы просто получите ее благодарность, ну, может быть, еще что-нибудь приятное, но потеря денег по сравнению с тем, что она может вам предложить, уверяю вас, очень неудачная сделка!
Я засмеялся:
— Убирайтесь, я не продаю брошь.
— Не спешите, синьор Дэвид, — сказал Торрчи озабоченно. — Я предлагаю: двести пятьдесят тысяч лир и Симону. Вот это будет великолепная сделка! Симона образованная, интеллигентная женщина и очень искусна в любви. Правда, она вспыльчива, но там, где страсть, там и огонь. Бейте ее иногда, и она будет вам очень признательна. Ну? Понимаете, какую грандиозную сделку я вам предлагаю?
— Прекрасная сделка, но я не продаю брошь. Она не принадлежит мне. Если бы она была моей, я не колебался бы ни минуты. Так что оставим этот пустой разговор.
Торрчи печально покачал головой:
— Я вижу, что синьора произвела на вас слишком большое впечатление. Это плохо. Слепая любовь к добру не приводит!
— Разговор окончен, Торрчи!
— Думаю, вы еще пожалеете о вашем решении, — сказал он, пожимая жирными плечами. — Человек, который предпочел женщину деньгам, накликает на себя несчастье. Остается только молиться за вас.
— Катитесь к черту! — выругался я, потеряв терпение. Но в душе испугался. В словах Торрчи было что-то тревожное, очень похожее на то, что нашептывал мне мой внутренний голос после того, как я поговорил с Лаурой по телефону.
— Я попрошу Симону помолиться за вас. — И Торрчи с видом исполненного долга, склонив голову над уныло повисшими плечами, пошел через соборную площадь.
* * *
Бронзовая ваза с бегониями стояла на столе возле окна, репродукция Боттичелли была спрятана под кроватью. Я позаимствовал яркую красно-синюю скатерть у Филиппо, синее покрывало у Умберто и очень хороший персидский ковер у Джузеппе. Теперь я едва узнавал свою комнату. Беспорядка в комнате стало меньше, но обои все так же раздражали меня.Я купил две бутылки сасселлы, а Пьеро сделал сандвичи. С видом человека все понимающего он принес два бокала и две тарелки, а в последний момент настоял на том, чтобы я взял полбутылки коньяка, который, как он сказал, дополнит и украсит мой стол.
Мой костюм был вычищен и выглажен, я заложил наручные часы и купил недорогую пару обуви. Все было готово. Я стал ждать! Высунувшись в окно, рискуя свернуть себе шею, я бросил взгляд на часы на церкви в конце улицы. Без пяти семь.
Я закурил сигарету, в очередной раз переставил для пущей красоты бутылки на столе и расправил несуществующие складки на покрывале. Во рту пересохло, сердце учащенно билось, и я слегка задыхался. Последние два дня все мои мысли были заняты Лаурой, и вот я сейчас увижу ее.
Я сел в кресло и попытался закурить сигарету, но, затянувшись, обжегся и загасил сигарету.
Я встал, хотел взять другую сигарету, и тут раздался стук в парадную дверь. На несколько секунд я словно оцепенел: сжимал ладони, дыхание сперло. Наконец я опомнился, открыл дверь комнаты и бросился по коридору к входной двери.
На тротуаре стояла Лаура Фанчини, в синем платье из хлопка, в соломенной широкополой шляпе, закрывающей лицо, и в темно-зеленых солнечных очках. Лицо безжизненно, глаз не видно, в руках сумочка.
— Хэлло, Дэвид! Не правда ли, я пунктуальна?
— Да. — Мой голос охрип. — Не хотите ли войти?
Я посторонился, и она прошла мимо меня.
— Сюда, пожалуйста, — сказал я и толчком распахнул дверь в свою комнату. — Извините, но у меня здесь тесновато.
Она вошла в комнату, огляделась, потом сняла очки и с улыбкой повернулась ко мне:
— Вы очень постарались, чтобы все выглядело так приятно, не так ли?
— У меня отличные друзья. — Я закрыл дверь, и сразу стало понятно, как мала моя комната. — Вы долго искали мой дом?
— О нет, одно время я ходила в «Ла Скала» каждую неделю.
Она сняла шляпу и положила ее вместе с сумочкой на комод, потом подошла к зеркалу, висящему над камином, и, слегка касаясь тонкими бледными пальцами волос, поправила прическу.
Я не мог оторвать глаз от нее, стоял и смотрел, не в силах поверить, что она действительно здесь.
