...Прочитывая воззвание, люди расходились от него молча, не обсуждая и не высказываясь. Сережа взглянул на напряженное личико Тутти: губы девочки шевелились, глаза горели - казалось, она пожирала ими зловещие буквы.
12
Из столовой доносились взрывы самозабвенного смеха: хохотали Зубов и Тутти. Открывшееся зрелище не доставило Некрасову особого удовольствия: посреди стола на забрызганной водой скатерти, в тарелке кузнецовского фарфора плавало несколько парусных .корабликов из картона и скорлупы грецких орехов. Один из корабликов горел. Тутти, упираясь ботинками в обивку стула и локтями полулежа на столе, дула на бумажные паруса кораблика, то и дело прерываясь для того, чтобы разразиться новым припадком хохота.
Сережа, чистивший рядом разобранный на куске сукна наган, негромко разговаривал о чем-то с расхаживающим у камина подпоручиком Стеничем, одновременно с интересом поглядывая иногда за ходом водной баталии.
- Нет уж, ты мне не крути - капитан у тебя в стельку...
- Ничего не в стельку... Это нарочно!
- Кормой вперед плыть - нарочно?! В стельку, в стельку...
- Что до меня, - Сережа, явно продолжая спор, обернулся к Стеничу, то мне трудно поверить, что такой Петроний, Петроний - эстет, на самом деле существовал. Римский вельможа времен Империи - такой же раб, как его собственные рабы. Без личной свободы нельзя быть эстетом.
- Ну, не знаю... По-моему, эстет прежде всего ценит красоту. А в ужасных деяниях Нерона есть какая-то жуткая красота... Свирепое величие разнузданного желания, которое все сокрушает на своем пути...
- Тогда у наших отечественных нижегородских купчишек ничуть не меньше "свирепого величия", чем у Нерона. - В голосе Сережи прозвучало раздражение. - Чем поджог ресторации хуже пожара Рима? Общий принцип - не препятствуй моему ндраву.
- Вы все передергиваете, Ржевский! Тут другой размах...
- Вот как? Тогда купец Петров, который спьяну подпалил целый ресторан, вдвое ближе к критерию эстетического, чем купец Сидоров, который только закуривает сторублевками? А я подобрал бы для этого "свирепого величия" несколько иное название...
- А я уверен, что Петроний...
- Ох, развели философии - хоть топись. В этой самой тарелке. Эй, по рукам за такие штучки! И вообще, Тутти, с тобой мне только чертененочка младенца не хватает с такими вот рожками. - Зубов сделал соответствующий жест.
Тутти восхищенно фыркнула.
- Вам не кажется, граф, - с неудовольствием взглянув на Тутти, сухо заметил Некрасов, - что Вы иногда слишком далеко заходите в своей роли анархиста?
- Ну, дальше, чем мой предок, я не зайду. - Зубов с явным удовольствием перевернул догорающий кораблик. - Правда, тот захаживал аж в опочивальню к матушке Екатерине Великой.
- Comte10, я еще раз обращаю Ваше внимание на то, что Вы находитесь в обществе ребенка. - Голос Некрасова стал ледяным.
- То-то и оно! - Зубов возмущенно сорвался из-за стола. - Самая уместная компания! Почему я впрямь не анархист?!
- Вот и поразмыслите покуда над этим. А согласия на предложенную Вами авантюру я не даю.
- Нет, Некрасов, я не за этим. - В манере Зубова проступила подтянутая собранность. - Я только что от Люндеквиста.
- Пройдемте ко мне в кабинет.
Пройдя в небольшую, в одно окно, комнату, служившую ему кабинетом, Некрасов сдвинул со стола бумаги и демонстративно остался на ногах, пока Зубов, со сдержанным кивком благодарности, не сел первым. Теперь, когда Некрасов и Зубов находились наедине, в их подчеркнутой любезности друг к другу явственно проступала застарелая нелюбовь между "николаевцами" и "пажами".
- Итак?
- Новая партия оружия через границу. Завтра. Люндеквист требует от вас десять человек, ни одним меньше.
- Однако черт возьми. - Некрасов нахмурился. - Вы - в моем распоряжении?
- Нет. Я сегодня же отправляюсь в Красную Горку и поступаю в распоряжение Неклюдова вплоть до мятежа. Десять, не считая меня.
- Это вообще все, что я могу предоставить. А у меня завтра рандеву с эсерами. Впрочем, - по тону Некрасова было заметно, что ему не очень приятно найденное решение, - если с инструкциями от и до - то к эсерам можно отправить и Ржевского. Не к границе же его брать.
- Почему бы и нет? Знаете, Некрасов, - Зубов почти дружелюбно рассмеялся, - уж на что я не любитель этой публики, которая никогда не нашивала мундиров от Норденштрема и шпор от Савельева, но Ржевский мне по душе. Есть в нем тот еще стерженек - хоть и молокосос. В жизни такого бешеного не встречал! То упирался руками и ногами, когда я его из Чрезвычайки выволакивал - кто другой бы черту душу продал оттуда вырваться. Только тем и убедил, что анекдотец из собственного каррикулюм витэ ему напомнил. Так он - на анекдотец-то - | возьми и засмейся. На Гороховой и в его положении, извините, чувства юмора не потерять? Не так уж плохо для некадрового.
- Я принципиально против некадровых в подполье, - недовольно возразил Некрасов. - Дело тут не в храбрости, а в дисциплине. Насколько я успел узнать Ржевского, он вообще не имеет представления о том, что это такое. Такие, как он, еще неплохи на фронте, но здесь... Честно говоря, я оставил его только потому, что переброска ввиду наступления работает в основном на вход, а на выход - только в случае крайней необходимости. Мне вообще не хотелось его использовать до большой стрельбы. Ну да ладно - все равно больше некого. Пойдет к эсерам.
- Стало быть - до заварухи? - Зубов, из-за штатского наряда, отвесил Некрасову светски легкий поклон, контрастировавший с простоватой развязностью его слов. Через мгновение до Юрия донесся его громкий, чуть грассирующий, полный радостной жизни голос: - Счастливо оставаться, господа! Тутти, ангел, вернусь - всенепременнейше доиграем!
13
- Слушай, ты всегда такой вежливенький? - Зубов шагал широко и стремительно, однако что-то в его походке невольно наводило на мысль о том, что он должен очень легко вальсировать или танцевать мазурку. - Стенич славный малый, но бывает иногда ослом. Когда он лез к тебе с философией, ты больше всего хотел послать его к ... матери вместе со всем Нероновским Римом. Потому, что плевать тебе сейчас на античную историю. Тебе же одного хочется - молчать. И чтобы к тебе обращались только по делу. Скажешь - не так? Est-ce que ca te gene si je te tutoie?11
- Ca va. - Сережа поддал ногой отвалившийся с какого-то фасада завиток лепнины. - Pour un anarchiste. Quant a l'histoire ancienne... Je prefere que les autres ignorent mes sentiments... Toi suffit.12.
