Теперь уже не требовалось усилий, чтобы поверить в реальность происходящего. Наоборот, ситуация была ясна в своей простоте и неприглядности. Санкт-Петербург далеко. Далеко на севере и далеко в будущем. Тысячи через полторы лет родится прадед того царя, который заложит город в дельте Невы. А пока там бегают красивые неандертальцы в оленьих шкурах.
Ситуация становилась критической, сексуальные желания возникали даже при мысли о неандертальцах. Есть же у них самки. Надо сейчас одеться и первым делом найти здесь какой-нибудь вокзал. Не то место, где провожают поезда, а то, где роятся девочки, которые на вопрос «сколько» никогда не ответят «полвосьмого». Но вот проблема, примут ли они билеты Государственного банка России или даже Казначейства Соединенных Штатов, и, главное, найдется ли здесь хоть один приличный обменник?
«Хватит дурака валять! – прикрикнул сам на себя Хромин. – Ты хоть представляешь, чем будешь за ночлег расплачиваться? И что здесь делают с несостоятельными должниками, просто морду бьют или продают на галеры? И кстати, где одежда? Где карманы, набитые валютой двух сверхдержав будущего, где паспорт, где удостоверение сотрудника ЦГСЭН [9] наконец?! Хромин понял, что подсознательно рассчитывал на последнее больше всего, а теперь чувствует себя так, будто у него украли не костюм, а имя. Кто я? Дмитрий Хромин. Деметриус Хромини. Землепашец, прозванный Семипедисом.
На лестнице послышались шаги, и Хромин, тут же окинув себя контрольным взглядом, невольно подумал, что более беспомощно и нелепо выглядеть трудно. В темной грязноватой комнатушке, пригнув голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок, он стоял в семейных, топырящихся спереди трусах, словно бы для симметрии выставив вперед указательный палец, на котором сам собой светился в полумраке синий камушек на перстне.
Зафиксировав свечение, Хромин даже удивился своему волнению по поводу неоплаченных счетов и ненайденных шлюх. Ведь его должны убить. Его не убил киллер, прикинувшийся эфэсбэшником на питерской лестнице. Его не убила белая фигура на этрусском упокоище. Кто догонит его теперь здесь, в древнеримской гостинице?
Дверь, не запертая изнутри на деревянную вертушку, отодвинулась не сразу: перекошенную в косяке, ее пришлось дернуть раз, другой и третий. Дмитрий напоследок подумал, что в этих рывках тоже есть нечто эротическое, и стал готовиться к смерти. Он позволил себе последнее развлечение – угадать, что появится на пороге: ствол с глушителем, отточенное лезвие или нечто еще не виданное?
– Чуть свет, – сказала Айшат, пригибаясь, чтобы пройти под притолокой, – муж на ногах, и я у ваших ног!
Вот уж кого не смущала поэтическая направленность речи, приобретенная под гипнозом покойного римлянина. Она и в Питере-то изъяснялась по-русски в основном стихами, потому что учила их наизусть и была уверена в правильности построения предложений. Теперь Айшат шпарила Грибоедова в вольном, но вполне адекватном переводе на мертвый язык, переводя вместе с бессмертными строками и собственные нерусскоязычные ошибки и оговорки.
За спиной девушки, промокшей до нитки, но тем не менее улыбающейся, виднелось благостное лицо Апатия, такое умильное, что казалось, его устами сейчас заговорят все сводники двадцати последующих веков.
– Вот, женщина, человек, которого ты хотела видеть. Муж ли он тебе?
– Муж, муж! – разулыбалась Айшат, глядя на Хромина лучистыми, несмотря на их черноту, глазами.
То, что осталось от природного стыда в санитарном чиновнике, провалившемся в позапрошлое тысячелетие, заставило подумать, что радуется гостья все-таки тому, что видит его лицо. Апатий подмигивал за ее спиной понимающе, с колоссальной мужской солидарностью в каждом кивке.
– А одежка ваша, не извольте сомневаться! Фемистокл почистил, теперь гладит. Будет как новая.
«А он и есть новый», – глупо подумал о костюме Хромин, но вежливый трактирщик уже тактично, в два-три пинка ногой, прикрыл дверь.
Айшат прошлась по комнате, не отрывая взгляд от суженого, явно ожидая каких-то комментариев к предстоящей брачной ночи, в чем бы они ни заключались. А Дмитрий Хромин стоял, поворачиваясь ей вслед, и решительно не знал, с чего начать. Хоть бы имя ее узнать…
– А тут мило, – сказала Айшат, без малого не ударившись головой о крюк, непонятно зачем вбитый в потолок. – Ой, ты смотри! – Она приникла к закрытому ставнями оконцу, распахнула их и уперлась руками, выглядывая наружу. – Точно, виноград дикий по стене! Дядя Салим все хотел, чтобы под окнами по стене рос виноград, но у нас был только первый этаж. Ты специально выбрал этот кемпинг?
Хромин понял, что на вопрос о кемпинге сил уже не остается. На фоне сырой после прошедшего дождя ночи вырисовывалась изящная женская фигурка, облокотившаяся на подоконник, в мокрой прозрачной одежде. Хромин сделал шаг к названой невесте, коснулся ее, стиснул.
– Гюльчатай, – прошептал он хрипло, когда молчать стало уже совсем нельзя.
Айшат, дисциплинированно и молча отбивавшаяся, вдруг заскулила чего-то.
– Что? – не понял Хромин, лихорадочно добираясь до ее груди. За то мы и любим эту, наследованную от диких зверей, позицию для занятий любовью, что легче легкого, не отрываясь от процесса, почувствовать ладонями сразу обе передние округлости возлюбленной.
– А дядя? – спросила Айшат и сама подивилась своему голосу. До сих пор она обычно говорила на выдохе, а тут и не поймешь на чем, дыхание-то перехватило.
– Что «дядя»?
– Дядя Салим! – чуть не заплакала она при мысли о том, сколько еще формальностей отделяет ее от мужа.
Но у мужа было другое мнение.
– Какой, е-кэ-лэ-мэ-нэ, дядя Салим?! – заорал Хромин, с хрустом рванув последний кусок материи, препятствовавший обоюдному блаженству. – Не надо нам дяди Салима!
– Не надо нам дяди Салима! – в тон ему закричала Айшат, совсем уже ложась грудью на подоконник, и тем же торжествующим, хотя и прерывающимся тоном стала выкрикивать в древнеримскую ночь слова, подходящие к моменту если не по смыслу, то по интонации:
– Сволочь! – в нечеловеческом ужасе простонал Анатолий Белаш. – Что же это ты сделал? Это же моя отроковица невинная! Как же мы теперь к славянам-то попадем?
