- Где Ржевского носит? - прервал его мысли Юрий, взвинченно раздраженный уже с утра.
- А ты разве не посылал его со Стеничем и Казаровым? - спросил Вадим, откусив кончик, - А, легок на помине, однако!
Это было сказано уже вслед сорвавшейся на звонок Тутти.
Через некоторое время в гостиную вошел черноволосый молодой человек в тужурке и низко надвинутом картузе, несмотря на который Некрасов сразу же узнал Женю Чернецкого.
19
"Но почему же все-таки тоска по давным-давно похороненному где-то под Тихорецкой Жене настолько ощутимее, физически ощутимее во мне, чем даже тоска по папе и маме? Они как-то нереальны, а Женя - чересчур реален. Потому что я впервые увидел его в Вешенской... Странно, что на родных смотришь какими-то другими глазами, чем на чужих. Невидящими глазами. До тех пор, пока что-нибудь не случится. Я впервые увидел Женю в Вешенской. И я не так мечтаю о родителях потому, что никогда их не видел. Странно, безумно странно..."
От Невы, по которой еще плыли белые ладожские льдины, веяло холодом. Сережа, облокотившийся о парапет, почувствовал этот холод и поплотнее запахнул куртку.
"Промозгло... белая зима сменяется зеленой. Мертвый город, даже не от того, что сейчас в нем - революция, голод, кровь и грязь... Этот город изначально мертв. И в этом мертвом городе прошла какая-то очень важная часть Жениной жизни... Господи, какой ветер!"
- Женя, - неожиданно для себя негромко произнес Сережа и, произнеся, понял, что звучание этого имени неожиданно вызвало перед ним не лицо погибшего брата, а другое, красиво-холодное, бледное, очень юное лицо. И голос с безупречным московским произношением, со странным вызовом в интонации, снова резко ударил его неожиданной фразой:
"Слушай, Ржевский, зачем нам притворяться друг перед другом что мы люди?"
20. 1919 год. Февраль. Финляндия
- Мы же озверели с тоски. Но нельзя же так долго пить?
- Озверели. Чернецкой, если ты скажешь, что у тебя нет сейчас желания перегрызть кому-нибудь глотку, я все равно тебе не поверю.
- А нам не приходится выбирать. - Женя Чернецкой лежал в сапогах прямо на голубом покрывале широкой деревянной кровати и смотрел в потолок. - Если перестать пить, мы начнем сходить с ума, и ты это прекрасно знаешь, Ржевский.
- Но сколько можно торчать в этой паршивой дыре?! - Сережа, взъерошенный, непроспавшийся и небритый, порывисто вскочил и заходил по номеру. - Я хочу взорвать и эту гостиницу, и все окружающие елки вдобавок, и все эти респектабельно-кирпичные ровненькие скотные дворы! Вкус водки теперь всегда будет ассоциироваться у меня с видом заснеженных елей.
Толстоствольные могучие ели, картинно отяжелевшие под снегом, образовывали великолепно-красивый вид из окна находящегося на втором этаже гостиничного номера.
Картина на стене - натюрморт с фазанами и невероятным количеством посуды - почему-то криво повисла на своем гвозде. На старом паркетном полу, помимо брошенных как попало сапог, валялись какие-то деньги - рассыпанная мелочь и две или три смятых бумажки...
- Рай земной. - Чернецкой кивком головы показал на вид из окна. Дышите воздухом, г-н прапорщик.
- Премного благодарен, г-н подпоручик, оставьте Ваши очаровательные остроты при себе. Чернецкой, а ведь мы вот-вот с тобой стреляться начнем...
- Похоже на то. - Женя продолжал все так же неподвижно смотреть в потолок, но Сережа явственно услышал с трудом подавляемое его желание: не глядя протянуть руку к ночному столику, взять с него наган и не целясь пальнуть в люстру.
- Давай рассуждать логически: ну с чего мы бесимся? Подумаешь, застряли в этой финской дыре на неделю-другую...
- Нет, логика тут не поможет. Ясно, что беситься нам не с чего. И тем не менее...
- А тебе не кажется, что если придется проторчать здесь еще недельку, то мы рискуем скатиться с тоски до тех развлечений, коим предаются в ближайшем городишке все наши?
- Не кажется. Это идиотское чистоплюйство сильнее нас, как бы нам ни хотелось вырваться из-под его власти. Скажем ему спасибо, что оно хотя бы позволяет нам пить. Пока позволяет.
- Что ты имеешь в виду под этим "пока"?
- То, что мне иногда кажется, что настанет день, когда я пойму, что этого с меня довольно. Замутнение своего сознания, по сути, тоже изрядная грязь, но к которой пока - ну не знаю - чувствительности, что ли, нет. А когда почувствуешь, что это грязно, не поймешь, а именно почувствуешь, тут-то и будет все.
- Мне тоже это приходило в голову. Пожалуй, самый нелепый вид рабства - быть рабом своего чистоплюйства. Но покуда до трезвенности еще далеко и время идет к вечеру... - С этими словами Сережа, отыскавший наконец свою бритву, скрылся за массивной деревянной дверью ванной комнаты.
21
- Горячие каштаны? Подпоручик, одумайтесь, пока Вы молоды! При подобном образе мыслей Вы рискуете пойти по плохой дорожке. - Сережа обкусил кончик сигары и зашарил по карманам в поисках спичек.
- Согласен, что подобная оригинальность представляется сомнительной. - Женя потянулся к опустевшей наполовину бутылке. - Но я действительно хочу к коньяку горячих каштанов. Я очень хочу горячих каштанов к коньяку.
- До осени осталось каких-то семь-восемь месяцев. Но заменять горячие каштаны холодными орехами - одно заблуждение влечет за собой другое!
- А чем в таком случае прикажете закусывать мартель? поинтересовался Женя, сощелкивая на скатерть налипшую на пальцы темно-розовую шелуху земляных орехов. - Предупреждаю, г-н прапорщик, если Вы посоветуете лимоны, я потеряю к Вам остаток уважения.
- Как Вы могли заподозрить меня в такой пошлости? Общеизвестно, даже в младших классах гимназии, что к коньяку идет только горячее и мясное. Ах да, pardon, забыл. Слушай, Чернецкой, ты действительно никогда не ешь мясо?
- Я его вообще в жизни не пробовал. Ни разу. Но это неинтересно. Женя, откинувшись на спинку стула, обвел глазами небольшой ресторанный зал. - Кстати, за столиком у входа приветственно машут рукой явно тебе.
- Где?
- За одним столиком с Сашкой Каменским и Quel-Кошмаром, - тоже корнет, кто это?
- А, вижу. - Немного развернувшись, Сережа с улыбкой качнул в руке стакан, показывая, что заметил присутствие. - Это Орлов, а вообще вся эта малолетняя компания за теми двумя столиками значительно опередила нас на пути к нирване. Так же, впрочем, как и твои приятели по полку справа.
- Они начали раньше.
- Но ведь не более чем на полчаса? - Сережа скользнул стеклянно-прозрачным взглядом по пустой еще эстраде. - А знаешь, чего бы мне хотелось? Послушать хорошей цыганщины.
