- Но отчего необходимость принять яд? - спросил я: отрясенный услышанным, я не следил уже за часами.
- Там, где способность обречена не воплотиться возможность, надобно убрать и самое способность. Покуда способность не утратилась втуне, надобно искать возможности в ином месте. И одну возможность мне удалось сейчас, в твоем уже присутствии, найти... Она сводится к тому, что... однако же, время мое вышло - прощай, Гагарин, и не вздумай, коли не хочешь прослыть сумасшедшим, болтать об услышанном! - Глебов вновь рассмеялся. Я взглянул на часы - как раз вовремя, чтобы заметить, как упали на дно последние песчинки. Смех Глебова неожиданно смолк. Я поднял глаза: он сидел передо мною, откинувшись на высокую спинку кресла, черные глаза его были невидяще неподвижны. Он был мертв.
- Кто бы ни было это существо, Господи, прости его многогрешную душу! - со слезами произнес я, склонив голову перед тем, что уже не было Глебовым.
Затем я сжег бумаги, относящиеся к Баженову, и покинул Глебовский дом.
В свете ходило много слухов о страсти Глебова к молодой графине R, безответной по причине крайней сердечной приязни графини к младшему Шаховскому: некоторые же склонялись считать, что причиною суровости графини к Глебову являлась не склонность к Шаховскому, а жестокий деспотизм графа R., козни которого препятствовали свиданиям влюбленных.
Я присутствовал, на похоронах: Владимир Глебов был безутешен и с охотою взялся за препорученную ему братом заботу о маленьком Эрасте. Я не мог даже облегчить его скорбь: печать страшного знания камнем лежала на моей душе, и под этим гнетом рыдающий над телом брата Владимир казался мне почти счастливцем".
33
- Ой, Петька, когда ты вошел? Мы не заметили...
- Не удивительно - когда я вошел, вас, юные девы, в этой комнате не было.
- Как это - не было?
- Вы изволили пребывать в восемнадцатом столетии, притом не в Париже, а в Москве. A mademoiselle Баскакова, кажется, еще и сейчас по крайней мере одной ногой находится там, - добавил Гагарин, взглянув в отрешенное личико Тутти.
- Нет, я уже здесь, - произнесла Тутти, неожиданно повернувшись к Гагарину. - Во всяком случае...
- ...Насколько это сейчас возможно?
- Да.
- А помнишь, мы говорили о сказках?
- Да, когда ты болела. Мы говорили, что вымышленное всегда легковесно по сравнению с тем, что бывает на самом деле ... Но это - самое потрясающее из всего, что мне доводилось читать прежде...
- Жаль, что Федя не доделал этой рукописи по-настоящему...
- Мне она показалась доделанной.
- Видите ли, mademoiselle Баскакова, - Петька Гагарин, легко подойдя к окну, открыл одну из створок: особенно яркий зеленоватый свет, разлившийся по видной сквозь крупную решетку зелени сада, говорил о приближающихся сумерках. Отворив створку, Петька так и остался стоять у окна - тонкий и болезненно бледный, удивительно похожий на Лерика. - С литературной стороны рукопись, конечно, доделана, но суть в том, что в настоящей рукописи были строчки, которых он, вероятно, не смог сразу разобрать - эта ужасная скоропись XVIII века - и обошелся без них, это ведь черновик...
- А ты мне об этом не говорил... - протянула Лерик недоуменно.
- А имело ли смысл об этом говорить, если я не знал, что пропущено? засмеялся Гагарин. - Кроме того, это могло оказаться не имеющим значения, как, вероятно, и подумал Федя. Мне пришлось перебрать кучу рукописей из архива - я сличал варианты написания букв скорописи... Было бы обидно провозиться впустую! Этих неразборчивых строчек было на всю рукопись от силы двадцать...
- И это оказалось важно?
- Очень. - Гагарин не без торжества улыбнулся. - Забавно, что такое совпадение: я ведь сейчас тоже шел за этими рукописями...
Тутти, увидевшая, как выжидающе натянулась тонкой стрункой Лерик, почувствовала ее нетерпеливое желание узнать, о чем упомянул сейчас брат. Но, почувствовав, она поняла, что сама не хочет сейчас этого: она была как будто оглушена и, как ныряльщик, вынырнувший из полной волшебных кораллов и водорослей морской глубины, даже и не все разглядев в ней, все же не может погрузиться обратно, не отдышавшись на воздухе, она хотела сейчас говорить о чем-нибудь другом и о чем-нибудь другом думать. Например, о том, что Лерик и Петька очень похожи, или о том, как Лерик недавно обмолвилась, что Петька никак не может добиться отправки в Совдепию, и это очень его мучает. Для Лерика это было более странным, чем для Тутти. Прекрасно знавшая, как дорого обходится нередко переход через границу. Тутти понимала, что переправлять в подполье шестнадцатилетнего неопытного юношу там, где есть возможность переправить бывалого офицера, настолько неоправданно, что на это никто не пойдет. Однако она понимала и то, что Гагарину от этого не легче.
- Ты расскажешь? - напряженный голос Лерика заставил Тутти вздрогнуть, возвращая туда, куда она еще не хотела возвращаться.
- Конечно, - просто произнес Гагарин, - иначе бы я не стал об этом упоминать. Прежде всего, меня и раньше смущало в Фединой рукописи то место, где говорится о том, что граф Александр привлек в плоть рода некую сильную личность, явившуюся как рыжий Яков. Тут была какая-то неопределенность. А в основном тексте как раз начинались непонятные строчки.
- Ты выяснил, кто был рыжий Брюс?
- Ульв Облагин.
Лерик изумленно вскрикнула, а Тутти неожиданно ощутила себя вновь стремительно погружающейся в захватывающую глубину.
- Но почему он хотел помочь одному сыну против другого?
- Потому, что другому тоже помогали.
- Кто?
- Меритнет. Из-за этих неразборчивых строчек выпало то, что во всей этой многовековой истории не одна магическая "дуэль", а две... Во всяком случае во всех этих "играх", а ведь такие вещи действительно напоминают больше всего шахматную партию, есть определенные правила, нарушение которых не может не вызвать каких-то последствий, тоже определенных. Точнее, так: нарушение правил определяет последствия. А какое было нарушение правил, попробуй угадать, Лерик, ты ведь достаточно читала всякой литературы, которую мне, может быть, и не следовало давать тебе.
- Одного из детей надо было убить, - быстро проговорила Тутти.