Глава 3
Ситуация становилась критической, сексуальные желания возникали даже при мысли о неандертальцах. Есть же у них самки. Надо сейчас одеться и первым делом найти здесь какой-нибудь вокзал. Не то место, где провожают поезда, а то, где роятся девочки, которые на вопрос «сколько» никогда не ответят «полвосьмого». Но вот проблема, примут ли они билеты Государственного банка России или даже Казначейства Соединенных Штатов, и, главное, найдется ли здесь хоть один приличный обменник?
«Хватит дурака валять! – прикрикнул сам на себя Хромин. – Ты хоть представляешь, чем будешь за ночлег расплачиваться? И что здесь делают с несостоятельными должниками, просто морду бьют или продают на галеры? И кстати, где одежда? Где карманы, набитые валютой двух сверхдержав будущего, где паспорт, где удостоверение сотрудника ЦГСЭН [9] наконец?! Хромин понял, что подсознательно рассчитывал на последнее больше всего, а теперь чувствует себя так, будто у него украли не костюм, а имя. Кто я? Дмитрий Хромин. Деметриус Хромини. Землепашец, прозванный Семипедисом.
На лестнице послышались шаги, и Хромин, тут же окинув себя контрольным взглядом, невольно подумал, что более беспомощно и нелепо выглядеть трудно. В темной грязноватой комнатушке, пригнув голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок, он стоял в семейных, топырящихся спереди трусах, словно бы для симметрии выставив вперед указательный палец, на котором сам собой светился в полумраке синий камушек на перстне.
Зафиксировав свечение, Хромин даже удивился своему волнению по поводу неоплаченных счетов и ненайденных шлюх. Ведь его должны убить. Его не убил киллер, прикинувшийся эфэсбэшником на питерской лестнице. Его не убила белая фигура на этрусском упокоище. Кто догонит его теперь здесь, в древнеримской гостинице?
Дверь, не запертая изнутри на деревянную вертушку, отодвинулась не сразу: перекошенную в косяке, ее пришлось дернуть раз, другой и третий. Дмитрий напоследок подумал, что в этих рывках тоже есть нечто эротическое, и стал готовиться к смерти. Он позволил себе последнее развлечение – угадать, что появится на пороге: ствол с глушителем, отточенное лезвие или нечто еще не виданное?
– Чуть свет, – сказала Айшат, пригибаясь, чтобы пройти под притолокой, – муж на ногах, и я у ваших ног!
Вот уж кого не смущала поэтическая направленность речи, приобретенная под гипнозом покойного римлянина. Она и в Питере-то изъяснялась по-русски в основном стихами, потому что учила их наизусть и была уверена в правильности построения предложений. Теперь Айшат шпарила Грибоедова в вольном, но вполне адекватном переводе на мертвый язык, переводя вместе с бессмертными строками и собственные нерусскоязычные ошибки и оговорки.
За спиной девушки, промокшей до нитки, но тем не менее улыбающейся, виднелось благостное лицо Апатия, такое умильное, что казалось, его устами сейчас заговорят все сводники двадцати последующих веков.
– Вот, женщина, человек, которого ты хотела видеть. Муж ли он тебе?
– Муж, муж! – разулыбалась Айшат, глядя на Хромина лучистыми, несмотря на их черноту, глазами.
То, что осталось от природного стыда в санитарном чиновнике, провалившемся в позапрошлое тысячелетие, заставило подумать, что радуется гостья все-таки тому, что видит его лицо. Апатий подмигивал за ее спиной понимающе, с колоссальной мужской солидарностью в каждом кивке.
– А одежка ваша, не извольте сомневаться! Фемистокл почистил, теперь гладит. Будет как новая.
«А он и есть новый», – глупо подумал о костюме Хромин, но вежливый трактирщик уже тактично, в два-три пинка ногой, прикрыл дверь.
Айшат прошлась по комнате, не отрывая взгляд от суженого, явно ожидая каких-то комментариев к предстоящей брачной ночи, в чем бы они ни заключались. А Дмитрий Хромин стоял, поворачиваясь ей вслед, и решительно не знал, с чего начать. Хоть бы имя ее узнать…
– А тут мило, – сказала Айшат, без малого не ударившись головой о крюк, непонятно зачем вбитый в потолок. – Ой, ты смотри! – Она приникла к закрытому ставнями оконцу, распахнула их и уперлась руками, выглядывая наружу. – Точно, виноград дикий по стене! Дядя Салим все хотел, чтобы под окнами по стене рос виноград, но у нас был только первый этаж. Ты специально выбрал этот кемпинг?
Хромин понял, что на вопрос о кемпинге сил уже не остается. На фоне сырой после прошедшего дождя ночи вырисовывалась изящная женская фигурка, облокотившаяся на подоконник, в мокрой прозрачной одежде. Хромин сделал шаг к названой невесте, коснулся ее, стиснул.
– Гюльчатай, – прошептал он хрипло, когда молчать стало уже совсем нельзя.
Айшат, дисциплинированно и молча отбивавшаяся, вдруг заскулила чего-то.
– Что? – не понял Хромин, лихорадочно добираясь до ее груди. За то мы и любим эту, наследованную от диких зверей, позицию для занятий любовью, что легче легкого, не отрываясь от процесса, почувствовать ладонями сразу обе передние округлости возлюбленной.
– А дядя? – спросила Айшат и сама подивилась своему голосу. До сих пор она обычно говорила на выдохе, а тут и не поймешь на чем, дыхание-то перехватило.
– Что «дядя»?
– Дядя Салим! – чуть не заплакала она при мысли о том, сколько еще формальностей отделяет ее от мужа.
Но у мужа было другое мнение.
– Какой, е-кэ-лэ-мэ-нэ, дядя Салим?! – заорал Хромин, с хрустом рванув последний кусок материи, препятствовавший обоюдному блаженству. – Не надо нам дяди Салима!