— Когда ветер дует в мою сторону, я могу слушать музыку, — невпопад произнес я. Она, улыбаясь, повернулась ко мне:
— Соборы и музыка! Великолепно! Как подвигается книга?
— С недавних пор я мало пишу. Иногда я не заглядываю в нее неделями.
Я понимал, как я неуклюж и неловок, но ничего не мог с собой поделать. То, что Лаура была здесь и так близко от меня, совершенно смутило меня, я нервничал.
— Это она? — Она подошла к столу. — Можно мне взглянуть?
— Пожалуйста, если хотите.
Она наугад взяла несколько страниц и стала читать.
— У вас очень красивый почерк, такой аккуратный, и я вижу, у вас много написано.
— Я не написал и половины того, что задумал.
— Нет ничего удивительного. Такая работа пишется не сразу.
Повисла длинная пауза. Тишина давила на меня. Я заколебался: навряд ли эта встреча будет успешной. Я запаниковал и даже спросил у себя, зачем эта женщина появилась здесь.
— Может, возьмете сандвич? — сказал я, понимая, как безнадежно хрипло звучит мой голос. — Может быть, вы голодны?
Она закрыла рукопись и повернулась. Я заглянул в ее глаза, и кровь застучала у меня в висках.
— Голодна? — переспросила она. — Да, я голодна последние четыре часа.
Церковные часы пробили девять, когда она пошевелилась и отодвинулась от меня.
— Я должна идти, Дэвид, я должна вернуться в одиннадцать.
— Подожди еще немного. Нельзя ли позвонить?
— К сожалению, нет, я обещала вернуться в одиннадцать.
Лаура встала, и в вечернем сумраке я смотрел, как она одевается. Она очень спешила.
Я хотел подняться, но она торопливо сказала:
— Не вставай, дорогой. Эта комната действительно маловата для двоих.
— Во сколько же ты будешь дома? — спросил я.
— Я оставила машину в парке, так что если поспешу, то смогу добраться за полтора часа.
— Будь осторожна за рулем! Она рассмеялась:
— Неужели я так дорога тебе, Дэвид?
Я почувствовал, как у меня перехватило горло.
— Да, никто мне не был так дорог, никто так стремительно не врывался в мою жизнь.
— О, Дэвид! Ты не жалеешь о том, что случилось?
— Нет, а ты?
— Немного. Когда приходит новая любовь, приходит и тревога, сердечная боль.
— Да, но приходит и счастье! Она поправила платье, подошла к комоду, надела шляпу и взяла сумочку.
— Не вставай, Дэвид, я сама найду выход.
— Как глупо! — Я засмеялся. — Ты ничего и не съела, а я так старался, готовил сандвичи. Она присела на краешек кровати.
— Я уже не голодна, дорогой, — прошептала она, наклонилась, поцеловала, нежно погладив мою голову. — Прощай, Дэвид. — Она снова наклонилась, ее губы прижались к моим, потом она ласково оттолкнула меня и встала.
— Когда ты придешь снова? — спросил я, держа ее за руку. " — А ты хочешь, чтобы я пришла?
— Конечно, и чем чаще, тем лучше.
— Не знаю. Может быть, на следующей неделе приду, если смогу.
— Подожди. — Я сел на кровати. — Ты не можешь уйти вот так просто. Может быть, в понедельник?
— В понедельник у сиделки выходной день.
— Тогда во вторник.
— По вторникам я ему читаю.
— Тогда…
— Я не знаю. Мне и сегодня нелегко было вырваться. Пойми, пожалуйста, Дэвид, я уже четыре года живу как отшельница. Я не могу уйти с виллы просто так, без объяснений. Я не могу уходить из дому на долгое время.
— А что будет со мной? Мы должны встречаться чаще. Может быть, ты могла бы приходить вечерами? У нас тихо между двумя и пятью. Приходи в среду.
— Постараюсь, но ничего не обещаю. Ты забыл, что ты сказал?
— Что я сказал?
— Ты сказал, чтобы я не делала опрометчивых поступков, иначе он может обо всем догадаться. Я помню, как ты сказал: «Некоторые люди очень чувствительны к тому, что происходит радом. Очень быстро он может догадаться, что происходит. Вы можете выдать себя и сделаете ему больно, когда он узнает о том, что произошло. Не так ли?"
— Зачем ты напоминаешь мне об этом? — резко спросил я. — Хочешь подчеркнуть мою подлость?