- Ну и паскудное же у тебя произношение.
- Не страдаю насморком.
- Видал я пижонов, но таких, как ты, не доводилось даже среди наших высоколобых.
- Я возрос в либерализме.
- Заметно, иначе не был бы таким снобом. Тебя хоть раз секли в детстве?
- Нет, конечно. - Сережа засмеялся. - Только растаскивали по разным комнатам, когда мы с братцем дрались.
- У тебя один брат? ,
- Да, был. Женька. Погиб в восемнадцатом.
- Я тоже рос вдвоем с братом. Он умер за год до войны, в Биаррице. Легкие. Только нас по комнатам не растаскивали. - Зубов улыбнулся. - Помню, мы как-то с Ленькой сцепились на теннисной площадке... Новенькая такая была площадка, только что красным выложили - отец грунтовальщиков из Англии выписывал, вокруг кусты сирени - ох и катались мы по этой площадке! Четыре часа кряду дрались. Только как-то упустили при этом из виду, что этот новый корт с открытой веранды был виден, как арена в античном амфитеатре. А на веранде, по случаю приятственной погоды, отец со своим кузеном, дядей Костей, разбирали какие-то свои министерские бумаги... Не считая маменьки, которая ввиду буколической атмосферы им собственными ручками подавала кофий. Дядя Костя голову от бумаг поднимет, взглянет: "А не впустую я Леониду бокс показывал". Отец не поворачиваясь: "Что, все дерутся?" "Дерутся". - "Надо же", - и за бумаги.
- Я бы сказал, что либеральнее жилось тебе.
- Черта с два! Я как-то отцовские часы раздраконил - александровские такие, с боем и амурчиками, разбирал я один, Ленька с кузенами только любовались. А высекли всех четырех - за милую душу. А уж корпус... Карцер это тебе не "по разным комнатам", про дранье я не говорю, дранье по сравнению с цугом - сущая ерунденция.
- С чем?
- Цугом. Жаргонное словечко. Это когда тебя будят часа в три ночи и заставляют говорить таблицу умножения на девять.
- Я бы не стал.
- А "темную" не хочешь? Причем, заметь, "темная" - это далеко не самое унизительное из всего, что с тобой могут сделать за посягновеньице на освященную традицию: "зеленый" делает все, что "соленый" прикажет, - хоть кукарекай. Другие "зеленые" тебя тоже не защитят, кстати. Что б ты один сделал против всего дортуара?
- Револьвер бы вытащил. Сразу за предложением умножать среди ночи.
- И палить бы начал? - с подчеркнутым любопытством поинтересовался Зубов.
- ...Не знаю... - смутившийся было Сережа широко улыбнулся, поймав во взгляде Зубова явную насмешку. - Может, и ответил бы. Знаешь как? - Сережа вытянулся во фрунт. - Единожды Зубов - дурак, дважды Зубов - два дурака, трижды Зубов - десять дураков...
- Почему это десять?! - Громкий смех двоих молодых офицеров далеко разносился по пустынной улице.
- А по моей таблице. Граф, с Вами истерика? Воды, нюхательную соль?!
- Нек-ра-сов!..
- Что Некрасов?!
- Некрасов... Ты только и делаешь, что ему отвечаешь свою таблицу... - Зубов, продолжая хохотать, взлохматил рукой Сережину шевелюру. - Шпак ты несчастный.
- Почему это - шпак? - Сережа резко остановился и взглянул на Зубова, недобро суживая глаза. - Убийца не хуже тебя.
- Хуже. - Зубов тяжело посмотрел на Сережу. - Убийца из тебя куда хуже. И не лезь равняться.
- Слушай, а иди ты...
- Брось, я прав. - Лицо Зубова сделалось надменным и жестоким. - А теперь слушай меня. И все, что я сейчас скажу, вбей в свою упрямую башку. Перестань грызть себя поедом. Дался живьем, не уничтожил документов, не лучше ли пустить пулю в лоб? Смерть для недоноска. Пойми ты, офицерами не рождаются, а становятся - и не в момент производства в чин. Ты сейчас на рожон полезешь, но я знаю, что говорю: в тебе еще нету настоящего чувства офицерской чести. Бывает безупречность, которая не стоит гроша, - та, что существует до первой ошибки. Эдакая девственная пленочка на душе. И первая ошибка ее рвет, больно рвет, как ты мог заметить. И тогда это должно преодолеть. Пойми, ты еще не имеешь права судить себя мерилом чести русского офицера. Офицер должен быть безупречен - и к тебе это придет. И знаешь, что изменится тогда? Станут невозможными гамлетовские терзания. Просто ты всегда будешь знать, надо ли пускать в лоб пулю.
- Ладно, comte. Все сие я уж как-нибудь вколочу в свою "упрямую башку". Хотелось бы мне только знать, как ты обо всем догадался.
- Вспомнил себя на Германской. - Зубов смотрел на Сережу с нескрываемой насмешливой нежностью. - Думаешь, мне было легче?
- Так ты - тоже...
- Конечно. И я, и Некрасов, и кто угодно... Ну что, стреляться пока не будем?
- Смотря на поведение Вашего Сиятельства, которое, кстати, пять минут назад нанесло моей прическе оскорбление действием... Ладно, уже четвертый перекресток, намечаемый мною конечной точкой нашей небольшой прогулки. Я зачем-то сдался Некрасову. Честь имею откланяться, comte, примите мои глубочайшие и тому подобное.
- Я знаю, на что вы сдались Некрасову, и не имею вас с этим поздравить, г-н прапорщик. - Зубов сопроводил слова шутливо церемонным, Екатерининским плавным взмахом руки. - Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой!
14
- Г-н штабс-капитан!
- Вот что, Ржевский. - Прозрачно взглянув на Сережу, Юрий взял с бювара запечатанный уже конверт. - Первое ваше подпольное задание таково: завтра в четыре дня вы пойдете на контакт с эсеровской группой некоего Опанаса. В случае (этот вопрос вы предложите, и только непосредственно Опанасу) гарантии полной согласованности боевых действий с моим планом... Упомяните, что сами они представления не имеют о данном укрепрайоне... передадите этот пакет. Здесь он найдет... впрочем, он разберется сам. Некрасов был бы искренне удивлен, если бы понял, что нарочито пренебрежительная пауза и излишний, не относящийся к делу смысл продолжения фразы преследовали цель вызвать эту холодную вспышку ярости в глазах Сережи. - Этот Опанас, насколько я знаю, боевик каторжной школы, очень опасен. Держитесь с ним корректно, как с союзником - он должен видеть, что мы ведем с ним честную игру, на данном этапе наши цели совпадают. Их связной встретит вас у Елагина моста, на первом от входа парковом мостике. Опознавательный знак - этот томик Надсона. Ответ - сложенный листок бумаги. Вам понятны инструкции?
- Так точно, г-н штабс-капитан! - Сережа, прежде чем положить книгу во внутренний карман куртки, с демонстративно насмешливой улыбкой пробежал глазами титульный лист. - Спасибо, что не Ивана Рукавишникова.