- Именно так, - с некоторым удивлением взглянув на Тутти, сказал Гагарин. - Из этого и вышла вся эта история. Там, где сказано, что Меритнет воспрепятствовала этому, тоже шло дальше непроясненное место в тексте. Дело не только в почитании близнецов в Египте... В рукописи идут довольно туманные намеки на то, что детские годы в Александрии Египетской Меритнет отчасти провела в христианской общине, где ее воспитанием занимался некий христианский понтифик... Кстати, надо будет мне посмотреть по датам, кто это мог быть... Но это все довольно нечетко, а вот дальше идет предельно ясная формулировка клятвы, данной ею в детстве своему наставнику, как там сказано, Держателю Знака, не знаю, что это значит: "Не поддаваться искусу сотворить худое во имя доброго, какими бы бедами сие ни грозило"... Так что беда была предопределена, как, в общем-то, предопределены все беды в древнескандинавском эпосе... И получается, что, следуя христианскому правилу, Меритнет пошла наперекор могущественнейшим магическим закономерностям...
- Хорошо, пусть так, - на бледных обыкновенно щеках Лерика выступил румянец возбуждения. - Но откуда и почему тогда вторая "дуэль"?
- Потому, что кроме крови даже в магии есть и плоть... Муж и жена "плоть едина", а конкретным воплощением единства их плоти является дитя... Есть какие-то тонкие связи между кровью, плотью и мистической силой... И поэтому, поскольку воплощение единства их плоти разделилось в самом себе и братья пошли друг на друга, силы родителей не могли из-за этого не вступить в противоборство между собой... Поэтому Ульв и Меритнет не смогут соединиться до тех пор, пока один из братьев не перетянет силы. Брюсу помогает Ульв, а Глебову - Меритнет... Второй стал бы тогда в следующих рождениях обычным человеком (как и случилось бы сначала, если бы правила не были нарушены), и все встало бы на свои места...
- А как тогда хоронили? - неожиданно спросила Лерик.
- Клали в ладью, украшенную коврами и шкурами, лицом к небу, с мечом в ногах, и отталкивали от берега... А в тот день, наверное, оттолкнули две ладьи одновременно...
- Как при короле Артуре... Я это как будто вижу.
- А я не понимаю одного, - нахмурившись произнесла Тутти. - Ведь Глебов... его жалко, но он же действительно - чудовище, ведь он - это сила зла... Я не понимаю - Меритнет нарушила "правило игры" из христианской клятвы "не творить худого во имя добра, какими бы бедами это ни грозило"... Беды пришли, пусть, но отчего же от этого вышло зло? Ведь зла-то тут не могло выйти... Никак не могло - я не понимаю!..
- Я тоже не очень понимаю: единственное объяснение, которое можно тут подобрать, то, что партия еще не закончена... Хотя что-то не очень там идет к хорошему концу...
- Пойдемте в сад! - резко встряхнув волосами, заявила Тутти. - Тем более что за мной уже скоро должны приехать.
34
Было еще светло, хотя увлажненная зелень пахла по-вечернему сильно.
- Близился серый закат,
Воздух был нежен и хмелен,
негромко процитировал Гагарин.
- И отуманенный сад
Как-то особенно зелен,
подхватила Лерик.
- Вы чем-то расстроены, mademoiselle Баскакова?
- Нет... - Тутти задумчиво следила за тем, как просеянный песок дорожки шевелился под носком ее "бронзовой" туфельки. - Вам не кажется, что весь Глебов, при всем том, какой-то очень русский?
- Я об этом не думал. Почему?
- Он сбивает с толку схожестью с героями выдуманных готических и романтических романов... Но именно сбивает... Ведь он на них не похож... Ведь там нужны замки и мрачные своды... Вот если, к примеру, старика и девушку из "Острова Горнгольм" перенести из замка на скале в богатый особняк посреди Москвы...
- Вдобавок на Колымажный двор, где и стоял Глебовский дом, рассмеялся Петька. - Да, все пропадет... Вы правы - он все несет в себе. Престранные они все же - русские Екатерининской эпохи!.. Очень трудно понять дух этого времени, и этот дух действительно ни на что не похож.
- А где был Колымажный двор?
- Там, где сейчас новый Александровский музей.
- Знаю, это недалеко от храма Христа Спасителя. Мы с папой в нем были, когда ездили на Пасху в Москву, к бабушке. Это было в семнадцатом году, и мне было тогда семь лет. Но я даже в Петрограде сейчас хотела бы оказаться, не то что в Москве... Знаете, наверное, это очень глупо: когда вы сказали "дуэль", мне вспомнилась одна очень забавная история, которую мне рассказал один человек, он сейчас там, в Петрограде... Когда ему было лет одиннадцать, его двоюродный брат, студент-медик, с кем-то стрелялся... Дома не было никого из старших, когда он приехал с друзьями на извозчике. Когда он поднимался в квартиру, очень бледный, его вели под руки. Мальчиков, и его, и его друга, которому тоже было около одиннадцати, тут же выставили, а сами заперлись в квартире - видимо, делали перевязку. Медикам легко обойтись без врача, который обязан регистрировать огнестрельные ранения... И вот с этого дня им, ему и другу, стало ясно, что сами они тоже непременно должны стреляться. Они сами не могли себе объяснить, зачем это было нужно, непременно. Они только об этом и думали. Через несколько дней им удалось раздобыть оружие. Причем почему-то само собой подразумевалось, что драться им надо только друг с другом... Они долго придумывали повод для этой дуэли, нисколько не чувствуя себя врагами, напротив - они были тогда как-то особенно близки, потому что просто горели одним, общим на двоих, желанием. А желание это было - оказаться друг против друга с револьвером в руках. Выбрали секундантов в своем третьем классе...
- И действительно стрелялись?
- Да. На пустыре недалеко от гимназии. К счастью, никто никого не ранил. Но история выплыла наружу, и им, что называется, влетело, и влетело так, как ни до, ни после не влетало... Этот человек сам не мог понять этой истории, но они не только не перестали быть друзьями, но даже стали с тех пор ближе... А я не могу понять, почему эта история мне вспомнилась, когда вы рассказывали о Меритнет... Странно, да?
- Нет, не странно, так иногда бывает, - негромко ответил Петька.
Некоторое время все трое шли молча. Тутти сорвала плотный лист сирени и откусила его горький черенок. Ей было необыкновенно легко: неизвестно отчего, она впервые чувствовала, что собственная взрослость уже не так ее тяготит. Как будто какая-то внутренняя душевная одежда, которая была велика, стала, наконец, впору.
