Страница:
Это начало - не только введение в очерк о Волховстрое, но и острый полемический выпад против научно-популярной рутины. Авторы научно-популярных книг и очерков и в самом деле далеко не всегда дают себе труд последовательно вести читателя со ступени на ступень; не умеют пробудить и "расшевелить воображение", как того требовал Добролюбов, не умеют открыть, сделать привычным и домашним термин, прежде чем начать им пользоваться. Они небрежно рассыпают в тексте груду иностранных слов, объясняя одно непонятное другим непонятным, и читатель, испуганный и оглушенный, закрывает книгу, "не узнав больше, чем знал", по выражению Житкова, и смутно подозревая к тому же, что сам пишущий знает свой предмет хотя, быть может, и во всех подробностях, однако не с полной ясностью. Иначе почему бы ему, пишущему, не говорить простыми словами? Ведь то, что ясно тебе самому, ты и другим растолкуешь ясно. Давно уже провозглашено Львом Толстым: "Пробный камень ясного понимания предмета состоит в том, чтобы быть в состоянии передать его на простонародном языке необразованному человеку". И Герценом: "Нет мысли, которую нельзя было бы высказать просто и ясно... Буало прав: все, что хорошо продумано, выражается ясно и слова для выражения приходят легко". Или: "Трудных наук нет, есть только трудные изложения, то есть неперевари-мые". Заповеди эти были не только провозглашены, но и выполнены: Толстым - в его научных статьях ("описаниях", "рассуждениях") о гальванизме, о кристаллах, о магните; Герценом - в "Опыте бесед с молодыми людьми", в "Письмах об изучении природы". Революционные демократы в лице Белинского и Добролюбова настаивали на создании целой системы книг для детей и юношества, понятных и увлекательных, которые показали бы детям, как создаются окружающие их предметы и "как строят дома, как пекут хлеб... как делают стул", которые, по выражению Белинского, "весело" знакомили бы детей "с землей, с природой и... историей", провели бы их "по всему земному шару с его многолюдными населениями и пустынями, с его сушею и океанами".
В советское время, когда для перестройки народного хозяйства понадобились миллионы технически грамотных людей, партия повела борьбу за создание массовой "популярной научной и технической литературы". Горький, во многом опираясь на суждения революционных демократов, заложил теоретические основы научно-художественной книги для детей, а одним из ее создателей явился Борис Житков.
Житков был глубоко убежден: "геометрию Лобачевского можно изложить так, что ребята лет тринадцати-двенадцати поймут, что означало это неведение логического баланса Евклидовой геометрии. Я нисколько не сомневаюсь, что к самым радикальным вопросам... можно в упор подвести ребят, и хорошо, если от этого у них за кружится голова".
Возможности технического просвещения народа, созданные революцией, не могли не увлечь Житкова. С детства он любил не только добывать, но и распространять знания. О методах преподнесения знаний он размышлял с юности. Его ученики - платные и бесплатные - всегда блестяще сдавали экзамены и в гимназии и в университете. Продолжал он преподавать и тогда, когда сделался известным писателем. В рабочих школах и на рабфаке он обучал математике, химии, черчению - и постоянно пытался осмыслить и обобщить свой преподавательский опыт. Каким должен быть способ изложения предмета, чтобы предмет оказался легко усвояемым? Этот вопрос всегда занимал Житкова. "Я очень рад, что ты пришел к такой простой, казалось бы, мысли, что не людей надо к курсу приспосабливать, а наоборот", - писал он в мае 1924 года племяннику, преподававшему на рабфаке математику.
"Надо, чтобы все было с музыкой и весело. Расшевели человека, и он сам удивится, что из него посыплется... Надо, чтобы была интрига и задор и непременно весело. Я думаю, у моих слушателей осталось воспоминание о моих уроках именно, как о веселых". Он с детства, еще с гимназических лет, возненавидел сухость преподавания.
Но это вовсе не значило, что, желая преподавать "с музыкой и весело", он считал возможным преподносить слушателям вместо подлинной науки некий развлекательный суррогат. На этот счет он выразился с полной определенностью. Он всегда боролся за то, чтобы простота преподавания не достигалась упрощением научных проблем, чтобы подлинная научность не оказывалась, под предлогом популяризации, за бортом. Он требовал, чтобы сама наука была преподнесена ученикам, а не вершки ее. 27 сентября 1909 года он писал из Петербурга отцу: "В пятницу было заседание педагогического совета новой школы на Песках по образцу школы на Петербургской стороне... Тут я спросил слова: высказал свою точку зрения на школу с четырехгодичным курсом. Науку так науку, а не pour les pauvrеs*; популяризация - а не пульверизация. По опыту прошлого года, петербургские школы хотят корешками сами овладеть, чтоб не тыкали "наука доказывает" - вот, пожалуйте-ка сюда эту науку. - Науку и давайте, а не суррогат".
* В пользу бедных (франц.).
И вот через много лет Житкову довелось решать те же задачи с пером в руке. "Науку так науку, а не суррогат".
Научно-художественные книги Житкова дают читателю подлинные научные знания и при этом "весело, с музыкой". В чем же их задор, в чем "интрига"? Какими средствами делает Житков трудное не только понятным, но и легко усваиваемым?
Разговор с читателем на разнообразные технические темы Борис Житков начал в 1924 году на страницах альманаха "Воробей", скоро превращенного в журнал "Новый Робинзон". Тут, в отделах, называвшихся "Как люди работают", "Мастеровой" и "Бродячий фотограф", он рассказал о работах на Монетном дворе, и о том, как устроен водопровод, и о парусном судне "Товарищ", и о труде пожарных, и о плотниках, и о литейщиках. К тысячам маленьких читателей Житков обратился не как к ученикам, молчаливо и покорно слушающим поучения преподавателя, а как к собеседникам и соучастникам в исследовании, обратился с той же непринужденностью, с какой когда-то, еще студентом, объяснял в письме своему маленькому племяннику теорию сопротивления материалов, предлагая ему подумать обо всем рассказанном и "посоветоваться с Ленькой".