– Не надо нам дяди Салима! – в тон ему закричала Айшат, совсем уже ложась грудью на подоконник, и тем же торжествующим, хотя и прерывающимся тоном стала выкрикивать в древнеримскую ночь слова, подходящие к моменту если не по смыслу, то по интонации:
Одинокий путник, понуро бредший мимо таверны Апатия, обернулся на бессмертные строки Маяковского. Ноги путника были основательно сбиты, белый свитер окончательно потерял первоначальную форму и висел мокрым мешком. Мокра была и борода, она сбилась на сторону, стала неприятной и подозрительной. Путник вгляделся в окно таверны, понял, что именно он наблюдает, и только сподобился обалдело потереть ладонью бритый череп, на котором уже стала проступать колючая щетина.
Любить! Это с простынь, бессонницей рваных,
Срываться, ревнуя к Копернику.
Его, а не мужа Марьи Ивановны
Считая своим соперником.
– Сволочь! – в нечеловеческом ужасе простонал Анатолий Белаш. – Что же это ты сделал? Это же моя отроковица невинная! Как же мы теперь к славянам-то попадем?
Глава 3
OMNIA МЕА MECUM PORTO[10]
– А ты что видела?
Айшат лежала на жестком и неудобном тюфяке, но не особенно замечала его, потому что под головой у нее удобно разместилась рука Дмитрия Хромина, а до самых глаз ее укрывал пиджак из ткани, невиданной в Древней империи. Периодически Айшат закрывала глаза, и тогда Хромин чувствовал себя красноармейцем Суховым, соблазнившим-таки Гюльчатай в далеком Туркестане. Рукой не двигал, хотя отлежана она была уже основательно. Все женщины любят отдыхать, примостив голову на мужском бицепсе, нимало не заботясь о кровообращении в конечностях любимого.
Хромин, словно на часы, взглянул на левую руку, где прямо на ладони сделал необходимую надпись шариковой ручкой.
– Айшат! – прочитал он.
– А? – Глаза над воротом пиджака открылись и глянули сонно и счастливо.
– А ты чего видела? Там, на кладбище?
Айшат только удивленно сморгнула.
– Ну, вот сплела ты венок, – Хромин кивнул на размокшие под дождем левкои и гиацинты, свалившиеся с головы девушки при излишне бурном объяснении на подоконнике и теперь лежащие на полу, рядом с аккуратно сложенными, свежевыглаженными брюками. – Вот подошла ко мне, и я тебя послал подальше…
– Это не меня… – улыбнулась Айшат мечтательно, как всегда улыбается женщина, когда условности не мешают показать понимание трехэтажного мата. – Это ты послал подальше озлобленного мальчика, который ушел следом за вооруженным офицером и яростным воином…
– Плевать на яростного воина! – отрезал Хромин. – Вот они ушли, а ты сказала, что у меня стихи не такие, как надо. Очень хорошо. Я не обижаюсь. А дальше что ты видела?
– Ты встал и пошел поговорить с… – Айшат затруднилась с русскоязычным определением и, пошевелив губами, сформулировала: – Ео ipso[11].
– Эо ипсо, – проворчал Хромин, – ну, дальше.
– Не дело женщины присутствовать при разговоре двух джигитов, – невозмутимо пожала плечами восточная девушка.
– Ты что, отвернулась, что ли? – с тоской спросил Хромин, особенно остро почувствовав, как затекла рука.
– Я зашла за могилу! – с достоинством ответила Айшат. – Бывают моменты, когда девушке надо зайти за могилу.
– М-да, – подумал вслух Хромин, – свидетелей у меня, стало быть, нет. Я подошел к нему. Я снял у него с пальца кольцо. А дальше?
– На закате длинные тени, – подумав, сказала Айшат. Это звучало как начало очередного стихотворения, но продолжения не последовало.
– И что?
– Я видела тень того, кто стоял у камня. Он поднял что-то длинное и острое. Он опустил его резко. Он ушел по направлению к дороге. Когда я вышла из-за могилы – а бывают моменты, когда девушке нужно выйти из-за могилы, – там лежал только бедный Ео ipso. А от дороги возвращался ты…
– Я вернулся, – нервно зашептал Хромин, – конечно, я вернулся! Я же не знал, в какую сторону идти, и решил, что лучше рискнуть и потратить полминуты, чем потом полдня. Ты же видела, я подошел, а он уже дохлый! И я побежал.
– А я побежала за тобой. Но поскольку на мне были туфли…
– А белого ты видела? Белая фигура, ломившаяся через виноградник? Ты ее успела разглядеть?
– Поскольку на мне были туфли, то я сразу отстала от тебя, но сняла их и продолжала бежать. Потому что ты мой муж!
– Минуточку! – перебил ее Хромин. – Что значит «потому что»? А если бы я не был твоим мужем?
– Во-первых, я не знаю, какие у вас на свадьбах обряды и традиции…
– Что ты мне плетешь? – возмутился Хромин. – Что ты мне на уши вешаешь? Ты что же, хочешь сказать, я прирезал этого римлянина, а ты, мол, все равно за мной босиком, потому что у нас, у русских, традиция на свадьбе прирезать, предварительно обмотав скотчем, джигита, пришедшего в гости? Ты соображаешь, что мелешь? Ты фильтруешь базар?
– Иди ко мне, – ответила Айшат универсальной фразой, последним женским аргументом во всех дискуссиях, развертывающихся в постели. Вариант того же аргумента («Не прикасайся ко мне»), к счастью, не употребляется между молодоженами.
Снаружи, в стеблях плюща, увивающих фасад непрезентабельного постоялого двора, послышался шорох, и напряженные нервы Хромина мигом усадили его на постели торчком:
– Это еще что?
– Дождь, – успокоительно проворковала Айшат, гладя его по спине, усеянной веснушками, как у всех светлоглазых блондинов. – Или зверек какой запутался.
– Дождь кончился, – пробормотал санинспектор, укладываясь на постель и гадая, отчего чешутся ноги: из-за шерстяного одеяла или по вине тех, кто в нем живет. Последние двадцать лет отучили Диму по укусу определять в темноте вид кровососущего паразита. В Санкт-Петербурге уже десять лет нет клопов. Их съели тараканы. – А зверькам надо бы спать, утро уже.
– Это ночной зверек, – утешала его, укладывая обратно в кровать путем активного оглаживания, молодая и незваная жена. – Это летучая мышка. Или ему не спится, как нам. Как сказал ваш великий поэт: «Не спит с крылом подбитым птица, летя к земле…»
– Было бы нелепо, – хмыкнул Дмитрий, слегка расслабляясь, – если бы она спала. Это кто, Тютчев, что ли?
– Юрий Энтин, – игриво шепнула ему на ухо Айшат, – музыка Шаинского.