Послышалось тарахтенье мотора. Длинный и большой открытый автомобиль остановился, подъехав к воротам ограды.
- Это за тобой, - вздохнув сказала Лерик. - Вадим Дмитриевич, а с ним еще какой-то господин.
Тутти подняла голову - почти одновременно с сидевшим рядом с Вишневским широкоплечим человеком в бежевом костюме и летней светлой шляпе. Жалобно, ранено вскрикнув, она сорвалась с места и стрелой, как бегают только дети, полетела к автомобилю и в следующее мгновение, забыв обо всех правилах сдержанности, повисла на шее у выскочившего ей навстречу человека, отчаянно крича:
- Дядя Юрий!! Дядя Юрий!
35
"Как странно быстро наступила осень, - думал Вишневский, торопливо шагая под уже тронутыми желтизной деревьями парка Монсо. - Я уже несколько месяцев в Париже - на два с половиной месяца дольше, чем Юрий, который впал уже в состояние холодного бешенства... Но у меня есть еще одна, своя, причина стремиться обратно - возвращение туда разрубило бы узел, который я не в состоянии развязать... Если, впрочем, не удастся сделать это сегодня... Сегодня..."
- Вадим? Вы, как всегда, минута в минуту... Проходите!
...Белая свежевыкрашенная дверь в кухоньку была приотворена: в комнату проникал маслянистый теплый запах пекущихся в духовом шкафу каштанов.
- Я живу сейчас одна. Приходит Жюли, поденщица. Но мне нравится хозяйничать самой. -Ида, в бежевой блузке и светлой юбке - по-парижски узкой, собирала на стол. В ее осторожных, привыкших к милтону и китайским сервизам руках, простенькие новые чашки и блюдца почему-то казались дорогим фарфором.
- А Ирина Андреевна?
- Тетя поехала в Бонн.
- Вот как?
- Да, до конца сентября. Какие-то денежные вопросы. Что-то куда-то переводить. Сюда, кажется. Я же в этом ничего не понимаю. - Ида засмеялась. - А тетя у нас Министр Финансов, это было ее прозвище на даче. В Крыму. Одно лето это было каким-то дачным поветрием - придумывать всем прозвища.
- Дача у вас, кажется, была в Алуште?
- Нет, в Профессорском уголке. Это недалеко от Алушты, час езды верхом.
В открытом окне с темными от времени коричневыми, ставнями видна была часть высокой крыши соседнего дома: золотые и рыжие листья начинающегося сентября живописно выделялись на фоне бурой черепицы.
- А что слышно на бульварах?
- Я не завсегдатай модных мест, Ида...
- А все же?
- Появилась какая-то новая ересь: насколько я могу судить, почище Штейнерианской и еще электричнее... Тем не менее стремительно входит в моду. Попытка подведения космогонической базы под господ в черных кожанках... Очень многое нахватано из йоги, а вообще - скверновато пахнущий дилетантизм, за которым неизвестно что стоит на самом деле... Честно говоря, довольно противно: воспевание эдакого раздутого в России мистического костра, в огне которого должно сгорать все, мешающее всеобщему блаженству. Так воспевать кровь можно только сидя за письменным столом! Впрочем все апостолы мракобесия были теоретиками, к сожалению, кроме последних... Простите, Ида, кажется, я увлекся.
- Вы чем-то очень взбудоражены, Вадим.
- Просто узнал сегодня, что снова откладывается мое возвращение в Петроград.
"Схватился за спасительную полуправду... А ведь сейчас на этот вопрос, надо было сказать... "Мне надо поговорить с Вами, Ида. Дело в том... дело в том, что я люблю Вас - люблю с юношеской силой и чистотой каких не ожидал в себе обнаружить...
- Не мучьте себя так, Вадим. Ведь Вы нужны здесь.
- Для боевого офицера это не Бог Весть какое утешение, Ида. Изумительный чай. Как надоел вечный здешний кофе...
- А вы когда-нибудь слушали самого Штейнера?
- Почему Вы об этом спросили?
- Просто так, пришло в голову, когда Вы упомянули о штейнерианцах.
- Нет, ни разу. С меня хватило речей его бешеных последователей. Я с изрядным их количеством был знаком через Женю Ржевского - одно время он было увлекся этим, но быстро охладел.
"Я же сам себя топлю... Зачем я упомянул сейчас Ржевского? И словно кто-то за язык тянул его непременно упомянуть."
- Я не знала, что Женя увлекался антропософией, но не удивлена. Непредсказуемость своего поведения он, мне кажется, сам доводил до крайности. Странно, насколько они все же непохожи были с Сережей, не правда ли?
- Не знаю. В них больше сходства, чем представляется на первый взгляд. Сережа унаследовал ту же непредсказуемость, я бы сказал неуправляемость. Он не мог бы быть кадровым военным. Это фамильное свойство его натуры мне несколько знакомо по петроградскому подполью.
Все то же светлое, приветливое выражение лица, та же характерная осанка екатерининки - но все же сидящая напротив Вишневского Ида как-то мгновенно и очень сильно изменилась - словно произошло нечто очень важное.
- Вы хотите сказать, Вадим, что встречали Сережу Ржевского после революции?
- Встречал? Я думал, что говорил Вам об этом... Конечно, не однажды встречал и работал с ним в девятнадцатом году, правда - недолго. Но... - в следующее мгновение Вишневский понял.
- Он... очень изменился?
- Не могу Вам ответить, я до революции не был с ним знаком, только слышал о нем от Жени.
"Значит, в действительности все выглядит еще проще: там, где поперек дороги Юрия встал старший брат, на моем пути появился младший. Как все просто!" - Вишневскому захотелось рассмеяться. Он знал теперь, что ничего уже не скажет, что объяснение, которого в действительности не произошло, все же не оставляет ему и слабой надежды.
"Но ведь получается, она не знает, что Сережа Ржевский в Париже?.. Значит, приятный долг сообщить ей об этом выпадает на мою долю? Забавно, хотя и несколько жестоко. Но не сделать этого было бы бесчестным..."
Перед Вишневским неожиданно возникло лицо Сережи - усталое и очень равнодушное, губы, искривленные иронической усмешкой: "Я рад, что она здесь, но видеть ее не хотел бы... Сказать по правде, Вадим, я никого не хотел бы видеть".