Технические очерки Житкова были очерками-беседами; Житков предлагал своему читателю подумать над тем или другим вопросом вместе с ним, с автором, и, уж конечно, "вместе с Ленькой". Вот он рассказывает о работе пожарных, о машинах, о технике тушения пожара. И вдруг взволнованным голосом прерывает свои сообщения:
"Но как быть всегда готовым, как быть готовым и людей в пожаре спасти и самому увернуться от огня, как быть уверенным, что на любую высоту всегда от окна к окну вскарабкаешься по лестнице-штурмовке, небольшой лесенке с зазубренным крюком на конце?" Это вопрос, вытекающий из всего предыдущего изложения, - вытекающий не только логически, но и эмоционально и поставленный там, где он, без сомнения, возникнет и у самого читателя. "Можно и о своем, конечно, говорить так, что с третьего слова сделать собеседника - участником", - писал Житков однажды дочери. Так, сделав читателя собеседником, он и_ говорил с ним о технике, об электричестве, о труде мастеровых и пожарных. Достигалось это "соучастничество" непринужденностью тона, точным представлением о том, что известно читателю, а что еще нет, и умением метко сравнить сложное, малоизвестное, малопонятное с совершенно известным, привычным. Рассказывает он, например, в книге о Волховстрое ("Река в упряжке"), что такое турбина:
"Подумали люди про водяную мельницу: вертится же она без всяких дров и без угля. Падает вода с плотины, попадает на колесо, колесо вертится, и от колеса вся мельница работает.
Потом люди решили, что мельничное колесо плохо работает: много воды зря проливается, а что лучше всего устроить так: всю воду, чтоб она не растекалась, провести в трубку. Пусть она по трубке падает вниз. А внутри трубки по дороге поставили вертушку. Вот вроде той, что ставят в окне в вентиляторе. Ветер дует, и она вертится. А тут не ветром, а водой дует.
Ну ладно, как будто все готово. Реку запрудили - перегородили толстым забором - плотиной. Вода добежала до плотины - дальше некуда. А течением все несет да несет новую воду. Вот как если бы люди шли по дороге, спешили бы - и вдруг на дороге застава. У заставы толпа собралась бы, а сзади всё новые и новые напирают. Открыть теперь в заставе калиточку - то-то народ попрет. Попрет, конечно, и вода. Только не в калиточку, а в трубу. А в трубе вертушка - турбина. Никак ее не обойти. Поневоле придется воде ворочать турбину, чтобы пробраться дальше".
Так сложные понятия - турбина, плотина - путем сравнений сведены к простым и привычным - вертушке, забору, калиточке.
Технические книги Житкова легко усваиваются из-за присущей им естественности разговорных интонаций. Он не вещает с кафедры, не отпугивает читателя "умственностью". Он разговаривает с ним запросто, по-товарищески: "Чего, казалось бы, проще?" или "Гляди, электричество в хорошую копеечку может влететь".
Житков чрезвычайно заботился о том, чтобы книги его не были перегружены излишними подробностями. Забота эта была рождена точным представлением об адресате, о читателе, о способе его восприятия и размере его познаний. Литератору, которому было поручено рассказать детям, на каких животных люди ездят, Житков разъяснял: "Полной формулировки ребенку не нужно, он ее не поймет. А что непонятно, над тем скучают. Нечего бояться ученых раков. Что же они не напишут книжек для детей? Они могут писать только то, что приходится читать в обязательном порядке к зачету. Здесь надо иметь в виду, что объем понятия и его содержание 0 (у ребенка) по данному вопросу. Дать полное понятие - нечего стремиться. Надо очень сузить задачу, но зато изложить легко и прозрачно, чтоб в голове осталась ясная радость нового знания. Перегрузка одной еще деталью (ах! забыли, что еще на зебу ездят!) - хлоп! - и читатель рассыпал всё, что ему насовали в руки. Книга пропала". Лишенные докучливых ссылок, ученых цитат, сложных чертежей и схем, книги Житкова не отталкивают малоподготов-ленного читателя взрослого или ребенка - зловещей нарочитой "ученостью", а на полноту они вовсе не претендуют. Житков не составлял справочников и не писал истории техники; цель у него была другая, отчетливо сформулированная им самим: "Показать лишь идею, из которой выливается... новый свет. Показать ее цепью фактов резких, парадоксальных... дать просто толчок мысли, которая сама бы покатилась дальше в этом нужном направлении". В книге "Река в упряжке" (об электростанции) не перечисляются разнообразные способы применения электричества в современной технике, не излагается история открытия электричества, не изображены разные виды устройства электростанций. Но зато принцип добычи электроэнергии, устройства турбины и плотины, подачи тока в города, принцип устройства любой гидростанции изложен с совершенной ясностью. Ленинский план электрификации России не рассказан полно, по зато смысл этого гениального плана абсолютно ясен... Читатель, прочитавший "Про эту книгу", не получит исчерпывающих сведений об истории книгопечатания, но принцип устройства любой типографии сделается ему ясен.
Способность ребенка воспринимать в каждом явлении главное, всегда отыскивать его и тянуться к нему Житков считал драгоценной способностью детского ума, сближающей его с особенностями ума ученого и ума художника.
"...Споров сколько у детей: "кто главнее?", "что главнее?" - писал Житков в статье "Что нужно взрослым от детской книги". - Художники ахают над детскими рисунками: "Гениально! Потрясающе! Скажите, откуда они, шельмецы, это знают?" А шельмецы знают одно: что надо ему изобразить главное, а остальное к главному пририсовать, и то лишь для пользы главного".
Суть каждой проблемы, "главное", а не "мельтешение подробностей" и давал Житков в своих научных и технических книгах.
В научно-художественных книгах Житкова всегда есть напряженный сюжет, и сюжет, не привнесенный для развлечения читателя извне, со стороны, а естественно вытекающий из самого существа научной проблемы. Книга Житкова о радиотелеграфе не менее остросюжетна и не менее драматична, чем его "приключенческий рассказ" "Над водой", хотя в ней нет ни бурь, ни аварий, ни трусов, ни храбрецов.