15
Дребезжащий вагон, зазвенев плохо пригнанными стеклами, остановился, немного не доехав до Елагина моста. Обрадовавшись возможности покинуть переполненный трамвай, Сережа спрыгнул с подножки не дожидаясь, пока вагон тронется вновь. Дорога до назначенного мостика заняла быстрым шагом не более пяти минут: взглянув на часы, Сережа убедился, что пришел почти на полчаса раньше. Вытаскивать треклятый томик Надсона было, очевидно, рано. "И, собственно, почему морщиться при слове "Надсон" является признаком хорошего тона? Я пошел давеча у этого на поводу - хотя скорее это был повод хоть как-то взбесить Некрасова. Но Надсона я тронул ради этого зря. Он не поэт - но он как-то слишком беззащитно чист, и морщиться на него грязновато..." Сережа, насвистывая, прошелся несколько раз туда и обратно по мостику. Мимо прошли красный курсант, обнимающий за талию девушку в кожаной юбке и лихо заломленном берете. Курсант на ходу скользнул по Сереже настороженно-подозрительным взглядом. "Нюхом, что ли, чуют?" Сережа, продолжая насвистывать, склонился над чугунными перилами, наблюдая колеблющееся отражение колыхаемой ветром листвы в неподвижной воде. Прошли еще два курсанта: до Сережи долетели слова "набор" и "доппаек".
- Послушайте, милый юноша, доставайте немедля то, что должны показать, и следуйте поживее за мной, если, конечно, не сошли с ума окончательно! - Сережа, вздрогнув, с изумлением обернулся на неожиданно возникшую за ним девушку лет двадцати. В голосе ее звучало еле. сдерживаемое негодование.
- Простите, mademoiselle?
- Ну же! Я жду! - Девушка, лицо которой было затенено складками ажурной черной шали, нетерпеливо топнула ногой. Нога, мелькнувшая из облегающей черной юбки, была маленькой, узкой, обутой в открытую черную туфельку, державшуюся на трех переплетенных тесемках не шире часового ремешка. Ее платье, выше локтей открывающее руки, было еще мыслимым для ресторанного зала, но представлялось просто невозможным на улице и в дневное время. Однако то, что в первое мгновение подумалось Сереже, было несомненной ошибкой.
Продолжая недоумевать, Сережа вытащил из кармана. лиловый томик Надсона в скороходовском издании.
- Все верно. - Щелкнув серебряным замочком маленькой шелковой сумочки, девушка вынула и показала Сереже сложенный вчетверо листок чистой бумаги. - Идемте! Не спешите слишком явно. Возьмите меня под руку. У той скамейки ненадолго сядем.
Приноравливаясь к мелкому шагу девушки, Сережа пошел неторопливой, прогуливающейся походкой, почти открыто рассматривая обращенное к нему в три четверти лицо. Незнакомка оказалась старше, чем по первому впечатлению: ее чрезмерно узкое, с японскими глазами и острыми скулами бескровное лицо было тронуто у рта и век сеткой еле обозначенных усталых морщинок. Это придавало лицу отпечаток какой-то трагической, беззащитной хрупкости. Хрупкой и узкой казалась и лежавшая в Сережиной руке маленькая рука, украшенная тоже очень "не дневным" браслетом: сплошь уложенные пиропы образовывали обвившуюся .вокруг руки змейку. Это был модерн в самом изысканном своем воплощении.
- Гранаты вовлекают в гибельные страсти всех, кроме Дев и Стрельцов, - перехватив Сережин взгляд, неожиданно произнесла девушка. Чем сильней вовлекают, тем ярче горят. Но мне это безразлично. Это подарок Артюра. Он сам это сказал, но все же подарил. Может быть - именно поэтому. Артюр - мой жених, который погиб в особняке Морозова в Трехсвятительском. Он был с Поповым.
"Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой", прозвучали в ушах шокированного Сережи веселые слова Зубова.
- Если это не прозвучит нескромностью, mademoiselle, - чуть отстраненно проговорил он, опускаясь рядом с незнакомкой на скамью, - как мне надлежит обращаться к Вам, позволено ли мне будет представиться, и чем я только что имел несчастье вызвать Ваше неудовольствие?
- Надо же иметь голову на плечах. - По бледным губам эсерки скользнула похожая на тусклую бабочку улыбка. - Чем Вы занимались на мостике?
- С Вашего позволения, любовался игрой отражений.
- Своевременное занятие. А больше Вы таки ничего не делали?
- Размышлял о Надсоне.
- Мило. Только помимо этого Вы еще и насвистывали.
- ...Простите?
- Не делайте таких изумленных глаз. "То ли дело, то ли дело под шатрами..." Прибавить к этому выправку. Рядом - училище комсостава. То, что Вас не сгребли под белы ручки на выяснение личности, я могу объяснить только клиническим идиотизмом курсантов, что гуляли вокруг.
- "В поле лагерем стоять!" - Сережа негромко расхохотался. Засмеялась и незнакомка: смех ее показался Сереже неожиданно живым и тоже чуть фарфорово-японским. - Mademoiselle, я - осел! Но теперь мне ясно, почему Вы узнали меня раньше, чем я вытащил Надсона.
- Очень трудно было бы не узнать и без этого. Беда с вами - вы все, монархисты и кадеты, не имеете малейшего понятия о конспирации.
- Не судите строго, mademoiselle, мы - военные, а не заговорщики.
- В том-то и дело. Что же до первых Ваших вопросов - мы слишком ненадолго друзья, и наш строгий принцип - чем меньше информации друг о друге, тем лучше. Не будем отступать от него и в малом. Моя партийная кличка - Елена. Этого довольно. Представьтесь одним именем или назовите звание - для обращения.
- Je suis un enseigne13, - Сережа, невольно скривившийся от слов "партийная кличка", непроизвольно подчеркнул свою политическую означенность, выбрав из предложенного звание, а не имя. - Но все же мне не хотелось бы обращаться к Вам с незаслуженной мною короткостью. Может быть, снисходя к моим монархическим предрассудкам, Вы назовете отчество?
- Я - Елена.
Ронстон. На какое-то мгновение Сереже показалось, что с губ девушки на самом деле слетела эта таинственно влекущая фамилия... Бред... Но непонятный стиль ее облика стал ясен отчетливо и мгновенно. Вкус в безвкусице, томный надлом всех сплетающихся в экзотический цветок модерна линий, ночной облик среди дня, чуждый дню - богема. Женькина петербургская жизнь. Каким Женькиным повеяло сейчас от этой усталой девушки!..
- Артюр - тоже кличка?
- Разумеется. Мертвых можно называть по именам - Владимир Горчаков. Девушка тронула тонкими, с синеватыми ногтями пальцами край шали. - Мы обручились еще в гимназии, мы были одногодками. Артюр был тогда милым мальчиком вроде Вас, но в нем уже проглядывала схожесть с его кумиром, имя которого он взял. Он был из лучших наших боевиков. Впрочем, Вам, монархисту, не может быть понятно, что такое боевик.