- Д-да... Что-нибудь русское народное в цыганском исполнении... "Степь да степь кругом"...
- Экзеги монумэнт. - Сережа рассмеялся. - Это мы в гимназии развлекались - пели Горация на мотив "Степь да степь кругом"... Потом еще шуточка была: приходит второгодник пересдавать латынь. Званцев, это латинист наш, будто бы спрашивает: Перфект знаете? - Не знаю. - Презенс индикативи активи знаете? - Не знаю. - Что же вы тогда знаете, хоть что-нибудь же вы должны знать? - Я знаю, как переводится фраза "Экзеги монумэнт эрэ пэрэнниус". - Ну, переведите! - "Степь да степь кругом, путь далек бежит".
- Академический юмор. - Чернецкой плеснул коньяку из новой бутылки. Ржевский, а ты любишь латынь?
- Люблю.
- А за каким чертом? Я тоже люблю, хотя совершенно не могу понять, что я нахожу в этом мертвом языке порочного народа. Вдобавок - в официальном языке дьявольского католицизма.
- Своеобразное удовольствие сноба?
- Пожалуй...
- А что до католицизма... Если честно, что-то в нем есть, чисто эстетически. Кроме Папы с его безгрешностью и туфлей... Ну да черт с Папой... Я вот чего не пойму... Лунин, помнишь? Эдак взять родиться в православии, а потом по своей воле перейти в католичество?
- По своей воле? А что такое воля? Ты затрагиваешь полуиллюзорное понятие. Тот, кто действует, как ты изволил выразиться, по своей воле, просто счастливчик, которому не удосужились нажать на соответствующие кнопки! На людей что-то из себя представляющих нужна более сложная математика для комбинации этого нажатия. Но с большинством - это арифметика. - Женя неприятно засмеялся. - Люди - очень простенькие механизмы.
- Чернецкой, а ведь это не твои слова.
- Однако ж ты хорошего обо мне мнения.
- Отнюдь. Я не говорил, что это не твои мысли.
- Может быть, ты и прав. Впрочем, пустое. - Женя с усмешкой кивнул на соседний столик. - Послушай-ка лучше, что цитируют эти господа!
"Я ее победил наконец,
Я завлек ее в мой дворец,
с пьяной задушевностью декламировал подпирающий рукой отяжелевшую голову прапорщик Тыковлев.
Буря спутанных кос, тусклый глаз,
На кольце померкший алмаз.
И обугленный рот в крови
Еще просит пыток любви...
Ты мертва, наконец, мертва!
Гаснут щеки, глаза, слова..."
- А душераздирающее зрелище!
- Зря Вы иронизируете. Чернецкой, положению этой обугленной и одноглазой дамы трудно позавидовать.
"Знаю, выпил я кровь твою,
Я кладу тебя в гроб и пою..."
- Любопытно, что именно?
- Разумеется, "Je cherche la fortune..." - негромко напел Сережа.-Между куплетами желательна подтанцовка.
"Мглистой ночью о нежной весне
Будет петь твоя кровь во мне" - встряхнув головой, возвысил голос Тыковлев и, оборвав декламацию, тяжело осел на стуле.
- Приятного аппетита. - Сережа, неожиданно закашлявшись, поднес скомканный платок к губам.
- Ты чего?
- Дырка в легком разыгралась. Сволочные морозы. - Сережа улыбнулся Чернецкому.
- Что поделаешь, на то оно и Финляндия. - Женя, еще во время чтения Тыковлева поймавший несколько укоризненно-неодобрительных взглядов сидевшего с тем корнета Зубарева, нарочно заговорил громче. - Хотя, конечно, не поручусь, что этот собачий холод не есть космогонические последствия склок между господами символистами.
- Чернецкой, ты не прав. - По-мальчишески взъерошенный белокурый корнет сделал два шага а сторону Жени, и, качнувшись, остановился с папиросой в руке. - Во-первых, это не смешно. Даже когда Блок женился, то это не как мы с тобой, а мистика. Это и Б-белый писал, а Белый - беломаг. А Брюсов, во-вторых, черномаг. И у них дуэль. В астрал-ле.
- На пыльных мешках? - Женя отправил в рот несколько орехов.
- Каких мешках? - Снова качнувшийся Зубарев посмотрел на Чернецкого с обиженным недоумением. - Я же говорю - в астрале. Значит, по ночам вылетают. Вылетают и дерутся.
- Угол Моховой, за пятую трубу налево, - сгибаясь от смеха, тихо простонал Сережа. - А Менделеева тоже вылетает.
- Так можно над чем угодно смеяться, Ржевский! - Обуреваемый стремлением во что бы то ни стало растолковать Жене и Сереже воззрения блоковско-соловьевской компании. Мишка Зубарев говорил уже так громко, что за остальными столиками начали прислушиваться. - А Блок знает, что писать, пишет вампир, значит вампир!
- И навешаю лапшу мою на уши ваши! - в полном восторге подхватил Женя и, отставив в сторону запрыгавший в руке стакан, звонко расхохотался, закидывая назад голову. - Да содрогнется Лысая гора пред нашествием литературной богемы! Ржевский... только ты... помолчи, а то я сдохну!
- Ваше веселье, Чернецкой, дурного тона - снисходительно ввязался в разговор из-за своего столика подпоручик Ларионов: в "мэтровом" тоне явственно ощущались четыре курса историко-филологического факультета и легкая досада на себя за дискутированис с едва ли не гимназистами. - Если Вы не понимаете, что такое мистика, то лучше постарайтесь это скрыть. Да, у Блока есть неудачные стихи, одним из которых является это стихотворение, но что это меняет? Даже в этом плохом - тематика показательна для Блока. Блок честен. Блок открыто заявляет об отданности своей души силам тьмы. Продажа души - тема, волнующая творческие умы со времен Средневековья, дошедшая до апофеоза в творении Гёте. Да, Блок проклят, и результат страшной сделки его зловещее знание Тьмы. Впрочем, Вам, может быть, непонятен эзотерический подтекст его символики.
- Когда душа на самом деле продана, об этом не орут на каждом перекрестке! - неожиданно взорвался Женя, веселое настроение которого мгновенно улетучилось: вскочив и повернувшись в сторону собеседника, гневно блестя черными на неестественно белом лице глазами он продолжал - стоя, упершись коленом в стол и чуть заметно раскачиваясь всем телом с какой-то грациозно-змеиной гибкостью: - Об этом молчат!! Так молчат, что Вы пройдете мимо и не заметите! Что Вы знаете о том, как на самом деле совершается продажа души? Без гробов, без черепов, черных свечей и прочего романтического хлама?
- Мистика лакейской, - отчетливо и громко проговорил Сережа, неторопливо наполняя стакан. - Блок вообще отдает популярным в среде домашней прислуги жестоким романсом. Может быть, Вам, г-н подпоручик, и близка поэтика сердец пронзенных "острыми французскими каблуками", - Сережа сделал паузу и залпом выпил коньяк, - а по-моему, это просто-напросто плохо.