Его "Телеграмма" рассказывает о создании беспроволочного радиотелеграфа, и здесь, так же как в хорошо построенной сюжетно-приключенческой повести, каждая глава движет вперед развитие основной коллизии, только вместо коллизии между храбрецом и трусом тут коллизия между разными способами решения научной задачи. Главы тут ступени на лестнице: каждая последующая прочно опирается на предыдущую. Ни без одной из них нельзя обойтись, ни одну переставить: непреложность последовательности так строга, что тронь одну - рухнет вся лестница... А о посторонних развлекательных отступлениях и думать нечего: они тут так же неуместны, так же не нужны читателю, как любое отступление в приключенческом рассказе, которое автор вздумал бы совершить в ту минуту, когда храбрый Федорчук, выйдя на обледенелое крыло самолета, скользит - и вот-вот сорвется в море...
Занимательность нового, созданного советской литературой жанра научно-художественной книги основана отнюдь не на беллетристических отступлениях. В 1935 году в одной из своих статей С. Я. Маршак, характеризуя "ремесленников научно-популярного цеха", насмешливо писал о них: "Они мало верили в занимательность самой науки. Для того чтобы сделать свой предмет занимательным, они придумывали всевозможные аттракционы. Через каждые пять или шесть страниц читателям обычно предлагался отдых от науки в прохладном беллетристическом оазисе". "Конечно, ребенок требует от книги занимательности, но занимательность должна быть достигнута не посторонними средствами, не развлекательными интермедиями, а самой сущностью книги..." И, потребовав от научной книги для детей темперамента, живой, свободной речи, провозгласив, что она подчинена тем же законам, что и всякое произведение искусства, что ценность ее следует мерить степенью идейной высоты, литературного вкуса, искренности, С. Я. Маршак в конце статьи спрашивал:
"Есть ли у нас уже такая литература?" - и отвечал: "Она создается на наших глазах. Книги Житкова, Ильина, Паустовского, Бианки, Н. Григорьева и других дают нам право надеяться, что научно-популярная литература уступит наконец место литературе научно-художественной".
Житков, один из создателей нового жанра, не сразу овладел им: в своих ранних книгах - "Черные паруса", "Паровозы" - он, как бы не доверяя интересности самой истории техники, "для интереса" призывал на помощь беллетристику. Но скоро в научно-художественной книге он начисто от нее отказался. Сюжетом, "интригой" научно-художественных книг Житкова, придававших им занимательность и "задор", стал, если воспользоваться определением Горького, "самый процесс исследовательской работы".
В 1936 году в статье "О "производственной" книге" Житков рассказывал:
"Я знаю по опыту, с каким напряжением слушают ребята школьного возраста спор двух научных теорий, с каким жаром передают товарищам, до чего дошла тонкость исследования. И именно перипетии научной мысли, провалы и удачи гениальных исследований - вот что должно драматизировать "производственную" книгу". Примечательно, что эта мысль впервые была высказана Львом Толстым. "Голые результаты знания - это хуже Иверской и мощей", - писал Толстой. "Главное... науку передать научно, то есть весь ход мыслей при исследовании какого-нибудь предмета".
Житков зло смеялся над критиками, которые, желая похвалить научную или техническую книжку, прибегали к сакраментальной формуле: "живым языком, в доступной детям форме, автор сообщает молодому читателю ряд..." Это неверно, что научно-художественные книги Житкова всего только "доступны", нет, они увлекательны!
Переходя от беллетристического рассказа к научному объяснению, Житков вместе с тем полностью сохраняет эмоциональную напряженность, выразительность языка, темперамент, то есть все те качества повествования, которые и делают произведение художественным. Вот почему его научные книги, в отличие от научно-популярных, мы называем научно-художественными. Беллетристика не единственный жанр, имеющий право на высокое звание художественного; научные книги Житкова - одно из убедительных тому доказательств.
Увлекательность научно-художественных книг Житкова достигается тем, что "нить главной мысли", по собственному его определению, "пронзает материал" и так туго натянута им, что читатель следует за нею с не меньшей неуклонностью, чем за нитью событий в любом приключенческом романе. Содержание же научно-художественных книг Житкова имеет глубоко педагогический смысл.
"Если вы берете своей темой даже просто технический вопрос, важный в современной индустрии", - пишет Житков в статье "О "производственной" книге", - то надо "осветить этой техникой путь хотя бы в другую эпоху... И если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, - покажите его место в истории техники, а технику - как вехи в истории человечества... Дайте ему наметку этого пути, покажите ему положение этой детальки в мировой борьбе - и он с волнением будет глядеть на это пустяковое, может быть, приспособление, как на обломок штыка, принесенный с битвы".
Технические и научные книги Житкова "освещают путь в другую эпоху", повествуют о великой борьбе. Вот почему они так горячо любимы детьми. Дети, требующие от книги беллетристической объяснения "самого главного", того, "что такое хорошо и что такое плохо", от книги об электрическом звонке или радиорепродукторе тоже требуют "главного": рассказа о путях и судьбах науки, о судьбах познания, о том, как наука переделывает мир.
Материал некоторых из технических и научных книг Житкова, некоторые сообщаемые в них сведения устарели, но идея, заключенная в них, и по сей день жива и плодотворна. Мысль Горького: "Человек должен уважать труд поколений, живших до него, - только при этом условии возможна непрерывность культуры и преемственность в работе по созданию новых, более свободных, более разумных форм жизни", - эта мысль была родная Житкову. Мало сказать родная: как пафосом новелл Житкова было прославление храбрости, мужества, чести, творческого труда, так мысль о "преемственности в работе поколений" была пафосом чуть ли не всех его технических книг: и "Телеграммы", и "Гривенника", и "Реки в упряжке", и "Про эту книгу", и "Черных парусов", и "Паровозов"... Об этом свидетельствует, кроме творческого пути Житкова, одно из его писем. Написано оно было в 1911 году: Житков вспоминал в нем время, когда, сдав последние университетские экзамены, он поехал летом отдохнуть в имение своего друга, молодого человека, по прозвищу "Батька". В этом письме мысль "о преемственности труда поколений", которая впоследствии сделалась одной из основ его творчества, выражена наиболее полно.