- Вероятно, - не вдумываясь ответил Сережа, следя за ленивым движением маленькой ноги, очерчивающей полукруг по песку перед скамейкой. "Как туфель черная тесьма Тройным сплетается извивом"... Из какого-то номера "Аполлона"... Чьи? Что там еще было?
- Принять ли подлинно за ложь
Твои небрежные признанья,
Что восемь жизней ты живешь... - негромко процитировал он вслух.
- Храня о всех воспоминанья, - совсем тихо продолжила Елена.
- Вы помните это стихотворение?
- Нет, только сейчас вспомнила.
- Я тоже.
Девушка окинула Сережино лицо внимательно-напряженным взглядом, словно что-то отыскивая в нем. Губы ее дрогнули.
- Нам пора.
16
Штаб-квартира группы Опанаса, помещавшаяся в небольшом доме недалеко от Елагина моста, оказалась на старый лад двухэтажной, по первому впечатлению Сережи - уютно запущенной в сравнении с военизированной строгой холодностью монархистской явки. От окурков и ореховой скорлупы на ковре, грязной обивки кресел, тарелки с огрызками сыра, забытой кем-то на покрытом дорогой камчатой скатертью круглом столе, - от всего этого ярко освещенного вечерним солнцем в высоких узких окнах беспорядка веяло все той же беззаботной жизнью богемы. Впрочем, грязи было все-таки слишком много. Словно окончательно утверждая богемную атмосферу этого обиталища, над облезлым беккеровским роялем висел портрет Рембо, сделанный в карандаше каким-то любителем.
- А, ты с золотопогонником. Я и за... - Конец фразы увяз в тяжелом мокром кашле. Человек, полулежащий в качалке в углу, образованном ведущей наверх некрашеной лестницей, поднес ко рту платок. - Я и забыл. - Эсер впился в Сережу цепким, внимательным взглядом. Очень худой, лет тридцати на вид, одетый, несмотря на жару, в широкую цигейковую душегрейку, с всклокоченной копной черных вьющихся волос, с хищновато резкими чертами лица и неестественным румянцем на впалых щеках, он выглядел очень больным. - Что ж, составим знакомство. Марат.
- Прапорщик Сергей Ржевский.
- Фу ты ну ты, как громко. - Эсер обернулся к Елене. - Что ж ты не предупредила их благородие, что мы на лишнюю откровенность не напрашиваемся.
- Благодарю Вас, я был предупрежден. Я представился невольно - у меня нет привычки где бы то ни было скрывать свое имя. Да и особой необходимости в этом я не вижу. Я могу видеть Опанаса?
- Скоро будет. - В голосе Марата прозвучала насмешка. Располагайтесь как дома, г-н прапорщик, у нас без церемоний.
- Благодарю Вас, не беспокойтесь. - На потертом ампирном диване в беспорядке лежало несколько книг. Сережа с демонстративной непринужденностью уселся поудобнее и небрежно взялся за их изучение. Первая книга оказалась лондонским изданием Бердслея, вторая - дореволюционным сборником народовольческих песен. Другие книги были по большей части разрозненными номерами старых журналов. Потрепанную "Ниву" Сережа заметил и на коленях покачивающегося в кресле Марата.
- А что, разве Искандер с Опанасом? - Елена сняла шаль. Ее недлинные блестящие волосы, схваченные только одной бархатной ленточкой, упали на плечи.
- В том-то и дело, что нет. Не знаю, куда он сорвался. Беспокоюсь я за Сашеньку, что-то зарвался мальчишка. Взбесился с утра до истерики видишь стекло? Маузером грохнул, рукояткой. И умчался. Я, как назло, валяюсь сегодня мертвяк мертвяком - не мог задержать.
- А не нанюхался он?
- Не похоже.
- Из-за чего тогда взбесился?
- Ясно, из-за чего. - Марат скрипнул зубами. - "Я им, падлам, покажу, кто разоружился! Боевики на разоружаются!.."
Лениво перелистывая плотные страницы, Сережа, исподволь наблюдавший за Еленой, увидел, как в ее лице проступила ненависть, странно смешанная с отчаяньем. Смысл полунепонятного диалога нес в себе что-то нехорошее, но прозвучавшая в нем открытая и естественная забота друг о друге против Сережиной воли вызвала у него симпатию. На Сережу словно повеяло полузабывшейся искренностью несветской Москвы, давней Москвы, где не так стремятся скрывать слезы за отрепетированными улыбками, а волнение за непроницаемой бесстрастностью... Эти люди не находили нужным скрывать свои чувства. Перед Сережей возникло холодное лицо Некрасова. Поддаваясь неожиданно всколыхнувшейся в душе тоске по родной среде, он не помнил и не хотел помнить о том барьере отчужденности, который сам аристократически возводил между собой и другими в искреннем мире демократичной Москвы... Только неосознанное стремление всегда идти наперекор тому, что принималось всеми вокруг, заставляло его скучать по московской открытости там, где эталоном поведения была отчужденная холодность вышколенного офицерства. "Только Зубов... Но Зубов вернется не скоро".
- Ты опять кашляешь?
- Не видишь, что ли? - заходясь кашлем, зло огрызнулся Марат. Елена, нимало не обидевшись на явную грубость, взяла со стоявшего рядом с качалкой столика высокий пузырек и начала отсчитывать в стакан капли. Сережа почти физически ощутил, как падает на лицо невидимое ледяное забрало: отсутствие барьеров и внимание друг к другу выливалось у этих людей во взаимное неуважение, в котором таился тяжелый, пронзительный надлом. Надлом и истерика, повисшая в нагнетенном воздухе. Сережа перевел взгляд на разбитое окно.
Сосредоточиться на Бердслее было невозможно и, кроме того, не очень хотелось. Сережа нехотя поднялся с дивана и подошел поближе к карандашному портрету.
- Рисунок не очень хорош. - Неслышно подошедшая сзади Елена стояла рядом с Сережей.
- Я бы не сказал, хотя недостает техники. Но зато хорошо схвачено выражение. - Сережа смотрел уже не на портрет, а прямо в тревожные глаза Елены.
- Артюр рисовал его еще в гимназии. Я говорила вам о том, что Рембо очень много для него значил.
- Это не странно. Его поэзия - своего рода магнит для всех, кто силен.
- Чему Вы улыбаетесь?
- Так, пришла забавная мысль. - Сережа снова обернулся к портрету. На заре правления Менелика пришел и встал на его сторону с оружием в руках один европеец, за закате - другой. И оба - великие поэты.
- Гумми? - Елена пренебрежительно усмехнулась. - Он - монархист.
- Moi aussi14.
- Нелепость какая-то... - Елена, так же, как и Сережа, вдруг очнувшись, взглянула на него недоумевающе и растерянно. - Мы же враги.