Ночной зверек за окном, с хрустом оборвав ветку плюща, издал хриплое проклятие. Вниз посыпались мелкие камушки.
– Летучая крыска, – мрачно сказал Хромин.
– Дядя Салим? – осторожно предположила Айшат.
– Сколько раз тебе говорить…
Почувствовав, что муж готов рассвирепеть, Айшат поспешно согласилась:
– Нет тут никакого дяди, это Древняя Греция.
– Древний Рим! – наставительно поправил Хромин. – К тому же вряд ли твой дядя лазает по стенам и матерится. Не нравится мне все это, Алазань, совсем не нравится.
– Ну, я же здесь. – Айшат, решив не концентрировать внимания на мелких грамматических ошибках в произнесении ее имени любимым, распахнула объятия и тут же сомкнула их, временно обездвижив санитарного инспектора.
Инспектор вздохнул, вернее, попытался вздохнуть, крепко стиснутый поперек грудной клетки. Всюду одно и то же вне зависимости от страны и тысячелетия. Машка рассуждала точно так же. Стоило ей рассказать о возможности реорганизации санэпидслужбы и массовых увольнений, о наездах тамбовцев или осторожно спросить, убивают ли вице-губернаторских зятьев так же часто, как шоферов, и Машка немедленно лезла целоваться, аргументируя свой порыв следующими словами: «Ты только-только мой, никому я тебя не отдам, не бойся, я здесь, слышишь, здесь». Слышу, слышу.
– Это, конечно, очень хорошо, что ты здесь…
Раздавшийся внизу громкий стук в обитое по краям медью окошко двери гулко отдался по всей двухэтажной халупе. Замер шорох за окном. Замерли любовники под пиджаком. И только где-то на первом Этаже послышался голос Апатия:
– Иду, иду! Сейчас, сейчас!
– Тень… – неясно пробормотал Хромин, перевел взгляд с окна на дверь. – Белая тень.
– Contradictio in adjecto[12], – шепнула Айшат, проявляя недюжинные познания в логической риторике.
– Silentium[13]! – огрызнулся Хромин. – Тихо ты! Помещение внизу, судя по тяжелым шагам и звону оружия, быстро заполнялось хорошо вооруженными людьми. Что-то угодливо лопотал хозяин, а затем громовой бас, бас настоящего латинянина, не привыкшего шутить с вольноотпущенными рабами, вопросил:
– Где этот человек?
– Наверху, – суетился Апатий, пытаясь лицом выразить и услужливость, и сознание серьезности момента и одновременно заслонить недописанную шифрограмму для ассирийского резидента, которую по недосмотру не убрал со стола. – Только не один он там, господин декан, а с дамой…
– Центурион! – внушительно уточнил вошедший, поправляя тяжелый шлем на голове. Этим он как бы намекал, что хотя в харчевню втиснулось не более десятка вооруженных воинов, но кто знает, сколько еще толпится на улице.
– Десятник? – переспросила Айшат. Ей сразу представился заляпанный цементом строитель, распекающий ораву плотников.
– Сотник, – поправил Хромин, в свою очередь представив, как в древнеримскую столовку вваливается казачий атаман в папахе с красным околышем и нагайкой у бедра. – Поглядим-ка, что там у нас за окном.
Они осторожно приблизились к столь памятному обоим подоконнику, и немедленно в кривоватом просвете меж приоткрытыми ставнями появилось злобное, но уже тем приятное, что знакомое, лицо Анатолия Белаша.
– А! – сказало лицо, с ненавистью вглядываясь в полуголых соотечественников. – Трахаемся, да? Я тебя, сволочь, что просил сделать? Я тебя просил пленных постеречь! Я тебя не просил никого трахать, и ее в особенности! – С трудом протискивая широкие плечи и срывая ставни с деревянных петель, лидер националистической партии полез в узкое древнеримское окно.
– Если вы имеете в виду события на этрусском капище… – начал Дмитрий, но вежливая его речь была прервана ревом хищника, утомленного издевательствами:
– Да не капище, а упокоище! Русский язык знать надо! Этруски – это русские! Ну да куда уж тебе!? Ты же у нас новый русский! Ты же бизнесмен! Тебе бы только потрахаться, а на людей тебе наплевать! Для тебя народ – быдло! Нет, ты скажи: быдло, ты только скажи, что я быдло!?
Белаш не без труда выволок из-под ремня брюк бронзовый меч, взвесил на руке, как бейсбольную биту, потом оправил грязно-белый свитер. Хромин покосился на Айшат, она на него.
– Inda irae[14].
– Volo, non valeo[15].
– Хватит лопотать не по-нашему! – заорал Белаш, взмахивая мечом и обрушивая на всех троих целую лавину трухи, пыли и мелких живых существ, мирно спавших в трухлявых потолочных досках.
Затем меч звонко ударился о крюк, вделанный в потолок, и Белаша покачнуло. Шагнув вперед, он в хлам раздавил мокрые левкои с гиацинтами, пнул свежевыглаженные брюки и, отплевываясь, замахал мечом направо и налево.
В полумраке, сгустившемся в результате запыления воздуха раз в двадцать выше мыслимых санитарных норм, Хромин сразу же рухнул на пол. Айшат, повинуясь могучему и не забытому еще вполне девичьему инстинкту, прыгнула на топчан и с головой укрылась пиджаком. Некоторое время в комнате слышались хруст разрубаемого дерева и профессионально тяжелые удары ногами наугад. Кашляющий и чихающий Белый Магистр отрабатывал классические ката боя вслепую по заветам японской школы «Шумящий лес».
– Ну, едрена перхоть! Доберусь, живой не будешь! Денька два потерпеть не могли! Мне от тебя чего надо? Кровь девственницы надо, шлюха ты подзаборная, среднеазиатская! Собрался человек в Чудь Исконную, так нет, надо в душу нагадить! Все, теперь уши точно поотрубаю. Обоим! Вы, блин, тут еще, или опять уже где-то трахаетесь?
С этими словами Белый Магистр сделал решительный выпад вперед, прошел, как тупой нож через замерзшее масло, через хлипкую, даром что туго открывающуюся дверь, отпружинил плечом от стены коридора и, по инерции выбежав на небольшую лестничную площадку, попытался затормозить ногой о перила. Увы, ни одна деревянная деталь в харчевне финикийца Апатия не была рассчитана на фонтанирующую энергию славянина Белаша, разрывающего тишину торжествующим звоном меча и возмущенным криком:
– А фигли вы здесь расселись! – Известный в криминальных кругах Петербурга как Батя путешественник во времени обрушился в обеденный зал, заполненный изрядным количеством легионеров, предводительствуемых давно уже бдительно прислушивающимся к дебатам наверху центурионом.