"И вот: солнце на полу и вид книги, которую я люблю, которую я читаю, как откровение, и чувствую не учебник, а вчерашний труд человека, весна в соснах, а главное, солнце, - все это создало в душе то дрожащее, пряное какое-то состояние, которое я люблю, им дорожу, как счастьем, и которое особенно резко испытывал в Васильевке, когда жил у Батьки. Мне попалась пожелтевшая тетрадь в переплете, исписанная старинным почерком кофейного цвета литерами, с кудреватостью росчерков. Чем-то петровским повеяло от крючков, титлов, а гусиное перо иной раз пускало лихой нажим и ухарски закручивало "краткий" над "и"... Я измышлял, еще и еще, способы определения широты поточней, искал явления с большим изменением координат. ...Я тогда в первый раз понял, зачем дифференциал, зачем ряды. И вот: нахожу тетрадь. Откуда? Батька объясняет, что это его отец получил от кого-то. Оказывается - мореходная астрономия. "Сие изрядное явление чрезвычайного феномена", писалось об годовом изменении параллак-са. А солнце светило на эту бумагу с кофейным чертежом, и в душе трепетало что-то и рвалось. Принялся читать сначала. Сжато, но с любовью написано. "Мичман Дырка" переписывал на Неаполитанском рейде на 30-пушечном корвете. Скоро перестал уже замечать "феномены" и другие речения, и стал мне близким человеком этот кофейный сочинитель, какую-то преемственность мысли почувствовал. Радость стал испытывать, чуть не восторг. И ему приходило в голову то же, что и мне... И вот опять солнце и книга. Это вот то, что я боюсь потерять в жизни. Если только погаснет этот жуткий интерес и перестанет быть доступным это чувство преемственности - многое для меня погаснет в жизни".
Но этот интерес не угасал, и Житков умел внушить его читателям интерес и любовь к изобретателю радио Попову, и к строителям Волховстроя, и к изобретателю литографического способа печати, - ко всем, кто своим творческим, вдохновенным трудом, подобно "кофейному сочинителю" петровского времени, "участвовал в преемственном труде поколений".
ГЛАВА VI
В августе 1936 года Борис Житков приступил к осуществлению замысла, который представлялся ему привлекательным с самого начала его литературной деятельности. На всем протяжении своего литературного пути - и в 1924, и в 1933, и в 1937 годах - он, то в качестве редактора, то в качестве одного из авторов, принимал участие в попытках издательств создать энциклопедию для детей. По тем или другим причинам - иногда по вине издательства, иногда авторов - энциклопедии эти так и не увидели света.
И все-таки Борис Житков оставил после себя энциклопедию. Да еще такую, которая вся, от первой страницы до последней, написана им одним. Да еще самую трудноисполнимую, какую только можно себе вообразить: энциклопедию для малышей, которых и читателями-то не назовешь, потому что они и читать еще не умеют - только-только говорить научились. И самое любимое их слово: "почему?".
В августе 1936 года впервые появляются в письмах и дневнике Житкова упоминания о будущей энциклопедии - о "Почемучке", как он ее называл в просторечии, то есть книге, озаглавленной: "Что я видел".
15 августа 1936 года записано: "Надо браться за книгу для четырехлеток", и 17 августа: "Написал за эти три дня 7 страниц "Почемучки".
И с тех пор - целая серия записей, вызванных опасениями и тревогой. Трудность избранной задачи и увлекала и пугала его. "Очень трудную форму я взял, - пишет он сестре 30 августа 1936 года, - от первого лица. И этому "я" 4 года. Объясни метро - мозги вывихнешь. Ну, да там видно будет: напишу до конца, а там начну вычеркивать, что уж очень туго будет. Этакого никто нигде еще не писал. Тропинок по этим джунглям не проторено, и я рвусь целиной и уже ободрался достаточно. Но передыхать тут нельзя, иначе от всего откажешься. Сядешь наземь и заплачешь".
"По ночам я пишу... "Почемучку", - записывает он в дневнике 31 августа 1936 года. - Уж дело близится к трем листам... Не было еще примера "производственной" книжки для четырехлетних". "Поверьте, что описать метро почемучьим языком мне было нелегко, - писал он 1 сентября 1936 года художнице Сафоновой, иллюстрировавшей его книгу. - Из мозгов, говорю, опилки сыплются".
Каждый рассказ Житкова для маленьких - будь то "Красный командир", или "Разиня", или "Как папа меня спасал" - имеет драматическое зерно, напряженный сюжет. Житков понимал, что и "познавательная" книга для маленьких должна иметь сюжет, развиваться драматически, иначе дети, да еще четырехлетние, будут воспринимать ее со скукой, то есть не воспримут вовсе. Книга "Что я видел", по замыслу автора, - энциклопедия, собрание ответов на самые разные "почему". Она должна объяснить четырехлетнему ребенку, что такое метро, что такое баштан, Красная Армия, аэропорт и зоосад. В научно-художественных книгах Житкова для подростков сюжетом, придающим им драматическое напряжение, были "перипетии научной мысли". "Провалы и удачи гениальных исследователей - вот что должно драматизировать "производственную" книгу", - писал Житков в статье "О "производственной" книге". Четырехлетние же не интересуются перипетиями научной мысли и провалами и удачами исследователей. Они ждут прямого ответа на прямые и совершенно конкретные вопросы: что такое метро? Кто живет в зоологическом саду? А почему у слона такой длинный хобот? Значит, сюжетом "познавательной" книги для маленьких не может быть "борьба и трагедия", драматизировать ее должно что-то другое. Чем же будут связаны между собой все эти предметы, столь далекие друг от друга: баштан и аэропорт, Дворец пионеров и Красная Армия?