- Сейчас - нет. - Сереже было непонятно, почему выговорить эти такие естественные с точки зрения логики слова стоило внутреннего усилия.
12
Из столовой доносились взрывы самозабвенного смеха: хохотали Зубов и Тутти. Открывшееся зрелище не доставило Некрасову особого удовольствия: посреди стола на забрызганной водой скатерти, в тарелке кузнецовского фарфора плавало несколько парусных .корабликов из картона и скорлупы грецких орехов. Один из корабликов горел. Тутти, упираясь ботинками в обивку стула и локтями полулежа на столе, дула на бумажные паруса кораблика, то и дело прерываясь для того, чтобы разразиться новым припадком хохота.
Сережа, чистивший рядом разобранный на куске сукна наган, негромко разговаривал о чем-то с расхаживающим у камина подпоручиком Стеничем, одновременно с интересом поглядывая иногда за ходом водной баталии.
- Нет уж, ты мне не крути - капитан у тебя в стельку...
- Ничего не в стельку... Это нарочно!
- Кормой вперед плыть - нарочно?! В стельку, в стельку...
- Что до меня, - Сережа, явно продолжая спор, обернулся к Стеничу, то мне трудно поверить, что такой Петроний, Петроний - эстет, на самом деле существовал. Римский вельможа времен Империи - такой же раб, как его собственные рабы. Без личной свободы нельзя быть эстетом.
- Ну, не знаю... По-моему, эстет прежде всего ценит красоту. А в ужасных деяниях Нерона есть какая-то жуткая красота... Свирепое величие разнузданного желания, которое все сокрушает на своем пути...
- Тогда у наших отечественных нижегородских купчишек ничуть не меньше "свирепого величия", чем у Нерона. - В голосе Сережи прозвучало раздражение. - Чем поджог ресторации хуже пожара Рима? Общий принцип - не препятствуй моему ндраву.
- Вы все передергиваете, Ржевский! Тут другой размах...
- Вот как? Тогда купец Петров, который спьяну подпалил целый ресторан, вдвое ближе к критерию эстетического, чем купец Сидоров, который только закуривает сторублевками? А я подобрал бы для этого "свирепого величия" несколько иное название...
- А я уверен, что Петроний...
- Ох, развели философии - хоть топись. В этой самой тарелке. Эй, по рукам за такие штучки! И вообще, Тутти, с тобой мне только чертененочка младенца не хватает с такими вот рожками. - Зубов сделал соответствующий жест.
Тутти восхищенно фыркнула.
- Вам не кажется, граф, - с неудовольствием взглянув на Тутти, сухо заметил Некрасов, - что Вы иногда слишком далеко заходите в своей роли анархиста?
- Ну, дальше, чем мой предок, я не зайду. - Зубов с явным удовольствием перевернул догорающий кораблик. - Правда, тот захаживал аж в опочивальню к матушке Екатерине Великой.
- Comte10, я еще раз обращаю Ваше внимание на то, что Вы находитесь в обществе ребенка. - Голос Некрасова стал ледяным.
- То-то и оно! - Зубов возмущенно сорвался из-за стола. - Самая уместная компания! Почему я впрямь не анархист?!
- Вот и поразмыслите покуда над этим. А согласия на предложенную Вами авантюру я не даю.
- Нет, Некрасов, я не за этим. - В манере Зубова проступила подтянутая собранность. - Я только что от Люндеквиста.
- Пройдемте ко мне в кабинет.
Пройдя в небольшую, в одно окно, комнату, служившую ему кабинетом, Некрасов сдвинул со стола бумаги и демонстративно остался на ногах, пока Зубов, со сдержанным кивком благодарности, не сел первым. Теперь, когда Некрасов и Зубов находились наедине, в их подчеркнутой любезности друг к другу явственно проступала застарелая нелюбовь между "николаевцами" и "пажами".
- Итак?
- Новая партия оружия через границу. Завтра. Люндеквист требует от вас десять человек, ни одним меньше.
- Однако черт возьми. - Некрасов нахмурился. - Вы - в моем распоряжении?
- Нет. Я сегодня же отправляюсь в Красную Горку и поступаю в распоряжение Неклюдова вплоть до мятежа. Десять, не считая меня.
- Это вообще все, что я могу предоставить. А у меня завтра рандеву с эсерами. Впрочем, - по тону Некрасова было заметно, что ему не очень приятно найденное решение, - если с инструкциями от и до - то к эсерам можно отправить и Ржевского. Не к границе же его брать.
- Почему бы и нет? Знаете, Некрасов, - Зубов почти дружелюбно рассмеялся, - уж на что я не любитель этой публики, которая никогда не нашивала мундиров от Норденштрема и шпор от Савельева, но Ржевский мне по душе. Есть в нем тот еще стерженек - хоть и молокосос. В жизни такого бешеного не встречал! То упирался руками и ногами, когда я его из Чрезвычайки выволакивал - кто другой бы черту душу продал оттуда вырваться. Только тем и убедил, что анекдотец из собственного каррикулюм витэ ему напомнил. Так он - на анекдотец-то - | возьми и засмейся. На Гороховой и в его положении, извините, чувства юмора не потерять? Не так уж плохо для некадрового.
- Я принципиально против некадровых в подполье, - недовольно возразил Некрасов. - Дело тут не в храбрости, а в дисциплине. Насколько я успел узнать Ржевского, он вообще не имеет представления о том, что это такое. Такие, как он, еще неплохи на фронте, но здесь... Честно говоря, я оставил его только потому, что переброска ввиду наступления работает в основном на вход, а на выход - только в случае крайней необходимости. Мне вообще не хотелось его использовать до большой стрельбы. Ну да ладно - все равно больше некого. Пойдет к эсерам.
- Стало быть - до заварухи? - Зубов, из-за штатского наряда, отвесил Некрасову светски легкий поклон, контрастировавший с простоватой развязностью его слов. Через мгновение до Юрия донесся его громкий, чуть грассирующий, полный радостной жизни голос: - Счастливо оставаться, господа! Тутти, ангел, вернусь - всенепременнейше доиграем!
13
- Слушай, ты всегда такой вежливенький? - Зубов шагал широко и стремительно, однако что-то в его походке невольно наводило на мысль о том, что он должен очень легко вальсировать или танцевать мазурку. - Стенич славный малый, но бывает иногда ослом. Когда он лез к тебе с философией, ты больше всего хотел послать его к ... матери вместе со всем Нероновским Римом. Потому, что плевать тебе сейчас на античную историю. Тебе же одного хочется - молчать. И чтобы к тебе обращались только по делу. Скажешь - не так? Est-ce que ca te gene si je te tutoie?11
- Ca va. - Сережа поддал ногой отвалившийся с какого-то фасада завиток лепнины. - Pour un anarchiste. Quant a l'histoire ancienne... Je prefere que les autres ignorent mes sentiments... Toi suffit.12.
- Ну и паскудное же у тебя произношение.
- Не страдаю насморком.