"Нет! Тысячу раз - нет... Она не должна встретиться с этим Сережей... Он убьет ее, даже этого не заметив... Пусть лучше не знает... Пусть лучше молится за далекого беспечного мальчика с обаятельной улыбкой... Пусть что угодно, только не это.
И какой счастливый дух уберег меня от того, чтобы за несколько месяцев ни разу не упомянуть при ней к слову о том, что он - здесь? Господи, не мне играть тут жестокую роль фатума... Только не мне..."
- Что с Вами, Вадим? Вам дурно?
- Нет, простите, так... Мы, кажется, говорили о Ржевском?
Вишневский вздрогнул: в маленькой квартире громко заработал телефонный звонок.
- Извините. - Ида с какой-то печальной легкостью поднялась и вышла в темный коридорчик к аппарату. Дверь осталась приоткрытой.
- Алло? - как во сне слышал ощутивший внезапную слабость Вадим.
- Да... Вы, Юрий Арсениевич? Да? ...Да, я сейчас дам его Вам...
- Алло?
- Вишневский? - голос Некрасова звучал как-то странно ровно. Приезжай как можно скорее. Я в твоем номере.
36
Некрасов сидел в глубоком кресле у телефонного аппарата. Звук открывшейся двери не заставил его даже поднять голову. На журнальном столике перед ним стояла почти пустая бутылка виски. Вишневский уже несколько лет не видел Юрия пьяным - с тех пор как появилась Тутти.
- Юрий!
Некрасов поднял глаза, и Вадим, столкнувшийся с ним взглядом, с испугом понял, что он трезв - опустошающе-беспощадной пьяной трезвостью.
- Что случилось?
- Сядь, - Юрий кивнул на второе кресло у столика.
- Пойдем в гостиную - там удобнее говорить.
- Не стоит отходить от телефона.
- Плохие вести... оттуда?
- Никаких, - Юрий усмехнулся. - В том-то и дело, что никаких.
- Этого не может быть. Более двух-трех каналов одновременно из строя не выходит... Просто не выходит...
- Все каналы одновременно. Сейчас проверяют последний дипломатический. Подполье молчит... как покойник. Ты догадываешься, что это может означать?
37
Лампа в оранжевом абажуре рассеивала неяркий мягкий свет. Телефон молчал пятый час. Некрасов, взявшийся за вторую бутылку, вопросительно взглянул на Вишневского. Вадим отрицательно качнул головой - горло было сжато спазмой. Юрий выплеснул остатки виски в свой стакан, и просто, как будто пил воду, осушил его. Он был все так же устрашающе трезв, как несколько часов назад.
Сколько еще русских не отходит от телефона в эту ветреную парижскую ночь? Подполье молчит... Ожидание и неизвестность.
Вишневский поднялся и прошелся по комнате: от напряжения и усталости собственное тело казалось ему невесомым. Усталость - отчего? Усталость бездействия? Усталость ожидания.
- Знаешь, Вишневский, - по темному в оранжевом свете лицу Юрия пробежала нехорошая улыбка, - я чувствую себя в положении человека, который, когда жгли дом со всеми близкими, собирал грибочки в лесу. Надо признаться, что ощущение не из приятных.
"Да, после того как станет наверное известно, что все-таки делается сейчас там, невозможно будет простить себя за то, что был в это время здесь... Знать... даже самое худшее, но только бы поскорее знать, больше невозможно терпеть эту неизвестность... Неужели это действительно конец? Юрию есть для чего жить, а мне... Как последовательно рушится мир".
38
Холодная вода привела Вишневского в себя. Когда он вышел из ванной, было уже совсем светло. Юрий по-прежнему сидел наверху у телефона.
Утренний кофе был уже подан. Рядом, на подносе, лежала свежая почта. Вадим машинально развернул газету.
"Кража со взломом в частном масонском архиве... Подозреваются... Исчезновение документов, относящихся к современному масонству..."
Господи, какая глупость! Масонство - что-то из оперетты плаща и шпаги... Пьер Безухов... Радищев... Неужели это может всерьез кого-то занимать сейчас, когда...
Из газеты вывалился узкий серый конверт. Адрес на нем был надписан незнакомым Вишневскому ломким женским почерком.
39
- Борис!
Андрею показалось, что Ивлинский не услышит его, однако Борис, подняв голову, молча кивнул другу и застыл в прежней позе - ссутулившись, обхватив руками колени.
Андрей сел рядом с ним на обломок какой-то старой плиты, криво торчавшей из разросшейся крапивы.
- Тихо здесь, правда? - негромко произнес Борис, глядя перед собой. И пахнет морем... Как все это странно, Шмидт... Ты знаешь, ведь мы же сами не поняли еще, до чего странная у нас судьба... Взрослым этого не понять, даже таким, как Николай Владимирович... Скажи, только честно, как ты помнишь прежний Петербург?
- Смутно. Как будто это сон или было не со мной.
- Какой Невский тебе естественней представить: на котором движется пестрая толпа, через нее трудно пробираться, если спешишь, мелькание лиц, открывающиеся туда-сюда двери, яркие витрины, автомобили, пролетки, теснота экипажей и автомобилей... Или наполовину скрытые травой камни огромного пустыря с неподвижно застывшими зданиями-полуруинами? Когда легко бродить не глядя на то, мостовой или тротуаром ты идешь?
- Как и тебе - второй.
- А им - первый. Они смотрят на Невский и думают, что он стал таким. А мы, если и думаем об этом, то думаем, что он был другой... Это не одно и то же - "стал таким" и "был другой"... Тут разное первично. Ты понимаешь?
- Да.
- Я думал... Вероятно, такими же, как мы, были люди на закате античности. Которые тоже выросли среди величественных руин, зарастающих травой... Руины - это красота смерти. Мы совсем другие, чем они. Нам трудно представить, что в этом городе когда-то кипела жизнь, работали фабрики и заводы... Мы выросли в городе руин, где мостовые заросли травой, поют птицы и пахнет морем... Как это все странно, Андрей!
- Странно... Я видел вчера Миронова из твоей "Раковины".
- Занятия идут?
- Да.
- Что он еще говорил?
- Блок тяжело болен. Кажется, очень тяжело. Ходасевич собирался за город - до конца лета. Даль все еще в Москве. Может быть, пойдем?
- Что? А да, конечно. Мама беспокоится. - Борис поднялся, не глядя на простой крест, поставленный над невысоким свежим холмиком.
- Знаешь, я и сам понимаю, что так даже лучше... Само существование стоило ей невероятных усилий... Я просто... просто... просто мне как-то не по себе каждый раз оставлять ее одну.