Сюжетом книги Житков сделал путешествие четырехлетнего Алеши. С мамой Алеша побывал в Москве - впервые увидел вокзал, поезд, а потом такси, семафор, гостиницу, Кремль. Из Москвы он отправился на Украину, к бабушке в колхоз, - тут увидел он леса и поля, огороды, сады, баштаны. Потом на самолете он прилетел к отцу в Харьков. В пути и на месте неустанно спрашивал Алеша: "Почему?" Мальчик познает мир - вот что сделалось сюжетом книги - и познает его не статически, а, как и свойственно детям, - в действии.
"Алешка-Почемучка" - лицо не выдуманное. В 1935 году Житков жил в Москве у своей сестры, Александры Степановны. Соседом его был четырехлетний Алеша. Борис Степанович много возился с Алешей, рисовал ему картинки, клеил игрушки, радовался его смышлености, а когда начал работать над энциклопедией - читал ему отдельные главы. По поводу одного такого чтения он записал у себя в дневнике: "Алешка (ему четырех нет, но, правда, он на редкость башковитый) слушал жадно. Его сверстник, чуть постарше, - тоже".
В советское время, когда для перестройки народного хозяйства понадобились миллионы технически грамотных людей, партия повела борьбу за создание массовой "популярной научной и технической литературы". Горький, во многом опираясь на суждения революционных демократов, заложил теоретические основы научно-художественной книги для детей, а одним из ее создателей явился Борис Житков.
Житков был глубоко убежден: "геометрию Лобачевского можно изложить так, что ребята лет тринадцати-двенадцати поймут, что означало это неведение логического баланса Евклидовой геометрии. Я нисколько не сомневаюсь, что к самым радикальным вопросам... можно в упор подвести ребят, и хорошо, если от этого у них за кружится голова".
Возможности технического просвещения народа, созданные революцией, не могли не увлечь Житкова. С детства он любил не только добывать, но и распространять знания. О методах преподнесения знаний он размышлял с юности. Его ученики - платные и бесплатные - всегда блестяще сдавали экзамены и в гимназии и в университете. Продолжал он преподавать и тогда, когда сделался известным писателем. В рабочих школах и на рабфаке он обучал математике, химии, черчению - и постоянно пытался осмыслить и обобщить свой преподавательский опыт. Каким должен быть способ изложения предмета, чтобы предмет оказался легко усвояемым? Этот вопрос всегда занимал Житкова. "Я очень рад, что ты пришел к такой простой, казалось бы, мысли, что не людей надо к курсу приспосабливать, а наоборот", - писал он в мае 1924 года племяннику, преподававшему на рабфаке математику.
"Надо, чтобы все было с музыкой и весело. Расшевели человека, и он сам удивится, что из него посыплется... Надо, чтобы была интрига и задор и непременно весело. Я думаю, у моих слушателей осталось воспоминание о моих уроках именно, как о веселых". Он с детства, еще с гимназических лет, возненавидел сухость преподавания.
Но это вовсе не значило, что, желая преподавать "с музыкой и весело", он считал возможным преподносить слушателям вместо подлинной науки некий развлекательный суррогат. На этот счет он выразился с полной определенностью. Он всегда боролся за то, чтобы простота преподавания не достигалась упрощением научных проблем, чтобы подлинная научность не оказывалась, под предлогом популяризации, за бортом. Он требовал, чтобы сама наука была преподнесена ученикам, а не вершки ее. 27 сентября 1909 года он писал из Петербурга отцу: "В пятницу было заседание педагогического совета новой школы на Песках по образцу школы на Петербургской стороне... Тут я спросил слова: высказал свою точку зрения на школу с четырехгодичным курсом. Науку так науку, а не pour les pauvrеs*; популяризация - а не пульверизация. По опыту прошлого года, петербургские школы хотят корешками сами овладеть, чтоб не тыкали "наука доказывает" - вот, пожалуйте-ка сюда эту науку. - Науку и давайте, а не суррогат".
* В пользу бедных (франц.).
И вот через много лет Житкову довелось решать те же задачи с пером в руке. "Науку так науку, а не суррогат".
Научно-художественные книги Житкова дают читателю подлинные научные знания и при этом "весело, с музыкой". В чем же их задор, в чем "интрига"? Какими средствами делает Житков трудное не только понятным, но и легко усваиваемым?
Разговор с читателем на разнообразные технические темы Борис Житков начал в 1924 году на страницах альманаха "Воробей", скоро превращенного в журнал "Новый Робинзон". Тут, в отделах, называвшихся "Как люди работают", "Мастеровой" и "Бродячий фотограф", он рассказал о работах на Монетном дворе, и о том, как устроен водопровод, и о парусном судне "Товарищ", и о труде пожарных, и о плотниках, и о литейщиках. К тысячам маленьких читателей Житков обратился не как к ученикам, молчаливо и покорно слушающим поучения преподавателя, а как к собеседникам и соучастникам в исследовании, обратился с той же непринужденностью, с какой когда-то, еще студентом, объяснял в письме своему маленькому племяннику теорию сопротивления материалов, предлагая ему подумать обо всем рассказанном и "посоветоваться с Ленькой".
Технические очерки Житкова были очерками-беседами; Житков предлагал своему читателю подумать над тем или другим вопросом вместе с ним, с автором, и, уж конечно, "вместе с Ленькой". Вот он рассказывает о работе пожарных, о машинах, о технике тушения пожара. И вдруг взволнованным голосом прерывает свои сообщения:
"Но как быть всегда готовым, как быть готовым и людей в пожаре спасти и самому увернуться от огня, как быть уверенным, что на любую высоту всегда от окна к окну вскарабкаешься по лестнице-штурмовке, небольшой лесенке с зазубренным крюком на конце?" Это вопрос, вытекающий из всего предыдущего изложения, - вытекающий не только логически, но и эмоционально и поставленный там, где он, без сомнения, возникнет и у самого читателя. "Можно и о своем, конечно, говорить так, что с третьего слова сделать собеседника - участником", - писал Житков однажды дочери. Так, сделав читателя собеседником, он и_ говорил с ним о технике, об электричестве, о труде мастеровых и пожарных. Достигалось это "соучастничество" непринужденностью тона, точным представлением о том, что известно читателю, а что еще нет, и умением метко сравнить сложное, малоизвестное, малопонятное с совершенно известным, привычным. Рассказывает он, например, в книге о Волховстрое ("Река в упряжке"), что такое турбина:
"Подумали люди про водяную мельницу: вертится же она без всяких дров и без угля. Падает вода с плотины, попадает на колесо, колесо вертится, и от колеса вся мельница работает.