- Видал я пижонов, но таких, как ты, не доводилось даже среди наших высоколобых.
- Я возрос в либерализме.
- Заметно, иначе не был бы таким снобом. Тебя хоть раз секли в детстве?
- Нет, конечно. - Сережа засмеялся. - Только растаскивали по разным комнатам, когда мы с братцем дрались.
- У тебя один брат? ,
- Да, был. Женька. Погиб в восемнадцатом.
- Я тоже рос вдвоем с братом. Он умер за год до войны, в Биаррице. Легкие. Только нас по комнатам не растаскивали. - Зубов улыбнулся. - Помню, мы как-то с Ленькой сцепились на теннисной площадке... Новенькая такая была площадка, только что красным выложили - отец грунтовальщиков из Англии выписывал, вокруг кусты сирени - ох и катались мы по этой площадке! Четыре часа кряду дрались. Только как-то упустили при этом из виду, что этот новый корт с открытой веранды был виден, как арена в античном амфитеатре. А на веранде, по случаю приятственной погоды, отец со своим кузеном, дядей Костей, разбирали какие-то свои министерские бумаги... Не считая маменьки, которая ввиду буколической атмосферы им собственными ручками подавала кофий. Дядя Костя голову от бумаг поднимет, взглянет: "А не впустую я Леониду бокс показывал". Отец не поворачиваясь: "Что, все дерутся?" "Дерутся". - "Надо же", - и за бумаги.
- Я бы сказал, что либеральнее жилось тебе.
- Черта с два! Я как-то отцовские часы раздраконил - александровские такие, с боем и амурчиками, разбирал я один, Ленька с кузенами только любовались. А высекли всех четырех - за милую душу. А уж корпус... Карцер это тебе не "по разным комнатам", про дранье я не говорю, дранье по сравнению с цугом - сущая ерунденция.
- С чем?
- Цугом. Жаргонное словечко. Это когда тебя будят часа в три ночи и заставляют говорить таблицу умножения на девять.
- Я бы не стал.
- А "темную" не хочешь? Причем, заметь, "темная" - это далеко не самое унизительное из всего, что с тобой могут сделать за посягновеньице на освященную традицию: "зеленый" делает все, что "соленый" прикажет, - хоть кукарекай. Другие "зеленые" тебя тоже не защитят, кстати. Что б ты один сделал против всего дортуара?
- Револьвер бы вытащил. Сразу за предложением умножать среди ночи.
- И палить бы начал? - с подчеркнутым любопытством поинтересовался Зубов.
- ...Не знаю... - смутившийся было Сережа широко улыбнулся, поймав во взгляде Зубова явную насмешку. - Может, и ответил бы. Знаешь как? - Сережа вытянулся во фрунт. - Единожды Зубов - дурак, дважды Зубов - два дурака, трижды Зубов - десять дураков...
- Почему это десять?! - Громкий смех двоих молодых офицеров далеко разносился по пустынной улице.
- А по моей таблице. Граф, с Вами истерика? Воды, нюхательную соль?!
- Нек-ра-сов!..
- Что Некрасов?!
- Некрасов... Ты только и делаешь, что ему отвечаешь свою таблицу... - Зубов, продолжая хохотать, взлохматил рукой Сережину шевелюру. - Шпак ты несчастный.
- Почему это - шпак? - Сережа резко остановился и взглянул на Зубова, недобро суживая глаза. - Убийца не хуже тебя.
- Хуже. - Зубов тяжело посмотрел на Сережу. - Убийца из тебя куда хуже. И не лезь равняться.
- Слушай, а иди ты...
- Брось, я прав. - Лицо Зубова сделалось надменным и жестоким. - А теперь слушай меня. И все, что я сейчас скажу, вбей в свою упрямую башку. Перестань грызть себя поедом. Дался живьем, не уничтожил документов, не лучше ли пустить пулю в лоб? Смерть для недоноска. Пойми ты, офицерами не рождаются, а становятся - и не в момент производства в чин. Ты сейчас на рожон полезешь, но я знаю, что говорю: в тебе еще нету настоящего чувства офицерской чести. Бывает безупречность, которая не стоит гроша, - та, что существует до первой ошибки. Эдакая девственная пленочка на душе. И первая ошибка ее рвет, больно рвет, как ты мог заметить. И тогда это должно преодолеть. Пойми, ты еще не имеешь права судить себя мерилом чести русского офицера. Офицер должен быть безупречен - и к тебе это придет. И знаешь, что изменится тогда? Станут невозможными гамлетовские терзания. Просто ты всегда будешь знать, надо ли пускать в лоб пулю.
- Ладно, comte. Все сие я уж как-нибудь вколочу в свою "упрямую башку". Хотелось бы мне только знать, как ты обо всем догадался.
- Вспомнил себя на Германской. - Зубов смотрел на Сережу с нескрываемой насмешливой нежностью. - Думаешь, мне было легче?
- Так ты - тоже...
- Конечно. И я, и Некрасов, и кто угодно... Ну что, стреляться пока не будем?
- Смотря на поведение Вашего Сиятельства, которое, кстати, пять минут назад нанесло моей прическе оскорбление действием... Ладно, уже четвертый перекресток, намечаемый мною конечной точкой нашей небольшой прогулки. Я зачем-то сдался Некрасову. Честь имею откланяться, comte, примите мои глубочайшие и тому подобное.
- Я знаю, на что вы сдались Некрасову, и не имею вас с этим поздравить, г-н прапорщик. - Зубов сопроводил слова шутливо церемонным, Екатерининским плавным взмахом руки. - Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой!
14
- Г-н штабс-капитан!
- Вот что, Ржевский. - Прозрачно взглянув на Сережу, Юрий взял с бювара запечатанный уже конверт. - Первое ваше подпольное задание таково: завтра в четыре дня вы пойдете на контакт с эсеровской группой некоего Опанаса. В случае (этот вопрос вы предложите, и только непосредственно Опанасу) гарантии полной согласованности боевых действий с моим планом... Упомяните, что сами они представления не имеют о данном укрепрайоне... передадите этот пакет. Здесь он найдет... впрочем, он разберется сам. Некрасов был бы искренне удивлен, если бы понял, что нарочито пренебрежительная пауза и излишний, не относящийся к делу смысл продолжения фразы преследовали цель вызвать эту холодную вспышку ярости в глазах Сережи. - Этот Опанас, насколько я знаю, боевик каторжной школы, очень опасен. Держитесь с ним корректно, как с союзником - он должен видеть, что мы ведем с ним честную игру, на данном этапе наши цели совпадают. Их связной встретит вас у Елагина моста, на первом от входа парковом мостике. Опознавательный знак - этот томик Надсона. Ответ - сложенный листок бумаги. Вам понятны инструкции?
- Так точно, г-н штабс-капитан! - Сережа, прежде чем положить книгу во внутренний карман куртки, с демонстративно насмешливой улыбкой пробежал глазами титульный лист. - Спасибо, что не Ивана Рукавишникова.