Центурион Пессимий был опытным воином. Два дохода в Северную Африку в чине декана всадников и три подавленных бунта на востоке Пиренеев давно бы сделали из человека его возраста если не консула, то трибуна. Но проклятая дикция, не позволявшая сдать экзамен по риторике, испортила всю карьеру в зародыше, и уже к двадцати семи годам это был озлобленный, не верящий в будущее человек. Что не мешало ему с успехом заниматься тренировкой тела в гимнасиях и сальтоморталиях.
Гладко выбритое его лицо выражало усталость, а глубоко посаженные глаза – недюжинный ум, надежно спрятанный за косноязычием. Не так давно, решив изменить свою судьбу, Пессимий начал тренировки дикции хорошо проверенным способом. Набрав речной гальки, он все время таскал с собой изрядный ее запас и не упускал случая покомандовать с набитым ртом.
– Гальку мне! – величественно произнес он, глядя на ноги Белаша, торчащие из груды обломков, еще недавно бывших самым крепким столом в харчевне.
Молодой легионер, специально для этого обученный, втиснулся в двери и подтащил увесистый мешок. Демонстративно не спеша, Пессимий принялся по одному наполнять рот гранитными окатышами, наблюдая эволюции тела рослого варвара. Нормальный человек непременно свернул бы себе шею таким падением, но они там, на севере, чего только не умеют! Из огня возрождаются и из льда оттаивают.
– Штроитша полумешашем! – приказал центурион строго, но шепеляво.
Белаш тем временем разобрался, где в этой харчевне низ, а где верх. Вверху был его меч, с риском для жизни отобранный у римлянина в битве при упокоите, а теперь бесславно торчащий в одной из почерневших от времени балок на уровне второго этажа.
– Я, кажеча, скажал: штроитша полумешашем! – проорал Пессимий, бросая грозные взгляды на оробелых легионеров.
Те страсть как не любили эти риторические самоуроки своего центуриона. Крику и обид после них хватало на десять боевых операций. Белаш подобрал тяжелую скамью и двинулся вперед, одновременно прикрывая себя и угрожая воинам Рима.
– Ну что, чучмеки недоделанные, – бормотал он тс блатным придыханием, – взяли за рупь двадцать?
Ближайший легионер осторожно потыкал копьем в скамью и вопросительно поглядел на начальника.
– Што ты на него шмотришь? – взорвался центурион. – Не видишь, это варвар! Дикий, нешивилижованный, шо шлаборажвитым нашиональным шамошожнанием!
Тут легионера отвлекло от риторического мастерства военачальника чувствительное соприкосновение тяжеленной скамьи со своим шлемом. Копье куда-то делось. Вторым пинком Белаш отправил оппонента в гущу сослуживцев, головой вперед. Ряды легиона смешались.
Далее Белый Магистр гоголем прошелся перед изломанным строем молодежи, одетой в бронзово-кожаные доспехи. Надвинулся на центуриона, совершавшего сложные жевательные движения, и, постукивая себя скамьей по ноге, обратился к нему со следующими словами:
– Жидковаты вы, чурки неумытые, против русского парня Толи Белаша! Ты, похоже, тут главный, чувырло невнятное, так вот что я скажу тебе. Я сюда пришел на разборку с парнем, который у меня телку увел, и ежели хоть одна медная башка начнет тут права качать насчет злостного хулиганства и причинения вреда здоровью…
Но тут он был перебит в свою очередь, ибо центурион с отвращением выплюнул Магистру под ноги пригоршню гравия (Белаш расценил это как оскорбление) и громким, четким голосом, тем самым голосом, что помнили зеленые холмы Африки и плоские, как грудь кормившей женщины, пригорки Испании, рявкнул:
– А ну сомкнулись полумесяцем!
Строй легионеров дрогнул, как один человек, ощетинился копьями, и Белаша мигом отнесло в глубь помещения. Магистр затравленно огляделся, но справа и слева и даже сверху, казалось, надвигалась стена, закованная в кожу и медь, у стены было множество ног, а вместо рук – острия пик, а глаза смотрели одинаково безразлично, и все на него, на Белаша.
Хрум, хрум, хрум!
Обутые в сандалии ноги стучали ровно, как у пионерского отряда на летней прогулке, но это были не те сандалеты с алюминиевыми пряжечками: деревянная основа крепилась к ногам легионеров сыромятным ремнем с металлическими бляхами, и узор витков на голени одного легионера в точности соответствовал расположению их на голени соседа справа и слева.
Хрум! Еще шаг, и шеренга остановилась, не донеся десяток пик на пол-локтя до груди белого свитера.
– Грязного, бездомного, бездумного, дикого, нецивилизованного варвара, во имя владычества Рима вечного, нескончаемого, республиканских свобод и благополучия граждан… – Центурион Пессимий сделал хорошо выученную паузу, набрал в грудь воздуха и гаркнул: – ВЗЯ-АТЬ!
Первый ряд легионеров дружно повернул копья Атриями вниз, и десять копейных рукояток обрушилась на Белого Магистра, вышибая из рук скамеечку, сгибая плечи, подламывая колени. Тут же первый ряд расступился, и из-за их спин показались еще десять человек с безразличными глазами, четверо повисли на одном широком плече лидера русских националистов, еще четверо – на другом, а оставшиеся уже орудовали хорошей веревкой, сплетенной аз лучшей аравийской конопли.
– А-а, волки позорные! – выражал протест Белаш, когда бесстрастные легионеры, перетянув ему веревкой руки и ноги, обматывали ею голову – сзади за шею, спереди через рот. – Полукровки развратные, чукчи поганые, менты продажные, жидовские, черномазые! Му-со-ра!
– А не думаешь ли ты, что это цепь случайностей? – спросила Айшат, уже спустившаяся на землю. В руках она держала свои туфли и выглаженные брюки Хромина. – Как сказал ваш великий поэт…
Тонкая лоза, не выдержав массы чиновника, оборвалась, и он заскользил по стене, как кот по занавеске. Поднялся на ноги, отряхнулся, поправил трусы и, подойдя к поэтически подкованной спутнице, взял ее двумя пальцами за подбородок:
– Нам не дано предугадать? – ледяным тоном осведомился он. – Как слово наше отзовется? Девушка, ты – с периферии, тебе простительно, но взрослых опытных людей учить не надо! – Дима отобрал у Айшат брюки, натянул их и стал на скорую руку застегивать. – Поживи с мое, поймешь, что случайно не бывает ничего, ничего. Все, что бывает, это чья-то подстава. Слушай!