Потом люди решили, что мельничное колесо плохо работает: много воды зря проливается, а что лучше всего устроить так: всю воду, чтоб она не растекалась, провести в трубку. Пусть она по трубке падает вниз. А внутри трубки по дороге поставили вертушку. Вот вроде той, что ставят в окне в вентиляторе. Ветер дует, и она вертится. А тут не ветром, а водой дует.
Ну ладно, как будто все готово. Реку запрудили - перегородили толстым забором - плотиной. Вода добежала до плотины - дальше некуда. А течением все несет да несет новую воду. Вот как если бы люди шли по дороге, спешили бы - и вдруг на дороге застава. У заставы толпа собралась бы, а сзади всё новые и новые напирают. Открыть теперь в заставе калиточку - то-то народ попрет. Попрет, конечно, и вода. Только не в калиточку, а в трубу. А в трубе вертушка - турбина. Никак ее не обойти. Поневоле придется воде ворочать турбину, чтобы пробраться дальше".
Так сложные понятия - турбина, плотина - путем сравнений сведены к простым и привычным - вертушке, забору, калиточке.
Технические книги Житкова легко усваиваются из-за присущей им естественности разговорных интонаций. Он не вещает с кафедры, не отпугивает читателя "умственностью". Он разговаривает с ним запросто, по-товарищески: "Чего, казалось бы, проще?" или "Гляди, электричество в хорошую копеечку может влететь".
Житков чрезвычайно заботился о том, чтобы книги его не были перегружены излишними подробностями. Забота эта была рождена точным представлением об адресате, о читателе, о способе его восприятия и размере его познаний. Литератору, которому было поручено рассказать детям, на каких животных люди ездят, Житков разъяснял: "Полной формулировки ребенку не нужно, он ее не поймет. А что непонятно, над тем скучают. Нечего бояться ученых раков. Что же они не напишут книжек для детей? Они могут писать только то, что приходится читать в обязательном порядке к зачету. Здесь надо иметь в виду, что объем понятия и его содержание 0 (у ребенка) по данному вопросу. Дать полное понятие - нечего стремиться. Надо очень сузить задачу, но зато изложить легко и прозрачно, чтоб в голове осталась ясная радость нового знания. Перегрузка одной еще деталью (ах! забыли, что еще на зебу ездят!) - хлоп! - и читатель рассыпал всё, что ему насовали в руки. Книга пропала". Лишенные докучливых ссылок, ученых цитат, сложных чертежей и схем, книги Житкова не отталкивают малоподготов-ленного читателя взрослого или ребенка - зловещей нарочитой "ученостью", а на полноту они вовсе не претендуют. Житков не составлял справочников и не писал истории техники; цель у него была другая, отчетливо сформулированная им самим: "Показать лишь идею, из которой выливается... новый свет. Показать ее цепью фактов резких, парадоксальных... дать просто толчок мысли, которая сама бы покатилась дальше в этом нужном направлении". В книге "Река в упряжке" (об электростанции) не перечисляются разнообразные способы применения электричества в современной технике, не излагается история открытия электричества, не изображены разные виды устройства электростанций. Но зато принцип добычи электроэнергии, устройства турбины и плотины, подачи тока в города, принцип устройства любой гидростанции изложен с совершенной ясностью. Ленинский план электрификации России не рассказан полно, по зато смысл этого гениального плана абсолютно ясен... Читатель, прочитавший "Про эту книгу", не получит исчерпывающих сведений об истории книгопечатания, но принцип устройства любой типографии сделается ему ясен.
Способность ребенка воспринимать в каждом явлении главное, всегда отыскивать его и тянуться к нему Житков считал драгоценной способностью детского ума, сближающей его с особенностями ума ученого и ума художника.
"...Споров сколько у детей: "кто главнее?", "что главнее?" - писал Житков в статье "Что нужно взрослым от детской книги". - Художники ахают над детскими рисунками: "Гениально! Потрясающе! Скажите, откуда они, шельмецы, это знают?" А шельмецы знают одно: что надо ему изобразить главное, а остальное к главному пририсовать, и то лишь для пользы главного".
Суть каждой проблемы, "главное", а не "мельтешение подробностей" и давал Житков в своих научных и технических книгах.
В научно-художественных книгах Житкова всегда есть напряженный сюжет, и сюжет, не привнесенный для развлечения читателя извне, со стороны, а естественно вытекающий из самого существа научной проблемы. Книга Житкова о радиотелеграфе не менее остросюжетна и не менее драматична, чем его "приключенческий рассказ" "Над водой", хотя в ней нет ни бурь, ни аварий, ни трусов, ни храбрецов.
Его "Телеграмма" рассказывает о создании беспроволочного радиотелеграфа, и здесь, так же как в хорошо построенной сюжетно-приключенческой повести, каждая глава движет вперед развитие основной коллизии, только вместо коллизии между храбрецом и трусом тут коллизия между разными способами решения научной задачи. Главы тут ступени на лестнице: каждая последующая прочно опирается на предыдущую. Ни без одной из них нельзя обойтись, ни одну переставить: непреложность последовательности так строга, что тронь одну - рухнет вся лестница... А о посторонних развлекательных отступлениях и думать нечего: они тут так же неуместны, так же не нужны читателю, как любое отступление в приключенческом рассказе, которое автор вздумал бы совершить в ту минуту, когда храбрый Федорчук, выйдя на обледенелое крыло самолета, скользит - и вот-вот сорвется в море...