15
Дребезжащий вагон, зазвенев плохо пригнанными стеклами, остановился, немного не доехав до Елагина моста. Обрадовавшись возможности покинуть переполненный трамвай, Сережа спрыгнул с подножки не дожидаясь, пока вагон тронется вновь. Дорога до назначенного мостика заняла быстрым шагом не более пяти минут: взглянув на часы, Сережа убедился, что пришел почти на полчаса раньше. Вытаскивать треклятый томик Надсона было, очевидно, рано. "И, собственно, почему морщиться при слове "Надсон" является признаком хорошего тона? Я пошел давеча у этого на поводу - хотя скорее это был повод хоть как-то взбесить Некрасова. Но Надсона я тронул ради этого зря. Он не поэт - но он как-то слишком беззащитно чист, и морщиться на него грязновато..." Сережа, насвистывая, прошелся несколько раз туда и обратно по мостику. Мимо прошли красный курсант, обнимающий за талию девушку в кожаной юбке и лихо заломленном берете. Курсант на ходу скользнул по Сереже настороженно-подозрительным взглядом. "Нюхом, что ли, чуют?" Сережа, продолжая насвистывать, склонился над чугунными перилами, наблюдая колеблющееся отражение колыхаемой ветром листвы в неподвижной воде. Прошли еще два курсанта: до Сережи долетели слова "набор" и "доппаек".
- Послушайте, милый юноша, доставайте немедля то, что должны показать, и следуйте поживее за мной, если, конечно, не сошли с ума окончательно! - Сережа, вздрогнув, с изумлением обернулся на неожиданно возникшую за ним девушку лет двадцати. В голосе ее звучало еле. сдерживаемое негодование.
- Простите, mademoiselle?
- Ну же! Я жду! - Девушка, лицо которой было затенено складками ажурной черной шали, нетерпеливо топнула ногой. Нога, мелькнувшая из облегающей черной юбки, была маленькой, узкой, обутой в открытую черную туфельку, державшуюся на трех переплетенных тесемках не шире часового ремешка. Ее платье, выше локтей открывающее руки, было еще мыслимым для ресторанного зала, но представлялось просто невозможным на улице и в дневное время. Однако то, что в первое мгновение подумалось Сереже, было несомненной ошибкой.
Продолжая недоумевать, Сережа вытащил из кармана. лиловый томик Надсона в скороходовском издании.
- Все верно. - Щелкнув серебряным замочком маленькой шелковой сумочки, девушка вынула и показала Сереже сложенный вчетверо листок чистой бумаги. - Идемте! Не спешите слишком явно. Возьмите меня под руку. У той скамейки ненадолго сядем.
Приноравливаясь к мелкому шагу девушки, Сережа пошел неторопливой, прогуливающейся походкой, почти открыто рассматривая обращенное к нему в три четверти лицо. Незнакомка оказалась старше, чем по первому впечатлению: ее чрезмерно узкое, с японскими глазами и острыми скулами бескровное лицо было тронуто у рта и век сеткой еле обозначенных усталых морщинок. Это придавало лицу отпечаток какой-то трагической, беззащитной хрупкости. Хрупкой и узкой казалась и лежавшая в Сережиной руке маленькая рука, украшенная тоже очень "не дневным" браслетом: сплошь уложенные пиропы образовывали обвившуюся .вокруг руки змейку. Это был модерн в самом изысканном своем воплощении.
- Гранаты вовлекают в гибельные страсти всех, кроме Дев и Стрельцов, - перехватив Сережин взгляд, неожиданно произнесла девушка. Чем сильней вовлекают, тем ярче горят. Но мне это безразлично. Это подарок Артюра. Он сам это сказал, но все же подарил. Может быть - именно поэтому. Артюр - мой жених, который погиб в особняке Морозова в Трехсвятительском. Он был с Поповым.
"Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой", прозвучали в ушах шокированного Сережи веселые слова Зубова.
- Если это не прозвучит нескромностью, mademoiselle, - чуть отстраненно проговорил он, опускаясь рядом с незнакомкой на скамью, - как мне надлежит обращаться к Вам, позволено ли мне будет представиться, и чем я только что имел несчастье вызвать Ваше неудовольствие?
- Надо же иметь голову на плечах. - По бледным губам эсерки скользнула похожая на тусклую бабочку улыбка. - Чем Вы занимались на мостике?
- С Вашего позволения, любовался игрой отражений.
- Своевременное занятие. А больше Вы таки ничего не делали?
- Размышлял о Надсоне.
- Мило. Только помимо этого Вы еще и насвистывали.
- ...Простите?
- Не делайте таких изумленных глаз. "То ли дело, то ли дело под шатрами..." Прибавить к этому выправку. Рядом - училище комсостава. То, что Вас не сгребли под белы ручки на выяснение личности, я могу объяснить только клиническим идиотизмом курсантов, что гуляли вокруг.
- "В поле лагерем стоять!" - Сережа негромко расхохотался. Засмеялась и незнакомка: смех ее показался Сереже неожиданно живым и тоже чуть фарфорово-японским. - Mademoiselle, я - осел! Но теперь мне ясно, почему Вы узнали меня раньше, чем я вытащил Надсона.
- Очень трудно было бы не узнать и без этого. Беда с вами - вы все, монархисты и кадеты, не имеете малейшего понятия о конспирации.
- Не судите строго, mademoiselle, мы - военные, а не заговорщики.
- В том-то и дело. Что же до первых Ваших вопросов - мы слишком ненадолго друзья, и наш строгий принцип - чем меньше информации друг о друге, тем лучше. Не будем отступать от него и в малом. Моя партийная кличка - Елена. Этого довольно. Представьтесь одним именем или назовите звание - для обращения.
- Je suis un enseigne13, - Сережа, невольно скривившийся от слов "партийная кличка", непроизвольно подчеркнул свою политическую означенность, выбрав из предложенного звание, а не имя. - Но все же мне не хотелось бы обращаться к Вам с незаслуженной мною короткостью. Может быть, снисходя к моим монархическим предрассудкам, Вы назовете отчество?
- Я - Елена.
Ронстон. На какое-то мгновение Сереже показалось, что с губ девушки на самом деле слетела эта таинственно влекущая фамилия... Бред... Но непонятный стиль ее облика стал ясен отчетливо и мгновенно. Вкус в безвкусице, томный надлом всех сплетающихся в экзотический цветок модерна линий, ночной облик среди дня, чуждый дню - богема. Женькина петербургская жизнь. Каким Женькиным повеяло сейчас от этой усталой девушки!..
- Артюр - тоже кличка?
- Разумеется. Мертвых можно называть по именам - Владимир Горчаков. Девушка тронула тонкими, с синеватыми ногтями пальцами край шали. - Мы обручились еще в гимназии, мы были одногодками. Артюр был тогда милым мальчиком вроде Вас, но в нем уже проглядывала схожесть с его кумиром, имя которого он взял. Он был из лучших наших боевиков. Впрочем, Вам, монархисту, не может быть понятно, что такое боевик.
- Вероятно, - не вдумываясь ответил Сережа, следя за ленивым движением маленькой ноги, очерчивающей полукруг по песку перед скамейкой. "Как туфель черная тесьма Тройным сплетается извивом"... Из какого-то номера "Аполлона"... Чьи? Что там еще было?
- Принять ли подлинно за ложь
Твои небрежные признанья,
Что восемь жизней ты живешь... - негромко процитировал он вслух.
- Храня о всех воспоминанья, - совсем тихо продолжила Елена.
- Вы помните это стихотворение?
- Нет, только сейчас вспомнила.
- Я тоже.
Девушка окинула Сережино лицо внимательно-напряженным взглядом, словно что-то отыскивая в нем. Губы ее дрогнули.
- Нам пора.
16
Штаб-квартира группы Опанаса, помещавшаяся в небольшом доме недалеко от Елагина моста, оказалась на старый лад двухэтажной, по первому впечатлению Сережи - уютно запущенной в сравнении с военизированной строгой холодностью монархистской явки. От окурков и ореховой скорлупы на ковре, грязной обивки кресел, тарелки с огрызками сыра, забытой кем-то на покрытом дорогой камчатой скатертью круглом столе, - от всего этого ярко освещенного вечерним солнцем в высоких узких окнах беспорядка веяло все той же беззаботной жизнью богемы. Впрочем, грязи было все-таки слишком много. Словно окончательно утверждая богемную атмосферу этого обиталища, над облезлым беккеровским роялем висел портрет Рембо, сделанный в карандаше каким-то любителем.
- А, ты с золотопогонником. Я и за... - Конец фразы увяз в тяжелом мокром кашле. Человек, полулежащий в качалке в углу, образованном ведущей наверх некрашеной лестницей, поднес ко рту платок. - Я и забыл. - Эсер впился в Сережу цепким, внимательным взглядом. Очень худой, лет тридцати на вид, одетый, несмотря на жару, в широкую цигейковую душегрейку, с всклокоченной копной черных вьющихся волос, с хищновато резкими чертами лица и неестественным румянцем на впалых щеках, он выглядел очень больным. - Что ж, составим знакомство. Марат.
- Прапорщик Сергей Ржевский.
- Фу ты ну ты, как громко. - Эсер обернулся к Елене. - Что ж ты не предупредила их благородие, что мы на лишнюю откровенность не напрашиваемся.
- Благодарю Вас, я был предупрежден. Я представился невольно - у меня нет привычки где бы то ни было скрывать свое имя. Да и особой необходимости в этом я не вижу. Я могу видеть Опанаса?
- Скоро будет. - В голосе Марата прозвучала насмешка. Располагайтесь как дома, г-н прапорщик, у нас без церемоний.
- Благодарю Вас, не беспокойтесь. - На потертом ампирном диване в беспорядке лежало несколько книг. Сережа с демонстративной непринужденностью уселся поудобнее и небрежно взялся за их изучение. Первая книга оказалась лондонским изданием Бердслея, вторая - дореволюционным сборником народовольческих песен. Другие книги были по большей части разрозненными номерами старых журналов. Потрепанную "Ниву" Сережа заметил и на коленях покачивающегося в кресле Марата.
- А что, разве Искандер с Опанасом? - Елена сняла шаль. Ее недлинные блестящие волосы, схваченные только одной бархатной ленточкой, упали на плечи.
- В том-то и дело, что нет. Не знаю, куда он сорвался. Беспокоюсь я за Сашеньку, что-то зарвался мальчишка. Взбесился с утра до истерики видишь стекло? Маузером грохнул, рукояткой. И умчался. Я, как назло, валяюсь сегодня мертвяк мертвяком - не мог задержать.
- А не нанюхался он?
- Не похоже.
- Из-за чего тогда взбесился?
- Ясно, из-за чего. - Марат скрипнул зубами. - "Я им, падлам, покажу, кто разоружился! Боевики на разоружаются!.."
Лениво перелистывая плотные страницы, Сережа, исподволь наблюдавший за Еленой, увидел, как в ее лице проступила ненависть, странно смешанная с отчаяньем. Смысл полунепонятного диалога нес в себе что-то нехорошее, но прозвучавшая в нем открытая и естественная забота друг о друге против Сережиной воли вызвала у него симпатию. На Сережу словно повеяло полузабывшейся искренностью несветской Москвы, давней Москвы, где не так стремятся скрывать слезы за отрепетированными улыбками, а волнение за непроницаемой бесстрастностью... Эти люди не находили нужным скрывать свои чувства. Перед Сережей возникло холодное лицо Некрасова. Поддаваясь неожиданно всколыхнувшейся в душе тоске по родной среде, он не помнил и не хотел помнить о том барьере отчужденности, который сам аристократически возводил между собой и другими в искреннем мире демократичной Москвы... Только неосознанное стремление всегда идти наперекор тому, что принималось всеми вокруг, заставляло его скучать по московской открытости там, где эталоном поведения была отчужденная холодность вышколенного офицерства. "Только Зубов... Но Зубов вернется не скоро".
- Ты опять кашляешь?
- Не видишь, что ли? - заходясь кашлем, зло огрызнулся Марат. Елена, нимало не обидевшись на явную грубость, взяла со стоявшего рядом с качалкой столика высокий пузырек и начала отсчитывать в стакан капли. Сережа почти физически ощутил, как падает на лицо невидимое ледяное забрало: отсутствие барьеров и внимание друг к другу выливалось у этих людей во взаимное неуважение, в котором таился тяжелый, пронзительный надлом. Надлом и истерика, повисшая в нагнетенном воздухе. Сережа перевел взгляд на разбитое окно.
Сосредоточиться на Бердслее было невозможно и, кроме того, не очень хотелось. Сережа нехотя поднялся с дивана и подошел поближе к карандашному портрету.
- Рисунок не очень хорош. - Неслышно подошедшая сзади Елена стояла рядом с Сережей.
- Я бы не сказал, хотя недостает техники. Но зато хорошо схвачено выражение. - Сережа смотрел уже не на портрет, а прямо в тревожные глаза Елены.
- Артюр рисовал его еще в гимназии. Я говорила вам о том, что Рембо очень много для него значил.
- Это не странно. Его поэзия - своего рода магнит для всех, кто силен.
- Чему Вы улыбаетесь?
- Так, пришла забавная мысль. - Сережа снова обернулся к портрету. На заре правления Менелика пришел и встал на его сторону с оружием в руках один европеец, за закате - другой. И оба - великие поэты.
- Гумми? - Елена пренебрежительно усмехнулась. - Он - монархист.
- Moi aussi14.
- Нелепость какая-то... - Елена, так же, как и Сережа, вдруг очнувшись, взглянула на него недоумевающе и растерянно. - Мы же враги.
- Сейчас - нет. - Сереже было непонятно, почему выговорить эти такие естественные с точки зрения логики слова стоило внутреннего усилия.