- Там, где способность обречена не воплотиться возможность, надобно убрать и самое способность. Покуда способность не утратилась втуне, надобно искать возможности в ином месте. И одну возможность мне удалось сейчас, в твоем уже присутствии, найти... Она сводится к тому, что... однако же, время мое вышло - прощай, Гагарин, и не вздумай, коли не хочешь прослыть сумасшедшим, болтать об услышанном! - Глебов вновь рассмеялся. Я взглянул на часы - как раз вовремя, чтобы заметить, как упали на дно последние песчинки. Смех Глебова неожиданно смолк. Я поднял глаза: он сидел передо мною, откинувшись на высокую спинку кресла, черные глаза его были невидяще неподвижны. Он был мертв.
- Кто бы ни было это существо, Господи, прости его многогрешную душу! - со слезами произнес я, склонив голову перед тем, что уже не было Глебовым.
Затем я сжег бумаги, относящиеся к Баженову, и покинул Глебовский дом.
В свете ходило много слухов о страсти Глебова к молодой графине R, безответной по причине крайней сердечной приязни графини к младшему Шаховскому: некоторые же склонялись считать, что причиною суровости графини к Глебову являлась не склонность к Шаховскому, а жестокий деспотизм графа R., козни которого препятствовали свиданиям влюбленных.
Я присутствовал, на похоронах: Владимир Глебов был безутешен и с охотою взялся за препорученную ему братом заботу о маленьком Эрасте. Я не мог даже облегчить его скорбь: печать страшного знания камнем лежала на моей душе, и под этим гнетом рыдающий над телом брата Владимир казался мне почти счастливцем".
33
- Ой, Петька, когда ты вошел? Мы не заметили...
- Не удивительно - когда я вошел, вас, юные девы, в этой комнате не было.
- Как это - не было?
- Вы изволили пребывать в восемнадцатом столетии, притом не в Париже, а в Москве. A mademoiselle Баскакова, кажется, еще и сейчас по крайней мере одной ногой находится там, - добавил Гагарин, взглянув в отрешенное личико Тутти.
- Нет, я уже здесь, - произнесла Тутти, неожиданно повернувшись к Гагарину. - Во всяком случае...
- ...Насколько это сейчас возможно?
- Да.
- А помнишь, мы говорили о сказках?
- Да, когда ты болела. Мы говорили, что вымышленное всегда легковесно по сравнению с тем, что бывает на самом деле ... Но это - самое потрясающее из всего, что мне доводилось читать прежде...
- Жаль, что Федя не доделал этой рукописи по-настоящему...
- Мне она показалась доделанной.
- Видите ли, mademoiselle Баскакова, - Петька Гагарин, легко подойдя к окну, открыл одну из створок: особенно яркий зеленоватый свет, разлившийся по видной сквозь крупную решетку зелени сада, говорил о приближающихся сумерках. Отворив створку, Петька так и остался стоять у окна - тонкий и болезненно бледный, удивительно похожий на Лерика. - С литературной стороны рукопись, конечно, доделана, но суть в том, что в настоящей рукописи были строчки, которых он, вероятно, не смог сразу разобрать - эта ужасная скоропись XVIII века - и обошелся без них, это ведь черновик...
- А ты мне об этом не говорил... - протянула Лерик недоуменно.
- А имело ли смысл об этом говорить, если я не знал, что пропущено? засмеялся Гагарин. - Кроме того, это могло оказаться не имеющим значения, как, вероятно, и подумал Федя. Мне пришлось перебрать кучу рукописей из архива - я сличал варианты написания букв скорописи... Было бы обидно провозиться впустую! Этих неразборчивых строчек было на всю рукопись от силы двадцать...
- И это оказалось важно?
- Очень. - Гагарин не без торжества улыбнулся. - Забавно, что такое совпадение: я ведь сейчас тоже шел за этими рукописями...
Тутти, увидевшая, как выжидающе натянулась тонкой стрункой Лерик, почувствовала ее нетерпеливое желание узнать, о чем упомянул сейчас брат. Но, почувствовав, она поняла, что сама не хочет сейчас этого: она была как будто оглушена и, как ныряльщик, вынырнувший из полной волшебных кораллов и водорослей морской глубины, даже и не все разглядев в ней, все же не может погрузиться обратно, не отдышавшись на воздухе, она хотела сейчас говорить о чем-нибудь другом и о чем-нибудь другом думать. Например, о том, что Лерик и Петька очень похожи, или о том, как Лерик недавно обмолвилась, что Петька никак не может добиться отправки в Совдепию, и это очень его мучает. Для Лерика это было более странным, чем для Тутти. Прекрасно знавшая, как дорого обходится нередко переход через границу. Тутти понимала, что переправлять в подполье шестнадцатилетнего неопытного юношу там, где есть возможность переправить бывалого офицера, настолько неоправданно, что на это никто не пойдет. Однако она понимала и то, что Гагарину от этого не легче.
- Ты расскажешь? - напряженный голос Лерика заставил Тутти вздрогнуть, возвращая туда, куда она еще не хотела возвращаться.
- Конечно, - просто произнес Гагарин, - иначе бы я не стал об этом упоминать. Прежде всего, меня и раньше смущало в Фединой рукописи то место, где говорится о том, что граф Александр привлек в плоть рода некую сильную личность, явившуюся как рыжий Яков. Тут была какая-то неопределенность. А в основном тексте как раз начинались непонятные строчки.
- Ты выяснил, кто был рыжий Брюс?
- Ульв Облагин.
Лерик изумленно вскрикнула, а Тутти неожиданно ощутила себя вновь стремительно погружающейся в захватывающую глубину.
- Но почему он хотел помочь одному сыну против другого?
- Потому, что другому тоже помогали.
- Кто?
- Меритнет. Из-за этих неразборчивых строчек выпало то, что во всей этой многовековой истории не одна магическая "дуэль", а две... Во всяком случае во всех этих "играх", а ведь такие вещи действительно напоминают больше всего шахматную партию, есть определенные правила, нарушение которых не может не вызвать каких-то последствий, тоже определенных. Точнее, так: нарушение правил определяет последствия. А какое было нарушение правил, попробуй угадать, Лерик, ты ведь достаточно читала всякой литературы, которую мне, может быть, и не следовало давать тебе.
- Одного из детей надо было убить, - быстро проговорила Тутти.