Занимательность нового, созданного советской литературой жанра научно-художественной книги основана отнюдь не на беллетристических отступлениях. В 1935 году в одной из своих статей С. Я. Маршак, характеризуя "ремесленников научно-популярного цеха", насмешливо писал о них: "Они мало верили в занимательность самой науки. Для того чтобы сделать свой предмет занимательным, они придумывали всевозможные аттракционы. Через каждые пять или шесть страниц читателям обычно предлагался отдых от науки в прохладном беллетристическом оазисе". "Конечно, ребенок требует от книги занимательности, но занимательность должна быть достигнута не посторонними средствами, не развлекательными интермедиями, а самой сущностью книги..." И, потребовав от научной книги для детей темперамента, живой, свободной речи, провозгласив, что она подчинена тем же законам, что и всякое произведение искусства, что ценность ее следует мерить степенью идейной высоты, литературного вкуса, искренности, С. Я. Маршак в конце статьи спрашивал:
"Есть ли у нас уже такая литература?" - и отвечал: "Она создается на наших глазах. Книги Житкова, Ильина, Паустовского, Бианки, Н. Григорьева и других дают нам право надеяться, что научно-популярная литература уступит наконец место литературе научно-художественной".
Житков, один из создателей нового жанра, не сразу овладел им: в своих ранних книгах - "Черные паруса", "Паровозы" - он, как бы не доверяя интересности самой истории техники, "для интереса" призывал на помощь беллетристику. Но скоро в научно-художественной книге он начисто от нее отказался. Сюжетом, "интригой" научно-художественных книг Житкова, придававших им занимательность и "задор", стал, если воспользоваться определением Горького, "самый процесс исследовательской работы".
В 1936 году в статье "О "производственной" книге" Житков рассказывал:
"Я знаю по опыту, с каким напряжением слушают ребята школьного возраста спор двух научных теорий, с каким жаром передают товарищам, до чего дошла тонкость исследования. И именно перипетии научной мысли, провалы и удачи гениальных исследований - вот что должно драматизировать "производственную" книгу". Примечательно, что эта мысль впервые была высказана Львом Толстым. "Голые результаты знания - это хуже Иверской и мощей", - писал Толстой. "Главное... науку передать научно, то есть весь ход мыслей при исследовании какого-нибудь предмета".
Житков зло смеялся над критиками, которые, желая похвалить научную или техническую книжку, прибегали к сакраментальной формуле: "живым языком, в доступной детям форме, автор сообщает молодому читателю ряд..." Это неверно, что научно-художественные книги Житкова всего только "доступны", нет, они увлекательны!
Переходя от беллетристического рассказа к научному объяснению, Житков вместе с тем полностью сохраняет эмоциональную напряженность, выразительность языка, темперамент, то есть все те качества повествования, которые и делают произведение художественным. Вот почему его научные книги, в отличие от научно-популярных, мы называем научно-художественными. Беллетристика не единственный жанр, имеющий право на высокое звание художественного; научные книги Житкова - одно из убедительных тому доказательств.
Увлекательность научно-художественных книг Житкова достигается тем, что "нить главной мысли", по собственному его определению, "пронзает материал" и так туго натянута им, что читатель следует за нею с не меньшей неуклонностью, чем за нитью событий в любом приключенческом романе. Содержание же научно-художественных книг Житкова имеет глубоко педагогический смысл.
"Если вы берете своей темой даже просто технический вопрос, важный в современной индустрии", - пишет Житков в статье "О "производственной" книге", - то надо "осветить этой техникой путь хотя бы в другую эпоху... И если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, - покажите его место в истории техники, а технику - как вехи в истории человечества... Дайте ему наметку этого пути, покажите ему положение этой детальки в мировой борьбе - и он с волнением будет глядеть на это пустяковое, может быть, приспособление, как на обломок штыка, принесенный с битвы".
Технические и научные книги Житкова "освещают путь в другую эпоху", повествуют о великой борьбе. Вот почему они так горячо любимы детьми. Дети, требующие от книги беллетристической объяснения "самого главного", того, "что такое хорошо и что такое плохо", от книги об электрическом звонке или радиорепродукторе тоже требуют "главного": рассказа о путях и судьбах науки, о судьбах познания, о том, как наука переделывает мир.
Материал некоторых из технических и научных книг Житкова, некоторые сообщаемые в них сведения устарели, но идея, заключенная в них, и по сей день жива и плодотворна. Мысль Горького: "Человек должен уважать труд поколений, живших до него, - только при этом условии возможна непрерывность культуры и преемственность в работе по созданию новых, более свободных, более разумных форм жизни", - эта мысль была родная Житкову. Мало сказать родная: как пафосом новелл Житкова было прославление храбрости, мужества, чести, творческого труда, так мысль о "преемственности в работе поколений" была пафосом чуть ли не всех его технических книг: и "Телеграммы", и "Гривенника", и "Реки в упряжке", и "Про эту книгу", и "Черных парусов", и "Паровозов"... Об этом свидетельствует, кроме творческого пути Житкова, одно из его писем. Написано оно было в 1911 году: Житков вспоминал в нем время, когда, сдав последние университетские экзамены, он поехал летом отдохнуть в имение своего друга, молодого человека, по прозвищу "Батька". В этом письме мысль "о преемственности труда поколений", которая впоследствии сделалась одной из основ его творчества, выражена наиболее полно.