Айшат лежала на жестком и неудобном тюфяке, но не особенно замечала его, потому что под головой у нее удобно разместилась рука Дмитрия Хромина, а до самых глаз ее укрывал пиджак из ткани, невиданной в Древней империи. Периодически Айшат закрывала глаза, и тогда Хромин чувствовал себя красноармейцем Суховым, соблазнившим-таки Гюльчатай в далеком Туркестане. Рукой не двигал, хотя отлежана она была уже основательно. Все женщины любят отдыхать, примостив голову на мужском бицепсе, нимало не заботясь о кровообращении в конечностях любимого.
Хромин, словно на часы, взглянул на левую руку, где прямо на ладони сделал необходимую надпись шариковой ручкой.
– Айшат! – прочитал он.
– А? – Глаза над воротом пиджака открылись и глянули сонно и счастливо.
– А ты чего видела? Там, на кладбище?
Айшат только удивленно сморгнула.
– Ну, вот сплела ты венок, – Хромин кивнул на размокшие под дождем левкои и гиацинты, свалившиеся с головы девушки при излишне бурном объяснении на подоконнике и теперь лежащие на полу, рядом с аккуратно сложенными, свежевыглаженными брюками. – Вот подошла ко мне, и я тебя послал подальше…
– Это не меня… – улыбнулась Айшат мечтательно, как всегда улыбается женщина, когда условности не мешают показать понимание трехэтажного мата. – Это ты послал подальше озлобленного мальчика, который ушел следом за вооруженным офицером и яростным воином…
– Плевать на яростного воина! – отрезал Хромин. – Вот они ушли, а ты сказала, что у меня стихи не такие, как надо. Очень хорошо. Я не обижаюсь. А дальше что ты видела?
– Ты встал и пошел поговорить с… – Айшат затруднилась с русскоязычным определением и, пошевелив губами, сформулировала: – Ео ipso[11].
– Эо ипсо, – проворчал Хромин, – ну, дальше.
– Не дело женщины присутствовать при разговоре двух джигитов, – невозмутимо пожала плечами восточная девушка.
– Ты что, отвернулась, что ли? – с тоской спросил Хромин, особенно остро почувствовав, как затекла рука.
– Я зашла за могилу! – с достоинством ответила Айшат. – Бывают моменты, когда девушке надо зайти за могилу.
– М-да, – подумал вслух Хромин, – свидетелей у меня, стало быть, нет. Я подошел к нему. Я снял у него с пальца кольцо. А дальше?
– На закате длинные тени, – подумав, сказала Айшат. Это звучало как начало очередного стихотворения, но продолжения не последовало.
– И что?
– Я видела тень того, кто стоял у камня. Он поднял что-то длинное и острое. Он опустил его резко. Он ушел по направлению к дороге. Когда я вышла из-за могилы – а бывают моменты, когда девушке нужно выйти из-за могилы, – там лежал только бедный Ео ipso. А от дороги возвращался ты…
– Я вернулся, – нервно зашептал Хромин, – конечно, я вернулся! Я же не знал, в какую сторону идти, и решил, что лучше рискнуть и потратить полминуты, чем потом полдня. Ты же видела, я подошел, а он уже дохлый! И я побежал.
– А я побежала за тобой. Но поскольку на мне были туфли…
– А белого ты видела? Белая фигура, ломившаяся через виноградник? Ты ее успела разглядеть?
– Поскольку на мне были туфли, то я сразу отстала от тебя, но сняла их и продолжала бежать. Потому что ты мой муж!
– Минуточку! – перебил ее Хромин. – Что значит «потому что»? А если бы я не был твоим мужем?
– Во-первых, я не знаю, какие у вас на свадьбах обряды и традиции…
– Что ты мне плетешь? – возмутился Хромин. – Что ты мне на уши вешаешь? Ты что же, хочешь сказать, я прирезал этого римлянина, а ты, мол, все равно за мной босиком, потому что у нас, у русских, традиция на свадьбе прирезать, предварительно обмотав скотчем, джигита, пришедшего в гости? Ты соображаешь, что мелешь? Ты фильтруешь базар?
– Иди ко мне, – ответила Айшат универсальной фразой, последним женским аргументом во всех дискуссиях, развертывающихся в постели. Вариант того же аргумента («Не прикасайся ко мне»), к счастью, не употребляется между молодоженами.
Снаружи, в стеблях плюща, увивающих фасад непрезентабельного постоялого двора, послышался шорох, и напряженные нервы Хромина мигом усадили его на постели торчком:
– Это еще что?
– Дождь, – успокоительно проворковала Айшат, гладя его по спине, усеянной веснушками, как у всех светлоглазых блондинов. – Или зверек какой запутался.
– Дождь кончился, – пробормотал санинспектор, укладываясь на постель и гадая, отчего чешутся ноги: из-за шерстяного одеяла или по вине тех, кто в нем живет. Последние двадцать лет отучили Диму по укусу определять в темноте вид кровососущего паразита. В Санкт-Петербурге уже десять лет нет клопов. Их съели тараканы. – А зверькам надо бы спать, утро уже.
– Это ночной зверек, – утешала его, укладывая обратно в кровать путем активного оглаживания, молодая и незваная жена. – Это летучая мышка. Или ему не спится, как нам. Как сказал ваш великий поэт: «Не спит с крылом подбитым птица, летя к земле…»
– Было бы нелепо, – хмыкнул Дмитрий, слегка расслабляясь, – если бы она спала. Это кто, Тютчев, что ли?
– Юрий Энтин, – игриво шепнула ему на ухо Айшат, – музыка Шаинского.
Ночной зверек за окном, с хрустом оборвав ветку плюща, издал хриплое проклятие. Вниз посыпались мелкие камушки.
– Летучая крыска, – мрачно сказал Хромин.
– Дядя Салим? – осторожно предположила Айшат.
– Сколько раз тебе говорить…
Почувствовав, что муж готов рассвирепеть, Айшат поспешно согласилась:
– Нет тут никакого дяди, это Древняя Греция.
– Древний Рим! – наставительно поправил Хромин. – К тому же вряд ли твой дядя лазает по стенам и матерится. Не нравится мне все это, Алазань, совсем не нравится.