- Именно так, - с некоторым удивлением взглянув на Тутти, сказал Гагарин. - Из этого и вышла вся эта история. Там, где сказано, что Меритнет воспрепятствовала этому, тоже шло дальше непроясненное место в тексте. Дело не только в почитании близнецов в Египте... В рукописи идут довольно туманные намеки на то, что детские годы в Александрии Египетской Меритнет отчасти провела в христианской общине, где ее воспитанием занимался некий христианский понтифик... Кстати, надо будет мне посмотреть по датам, кто это мог быть... Но это все довольно нечетко, а вот дальше идет предельно ясная формулировка клятвы, данной ею в детстве своему наставнику, как там сказано, Держателю Знака, не знаю, что это значит: "Не поддаваться искусу сотворить худое во имя доброго, какими бы бедами сие ни грозило"... Так что беда была предопределена, как, в общем-то, предопределены все беды в древнескандинавском эпосе... И получается, что, следуя христианскому правилу, Меритнет пошла наперекор могущественнейшим магическим закономерностям...
- Хорошо, пусть так, - на бледных обыкновенно щеках Лерика выступил румянец возбуждения. - Но откуда и почему тогда вторая "дуэль"?
- Потому, что кроме крови даже в магии есть и плоть... Муж и жена "плоть едина", а конкретным воплощением единства их плоти является дитя... Есть какие-то тонкие связи между кровью, плотью и мистической силой... И поэтому, поскольку воплощение единства их плоти разделилось в самом себе и братья пошли друг на друга, силы родителей не могли из-за этого не вступить в противоборство между собой... Поэтому Ульв и Меритнет не смогут соединиться до тех пор, пока один из братьев не перетянет силы. Брюсу помогает Ульв, а Глебову - Меритнет... Второй стал бы тогда в следующих рождениях обычным человеком (как и случилось бы сначала, если бы правила не были нарушены), и все встало бы на свои места...
- А как тогда хоронили? - неожиданно спросила Лерик.
- Клали в ладью, украшенную коврами и шкурами, лицом к небу, с мечом в ногах, и отталкивали от берега... А в тот день, наверное, оттолкнули две ладьи одновременно...
- Как при короле Артуре... Я это как будто вижу.
- А я не понимаю одного, - нахмурившись произнесла Тутти. - Ведь Глебов... его жалко, но он же действительно - чудовище, ведь он - это сила зла... Я не понимаю - Меритнет нарушила "правило игры" из христианской клятвы "не творить худого во имя добра, какими бы бедами это ни грозило"... Беды пришли, пусть, но отчего же от этого вышло зло? Ведь зла-то тут не могло выйти... Никак не могло - я не понимаю!..
- Я тоже не очень понимаю: единственное объяснение, которое можно тут подобрать, то, что партия еще не закончена... Хотя что-то не очень там идет к хорошему концу...
- Пойдемте в сад! - резко встряхнув волосами, заявила Тутти. - Тем более что за мной уже скоро должны приехать.
34
Было еще светло, хотя увлажненная зелень пахла по-вечернему сильно.
- Близился серый закат,
Воздух был нежен и хмелен,
негромко процитировал Гагарин.
- И отуманенный сад
Как-то особенно зелен,
подхватила Лерик.
- Вы чем-то расстроены, mademoiselle Баскакова?
- Нет... - Тутти задумчиво следила за тем, как просеянный песок дорожки шевелился под носком ее "бронзовой" туфельки. - Вам не кажется, что весь Глебов, при всем том, какой-то очень русский?
- Я об этом не думал. Почему?
- Он сбивает с толку схожестью с героями выдуманных готических и романтических романов... Но именно сбивает... Ведь он на них не похож... Ведь там нужны замки и мрачные своды... Вот если, к примеру, старика и девушку из "Острова Горнгольм" перенести из замка на скале в богатый особняк посреди Москвы...
- Вдобавок на Колымажный двор, где и стоял Глебовский дом, рассмеялся Петька. - Да, все пропадет... Вы правы - он все несет в себе. Престранные они все же - русские Екатерининской эпохи!.. Очень трудно понять дух этого времени, и этот дух действительно ни на что не похож.
- А где был Колымажный двор?
- Там, где сейчас новый Александровский музей.
- Знаю, это недалеко от храма Христа Спасителя. Мы с папой в нем были, когда ездили на Пасху в Москву, к бабушке. Это было в семнадцатом году, и мне было тогда семь лет. Но я даже в Петрограде сейчас хотела бы оказаться, не то что в Москве... Знаете, наверное, это очень глупо: когда вы сказали "дуэль", мне вспомнилась одна очень забавная история, которую мне рассказал один человек, он сейчас там, в Петрограде... Когда ему было лет одиннадцать, его двоюродный брат, студент-медик, с кем-то стрелялся... Дома не было никого из старших, когда он приехал с друзьями на извозчике. Когда он поднимался в квартиру, очень бледный, его вели под руки. Мальчиков, и его, и его друга, которому тоже было около одиннадцати, тут же выставили, а сами заперлись в квартире - видимо, делали перевязку. Медикам легко обойтись без врача, который обязан регистрировать огнестрельные ранения... И вот с этого дня им, ему и другу, стало ясно, что сами они тоже непременно должны стреляться. Они сами не могли себе объяснить, зачем это было нужно, непременно. Они только об этом и думали. Через несколько дней им удалось раздобыть оружие. Причем почему-то само собой подразумевалось, что драться им надо только друг с другом... Они долго придумывали повод для этой дуэли, нисколько не чувствуя себя врагами, напротив - они были тогда как-то особенно близки, потому что просто горели одним, общим на двоих, желанием. А желание это было - оказаться друг против друга с револьвером в руках. Выбрали секундантов в своем третьем классе...
- И действительно стрелялись?
- Да. На пустыре недалеко от гимназии. К счастью, никто никого не ранил. Но история выплыла наружу, и им, что называется, влетело, и влетело так, как ни до, ни после не влетало... Этот человек сам не мог понять этой истории, но они не только не перестали быть друзьями, но даже стали с тех пор ближе... А я не могу понять, почему эта история мне вспомнилась, когда вы рассказывали о Меритнет... Странно, да?
- Нет, не странно, так иногда бывает, - негромко ответил Петька.
Некоторое время все трое шли молча. Тутти сорвала плотный лист сирени и откусила его горький черенок. Ей было необыкновенно легко: неизвестно отчего, она впервые чувствовала, что собственная взрослость уже не так ее тяготит. Как будто какая-то внутренняя душевная одежда, которая была велика, стала, наконец, впору.