"И вот: солнце на полу и вид книги, которую я люблю, которую я читаю, как откровение, и чувствую не учебник, а вчерашний труд человека, весна в соснах, а главное, солнце, - все это создало в душе то дрожащее, пряное какое-то состояние, которое я люблю, им дорожу, как счастьем, и которое особенно резко испытывал в Васильевке, когда жил у Батьки. Мне попалась пожелтевшая тетрадь в переплете, исписанная старинным почерком кофейного цвета литерами, с кудреватостью росчерков. Чем-то петровским повеяло от крючков, титлов, а гусиное перо иной раз пускало лихой нажим и ухарски закручивало "краткий" над "и"... Я измышлял, еще и еще, способы определения широты поточней, искал явления с большим изменением координат. ...Я тогда в первый раз понял, зачем дифференциал, зачем ряды. И вот: нахожу тетрадь. Откуда? Батька объясняет, что это его отец получил от кого-то. Оказывается - мореходная астрономия. "Сие изрядное явление чрезвычайного феномена", писалось об годовом изменении параллак-са. А солнце светило на эту бумагу с кофейным чертежом, и в душе трепетало что-то и рвалось. Принялся читать сначала. Сжато, но с любовью написано. "Мичман Дырка" переписывал на Неаполитанском рейде на 30-пушечном корвете. Скоро перестал уже замечать "феномены" и другие речения, и стал мне близким человеком этот кофейный сочинитель, какую-то преемственность мысли почувствовал. Радость стал испытывать, чуть не восторг. И ему приходило в голову то же, что и мне... И вот опять солнце и книга. Это вот то, что я боюсь потерять в жизни. Если только погаснет этот жуткий интерес и перестанет быть доступным это чувство преемственности - многое для меня погаснет в жизни".
Но этот интерес не угасал, и Житков умел внушить его читателям интерес и любовь к изобретателю радио Попову, и к строителям Волховстроя, и к изобретателю литографического способа печати, - ко всем, кто своим творческим, вдохновенным трудом, подобно "кофейному сочинителю" петровского времени, "участвовал в преемственном труде поколений".
ГЛАВА VI
В августе 1936 года Борис Житков приступил к осуществлению замысла, который представлялся ему привлекательным с самого начала его литературной деятельности. На всем протяжении своего литературного пути - и в 1924, и в 1933, и в 1937 годах - он, то в качестве редактора, то в качестве одного из авторов, принимал участие в попытках издательств создать энциклопедию для детей. По тем или другим причинам - иногда по вине издательства, иногда авторов - энциклопедии эти так и не увидели света.
И все-таки Борис Житков оставил после себя энциклопедию. Да еще такую, которая вся, от первой страницы до последней, написана им одним. Да еще самую трудноисполнимую, какую только можно себе вообразить: энциклопедию для малышей, которых и читателями-то не назовешь, потому что они и читать еще не умеют - только-только говорить научились. И самое любимое их слово: "почему?".
В августе 1936 года впервые появляются в письмах и дневнике Житкова упоминания о будущей энциклопедии - о "Почемучке", как он ее называл в просторечии, то есть книге, озаглавленной: "Что я видел".
15 августа 1936 года записано: "Надо браться за книгу для четырехлеток", и 17 августа: "Написал за эти три дня 7 страниц "Почемучки".
И с тех пор - целая серия записей, вызванных опасениями и тревогой. Трудность избранной задачи и увлекала и пугала его. "Очень трудную форму я взял, - пишет он сестре 30 августа 1936 года, - от первого лица. И этому "я" 4 года. Объясни метро - мозги вывихнешь. Ну, да там видно будет: напишу до конца, а там начну вычеркивать, что уж очень туго будет. Этакого никто нигде еще не писал. Тропинок по этим джунглям не проторено, и я рвусь целиной и уже ободрался достаточно. Но передыхать тут нельзя, иначе от всего откажешься. Сядешь наземь и заплачешь".
"По ночам я пишу... "Почемучку", - записывает он в дневнике 31 августа 1936 года. - Уж дело близится к трем листам... Не было еще примера "производственной" книжки для четырехлетних". "Поверьте, что описать метро почемучьим языком мне было нелегко, - писал он 1 сентября 1936 года художнице Сафоновой, иллюстрировавшей его книгу. - Из мозгов, говорю, опилки сыплются".
Каждый рассказ Житкова для маленьких - будь то "Красный командир", или "Разиня", или "Как папа меня спасал" - имеет драматическое зерно, напряженный сюжет. Житков понимал, что и "познавательная" книга для маленьких должна иметь сюжет, развиваться драматически, иначе дети, да еще четырехлетние, будут воспринимать ее со скукой, то есть не воспримут вовсе. Книга "Что я видел", по замыслу автора, - энциклопедия, собрание ответов на самые разные "почему". Она должна объяснить четырехлетнему ребенку, что такое метро, что такое баштан, Красная Армия, аэропорт и зоосад. В научно-художественных книгах Житкова для подростков сюжетом, придающим им драматическое напряжение, были "перипетии научной мысли". "Провалы и удачи гениальных исследователей - вот что должно драматизировать "производственную" книгу", - писал Житков в статье "О "производственной" книге". Четырехлетние же не интересуются перипетиями научной мысли и провалами и удачами исследователей. Они ждут прямого ответа на прямые и совершенно конкретные вопросы: что такое метро? Кто живет в зоологическом саду? А почему у слона такой длинный хобот? Значит, сюжетом "познавательной" книги для маленьких не может быть "борьба и трагедия", драматизировать ее должно что-то другое. Чем же будут связаны между собой все эти предметы, столь далекие друг от друга: баштан и аэропорт, Дворец пионеров и Красная Армия?
Сюжетом книги Житков сделал путешествие четырехлетнего Алеши. С мамой Алеша побывал в Москве - впервые увидел вокзал, поезд, а потом такси, семафор, гостиницу, Кремль. Из Москвы он отправился на Украину, к бабушке в колхоз, - тут увидел он леса и поля, огороды, сады, баштаны. Потом на самолете он прилетел к отцу в Харьков. В пути и на месте неустанно спрашивал Алеша: "Почему?" Мальчик познает мир - вот что сделалось сюжетом книги - и познает его не статически, а, как и свойственно детям, - в действии.
"Алешка-Почемучка" - лицо не выдуманное. В 1935 году Житков жил в Москве у своей сестры, Александры Степановны. Соседом его был четырехлетний Алеша. Борис Степанович много возился с Алешей, рисовал ему картинки, клеил игрушки, радовался его смышлености, а когда начал работать над энциклопедией - читал ему отдельные главы. По поводу одного такого чтения он записал у себя в дневнике: "Алешка (ему четырех нет, но, правда, он на редкость башковитый) слушал жадно. Его сверстник, чуть постарше, - тоже".