- П-р-равильно!!! - расплескивая на соседей содержимое своего стакана, прозванный Quel-Кошмаром корнет Попов воздвигся за столиком вслед за своим воплем. - Пр-р-равильно! Он правду говорит - плохие стихи! Как может интеграл дышать? Что он - вдыхает и выдыхает, да?
- Да ты, Алешка, ничего не понимаешь, - дергая корнета, чтобы он сел, возмутился облитый сосед.
- Он ничего не понимает в интегралах?! - бросился на защиту Quel-Кошмара вихрастый вольноопределяющийся, состояние которого, очевидно, позволило ему выделить из всего прозвучавшего только "не понимаешь" и "интеграл". - Да мы учились вместе - у него всегда пять по математике было!
- Это свинство, Ржевский, Блока читал весь интеллигентный Петербург, а ты берешь на себя смелость утверждать, что, видите ли, плохо!
- Да Рукавишникова читать надо, Рукавишникова!! Или вот, тоже хорошо: "Влачились змеи по уступам, Угрюмый рос чертополох! - заорал розовощекий вольноопределяющийся Иванов, отбивая такт стаканом по столу. - И над красивым! женским! трупом! Рыдал! безумный! ск-скоморох!"
- Черт, да отдай ты мой стакан!
- Да погоди ты... Вот еще... "О кот, блуждающий по крыше! Твои м-мечты во мне поют!" Рукавишникова читать надо, а не Блока!!
- Нет, господа, если принимать тезис о нравственной ответственности искусства, то Блок...
- ГОСПОДА, А КАК ЖЕ "ДВЕНАДЦАТЬ"?!!
- Да он просто кровавая сволочь!
- Как Вы смели это сказать, Орлов?!
- Господа, поэт имеет право...
- Черт возьми, Гнедич, что вы себе позволяете?!
- От этого недалеко до большевизма!!
- Я не в Вас швырял, черт возьми! Так это меня - в симпатиях к большевизму!?!
- Да!!!
- Мне плевать, что не в меня. это - оскорбление действием, Вы мне ответите!!
- Поэт нейтрален!!
- Рукавишникова!
- Это нейтральность?! В Святую Русь - пулей - нейтральность?!
- Да пусти же!
- Пр-равильно!!
- ...Традиции российского гуманизма...
- ...Да - подлость! Подлость!
- ...Рукавишникова!
- Я ему покажу столы опрокидывать!
- Пусти!!
Слушай, Ржевский, а ну их к черту!
- Господи, хорошо-то как, - привалившись к дверному косяку произнес Сережа, глубоко вдыхая морозный ночной воздух. - Ты только взгляни, Чернецкой!
- Снег скрипит... - Женя пробежал несколько шагов по двору и, качнувшись, остановился, схватись рукой за ворота. - Скрипит и сверкает... сам... изнутри...
- Сейчас бы на лыжи... Далеко-далеко... в леса финских колдунов. Сережа слетел с крыльца и, не добежав до Жени, споткнулся и с размаху со снежными брызгами въехал рукой и коленом в снег. - А он пушистый как пух! Пуховая постель!
- Вставай!
- Не хочу! Я хочу... спать на зимней постели! - Сережа упал спиной в пушистый сверкающий снег - лицом в ослепительно черное, усыпанное плывущими звездами небо. - Господи, Господи Боже мой... Женька... Женька... какие звезды! Стоя - не видно, надо - так...
- А это мысль! - Женя, раскинув в стороны руки, упал рядом с Сережей в снег и звонко, счастливо засмеялся. - Больше ничего не надо - снег и небо... Эта чернота - сияет... Черный огонь, в котором плавают звезды... Сережка, я лечу...
- J'ai tendu des cordes de clocher a clocher, des guirlandes de fenetre a fenetre, des chaines d'or d'etoile a etoile, et je danse15... A все-таки скотина Вы, подпоручик.
- Чем, собственно, обязан?
- А где Вы были раньше? Мне не хватало Вас... как самого себя. Всегда не хватало.
- А почему - я? Почему я должен был Вас разыскивать? Почему Вы меня сами не изволили обнаружить за восемнадцать лет?
- Это где это, позвольте поинтересоваться, я должен был Вас обнаруживать?
- Первопрестольная не так велика. А я, так же, кстати, как и Вы, прожил в ней большую часть жизни. Во всяком случае - до девяти лет и с тринадцати - до революции.
- То-то и оно! А где вы, подпоручик, околачивались с девяти до тринадцати? Извольте объясниться!
- А нигде. - В Женином смехе прозвучала горечь. - Ржевский, самое смешное в том, что с девяти до тринадцати меня нигде не было.
- Слушай, а чего они там так шумят?
- Не знаю. Надо спросить - вон кто-то вышел. А что, собственно, за бедлам?
- Чернецкой?! - Вышедший из ресторана Ларионов с гневным изумлением воззрился на Женю. - Это Вы спрашиваете, что за бедлам?
- Ну да, очень шумно.
- Ну знаете... Мало того что вы это заварили, а теперь черт знает в каком положении...
- А какова нынче Кассиопея... - созерцательно произнес Женя и с предупредительной любезностью прибавил: - Хотите посмотреть?
- Черт знает что!! - Ларионов хлопнул дверью.
- Решительно не понимаю, чем он остался недоволен.
- Кто ж их знает... И вообще мне надоело: шумят, ходят... Что за безобразие?
- Где бы найти такое место, чтоб там никто не ходил?
- На крыше!! - Сережа вскочил на ноги. - Чернецкой, полезли! Ставлю что угодно, что там мимо нас никто не будет ходить!
- Великолепно, полезли скорее!
- А чердак не заперт?
- Что мы, замок не собьем, что ли?
- Мать их... Слушай, а я не помню - в этой крыше вообще были чердачные окна? Как в банке с чернилами...
- Должны быть... Погоди... ara! - вон отсвечивает, я вижу... Вытянув вперед руку, Женя осторожными, но быстрыми шагами приблизился к слабо мерцавшему в почти непроницаемой темноте чердака оконцу. - Осторожно, эти стропила - явно дубовые.
- Высоко?
- Нет, я подтянусь... Ах ты, сволочь, заколочена!.. Есть! - Отшвырнув отодранную раму. Женя протиснулся через узкий проем и вылез на крышу. Покой и воля! Ты был прав - ни одной двуногой сволочи - с Блоком или без оного.
- А как насчет четвероногой? Твою мать! - Чуть не поскользнувшись на обледенелой черепице, Сережа уцепился за дощатую крышу чердачного окна и, поднявшись, уселся верхом на коньке и, привалясь спиной к кирпичной трубе, скрестил руки. - Лезь сюда.
- Четвероногая не умеет разговаривать, во всяком случае - о Блоке. Женя, обогнув Сережу, влез на трубу и непринужденно, словно располагаясь в кресле, положил ногу на ногу.
- Слезь с трубы - ты похож на Гоголевского черта.
- Воображаешь, ты - на Лермонтовского Демона? Тоже мне - Чайльд Гарольд. Кстати, о демонах - какое средневековое сочинение было самым известным?