Послышалось тарахтенье мотора. Длинный и большой открытый автомобиль остановился, подъехав к воротам ограды.
- Это за тобой, - вздохнув сказала Лерик. - Вадим Дмитриевич, а с ним еще какой-то господин.
Тутти подняла голову - почти одновременно с сидевшим рядом с Вишневским широкоплечим человеком в бежевом костюме и летней светлой шляпе. Жалобно, ранено вскрикнув, она сорвалась с места и стрелой, как бегают только дети, полетела к автомобилю и в следующее мгновение, забыв обо всех правилах сдержанности, повисла на шее у выскочившего ей навстречу человека, отчаянно крича:
- Дядя Юрий!! Дядя Юрий!
35
"Как странно быстро наступила осень, - думал Вишневский, торопливо шагая под уже тронутыми желтизной деревьями парка Монсо. - Я уже несколько месяцев в Париже - на два с половиной месяца дольше, чем Юрий, который впал уже в состояние холодного бешенства... Но у меня есть еще одна, своя, причина стремиться обратно - возвращение туда разрубило бы узел, который я не в состоянии развязать... Если, впрочем, не удастся сделать это сегодня... Сегодня..."
- Вадим? Вы, как всегда, минута в минуту... Проходите!
...Белая свежевыкрашенная дверь в кухоньку была приотворена: в комнату проникал маслянистый теплый запах пекущихся в духовом шкафу каштанов.
- Я живу сейчас одна. Приходит Жюли, поденщица. Но мне нравится хозяйничать самой. -Ида, в бежевой блузке и светлой юбке - по-парижски узкой, собирала на стол. В ее осторожных, привыкших к милтону и китайским сервизам руках, простенькие новые чашки и блюдца почему-то казались дорогим фарфором.
- А Ирина Андреевна?
- Тетя поехала в Бонн.
- Вот как?
- Да, до конца сентября. Какие-то денежные вопросы. Что-то куда-то переводить. Сюда, кажется. Я же в этом ничего не понимаю. - Ида засмеялась. - А тетя у нас Министр Финансов, это было ее прозвище на даче. В Крыму. Одно лето это было каким-то дачным поветрием - придумывать всем прозвища.
- Дача у вас, кажется, была в Алуште?
- Нет, в Профессорском уголке. Это недалеко от Алушты, час езды верхом.
В открытом окне с темными от времени коричневыми, ставнями видна была часть высокой крыши соседнего дома: золотые и рыжие листья начинающегося сентября живописно выделялись на фоне бурой черепицы.
- А что слышно на бульварах?
- Я не завсегдатай модных мест, Ида...
- А все же?
- Появилась какая-то новая ересь: насколько я могу судить, почище Штейнерианской и еще электричнее... Тем не менее стремительно входит в моду. Попытка подведения космогонической базы под господ в черных кожанках... Очень многое нахватано из йоги, а вообще - скверновато пахнущий дилетантизм, за которым неизвестно что стоит на самом деле... Честно говоря, довольно противно: воспевание эдакого раздутого в России мистического костра, в огне которого должно сгорать все, мешающее всеобщему блаженству. Так воспевать кровь можно только сидя за письменным столом! Впрочем все апостолы мракобесия были теоретиками, к сожалению, кроме последних... Простите, Ида, кажется, я увлекся.
- Вы чем-то очень взбудоражены, Вадим.
- Просто узнал сегодня, что снова откладывается мое возвращение в Петроград.
"Схватился за спасительную полуправду... А ведь сейчас на этот вопрос, надо было сказать... "Мне надо поговорить с Вами, Ида. Дело в том... дело в том, что я люблю Вас - люблю с юношеской силой и чистотой каких не ожидал в себе обнаружить...
- Не мучьте себя так, Вадим. Ведь Вы нужны здесь.
- Для боевого офицера это не Бог Весть какое утешение, Ида. Изумительный чай. Как надоел вечный здешний кофе...
- А вы когда-нибудь слушали самого Штейнера?
- Почему Вы об этом спросили?
- Просто так, пришло в голову, когда Вы упомянули о штейнерианцах.
- Нет, ни разу. С меня хватило речей его бешеных последователей. Я с изрядным их количеством был знаком через Женю Ржевского - одно время он было увлекся этим, но быстро охладел.
"Я же сам себя топлю... Зачем я упомянул сейчас Ржевского? И словно кто-то за язык тянул его непременно упомянуть."
- Я не знала, что Женя увлекался антропософией, но не удивлена. Непредсказуемость своего поведения он, мне кажется, сам доводил до крайности. Странно, насколько они все же непохожи были с Сережей, не правда ли?
- Не знаю. В них больше сходства, чем представляется на первый взгляд. Сережа унаследовал ту же непредсказуемость, я бы сказал неуправляемость. Он не мог бы быть кадровым военным. Это фамильное свойство его натуры мне несколько знакомо по петроградскому подполью.
Все то же светлое, приветливое выражение лица, та же характерная осанка екатерининки - но все же сидящая напротив Вишневского Ида как-то мгновенно и очень сильно изменилась - словно произошло нечто очень важное.
- Вы хотите сказать, Вадим, что встречали Сережу Ржевского после революции?
- Встречал? Я думал, что говорил Вам об этом... Конечно, не однажды встречал и работал с ним в девятнадцатом году, правда - недолго. Но... - в следующее мгновение Вишневский понял.
- Он... очень изменился?
- Не могу Вам ответить, я до революции не был с ним знаком, только слышал о нем от Жени.
"Значит, в действительности все выглядит еще проще: там, где поперек дороги Юрия встал старший брат, на моем пути появился младший. Как все просто!" - Вишневскому захотелось рассмеяться. Он знал теперь, что ничего уже не скажет, что объяснение, которого в действительности не произошло, все же не оставляет ему и слабой надежды.
"Но ведь получается, она не знает, что Сережа Ржевский в Париже?.. Значит, приятный долг сообщить ей об этом выпадает на мою долю? Забавно, хотя и несколько жестоко. Но не сделать этого было бы бесчестным..."
Перед Вишневским неожиданно возникло лицо Сережи - усталое и очень равнодушное, губы, искривленные иронической усмешкой: "Я рад, что она здесь, но видеть ее не хотел бы... Сказать по правде, Вадим, я никого не хотел бы видеть".
"Нет! Тысячу раз - нет... Она не должна встретиться с этим Сережей... Он убьет ее, даже этого не заметив... Пусть лучше не знает... Пусть лучше молится за далекого беспечного мальчика с обаятельной улыбкой... Пусть что угодно, только не это.