– Ну, я же здесь. – Айшат, решив не концентрировать внимания на мелких грамматических ошибках в произнесении ее имени любимым, распахнула объятия и тут же сомкнула их, временно обездвижив санитарного инспектора.
Инспектор вздохнул, вернее, попытался вздохнуть, крепко стиснутый поперек грудной клетки. Всюду одно и то же вне зависимости от страны и тысячелетия. Машка рассуждала точно так же. Стоило ей рассказать о возможности реорганизации санэпидслужбы и массовых увольнений, о наездах тамбовцев или осторожно спросить, убивают ли вице-губернаторских зятьев так же часто, как шоферов, и Машка немедленно лезла целоваться, аргументируя свой порыв следующими словами: «Ты только-только мой, никому я тебя не отдам, не бойся, я здесь, слышишь, здесь». Слышу, слышу.
– Это, конечно, очень хорошо, что ты здесь…
Раздавшийся внизу громкий стук в обитое по краям медью окошко двери гулко отдался по всей двухэтажной халупе. Замер шорох за окном. Замерли любовники под пиджаком. И только где-то на первом Этаже послышался голос Апатия:
– Иду, иду! Сейчас, сейчас!
– Тень… – неясно пробормотал Хромин, перевел взгляд с окна на дверь. – Белая тень.
– Contradictio in adjecto[12], – шепнула Айшат, проявляя недюжинные познания в логической риторике.
– Silentium[13]! – огрызнулся Хромин. – Тихо ты! Помещение внизу, судя по тяжелым шагам и звону оружия, быстро заполнялось хорошо вооруженными людьми. Что-то угодливо лопотал хозяин, а затем громовой бас, бас настоящего латинянина, не привыкшего шутить с вольноотпущенными рабами, вопросил:
– Где этот человек?
– Наверху, – суетился Апатий, пытаясь лицом выразить и услужливость, и сознание серьезности момента и одновременно заслонить недописанную шифрограмму для ассирийского резидента, которую по недосмотру не убрал со стола. – Только не один он там, господин декан, а с дамой…
– Центурион! – внушительно уточнил вошедший, поправляя тяжелый шлем на голове. Этим он как бы намекал, что хотя в харчевню втиснулось не более десятка вооруженных воинов, но кто знает, сколько еще толпится на улице.
– Десятник? – переспросила Айшат. Ей сразу представился заляпанный цементом строитель, распекающий ораву плотников.
– Сотник, – поправил Хромин, в свою очередь представив, как в древнеримскую столовку вваливается казачий атаман в папахе с красным околышем и нагайкой у бедра. – Поглядим-ка, что там у нас за окном.
Они осторожно приблизились к столь памятному обоим подоконнику, и немедленно в кривоватом просвете меж приоткрытыми ставнями появилось злобное, но уже тем приятное, что знакомое, лицо Анатолия Белаша.
– А! – сказало лицо, с ненавистью вглядываясь в полуголых соотечественников. – Трахаемся, да? Я тебя, сволочь, что просил сделать? Я тебя просил пленных постеречь! Я тебя не просил никого трахать, и ее в особенности! – С трудом протискивая широкие плечи и срывая ставни с деревянных петель, лидер националистической партии полез в узкое древнеримское окно.
– Если вы имеете в виду события на этрусском капище… – начал Дмитрий, но вежливая его речь была прервана ревом хищника, утомленного издевательствами:
– Да не капище, а упокоище! Русский язык знать надо! Этруски – это русские! Ну да куда уж тебе!? Ты же у нас новый русский! Ты же бизнесмен! Тебе бы только потрахаться, а на людей тебе наплевать! Для тебя народ – быдло! Нет, ты скажи: быдло, ты только скажи, что я быдло!?
Белаш не без труда выволок из-под ремня брюк бронзовый меч, взвесил на руке, как бейсбольную биту, потом оправил грязно-белый свитер. Хромин покосился на Айшат, она на него.
– Inda irae[14].
– Volo, non valeo[15].
– Хватит лопотать не по-нашему! – заорал Белаш, взмахивая мечом и обрушивая на всех троих целую лавину трухи, пыли и мелких живых существ, мирно спавших в трухлявых потолочных досках.
Затем меч звонко ударился о крюк, вделанный в потолок, и Белаша покачнуло. Шагнув вперед, он в хлам раздавил мокрые левкои с гиацинтами, пнул свежевыглаженные брюки и, отплевываясь, замахал мечом направо и налево.
В полумраке, сгустившемся в результате запыления воздуха раз в двадцать выше мыслимых санитарных норм, Хромин сразу же рухнул на пол. Айшат, повинуясь могучему и не забытому еще вполне девичьему инстинкту, прыгнула на топчан и с головой укрылась пиджаком. Некоторое время в комнате слышались хруст разрубаемого дерева и профессионально тяжелые удары ногами наугад. Кашляющий и чихающий Белый Магистр отрабатывал классические ката боя вслепую по заветам японской школы «Шумящий лес».
– Ну, едрена перхоть! Доберусь, живой не будешь! Денька два потерпеть не могли! Мне от тебя чего надо? Кровь девственницы надо, шлюха ты подзаборная, среднеазиатская! Собрался человек в Чудь Исконную, так нет, надо в душу нагадить! Все, теперь уши точно поотрубаю. Обоим! Вы, блин, тут еще, или опять уже где-то трахаетесь?
С этими словами Белый Магистр сделал решительный выпад вперед, прошел, как тупой нож через замерзшее масло, через хлипкую, даром что туго открывающуюся дверь, отпружинил плечом от стены коридора и, по инерции выбежав на небольшую лестничную площадку, попытался затормозить ногой о перила. Увы, ни одна деревянная деталь в харчевне финикийца Апатия не была рассчитана на фонтанирующую энергию славянина Белаша, разрывающего тишину торжествующим звоном меча и возмущенным криком:
– А фигли вы здесь расселись! – Известный в криминальных кругах Петербурга как Батя путешественник во времени обрушился в обеденный зал, заполненный изрядным количеством легионеров, предводительствуемых давно уже бдительно прислушивающимся к дебатам наверху центурионом.
Центурион Пессимий был опытным воином. Два дохода в Северную Африку в чине декана всадников и три подавленных бунта на востоке Пиренеев давно бы сделали из человека его возраста если не консула, то трибуна. Но проклятая дикция, не позволявшая сдать экзамен по риторике, испортила всю карьеру в зародыше, и уже к двадцати семи годам это был озлобленный, не верящий в будущее человек. Что не мешало ему с успехом заниматься тренировкой тела в гимнасиях и сальтоморталиях.