- "Malleus maleficarum"16, - с достоинством и без запинки ответил Сережа, глядя на темнеющий вдали сосновый лес. - "Похвала глупости" Эразма Роттердамского была адресована Томасу Мору.
- Следовательно, она представляет собой трансформацию жанра послания, - небрежно парировал Женя, с не меньшей легкостью произнося сложные слова. - Другим популярным в средневековье жанром является трактат - например, "De civitate Dei"17 Блаженного Августина.
- Однако "Confessiones"18 Блаженного Августина значительно популярнее, чем "De civitate Dei". Она основополагает сам жанр исповеди.
- Классические образцы которого мы находим у Боэция, Абеляра... Твою мать, еще и мокрая!
- Чего?
- - Не видишь - черепица. - Женя, на протяжении всего разговора старательно бросающий зажженные спички на крышу, сердито чиркнул еще одной. - Она негорючая, хоть весь коробок изведи, не загорится...
- А ты не бросай, а поднеси поближе.
- Сейчас... Так вот, у Боэция и Ансельма... - Женя, вставший, держась за трубу, нагнулся, поднося к черепице зажженную спичку, и, поскользнувшись, проехал стоя несколько шагов. - Эй, а внизу-то сугробы!
- Ну?
- Можно же съехать! Слабо - стоя и не упасть?
- Сколько угодно! - Сережа поднялся с конька и, прыгнув на обледенелую черепицу, широко расставив ноги, покатился вслед за Чернецким.
- ...Ну а чего вы хотите, господа? - Сопровождаемый несколькими офицерами штаба Главнокомандующий спрятал заиндевевшие усы в пахнущий кельнской водой платок. - Откуда у некадровых мальчишек понимание дисциплины? Разумеется, сплошь и рядом подобные эксцессы. А что прикажете поделать?
- Но этого, однако ж, быть не должно, Николай Николаевич, воля Ваша, - раздраженно бросил на ходу сухопарый начальник контрразведки. - В какие ж, извините, ворота...
- Не должно быть, Вы говорите? Эх, Василий Львович, а вояки эти в армии должны быть или за партами?
- Эх, да что о том... А все-таки Вы им спускаете - за такой дебош пяти арестов мало. Нет, не обессудьте, Ваше Высокопревосходительство, но только дисциплинарными взысканиями...
- Господи Боже мой! - Главнокомандующий почти с испугом воззрился на фигуры, слетевшие, преградив дорогу, в снег с крыши. - Сережа?!
Встрепенувшись от начальственного окрика, Сережа, не отряхивая снега с расстегнутого полушубка, вытянулся и понес было руку к голове, но Чернецкой перехватил ее за локоть.
Бросив гневный взгляд на Чернецкого, непонятно с чего компрометирующего его перед начальством, Сережа попытался вырвать руку.
- К пустой голове руки не прикладывают, идиот! - прошипел Женя в твердой уверенности, что ничто кроме Сережиного промаха не может обнаружить перед присутствующими их состояния.
- Тьфу ты... - Сережа взлохматил и без того растрепанные волосы, окончательно убеждаясь в Жениной правоте. - А я действительно без фуражки.
Адъютант главнокомандующего штабс-капитан Задонский, самый молодой из штаба, откровенно, но в полном одиночестве расхохотался.
- Плакать надо, г-н штабс-капитан! Et votre conduite a Vous, Monsieur l'enseigne, est-elle, selon Vous, celle qui sied a un officier russe?19?
- Никак нет, Ваше Высоко... превос... вохс... - запутался Сережа, с недоумением обнаруживая, что недавняя во время беседы на крыше о средневековой патристике изумительная легкость речи сменилась досадным косноязычием, которое почему-то хотелось побороть, приплетя куда-нибудь Блаженного Августина. - Ваше Высокопревосхо... преосв... Ваше Высокопреосвященство!
- Слушай, Ржевский, ты что-то не то говоришь! - с испугом произнес Женя.
- А что не то? - тоже немного пугаясь, спросил Сережа, так же, как и приятель, нимало не озабоченный ведением диалога на глазах у всего штаба.
- Не знаю...
Теперь уже вместе с Задонским хохотал даже начальник контрразведки, а попробовавший подавить смех, но против воли засмеявшийся главнокомандующий, сам на себя за это рассердившись, решил, что во всяком случае успеет разобраться с Сережей, и обернулся к Жене: - А Вы, подпоручик, какого полку?
- Второго Уланского, ваше Высокопревосходительство! Под... под... поручик Ч-чернецкой! - Женя, в ответе которого чеканкой твердости хватило только на обращение, мужественно преодолел желание для краткости произвести себя в поручики. "Чернецкой" же прозвучало подозрительно похоже на чертыхание.
- Что же творится среди младшего офицерского состава?- - риторически произнес главнокомандующий. разворачиваясь к свите. - Хорош пример для нижних чинов? Так что же, господа, хватит у вас сейчас в голове соображения на то, чтобы пойти под арест самостоятельно?
- Так точно, Ваше Превосходительство!
- Двое суток. Впрочем... - главнокомандующий, в лице которого мелькнула явно не сулящая ничего хорошего догадка, кивнул в сторону ярко освещенных окон гостиничного ресторана: - А признайтесь-ка, господа, не вы и заварили всю эту кашу?
- Мы. - В одновременно произнесенном ответе прозвучало нескрываемое, даже не без некоторого ожидания одобрения, самодовольство.
- С глаз долой!!
Задонский, давясь от смеха, сделал за спиной главнокомандующего несколько знаков, энергически предлагающих Сереже воспользоваться этим разрешением удалиться.
- Не понимаю, что? - Сережа через плечо начальства внимательно вгляделся в вызвавшую у него некоторое беспокойство жестикуляцию Задонского. Продолжая хохотать, Задонский постучал себя пальцем по лбу и кивнул на спину главнокомандующего. В следующее мгновение проследивший направление его взгляда Сережа, молниеносно трезвея, взглянул на Чернецкого так выразительно, что до того тоже дошло происходящее. Отчаянно переглянувшись, оба осознали полную невозможность собрать на месте наломанные дрова и обратились в бегство в сторону ближайших широких елей, силясь хотя бы не расхохотаться прежде, чем удастся выйти из пределов видимости...
- А Вы, г-н полковник, говорите "дисциплинарные взыскания"... продолжая прерванный разговор, произнес отсмеявшийся главнокомандующий. Да по-настоящему этих вояк еще драть надо. Как Сидоровых коз драть. Офицеры!
22
- Его Высокопревосходительство, по счастью, был в духе. - Подтянутый, спокойный и трезвый (хотя с немного помятым утомленным лицом) Женя, сидя на широком деревянном подоконнике номера, пил кофе из металлического стаканчика.
- А мы немного "разрядились". - Сережа улыбнулся. - Только знаешь, Чернецкой, а ведь колокольчик прозвенел.
- Ты имеешь в виду...
- Именно. А разве ты сам сейчас не чувствуешь, что отныне мы обречены на трезвость? Оно сказало, что мы перебесились этим, - Его Высочество чистоплюйство.
- А ты разве не посылал его со Стеничем и Казаровым? - спросил Вадим, откусив кончик, - А, легок на помине, однако!
Это было сказано уже вслед сорвавшейся на звонок Тутти.
Через некоторое время в гостиную вошел черноволосый молодой человек в тужурке и низко надвинутом картузе, несмотря на который Некрасов сразу же узнал Женю Чернецкого.
19
"Но почему же все-таки тоска по давным-давно похороненному где-то под Тихорецкой Жене настолько ощутимее, физически ощутимее во мне, чем даже тоска по папе и маме? Они как-то нереальны, а Женя - чересчур реален. Потому что я впервые увидел его в Вешенской... Странно, что на родных смотришь какими-то другими глазами, чем на чужих. Невидящими глазами. До тех пор, пока что-нибудь не случится. Я впервые увидел Женю в Вешенской. И я не так мечтаю о родителях потому, что никогда их не видел. Странно, безумно странно..."
От Невы, по которой еще плыли белые ладожские льдины, веяло холодом. Сережа, облокотившийся о парапет, почувствовал этот холод и поплотнее запахнул куртку.
"Промозгло... белая зима сменяется зеленой. Мертвый город, даже не от того, что сейчас в нем - революция, голод, кровь и грязь... Этот город изначально мертв. И в этом мертвом городе прошла какая-то очень важная часть Жениной жизни... Господи, какой ветер!"
- Женя, - неожиданно для себя негромко произнес Сережа и, произнеся, понял, что звучание этого имени неожиданно вызвало перед ним не лицо погибшего брата, а другое, красиво-холодное, бледное, очень юное лицо. И голос с безупречным московским произношением, со странным вызовом в интонации, снова резко ударил его неожиданной фразой:
"Слушай, Ржевский, зачем нам притворяться друг перед другом что мы люди?"
20. 1919 год. Февраль. Финляндия
- Мы же озверели с тоски. Но нельзя же так долго пить?
- Озверели. Чернецкой, если ты скажешь, что у тебя нет сейчас желания перегрызть кому-нибудь глотку, я все равно тебе не поверю.
- А нам не приходится выбирать. - Женя Чернецкой лежал в сапогах прямо на голубом покрывале широкой деревянной кровати и смотрел в потолок. - Если перестать пить, мы начнем сходить с ума, и ты это прекрасно знаешь, Ржевский.
- Но сколько можно торчать в этой паршивой дыре?! - Сережа, взъерошенный, непроспавшийся и небритый, порывисто вскочил и заходил по номеру. - Я хочу взорвать и эту гостиницу, и все окружающие елки вдобавок, и все эти респектабельно-кирпичные ровненькие скотные дворы! Вкус водки теперь всегда будет ассоциироваться у меня с видом заснеженных елей.
Толстоствольные могучие ели, картинно отяжелевшие под снегом, образовывали великолепно-красивый вид из окна находящегося на втором этаже гостиничного номера.
Картина на стене - натюрморт с фазанами и невероятным количеством посуды - почему-то криво повисла на своем гвозде. На старом паркетном полу, помимо брошенных как попало сапог, валялись какие-то деньги - рассыпанная мелочь и две или три смятых бумажки...
- Рай земной. - Чернецкой кивком головы показал на вид из окна. Дышите воздухом, г-н прапорщик.
- Премного благодарен, г-н подпоручик, оставьте Ваши очаровательные остроты при себе. Чернецкой, а ведь мы вот-вот с тобой стреляться начнем...
- Похоже на то. - Женя продолжал все так же неподвижно смотреть в потолок, но Сережа явственно услышал с трудом подавляемое его желание: не глядя протянуть руку к ночному столику, взять с него наган и не целясь пальнуть в люстру.
- Давай рассуждать логически: ну с чего мы бесимся? Подумаешь, застряли в этой финской дыре на неделю-другую...
- Нет, логика тут не поможет. Ясно, что беситься нам не с чего. И тем не менее...
- А тебе не кажется, что если придется проторчать здесь еще недельку, то мы рискуем скатиться с тоски до тех развлечений, коим предаются в ближайшем городишке все наши?
- Не кажется. Это идиотское чистоплюйство сильнее нас, как бы нам ни хотелось вырваться из-под его власти. Скажем ему спасибо, что оно хотя бы позволяет нам пить. Пока позволяет.
- Что ты имеешь в виду под этим "пока"?
- То, что мне иногда кажется, что настанет день, когда я пойму, что этого с меня довольно. Замутнение своего сознания, по сути, тоже изрядная грязь, но к которой пока - ну не знаю - чувствительности, что ли, нет. А когда почувствуешь, что это грязно, не поймешь, а именно почувствуешь, тут-то и будет все.
- Мне тоже это приходило в голову. Пожалуй, самый нелепый вид рабства - быть рабом своего чистоплюйства. Но покуда до трезвенности еще далеко и время идет к вечеру... - С этими словами Сережа, отыскавший наконец свою бритву, скрылся за массивной деревянной дверью ванной комнаты.
21
- Горячие каштаны? Подпоручик, одумайтесь, пока Вы молоды! При подобном образе мыслей Вы рискуете пойти по плохой дорожке. - Сережа обкусил кончик сигары и зашарил по карманам в поисках спичек.
- Согласен, что подобная оригинальность представляется сомнительной. - Женя потянулся к опустевшей наполовину бутылке. - Но я действительно хочу к коньяку горячих каштанов. Я очень хочу горячих каштанов к коньяку.
- До осени осталось каких-то семь-восемь месяцев. Но заменять горячие каштаны холодными орехами - одно заблуждение влечет за собой другое!
- А чем в таком случае прикажете закусывать мартель? поинтересовался Женя, сощелкивая на скатерть налипшую на пальцы темно-розовую шелуху земляных орехов. - Предупреждаю, г-н прапорщик, если Вы посоветуете лимоны, я потеряю к Вам остаток уважения.
- Как Вы могли заподозрить меня в такой пошлости? Общеизвестно, даже в младших классах гимназии, что к коньяку идет только горячее и мясное. Ах да, pardon, забыл. Слушай, Чернецкой, ты действительно никогда не ешь мясо?
- Я его вообще в жизни не пробовал. Ни разу. Но это неинтересно. Женя, откинувшись на спинку стула, обвел глазами небольшой ресторанный зал. - Кстати, за столиком у входа приветственно машут рукой явно тебе.
- Где?
- За одним столиком с Сашкой Каменским и Quel-Кошмаром, - тоже корнет, кто это?
- А, вижу. - Немного развернувшись, Сережа с улыбкой качнул в руке стакан, показывая, что заметил присутствие. - Это Орлов, а вообще вся эта малолетняя компания за теми двумя столиками значительно опередила нас на пути к нирване. Так же, впрочем, как и твои приятели по полку справа.
- Они начали раньше.
- Но ведь не более чем на полчаса? - Сережа скользнул стеклянно-прозрачным взглядом по пустой еще эстраде. - А знаешь, чего бы мне хотелось? Послушать хорошей цыганщины.
- Д-да... Что-нибудь русское народное в цыганском исполнении... "Степь да степь кругом"...
- Экзеги монумэнт. - Сережа рассмеялся. - Это мы в гимназии развлекались - пели Горация на мотив "Степь да степь кругом"... Потом еще шуточка была: приходит второгодник пересдавать латынь. Званцев, это латинист наш, будто бы спрашивает: Перфект знаете? - Не знаю. - Презенс индикативи активи знаете? - Не знаю. - Что же вы тогда знаете, хоть что-нибудь же вы должны знать? - Я знаю, как переводится фраза "Экзеги монумэнт эрэ пэрэнниус". - Ну, переведите! - "Степь да степь кругом, путь далек бежит".
- Академический юмор. - Чернецкой плеснул коньяку из новой бутылки. Ржевский, а ты любишь латынь?
- Люблю.
- А за каким чертом? Я тоже люблю, хотя совершенно не могу понять, что я нахожу в этом мертвом языке порочного народа. Вдобавок - в официальном языке дьявольского католицизма.
- Своеобразное удовольствие сноба?
- Пожалуй...
- А что до католицизма... Если честно, что-то в нем есть, чисто эстетически. Кроме Папы с его безгрешностью и туфлей... Ну да черт с Папой... Я вот чего не пойму... Лунин, помнишь? Эдак взять родиться в православии, а потом по своей воле перейти в католичество?
- По своей воле? А что такое воля? Ты затрагиваешь полуиллюзорное понятие. Тот, кто действует, как ты изволил выразиться, по своей воле, просто счастливчик, которому не удосужились нажать на соответствующие кнопки! На людей что-то из себя представляющих нужна более сложная математика для комбинации этого нажатия. Но с большинством - это арифметика. - Женя неприятно засмеялся. - Люди - очень простенькие механизмы.
- Чернецкой, а ведь это не твои слова.
- Однако ж ты хорошего обо мне мнения.
- Отнюдь. Я не говорил, что это не твои мысли.
- Может быть, ты и прав. Впрочем, пустое. - Женя с усмешкой кивнул на соседний столик. - Послушай-ка лучше, что цитируют эти господа!
"Я ее победил наконец,
Я завлек ее в мой дворец,
с пьяной задушевностью декламировал подпирающий рукой отяжелевшую голову прапорщик Тыковлев.
Буря спутанных кос, тусклый глаз,
На кольце померкший алмаз.
И обугленный рот в крови
Еще просит пыток любви...
Ты мертва, наконец, мертва!
Гаснут щеки, глаза, слова..."
- А душераздирающее зрелище!
- Зря Вы иронизируете. Чернецкой, положению этой обугленной и одноглазой дамы трудно позавидовать.
"Знаю, выпил я кровь твою,
Я кладу тебя в гроб и пою..."
- Любопытно, что именно?
- Разумеется, "Je cherche la fortune..." - негромко напел Сережа.-Между куплетами желательна подтанцовка.
"Мглистой ночью о нежной весне
Будет петь твоя кровь во мне" - встряхнув головой, возвысил голос Тыковлев и, оборвав декламацию, тяжело осел на стуле.
- Приятного аппетита. - Сережа, неожиданно закашлявшись, поднес скомканный платок к губам.
- Ты чего?
- Дырка в легком разыгралась. Сволочные морозы. - Сережа улыбнулся Чернецкому.
- Что поделаешь, на то оно и Финляндия. - Женя, еще во время чтения Тыковлева поймавший несколько укоризненно-неодобрительных взглядов сидевшего с тем корнета Зубарева, нарочно заговорил громче. - Хотя, конечно, не поручусь, что этот собачий холод не есть космогонические последствия склок между господами символистами.
- Чернецкой, ты не прав. - По-мальчишески взъерошенный белокурый корнет сделал два шага а сторону Жени, и, качнувшись, остановился с папиросой в руке. - Во-первых, это не смешно. Даже когда Блок женился, то это не как мы с тобой, а мистика. Это и Б-белый писал, а Белый - беломаг. А Брюсов, во-вторых, черномаг. И у них дуэль. В астрал-ле.
- На пыльных мешках? - Женя отправил в рот несколько орехов.
- Каких мешках? - Снова качнувшийся Зубарев посмотрел на Чернецкого с обиженным недоумением. - Я же говорю - в астрале. Значит, по ночам вылетают. Вылетают и дерутся.
- Угол Моховой, за пятую трубу налево, - сгибаясь от смеха, тихо простонал Сережа. - А Менделеева тоже вылетает.
- Так можно над чем угодно смеяться, Ржевский! - Обуреваемый стремлением во что бы то ни стало растолковать Жене и Сереже воззрения блоковско-соловьевской компании. Мишка Зубарев говорил уже так громко, что за остальными столиками начали прислушиваться. - А Блок знает, что писать, пишет вампир, значит вампир!
- И навешаю лапшу мою на уши ваши! - в полном восторге подхватил Женя и, отставив в сторону запрыгавший в руке стакан, звонко расхохотался, закидывая назад голову. - Да содрогнется Лысая гора пред нашествием литературной богемы! Ржевский... только ты... помолчи, а то я сдохну!
- Ваше веселье, Чернецкой, дурного тона - снисходительно ввязался в разговор из-за своего столика подпоручик Ларионов: в "мэтровом" тоне явственно ощущались четыре курса историко-филологического факультета и легкая досада на себя за дискутированис с едва ли не гимназистами. - Если Вы не понимаете, что такое мистика, то лучше постарайтесь это скрыть. Да, у Блока есть неудачные стихи, одним из которых является это стихотворение, но что это меняет? Даже в этом плохом - тематика показательна для Блока. Блок честен. Блок открыто заявляет об отданности своей души силам тьмы. Продажа души - тема, волнующая творческие умы со времен Средневековья, дошедшая до апофеоза в творении Гёте. Да, Блок проклят, и результат страшной сделки его зловещее знание Тьмы. Впрочем, Вам, может быть, непонятен эзотерический подтекст его символики.
- Когда душа на самом деле продана, об этом не орут на каждом перекрестке! - неожиданно взорвался Женя, веселое настроение которого мгновенно улетучилось: вскочив и повернувшись в сторону собеседника, гневно блестя черными на неестественно белом лице глазами он продолжал - стоя, упершись коленом в стол и чуть заметно раскачиваясь всем телом с какой-то грациозно-змеиной гибкостью: - Об этом молчат!! Так молчат, что Вы пройдете мимо и не заметите! Что Вы знаете о том, как на самом деле совершается продажа души? Без гробов, без черепов, черных свечей и прочего романтического хлама?
- Мистика лакейской, - отчетливо и громко проговорил Сережа, неторопливо наполняя стакан. - Блок вообще отдает популярным в среде домашней прислуги жестоким романсом. Может быть, Вам, г-н подпоручик, и близка поэтика сердец пронзенных "острыми французскими каблуками", - Сережа сделал паузу и залпом выпил коньяк, - а по-моему, это просто-напросто плохо.
- П-р-равильно!!! - расплескивая на соседей содержимое своего стакана, прозванный Quel-Кошмаром корнет Попов воздвигся за столиком вслед за своим воплем. - Пр-р-равильно! Он правду говорит - плохие стихи! Как может интеграл дышать? Что он - вдыхает и выдыхает, да?
- Да ты, Алешка, ничего не понимаешь, - дергая корнета, чтобы он сел, возмутился облитый сосед.
- Он ничего не понимает в интегралах?! - бросился на защиту Quel-Кошмара вихрастый вольноопределяющийся, состояние которого, очевидно, позволило ему выделить из всего прозвучавшего только "не понимаешь" и "интеграл". - Да мы учились вместе - у него всегда пять по математике было!
- Это свинство, Ржевский, Блока читал весь интеллигентный Петербург, а ты берешь на себя смелость утверждать, что, видите ли, плохо!
- Да Рукавишникова читать надо, Рукавишникова!! Или вот, тоже хорошо: "Влачились змеи по уступам, Угрюмый рос чертополох! - заорал розовощекий вольноопределяющийся Иванов, отбивая такт стаканом по столу. - И над красивым! женским! трупом! Рыдал! безумный! ск-скоморох!"
- Черт, да отдай ты мой стакан!
- Да погоди ты... Вот еще... "О кот, блуждающий по крыше! Твои м-мечты во мне поют!" Рукавишникова читать надо, а не Блока!!
- Нет, господа, если принимать тезис о нравственной ответственности искусства, то Блок...
- ГОСПОДА, А КАК ЖЕ "ДВЕНАДЦАТЬ"?!!
- Да он просто кровавая сволочь!
- Как Вы смели это сказать, Орлов?!
- Господа, поэт имеет право...
- Черт возьми, Гнедич, что вы себе позволяете?!
- От этого недалеко до большевизма!!
- Я не в Вас швырял, черт возьми! Так это меня - в симпатиях к большевизму!?!
- Да!!!
- Мне плевать, что не в меня. это - оскорбление действием, Вы мне ответите!!
- Поэт нейтрален!!
- Рукавишникова!
- Это нейтральность?! В Святую Русь - пулей - нейтральность?!
- Да пусти же!
- Пр-равильно!!
- ...Традиции российского гуманизма...
- ...Да - подлость! Подлость!
- ...Рукавишникова!
- Я ему покажу столы опрокидывать!
- Пусти!!
Слушай, Ржевский, а ну их к черту!
- Господи, хорошо-то как, - привалившись к дверному косяку произнес Сережа, глубоко вдыхая морозный ночной воздух. - Ты только взгляни, Чернецкой!
- Снег скрипит... - Женя пробежал несколько шагов по двору и, качнувшись, остановился, схватись рукой за ворота. - Скрипит и сверкает... сам... изнутри...
- Сейчас бы на лыжи... Далеко-далеко... в леса финских колдунов. Сережа слетел с крыльца и, не добежав до Жени, споткнулся и с размаху со снежными брызгами въехал рукой и коленом в снег. - А он пушистый как пух! Пуховая постель!
- Вставай!
- Не хочу! Я хочу... спать на зимней постели! - Сережа упал спиной в пушистый сверкающий снег - лицом в ослепительно черное, усыпанное плывущими звездами небо. - Господи, Господи Боже мой... Женька... Женька... какие звезды! Стоя - не видно, надо - так...
- А это мысль! - Женя, раскинув в стороны руки, упал рядом с Сережей в снег и звонко, счастливо засмеялся. - Больше ничего не надо - снег и небо... Эта чернота - сияет... Черный огонь, в котором плавают звезды... Сережка, я лечу...
- J'ai tendu des cordes de clocher a clocher, des guirlandes de fenetre a fenetre, des chaines d'or d'etoile a etoile, et je danse15... A все-таки скотина Вы, подпоручик.
- Чем, собственно, обязан?
- А где Вы были раньше? Мне не хватало Вас... как самого себя. Всегда не хватало.
- А почему - я? Почему я должен был Вас разыскивать? Почему Вы меня сами не изволили обнаружить за восемнадцать лет?
- Это где это, позвольте поинтересоваться, я должен был Вас обнаруживать?
- Первопрестольная не так велика. А я, так же, кстати, как и Вы, прожил в ней большую часть жизни. Во всяком случае - до девяти лет и с тринадцати - до революции.
- То-то и оно! А где вы, подпоручик, околачивались с девяти до тринадцати? Извольте объясниться!
- А нигде. - В Женином смехе прозвучала горечь. - Ржевский, самое смешное в том, что с девяти до тринадцати меня нигде не было.
- Слушай, а чего они там так шумят?
- Не знаю. Надо спросить - вон кто-то вышел. А что, собственно, за бедлам?
- Чернецкой?! - Вышедший из ресторана Ларионов с гневным изумлением воззрился на Женю. - Это Вы спрашиваете, что за бедлам?
- Ну да, очень шумно.
- Ну знаете... Мало того что вы это заварили, а теперь черт знает в каком положении...
- А какова нынче Кассиопея... - созерцательно произнес Женя и с предупредительной любезностью прибавил: - Хотите посмотреть?
- Черт знает что!! - Ларионов хлопнул дверью.
- Решительно не понимаю, чем он остался недоволен.
- Кто ж их знает... И вообще мне надоело: шумят, ходят... Что за безобразие?
- Где бы найти такое место, чтоб там никто не ходил?
- На крыше!! - Сережа вскочил на ноги. - Чернецкой, полезли! Ставлю что угодно, что там мимо нас никто не будет ходить!
- Великолепно, полезли скорее!
- А чердак не заперт?
- Что мы, замок не собьем, что ли?
- Мать их... Слушай, а я не помню - в этой крыше вообще были чердачные окна? Как в банке с чернилами...
- Должны быть... Погоди... ara! - вон отсвечивает, я вижу... Вытянув вперед руку, Женя осторожными, но быстрыми шагами приблизился к слабо мерцавшему в почти непроницаемой темноте чердака оконцу. - Осторожно, эти стропила - явно дубовые.
- Высоко?
- Нет, я подтянусь... Ах ты, сволочь, заколочена!.. Есть! - Отшвырнув отодранную раму. Женя протиснулся через узкий проем и вылез на крышу. Покой и воля! Ты был прав - ни одной двуногой сволочи - с Блоком или без оного.
- А как насчет четвероногой? Твою мать! - Чуть не поскользнувшись на обледенелой черепице, Сережа уцепился за дощатую крышу чердачного окна и, поднявшись, уселся верхом на коньке и, привалясь спиной к кирпичной трубе, скрестил руки. - Лезь сюда.
- Четвероногая не умеет разговаривать, во всяком случае - о Блоке. Женя, обогнув Сережу, влез на трубу и непринужденно, словно располагаясь в кресле, положил ногу на ногу.
- Слезь с трубы - ты похож на Гоголевского черта.
- Воображаешь, ты - на Лермонтовского Демона? Тоже мне - Чайльд Гарольд. Кстати, о демонах - какое средневековое сочинение было самым известным?
- "Malleus maleficarum"16, - с достоинством и без запинки ответил Сережа, глядя на темнеющий вдали сосновый лес. - "Похвала глупости" Эразма Роттердамского была адресована Томасу Мору.
- Следовательно, она представляет собой трансформацию жанра послания, - небрежно парировал Женя, с не меньшей легкостью произнося сложные слова. - Другим популярным в средневековье жанром является трактат - например, "De civitate Dei"17 Блаженного Августина.
- Однако "Confessiones"18 Блаженного Августина значительно популярнее, чем "De civitate Dei". Она основополагает сам жанр исповеди.
- Классические образцы которого мы находим у Боэция, Абеляра... Твою мать, еще и мокрая!
- Чего?
- - Не видишь - черепица. - Женя, на протяжении всего разговора старательно бросающий зажженные спички на крышу, сердито чиркнул еще одной. - Она негорючая, хоть весь коробок изведи, не загорится...
- А ты не бросай, а поднеси поближе.
- Сейчас... Так вот, у Боэция и Ансельма... - Женя, вставший, держась за трубу, нагнулся, поднося к черепице зажженную спичку, и, поскользнувшись, проехал стоя несколько шагов. - Эй, а внизу-то сугробы!
- Ну?
- Можно же съехать! Слабо - стоя и не упасть?
- Сколько угодно! - Сережа поднялся с конька и, прыгнув на обледенелую черепицу, широко расставив ноги, покатился вслед за Чернецким.
- ...Ну а чего вы хотите, господа? - Сопровождаемый несколькими офицерами штаба Главнокомандующий спрятал заиндевевшие усы в пахнущий кельнской водой платок. - Откуда у некадровых мальчишек понимание дисциплины? Разумеется, сплошь и рядом подобные эксцессы. А что прикажете поделать?
- Но этого, однако ж, быть не должно, Николай Николаевич, воля Ваша, - раздраженно бросил на ходу сухопарый начальник контрразведки. - В какие ж, извините, ворота...
- Не должно быть, Вы говорите? Эх, Василий Львович, а вояки эти в армии должны быть или за партами?
- Эх, да что о том... А все-таки Вы им спускаете - за такой дебош пяти арестов мало. Нет, не обессудьте, Ваше Высокопревосходительство, но только дисциплинарными взысканиями...
- Господи Боже мой! - Главнокомандующий почти с испугом воззрился на фигуры, слетевшие, преградив дорогу, в снег с крыши. - Сережа?!
Встрепенувшись от начальственного окрика, Сережа, не отряхивая снега с расстегнутого полушубка, вытянулся и понес было руку к голове, но Чернецкой перехватил ее за локоть.
Бросив гневный взгляд на Чернецкого, непонятно с чего компрометирующего его перед начальством, Сережа попытался вырвать руку.
- К пустой голове руки не прикладывают, идиот! - прошипел Женя в твердой уверенности, что ничто кроме Сережиного промаха не может обнаружить перед присутствующими их состояния.
- Тьфу ты... - Сережа взлохматил и без того растрепанные волосы, окончательно убеждаясь в Жениной правоте. - А я действительно без фуражки.
Адъютант главнокомандующего штабс-капитан Задонский, самый молодой из штаба, откровенно, но в полном одиночестве расхохотался.
- Плакать надо, г-н штабс-капитан! Et votre conduite a Vous, Monsieur l'enseigne, est-elle, selon Vous, celle qui sied a un officier russe?19?
- Никак нет, Ваше Высоко... превос... вохс... - запутался Сережа, с недоумением обнаруживая, что недавняя во время беседы на крыше о средневековой патристике изумительная легкость речи сменилась досадным косноязычием, которое почему-то хотелось побороть, приплетя куда-нибудь Блаженного Августина. - Ваше Высокопревосхо... преосв... Ваше Высокопреосвященство!
- Слушай, Ржевский, ты что-то не то говоришь! - с испугом произнес Женя.
- А что не то? - тоже немного пугаясь, спросил Сережа, так же, как и приятель, нимало не озабоченный ведением диалога на глазах у всего штаба.
- Не знаю...
Теперь уже вместе с Задонским хохотал даже начальник контрразведки, а попробовавший подавить смех, но против воли засмеявшийся главнокомандующий, сам на себя за это рассердившись, решил, что во всяком случае успеет разобраться с Сережей, и обернулся к Жене: - А Вы, подпоручик, какого полку?
- Второго Уланского, ваше Высокопревосходительство! Под... под... поручик Ч-чернецкой! - Женя, в ответе которого чеканкой твердости хватило только на обращение, мужественно преодолел желание для краткости произвести себя в поручики. "Чернецкой" же прозвучало подозрительно похоже на чертыхание.
- Что же творится среди младшего офицерского состава?- - риторически произнес главнокомандующий. разворачиваясь к свите. - Хорош пример для нижних чинов? Так что же, господа, хватит у вас сейчас в голове соображения на то, чтобы пойти под арест самостоятельно?
- Так точно, Ваше Превосходительство!
- Двое суток. Впрочем... - главнокомандующий, в лице которого мелькнула явно не сулящая ничего хорошего догадка, кивнул в сторону ярко освещенных окон гостиничного ресторана: - А признайтесь-ка, господа, не вы и заварили всю эту кашу?
- Мы. - В одновременно произнесенном ответе прозвучало нескрываемое, даже не без некоторого ожидания одобрения, самодовольство.
- С глаз долой!!
Задонский, давясь от смеха, сделал за спиной главнокомандующего несколько знаков, энергически предлагающих Сереже воспользоваться этим разрешением удалиться.
- Не понимаю, что? - Сережа через плечо начальства внимательно вгляделся в вызвавшую у него некоторое беспокойство жестикуляцию Задонского. Продолжая хохотать, Задонский постучал себя пальцем по лбу и кивнул на спину главнокомандующего. В следующее мгновение проследивший направление его взгляда Сережа, молниеносно трезвея, взглянул на Чернецкого так выразительно, что до того тоже дошло происходящее. Отчаянно переглянувшись, оба осознали полную невозможность собрать на месте наломанные дрова и обратились в бегство в сторону ближайших широких елей, силясь хотя бы не расхохотаться прежде, чем удастся выйти из пределов видимости...
- А Вы, г-н полковник, говорите "дисциплинарные взыскания"... продолжая прерванный разговор, произнес отсмеявшийся главнокомандующий. Да по-настоящему этих вояк еще драть надо. Как Сидоровых коз драть. Офицеры!
22
- Его Высокопревосходительство, по счастью, был в духе. - Подтянутый, спокойный и трезвый (хотя с немного помятым утомленным лицом) Женя, сидя на широком деревянном подоконнике номера, пил кофе из металлического стаканчика.
- А мы немного "разрядились". - Сережа улыбнулся. - Только знаешь, Чернецкой, а ведь колокольчик прозвенел.
- Ты имеешь в виду...
- Именно. А разве ты сам сейчас не чувствуешь, что отныне мы обречены на трезвость? Оно сказало, что мы перебесились этим, - Его Высочество чистоплюйство.