И какой счастливый дух уберег меня от того, чтобы за несколько месяцев ни разу не упомянуть при ней к слову о том, что он - здесь? Господи, не мне играть тут жестокую роль фатума... Только не мне..."
- Что с Вами, Вадим? Вам дурно?
- Нет, простите, так... Мы, кажется, говорили о Ржевском?
Вишневский вздрогнул: в маленькой квартире громко заработал телефонный звонок.
- Извините. - Ида с какой-то печальной легкостью поднялась и вышла в темный коридорчик к аппарату. Дверь осталась приоткрытой.
- Алло? - как во сне слышал ощутивший внезапную слабость Вадим.
- Да... Вы, Юрий Арсениевич? Да? ...Да, я сейчас дам его Вам...
- Алло?
- Вишневский? - голос Некрасова звучал как-то странно ровно. Приезжай как можно скорее. Я в твоем номере.
36
Некрасов сидел в глубоком кресле у телефонного аппарата. Звук открывшейся двери не заставил его даже поднять голову. На журнальном столике перед ним стояла почти пустая бутылка виски. Вишневский уже несколько лет не видел Юрия пьяным - с тех пор как появилась Тутти.
- Юрий!
Некрасов поднял глаза, и Вадим, столкнувшийся с ним взглядом, с испугом понял, что он трезв - опустошающе-беспощадной пьяной трезвостью.
- Что случилось?
- Сядь, - Юрий кивнул на второе кресло у столика.
- Пойдем в гостиную - там удобнее говорить.
- Не стоит отходить от телефона.
- Плохие вести... оттуда?
- Никаких, - Юрий усмехнулся. - В том-то и дело, что никаких.
- Этого не может быть. Более двух-трех каналов одновременно из строя не выходит... Просто не выходит...
- Все каналы одновременно. Сейчас проверяют последний дипломатический. Подполье молчит... как покойник. Ты догадываешься, что это может означать?
37
Лампа в оранжевом абажуре рассеивала неяркий мягкий свет. Телефон молчал пятый час. Некрасов, взявшийся за вторую бутылку, вопросительно взглянул на Вишневского. Вадим отрицательно качнул головой - горло было сжато спазмой. Юрий выплеснул остатки виски в свой стакан, и просто, как будто пил воду, осушил его. Он был все так же устрашающе трезв, как несколько часов назад.
Сколько еще русских не отходит от телефона в эту ветреную парижскую ночь? Подполье молчит... Ожидание и неизвестность.
Вишневский поднялся и прошелся по комнате: от напряжения и усталости собственное тело казалось ему невесомым. Усталость - отчего? Усталость бездействия? Усталость ожидания.
- Знаешь, Вишневский, - по темному в оранжевом свете лицу Юрия пробежала нехорошая улыбка, - я чувствую себя в положении человека, который, когда жгли дом со всеми близкими, собирал грибочки в лесу. Надо признаться, что ощущение не из приятных.
"Да, после того как станет наверное известно, что все-таки делается сейчас там, невозможно будет простить себя за то, что был в это время здесь... Знать... даже самое худшее, но только бы поскорее знать, больше невозможно терпеть эту неизвестность... Неужели это действительно конец? Юрию есть для чего жить, а мне... Как последовательно рушится мир".
38
Холодная вода привела Вишневского в себя. Когда он вышел из ванной, было уже совсем светло. Юрий по-прежнему сидел наверху у телефона.
Утренний кофе был уже подан. Рядом, на подносе, лежала свежая почта. Вадим машинально развернул газету.
"Кража со взломом в частном масонском архиве... Подозреваются... Исчезновение документов, относящихся к современному масонству..."
Господи, какая глупость! Масонство - что-то из оперетты плаща и шпаги... Пьер Безухов... Радищев... Неужели это может всерьез кого-то занимать сейчас, когда...
Из газеты вывалился узкий серый конверт. Адрес на нем был надписан незнакомым Вишневскому ломким женским почерком.
39
- Борис!
Андрею показалось, что Ивлинский не услышит его, однако Борис, подняв голову, молча кивнул другу и застыл в прежней позе - ссутулившись, обхватив руками колени.
Андрей сел рядом с ним на обломок какой-то старой плиты, криво торчавшей из разросшейся крапивы.
- Тихо здесь, правда? - негромко произнес Борис, глядя перед собой. И пахнет морем... Как все это странно, Шмидт... Ты знаешь, ведь мы же сами не поняли еще, до чего странная у нас судьба... Взрослым этого не понять, даже таким, как Николай Владимирович... Скажи, только честно, как ты помнишь прежний Петербург?
- Смутно. Как будто это сон или было не со мной.
- Какой Невский тебе естественней представить: на котором движется пестрая толпа, через нее трудно пробираться, если спешишь, мелькание лиц, открывающиеся туда-сюда двери, яркие витрины, автомобили, пролетки, теснота экипажей и автомобилей... Или наполовину скрытые травой камни огромного пустыря с неподвижно застывшими зданиями-полуруинами? Когда легко бродить не глядя на то, мостовой или тротуаром ты идешь?
- Как и тебе - второй.
- А им - первый. Они смотрят на Невский и думают, что он стал таким. А мы, если и думаем об этом, то думаем, что он был другой... Это не одно и то же - "стал таким" и "был другой"... Тут разное первично. Ты понимаешь?
- Да.
- Я думал... Вероятно, такими же, как мы, были люди на закате античности. Которые тоже выросли среди величественных руин, зарастающих травой... Руины - это красота смерти. Мы совсем другие, чем они. Нам трудно представить, что в этом городе когда-то кипела жизнь, работали фабрики и заводы... Мы выросли в городе руин, где мостовые заросли травой, поют птицы и пахнет морем... Как это все странно, Андрей!
- Странно... Я видел вчера Миронова из твоей "Раковины".
- Занятия идут?
- Да.
- Что он еще говорил?
- Блок тяжело болен. Кажется, очень тяжело. Ходасевич собирался за город - до конца лета. Даль все еще в Москве. Может быть, пойдем?
- Что? А да, конечно. Мама беспокоится. - Борис поднялся, не глядя на простой крест, поставленный над невысоким свежим холмиком.
- Знаешь, я и сам понимаю, что так даже лучше... Само существование стоило ей невероятных усилий... Я просто... просто... просто мне как-то не по себе каждый раз оставлять ее одну.