Гладко выбритое его лицо выражало усталость, а глубоко посаженные глаза – недюжинный ум, надежно спрятанный за косноязычием. Не так давно, решив изменить свою судьбу, Пессимий начал тренировки дикции хорошо проверенным способом. Набрав речной гальки, он все время таскал с собой изрядный ее запас и не упускал случая покомандовать с набитым ртом.
– Гальку мне! – величественно произнес он, глядя на ноги Белаша, торчащие из груды обломков, еще недавно бывших самым крепким столом в харчевне.
Молодой легионер, специально для этого обученный, втиснулся в двери и подтащил увесистый мешок. Демонстративно не спеша, Пессимий принялся по одному наполнять рот гранитными окатышами, наблюдая эволюции тела рослого варвара. Нормальный человек непременно свернул бы себе шею таким падением, но они там, на севере, чего только не умеют! Из огня возрождаются и из льда оттаивают.
– Штроитша полумешашем! – приказал центурион строго, но шепеляво.
Белаш тем временем разобрался, где в этой харчевне низ, а где верх. Вверху был его меч, с риском для жизни отобранный у римлянина в битве при упокоите, а теперь бесславно торчащий в одной из почерневших от времени балок на уровне второго этажа.
– Я, кажеча, скажал: штроитша полумешашем! – проорал Пессимий, бросая грозные взгляды на оробелых легионеров.
Те страсть как не любили эти риторические самоуроки своего центуриона. Крику и обид после них хватало на десять боевых операций. Белаш подобрал тяжелую скамью и двинулся вперед, одновременно прикрывая себя и угрожая воинам Рима.
– Ну что, чучмеки недоделанные, – бормотал он тс блатным придыханием, – взяли за рупь двадцать?
Ближайший легионер осторожно потыкал копьем в скамью и вопросительно поглядел на начальника.
– Што ты на него шмотришь? – взорвался центурион. – Не видишь, это варвар! Дикий, нешивилижованный, шо шлаборажвитым нашиональным шамошожнанием!
Тут легионера отвлекло от риторического мастерства военачальника чувствительное соприкосновение тяжеленной скамьи со своим шлемом. Копье куда-то делось. Вторым пинком Белаш отправил оппонента в гущу сослуживцев, головой вперед. Ряды легиона смешались.
Далее Белый Магистр гоголем прошелся перед изломанным строем молодежи, одетой в бронзово-кожаные доспехи. Надвинулся на центуриона, совершавшего сложные жевательные движения, и, постукивая себя скамьей по ноге, обратился к нему со следующими словами:
– Жидковаты вы, чурки неумытые, против русского парня Толи Белаша! Ты, похоже, тут главный, чувырло невнятное, так вот что я скажу тебе. Я сюда пришел на разборку с парнем, который у меня телку увел, и ежели хоть одна медная башка начнет тут права качать насчет злостного хулиганства и причинения вреда здоровью…
Но тут он был перебит в свою очередь, ибо центурион с отвращением выплюнул Магистру под ноги пригоршню гравия (Белаш расценил это как оскорбление) и громким, четким голосом, тем самым голосом, что помнили зеленые холмы Африки и плоские, как грудь кормившей женщины, пригорки Испании, рявкнул:
– А ну сомкнулись полумесяцем!
Строй легионеров дрогнул, как один человек, ощетинился копьями, и Белаша мигом отнесло в глубь помещения. Магистр затравленно огляделся, но справа и слева и даже сверху, казалось, надвигалась стена, закованная в кожу и медь, у стены было множество ног, а вместо рук – острия пик, а глаза смотрели одинаково безразлично, и все на него, на Белаша.
Хрум, хрум, хрум!
Обутые в сандалии ноги стучали ровно, как у пионерского отряда на летней прогулке, но это были не те сандалеты с алюминиевыми пряжечками: деревянная основа крепилась к ногам легионеров сыромятным ремнем с металлическими бляхами, и узор витков на голени одного легионера в точности соответствовал расположению их на голени соседа справа и слева.
Хрум! Еще шаг, и шеренга остановилась, не донеся десяток пик на пол-локтя до груди белого свитера.
– Грязного, бездомного, бездумного, дикого, нецивилизованного варвара, во имя владычества Рима вечного, нескончаемого, республиканских свобод и благополучия граждан… – Центурион Пессимий сделал хорошо выученную паузу, набрал в грудь воздуха и гаркнул: – ВЗЯ-АТЬ!
Первый ряд легионеров дружно повернул копья Атриями вниз, и десять копейных рукояток обрушилась на Белого Магистра, вышибая из рук скамеечку, сгибая плечи, подламывая колени. Тут же первый ряд расступился, и из-за их спин показались еще десять человек с безразличными глазами, четверо повисли на одном широком плече лидера русских националистов, еще четверо – на другом, а оставшиеся уже орудовали хорошей веревкой, сплетенной аз лучшей аравийской конопли.
– А-а, волки позорные! – выражал протест Белаш, когда бесстрастные легионеры, перетянув ему веревкой руки и ноги, обматывали ею голову – сзади за шею, спереди через рот. – Полукровки развратные, чукчи поганые, менты продажные, жидовские, черномазые! Му-со-ра!
* * *
– Они считают, что его зарезал я! – шептал Хромин, спускаясь вниз по плющу. – И ты считаешь, что его зарезал я. А я так считаю, что это опять подстава того клятого кагэбэшника, этого твоего «вооруженного офицера»! Твоего яростного воина мы только что видели.– А не думаешь ли ты, что это цепь случайностей? – спросила Айшат, уже спустившаяся на землю. В руках она держала свои туфли и выглаженные брюки Хромина. – Как сказал ваш великий поэт…
Тонкая лоза, не выдержав массы чиновника, оборвалась, и он заскользил по стене, как кот по занавеске. Поднялся на ноги, отряхнулся, поправил трусы и, подойдя к поэтически подкованной спутнице, взял ее двумя пальцами за подбородок:
– Нам не дано предугадать? – ледяным тоном осведомился он. – Как слово наше отзовется? Девушка, ты – с периферии, тебе простительно, но взрослых опытных людей учить не надо! – Дима отобрал у Айшат брюки, натянул их и стал на скорую руку застегивать. – Поживи с мое, поймешь, что случайно не бывает ничего, ничего. Все, что бывает, это чья-то подстава. Слушай!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента