Течению чего?
Если смотреть, стоя в головах, то виден прекрасный лоб, высокий, сильный. И справа, над виском - нежное пятнышко седины. Кругленькое.
II
Отрывки из воспоминаний
Тусенька была первым интеллигентным религиозным человеком, с которым я встретилась в жизни. Меня это дивило; мне тогда казалось, по молодости лет, что религиозность присуща только людям простым и отсталым; Туся же была так умна, так образованна, так начитана, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг - Евангелие, Пасха, церковь, золотой крестик, молитва... Я видела, что разговаривать о своей религии она не любит, и долго не решалась ее расспрашивать. Но любопытство взяло верх, и однажды, уже в редакционные годы (наверное, в начале тридцатых), я попросила ее рассказать мне и Шуре о своей религии, объяснить нам, в какого она верит Бога.
- Хорошо, - сказала Туся, - но только с одним условием. Я вам объясню раз, и поймете вы или нет - я больше никогда объяснять не стану, а вы больше никогда не будете меня спрашивать.
Я обещала. Она назначила вечер и пришла. Мы сидели втроем у меня в комнате - Туся и Шура на диванчике, а я на ковре - и Туся изложила нам свой символ веры. Воспроизвести ее речь подробно я сейчас, четверть века спустя, не могу, запишу немногое.
- Вы спрашиваете, что означает моя вера в Бога? - сказала Туся. - Я верю, что существует счет, и к этому счету всегда мысленно обращаюсь. Бог - это постоянный суд, это книга совести. Меняются эпохи, времена и люди, но ведь красоту добра и самоотвержения люди понимают всегда, во все времена. Красота отдачи себя понятна всем людям. Культивирование этой красоты - это и есть религия.
* * *
Познакомились мы зимой 1924-1925 года в Институте; впервые разговорились, пройдя вечером по набережной Невы от Медного Всадника до Литейного.
Туся рассказывала мне о Рождестве в Выборге, о маленьких домах и о елках, горящих внутри, за окнами; о саночках, на которых везут детей и покупки; о снежной тишине.
Была весна, мы обходили лужи. Я смотрела на нее с удивлением: я никак не ожидала, что эта барышня, в какой-то мудреной шляпке, с намазанными губами и мелкими кудряшками на лбу, может так чудесно рассказывать...
Вообще, в первое время нашего знакомства мне казалось, что Тусина наружность и манера одеваться не выражают ее естества, а противоречат ему. С годами это изменилось: то ли я привыкла, то ли Тусина внешность стала более соответствовать ее душе.
* * *
Еще в студенческие времена Туся мне рассказывала, что ощущение счастья связывается у нее всю жизнь с мыслью, с подаренной ей, осенившей ее, новой мыслью.
Религиозная мысль впервые посетила ее в детстве. Маленькой девочкой, в Выборге, она стояла вечером у окна, слегка раздвинув шторы. За окном, в луче света, опускался снег, и она впервые ощутила огромность вселенной, единство жизни, свою причастность к миру и неизбежность смерти.
* * *
В ленинградские студенческие времена Туся называла меня "Лидия-Катастрофа" - за то, что со мной всегда что-нибудь случалось, и "Чуковская-Немезида" - за то, что я всегда приходила в назначенное время, минута в минуту. Это мешало ей, так как сама она к ею же назначенному времени обычно не бывала готова. Приду к ней к 9 утра, как условились, - а в передней еще темно, и в Тусиной комнате спущены шторы, и Туся крепко спит, положив руку под щеку. Проснется, увидит меня:
- А, Чуковская-Немезида, вы уже здесь? Ну что бы вам было опоздать немного?
В ту пору называла она меня в шутку - за высокий рост и густые короткие волосы - "Помесь льва и пальмы"; про одну мою тогдашнюю фотографию, где у меня рот открыт, говорила: "открывает щука рот, а не слышно, что поет". Позже одну мою московскую фотографию, где я сижу какая-то важная, толстая, рядом со встрепанным Ваней, она называла так: "Миклуха-Маклай со своим папуасом".
* * *
Я всегда была - и, к сожалению, осталась - нетерпеливой, нетерпимой, раздражительной. Туся была первым человеком, из встреченных мною в жизни, без раздражения относящимся к трудным, неприятным сторонам человеческих характеров.
- Ну, как вы можете выносить NN? - сказала я однажды об одном нашем общем приятеле, студенте. - Он, конечно, человек хороший - но до чего противно заикается, мямлит, тянет, а одеваясь, так медленно заматывает шарф, что я лопаюсь от злости.
- А я не лопаюсь, - ответила Туся. - Если человек в основном хороший, то мне легко сносить его недостатки. Пусть заматывает, заикается или еще что-нибудь. Меня это не раздражает.
Однажды (уже на Сущевской) Туся пожаловалась мне: Самуил Яковлевич сердится, что она много времени тратит на Городецкую.
- Ну что вам за охота без конца возиться с этой старой, скучной дамой! крикнул он Тусе в сердцах.
- А я, - сказала мне сердито Туся, - ответила Самуилу Яковлевичу: я сама старая скучная дама. И, наверное, потому мне не скучно возиться с ней.
- Ох, - сказала я, - Городецкая в самом деле, Тусенька, несносная зануда, и я понимаю С.Я., что она его раздражает... Вы больны, утомлены, заняты - она своими просьбами выматывает ваши последние силы. Один телефон чего стоит! Вы сами жалуетесь, что от телефонных разговоров у вас сердце болит.
- А вам разве неизвестно, Лидочка, - сказала Туся, медленно и сердито, что помочь человеку, не повредив себе, вообще невозможно? Разве вы этого еще не знаете?
К Тусе повадилась одна провинциальная, весьма посредственная и весьма настойчивая писательница. В тяжелую пору болезни Евгении Самойловны она упорно ездила к Тусе на дачу, заставляла ее читать свою рукопись и пр.
- Ну зачем вы ее принимаете? - сказала я Тусе. - Она гораздо более настырна, чем талантлива.
- "Жаждущего напои", - ответила Туся даже с какой-то торжественностью.
Доброту в людях Туся очень ценила. Она часто, говоря, например, о Сусанне, восхищалась "энергией добра", ей присущей. "Если Сусанна жалеет человека, она все для него может". Зато о Барто, о ее напористости, она один раз сказала: "В ней гораздо больше энергии, чем света. Я таких людей боюсь".
* * *
Туся любила Люшу и, когда Люша была маленькая, часто мне говорила, что я хорошо ее воспитываю. "Да она от природы хорошая, я ее никак не воспитываю", отмахивалась я. "Нет, воспитываете, - спорила Туся, - вы каждый ее поступок, дурной или хороший, показываете ей своим гневом или похвалой как бы в зеркале. Так и надо. Надо, чтобы растущий человек постоянно видел свое отражение в этическом зеркале... Сама собой растет только сорная трава - культурные растения требуют ухода".
Она часто говорила мне - особенно часто в Ленинграде, - что ее любимая мечта - быть директором школы.
"Мне кажется, я знаю, что'Eнадо воспитывать в детях, чтобы они вырастали настоящими людьми. Три качества: честь, воображение, волю. От этих трех качеств зависят все остальные".
* * *
- Людей необходимо с детства любить. Обучать интенсивно, деятельно. Надо добиваться того, чтобы ребенок умел сосредоточивать внимание на другом, не на себе, умел заметить состояние другого человека, умел придти другому на помощь. Нужно именно обучать этому, тренировать в этом. Это тоже - наука.
* * *
- "Как люди в страхе гадки!" - великая мысль. Человек, не умеющий одолеть страх, не поддаваться страху, с неизбежностью окажется падшим.
Трем экзаменам подвергается в жизни человек: испытанию нуждой, испытанию страхом, испытанию богатством. Если он может переносить нужду с достоинством; страху - не поддаваться; живя в достатке, понимать чужую нужду - он - человек.
* * *
Однажды я спросила у Туси:
- Как, по-вашему, наиболее кратко и точно сформулировать основную ошибку наших педагогов, критиков - или, скажем, редакторов Детгиза - в подходе к литературе? В чем она?
Туся ответила мгновенно, без всяких затруднений:
- Они думают, будто искусство - это правильная идея в занимательной форме. Между тем, это нечто совсем иное; в настоящем искусстве нет идеи в форме; связь другая, гораздо более органическая. Да это вовсе и не связь двух явлений, а нечто третье.
* * *
- Если знаком с человеком и сразу узнаёшь его в его писаниях - его склад ума, его осведомленность, его остроумие - перед тобою, по-видимому, всего только способности. Признаки таланта другие. Берешь в руки рукопись и поражаешься: неужели это написал вон тот мой приятель? Откуда он это знает? Вот уж никогда не подумала бы, что он это знает!
* * *
Туся говорила о Шкловском:
- В его работах встречаются интересные мысли. Но вот знаете: есть такие собаки, которые умеют родить щенков, а выкармливать, воспитывать не умеют. Так и Шкловский: родит мысль, а додумать ее, вырастить, поставить в связь с другими - не в состоянии. Кто-то другой должен подбирать его мысли и выхаживать, растить их. Сам он из них ничего толкового сделать не способен.
* * *
- Прочитала книгу Нечкиной "Грибоедов и декабристы", - сказала мне однажды Туся. - Интересная книга. Но самое большое место в ней все-таки занимает и: Грибоедова нет, декабристов тоже маловато, а вот и тянется 700 страниц.
* * *
- Хочется иногда умереть, - сказала я Тусе однажды, очень утомившись. (Это было еще на Сущевской, задолго до Тусиной болезни.)
- И мне тоже, - сказала Туся, - очень. Но я не позволяю себе мечтать о смерти. Это было бы не по-товарищески, свинство. Это то же, что самой уехать в санаторий, а других оставить распутываться, как хотят.
* * * Мне часто случалось жаловаться Тусе на чью-нибудь очередную грубость - в домоуправлении, в издательстве, в Союзе. И сама она нередко жаловалась мне на грубость чиновников. Однажды, когда мы с ней рассуждали о природе чиновничьего хамства, она сказала:
- У советских служащих психология своего рода пенсионеров. Они рассматривают свою зарплату как пенсию, выдаваемую им государством на двух условиях: они должны являться в определенное помещение к определенному времени и находиться там 7 часов. Всё! О том, что в это же время, за эти же деньги они должны производить какую-то общественно-полезную работу - они и не подозревают. Они ссорятся, мирятся, флиртуют, рассуждают о ценах на мясо и на чулки, где что дают, где что выбросили, кто с кем живет... А тут являемся мы с вами, отрываем их от интересных разговоров, задаем неинтересные вопросы, требуем чего-то, и ждем, и настаиваем. Естественно, что эти странные претензии их раздражают.
На полушутливый вопрос одного молодого человека, на ком следует и на ком не следует жениться, Туся ответила:
- Жениться можно только на той женщине, с которой вам, мужчине, было бы интересно встречаться и разговаривать даже если бы она была не женщиной, а, как и вы, мужчиной.
* * * - Терпеть не могу бабьих упреков: "Я отдала ему молодость, а он...". Что значит "отдала"? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет...
* * * У Туси был дар замечательной характерной актрисы - тоже один из не реализованных ею талантов. В ленинградские времена она с аппетитом показывала всех наших студентов и студенток:
Ирину Грушецкую, сообщившую ей по секрету, что в Москве у нее намечается роман с кем-то из конструктивистов: "Я всегда думала, что мне нравятся худые, ан нет! - Длинная пауза. - Оказывается, я люблю полных";
Крюкова, белокурого, томного маменькиного сынка, с колечком на пальце (Туся изображала, как он изящно изгибает этот палец с кольцом, записывая лекции);
Людмилу Помян, студентку, которая любила рассказывать, что она особенно нравится морякам: "стоит мне закурить на улице - и сейчас же подходит морячок. У меня что-то роковое в изгибе верхней губы, вы не находите?" - и у Туси начинала изгибаться, прямо змеиться верхняя губа.
- Вам не кажется, Лидочка, - спрашивала Туся, - что Степанов23 (и она показывала его осклабленную, какую-то косую и многозубую улыбку) - удивительно смахивает на мертвую лошадиную голову? "Терем-теремок, кто в тереме живет"...
Про Пискунова24 она говорила, что он - вылитый Урия Гип, и показывала, как он потирает руки; про Кононова 25 - что он, конечно, только притворяется человеком, а на самом деле - унылая старая лошадь; придет с работы домой и требует: "жена, сена!" - жена подвязывает ему под подбородок торбу, и он всю ночь, стоя, жует... Я часто жаловалась Тусе на Егорову, редакторшу Детгиза, которая загубила две мои книги. Встретившись с ней впервые, Туся была поражена ее злобным лицом, злобным голосом и немедленно начала ее изображать: "Как же вы не поняли, Лида, какая у нее главная профессия? Редакция - это так, случайный заработок. Каждый вечер она выходит на ловлю детей: посулит ребенку конфетку, заведет в пустую парадную и снимет с него валеночки". И Туся показывала, как Егорова, с лживой улыбкой, приманивает ребенка конфетой, потом грузная, натужась, стаскивает с него валенки: "с одной ноги - за папу, с другой ноги - за маму".
Любила Туся показывать супругов Тихоновых - как муж говорит, говорит, говорит, без паузы, без передышки, а жена ждет, копит силы, словно на качелях раскачиваясь - и вдруг встревает в его речь с размаху и говорит, говорит, говорит, и теперь уже он ждет, наливаясь от нетерпенья красной кровью, когда можно перебить и встрять.
Дар характерной актрисы - как и все ее дарования - не покидал Тусю до последних дней. Дней за 10 до смерти она показывала, с трудом присев на постели, как Маша, очень глупая сестра, сто'ит Тусе побрести в ванную, начинает ее уговаривать, въедливым, тупым, настырным голосом:
- Тамара Григорьевна, лягте в коечку! Вы бы легли в коечку!
И как она по телефону уныло отвечает друзьям на расспросы о Тусином здоровье - "Помните песню? - сказала мне Туся слабым голосом, и с совершенно Машиной интонацией пропела:
- Умер бедняга в больнице военной!".
И хотя я вполне понимала ее собственное положение и полную неуместность этой строки - я смеялась, смеялась вместе с ней.
* * * - Еду сегодня в трамвае, - рассказывала Туся, - теснота, трамвай переполнен. Передо мной стоит молодая дама, очень нарядная, шляпка на боку по последней моде, нейлоновые перчатки.
Входит контролер.
- Ваш билет, гражданка!
Дама, с величавой небрежностью, скосив глаза куда-то к затылку:
- У гражданина в заду!
И, повернув голову в пол-оборота, Туся величаво вытягивала кисть через плечо. Интонация и жест были такие точные, что мне казалось - я вижу у нее на руке тугую перчатку, а на волосах - розовую нарядную шляпу.
* * * Туся очень необычно относилась к старости, к старению. Если скажешь о ком-нибудь из знакомых: "Она очень постарела. Была такая хорошенькая, а теперь ничего не осталось", - Туся начинала спорить: "Нет, по-моему, она и сейчас хороша. Имейте в виду, что красота человеческая очень стойкая вещь".
Я говорила, что старые лица, на мой взгляд, будто тряпкой стерты - и не догадываешься, какими они были прежде, в чем была их прелесть, "про что они". "Только увидя молодую фотографию, поймешь: ах, вот какое это было лицо, вот в чем его прелесть".
- Нет, я не согласна, - говорила Туся. - Напротив: только к пятидесяти годам в лице проступает его скрытая красота, его сущность. А в молодых лицах все неопределенно, неуловимо, еще основа не проступила.
* * * - Вы заметили, что люди артистического склада дольше остаются молодыми? Артистизм, то есть напряженная духовная деятельность - молодит. Люди искусства моложавы.
* * * Весною, не знаю которого года, мы с Тусей под вечер идем из редакции пешком. Я ее провожаю; мы только что пересекли Литейный и идем по Бассейной. Разговор о любви. Я говорю, что поглощаемость личности этим чувством меня тяготит и утомляет. Что до меня, у меня это нечто вроде мании, очень мучительной.
- Нет, у меня не так, - говорит Туся. - Я не могу сказать, что бываю всецело поглощена каким-нибудь одним чувством. У меня так: знаете, бывают люстры - если горит одна большая лампа, то маленькие загораются, а если большая погаснет, - то и маленькие вместе с ней... Можно еще так сказать: есть одно основное большое чувство - это ствол, ствол дерева, а от него идут ветки, потоньше в разные стороны...
* * * В Ленинграде, в году 39-м или 40-м, в разговоре о Мите, я сказала, что хоть и знаю, что его больше нет, но мне кажется, он жив и только живет где-то далеко от меня.
- Это, вероятно, потому я не верю в его смерть, - сказала я Тусе, - что мертвым я его не видела.
- Нет, - ответила Туся. - Не потому. Вы просто не знали до сих пор, что со смертью человека отношения с ним не кончаются.
* * * Туся редактировала мою последнюю книгу, как редактировала все, что я когда-либо писала. Ею подсказаны мне многие примеры, в частности примеры из Панферова. (Однажды вечером, отворив мне дверь, она встретила меня в передней неожиданными словами: "А знаете, Лидочка, секретаря обкома волки съели". За ужином она пересказала мне весь роман Панферова, цитируя наиболее выразительные места.) Особенно много в моей книге сделала она для седьмой главы, рассказав мне о Золотовском, о Тэки Одулоке и побудив меня написать первую, полубеллетристическую, главку. Она моей книге радовалась, что вполне естественно: ведь там повествуется о нашей общей жизни... Но когда я сказала Тусе (уже зная, что все поздно, что мои слова - одна риторика), когда я сказала ей, что ей самой следовало бы написать о редактировании, о своей огромной и разнообразной многолетней редакторской работе, она ответила:
- Может быть, и следовало бы... Но я написала бы иначе...
- А как? Как иначе?
- Я бы не писала длинную книгу, - ответила Туся. - Я попыталась бы кратко и точно сформулировать, какая именно задача стояла передо мною относительно каждой книги и каждого автора. Я бы не повествовала, не описывала, а отыскивала бы определение, точную математическую формулу каждой работы.
* * * Туся сказала мне (уже во время последней болезни, но когда она еще была на ногах):
- Много думаю о времени. О том, чем отличается течение времени в детстве и в молодости от теперешнего его течения - в старости. Оно все ускоряет и ускоряет бег. Вспомните детство. Ведь гимназия - это была целая вечность, бесконечная дорога, как будто в гору идешь: медленно, трудно, долго. А во вторую половину жизни время не идет, а летит, как будто с горы бежишь, и все скорее и скорее: блокада, война, годы после войны - все это один миг.
* * * Туся - уже в последний год жизни - однажды сказала мне:
- Я теперь совсем иначе понимаю пословицу: "чужую беду руками разведу, к своей - ума не приложу". Совсем иначе, чем понимала раньше и чем вообще принято ее понимать. Теперь я думаю, что эта пословица вовсе не имеет иронического смысла: вот, мол, лезешь к другому с советами, когда себе самому посоветовать не можешь. Тут не ирония, а точно высказанное прямое наблюдение: чужой беде и в самом деле почти всегда можно помочь, если сильно захотеть и серьезно подумать, а вот собственной - нет...
Сколько чужих бед развела Туся руками на своем веку! Все мы привыкли к ее словечкам: сообразим, подумаем, попробуем, поймем. Проницательность и живое воображение помогали ей легко постигать всякую жизненную ситуацию, как бы она ни была сложна - психологическую, бытовую, литературную, - а доброта и мужество побуждали вмешиваться деятельно, сильно. Она не боялась притрагиваться вопросом, словом к тому, чего человек и не говорил ей; она смело спрашивала: "а почему вы на ней не женитесь?" или: "вы уже не любите его?", и никогда в ее устах подобные вопросы не были грубыми, и люди, неожиданно для самих себя, рассказывали ей порою такие тайны, которые и от себя прятали. Спрашивала она с большой смелостью, а слушала - всем умом, всем сердцем. Человек, который хоть раз, в трудную минуту, приходил к ней за советом и помощью, неизбежно становился постоянным ее подопечным: он уже не в силах был отказать себе в счастье подставлять под свет ее ума и сердца все свои невзгоды, планы, намерения. Его тянуло снова туда - к ее бесстрашной догадливости.
...В детстве, когда мне было лет десять, мне подарили книгу о замечательных путешественниках. В ту пору я уже свободно и много читала. Но эта книга оказалась мне не по зубам: как это ни странно, меня оттолкнула непонятность заглавия. На обложке, на фоне палаток, оленей и юрт, было выведено в двух строках:
"Люди
доброй воли".
"Люди" отдельно и "доброй воли" отдельно... Это сбивало меня, я не умела их соединить. И читая эти слова подряд, я не понимала их, для меня слишком трудными оказались падежные связи: "люди" - чего? "доброй воли". Заскок непонимания оказался таким прочным, что простой смысл фразы ускользал от меня, и я упорно отказывалась читать интересные очерки несколько лет.
Ни одного замечательного путешественника я так и не встретила в жизни, но Туся была безусловно самым крупным изо всех людей сознательно направленной доброй воли, каких мне довелось встретить.
"Надо посоветоваться с Тусей" говорил каждый из нас, друзей ее, когда его одолевало недоумение, горе, тревога, когда не ладилось что-то в работе или в жизни. И вот Тусины спокойные и зоркие глаза уже сосредоточены на твоей беде; она вникает в нее всей силой ума, привлекая на помощь догадку и опыт; и вот ее быстро двигающиеся, смелые руки уже готовы развести твою горькую беду. Ты уже не один на один со своей бедой. "Давайте-ка поймем", - говорит Туся энергичным, бодрым, звонким голосом. И под звук этого голоса, как-то по-новому излагающего тебе твои же горестные обстоятельства, под взмахи этих энергичных рук - начинаешь понимать истинную цену, подлинный размер и облик своей беды ее небезнадежность и способ ее одоления.
Может быть, Туся более всего на свете и любила "разводить руками чужую беду". Тут было ее призвание; тут в одном узле переплетались - ее религия, ее доброта, ее ум - высокий и практический одновременно - и ее бесстрашность. И как это ни странно сказать - художественность ее натуры, которая позволяла ей по одной смутной черте дорисовывать характеры и положения, угадывая таящиеся в жизни "начала и концы".
* * *
Самым полным выражением Тусиной личности был ее голос, которого мы больше никогда не услышим, - такой богатый оттенками, звучный, свободно выражавший и насмешку, и печаль, и серьезность, и гнев, и бесстрашие, и силу.
Как человек светский, как человек, лишенный нервозности, раздражительности, истеричности - Туся владела им в совершенстве. И чем ей самой было хуже, тем более ласковым к другому становился ее голос. Когда нам больно, плохо, когда мы измучены, голоса наши звучат нетерпеливо, раздраженно. У Туси напротив. Когда я, в последние месяцы ее болезни, поднимала телефонную трубку и слышала обращенный ко мне, слабый и какой-то замедленный - не от горя, а от нежности - отклик:
- Ли-доч-ка... - я уже знала, что если голос у нее ласковый, значит, ей худо, хуже, чем было вчера, еще хуже... Страдания вызывали в ней не раздраженность, а какую-то пристальную нежность к близким.
Лет 25 тому назад, в Ленинграде, я приехала за ней в больницу, чтобы отвезти ее домой после тяжелой операции. Я стояла в одном конце коридора, а ее вела сиделка под руку с другого конца. Туся шла с трудом, пошатываясь, чуть задыхаясь, и что-то говорила мне издали, - я не слышала слов, они расплывались в коридорном гуле - но голос, сквозь задыханье, был полон старательности: я дойду, не бойтесь, я справлюсь.
Дней за 5 до смерти я стояла над ее постелью и глядела, как она спит. Вдруг я вспомнила, что у нее под мышкой градусник, и она может его во сне раздавить. Я тихонько вытащила его, - она проснулась. Я зажгла лампу и поднесла градусник к свету.
- Погасите, Лидочка, - сказала Туся, - ведь у вас глаз болит, - вам нельзя глядеть на свет.
Голос был тихий, тихий, еле слышный, трудный - но полный тревоги - не о себе - обо мне.
1960, 1961
___________________________________________
Примечания
Благодарю Жозефину Оскаровну Хавкину, многолетнюю помощницу Лидии Корнеевны, за помощь при подготовке этой публикации.
_______________________________________________________
1 Речь идет об "Отрывках из поэмы", см. Лидия Чуковская. Сочинения в 2-х тт. Т. 2, с. 315.
2 Григорий Иосифович Мишкевич, в середине 30-х годов главный редактор Ленинградского отделения Детиздата. Подробнее о нем и его неприглядной роли в разгроме издательства см.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. М., 1996, с. 297-300.
3 Прейсы - Лия Яковлевна Прейс (псевд.: Елена Ильина, 1901-1964), писательница, сестра С.Я. Маршака, и ее муж Илья Исаакович Прейс (ум. 1958), философ.
4 М. Булатов, детский писатель, в его обработке печатались сказки разных народов.
5 "Иосиф Израилевич Гинзбург (1901-1945), инженер, арестован за то, что в присутствии сослуживцев возмущался пактом СССР с фашистской Германией. Это было до нападения Гитлера на Советский Союз. Но в судьбе человека, арестованного за антифашизм, нападение фашистов на СССР не изменило ничего. Он остался в лагере и погиб под Карагандой, работая во время наводнения на плотине". (Цит. по кн.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. М., 1997, с. 338.)
6 Петр Иванович Чагин (1898-1967), директор Гослитиздата (1939-1946); Александр Николаевич Тихонов (Серебров) (1880-1956), издательский деятель.
7 ни минуты нельзя отрывать от Миклухи. - Л.К. работала над очерком о Миклухе-Маклае и редактировала его дневник для "Молодой гвардии". Брошюра "Лидия Чуковская. Н.Н. Миклухо-Маклай" вышла в серии "Русские путешественники" в Государственном издательстве географической литературы (М., 1948, 1950, 1952, 1954). О книге в "Молодой гвардии" см. примеч. 12.
8 Александр Сергеевич Мясников (р. 1913), в 1941-1947 главный редактор Гослитиздата; в 1949-1953 - член редколлегии и заведующий отделом литературы и искусства журнала "Коммунист". Автор статей и брошюр, посвященных вопросам соц. реализма, партийности и народности.
9 Ильины - М. Ильин (наст. имя и фамилия Илья Яковлевич Маршак, 1895-1953), детский писатель, младший брат С.Я. Маршака) и его жена Е. Сегал (наст. имя и фамилия: Елена Александровна Маршак, 1905-1980), детская писательница, жена и соавтор М. Ильина.
10 Вольф Мессинг, знаменитый гипнотизер.
11 Григорий Карпович Котошихин (ок. 1630-1667), подъячий Посольского приказа. В 1664 году бежал в Речь Посполиту, в 1666-м - в Швецию. По заказу шведского правительства составил сочинение о России. Казнен за убийство хозяина дома, в котором жил.
12 Иван Владимирович Сергеев (ум. 1964), издательский редактор "Молодой гвардии", для которой Л.К. подготовила книгу: Н.Н. Миклухо-Маклай. Путешествия / Статьи, редакция текста и примечания Лидии Чуковской. - М., 1947.
13 Борис Александрович Шатилов (1896-1955), писатель.
14 Сусанна - Сусанна Михайловна Георгиевская (1916-1974), писательница. Одну из ее книг редактировала Т.Г. Габбе.
15 Ваня - Иван Игнатьевич Халтурин (1902-1969), редактор детских журналов и составитель книг для детей. Давний друг Л.К. и Т.Г. еще с ленинградских времен. Он и его жена В.В. Смирнова жили на даче по соседству с Тамарой Григорьевной.
16 Исай Аркадьевич Рахтанов (1907-1979), писатель.
17 Фридина Саша - маленькая дочь Фриды Вигдоровой.
18 София Михайловна - жена С.Я. Маршака.
19 Вера Васильевна - Смирнова (1898-1977), критик, жена И.И. Халтурина.
20 Любовь Эммануиловна - Любарская, врач, тетя Александры Иосифовны Любарской.
21 Иосиф Абрамович Кассирский (1898-1971), терапевт, академик АМН.
22 Юрий Николаевич - Петров, художник, сотрудник ленинградского Детиздата.
23 Николай Леонидович Степанов (1902-1972), литературовед.
24 Константин Федотович Пискунов (1905-1981), директор московского изд-ва "Детская литература" (1948-1974).
25 Александр Терентьевич Кононов (1895-1957), писатель, автор "Рассказов о Ленине".
Если смотреть, стоя в головах, то виден прекрасный лоб, высокий, сильный. И справа, над виском - нежное пятнышко седины. Кругленькое.
II
Отрывки из воспоминаний
Тусенька была первым интеллигентным религиозным человеком, с которым я встретилась в жизни. Меня это дивило; мне тогда казалось, по молодости лет, что религиозность присуща только людям простым и отсталым; Туся же была так умна, так образованна, так начитана, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг - Евангелие, Пасха, церковь, золотой крестик, молитва... Я видела, что разговаривать о своей религии она не любит, и долго не решалась ее расспрашивать. Но любопытство взяло верх, и однажды, уже в редакционные годы (наверное, в начале тридцатых), я попросила ее рассказать мне и Шуре о своей религии, объяснить нам, в какого она верит Бога.
- Хорошо, - сказала Туся, - но только с одним условием. Я вам объясню раз, и поймете вы или нет - я больше никогда объяснять не стану, а вы больше никогда не будете меня спрашивать.
Я обещала. Она назначила вечер и пришла. Мы сидели втроем у меня в комнате - Туся и Шура на диванчике, а я на ковре - и Туся изложила нам свой символ веры. Воспроизвести ее речь подробно я сейчас, четверть века спустя, не могу, запишу немногое.
- Вы спрашиваете, что означает моя вера в Бога? - сказала Туся. - Я верю, что существует счет, и к этому счету всегда мысленно обращаюсь. Бог - это постоянный суд, это книга совести. Меняются эпохи, времена и люди, но ведь красоту добра и самоотвержения люди понимают всегда, во все времена. Красота отдачи себя понятна всем людям. Культивирование этой красоты - это и есть религия.
* * *
Познакомились мы зимой 1924-1925 года в Институте; впервые разговорились, пройдя вечером по набережной Невы от Медного Всадника до Литейного.
Туся рассказывала мне о Рождестве в Выборге, о маленьких домах и о елках, горящих внутри, за окнами; о саночках, на которых везут детей и покупки; о снежной тишине.
Была весна, мы обходили лужи. Я смотрела на нее с удивлением: я никак не ожидала, что эта барышня, в какой-то мудреной шляпке, с намазанными губами и мелкими кудряшками на лбу, может так чудесно рассказывать...
Вообще, в первое время нашего знакомства мне казалось, что Тусина наружность и манера одеваться не выражают ее естества, а противоречат ему. С годами это изменилось: то ли я привыкла, то ли Тусина внешность стала более соответствовать ее душе.
* * *
Еще в студенческие времена Туся мне рассказывала, что ощущение счастья связывается у нее всю жизнь с мыслью, с подаренной ей, осенившей ее, новой мыслью.
Религиозная мысль впервые посетила ее в детстве. Маленькой девочкой, в Выборге, она стояла вечером у окна, слегка раздвинув шторы. За окном, в луче света, опускался снег, и она впервые ощутила огромность вселенной, единство жизни, свою причастность к миру и неизбежность смерти.
* * *
В ленинградские студенческие времена Туся называла меня "Лидия-Катастрофа" - за то, что со мной всегда что-нибудь случалось, и "Чуковская-Немезида" - за то, что я всегда приходила в назначенное время, минута в минуту. Это мешало ей, так как сама она к ею же назначенному времени обычно не бывала готова. Приду к ней к 9 утра, как условились, - а в передней еще темно, и в Тусиной комнате спущены шторы, и Туся крепко спит, положив руку под щеку. Проснется, увидит меня:
- А, Чуковская-Немезида, вы уже здесь? Ну что бы вам было опоздать немного?
В ту пору называла она меня в шутку - за высокий рост и густые короткие волосы - "Помесь льва и пальмы"; про одну мою тогдашнюю фотографию, где у меня рот открыт, говорила: "открывает щука рот, а не слышно, что поет". Позже одну мою московскую фотографию, где я сижу какая-то важная, толстая, рядом со встрепанным Ваней, она называла так: "Миклуха-Маклай со своим папуасом".
* * *
Я всегда была - и, к сожалению, осталась - нетерпеливой, нетерпимой, раздражительной. Туся была первым человеком, из встреченных мною в жизни, без раздражения относящимся к трудным, неприятным сторонам человеческих характеров.
- Ну, как вы можете выносить NN? - сказала я однажды об одном нашем общем приятеле, студенте. - Он, конечно, человек хороший - но до чего противно заикается, мямлит, тянет, а одеваясь, так медленно заматывает шарф, что я лопаюсь от злости.
- А я не лопаюсь, - ответила Туся. - Если человек в основном хороший, то мне легко сносить его недостатки. Пусть заматывает, заикается или еще что-нибудь. Меня это не раздражает.
Однажды (уже на Сущевской) Туся пожаловалась мне: Самуил Яковлевич сердится, что она много времени тратит на Городецкую.
- Ну что вам за охота без конца возиться с этой старой, скучной дамой! крикнул он Тусе в сердцах.
- А я, - сказала мне сердито Туся, - ответила Самуилу Яковлевичу: я сама старая скучная дама. И, наверное, потому мне не скучно возиться с ней.
- Ох, - сказала я, - Городецкая в самом деле, Тусенька, несносная зануда, и я понимаю С.Я., что она его раздражает... Вы больны, утомлены, заняты - она своими просьбами выматывает ваши последние силы. Один телефон чего стоит! Вы сами жалуетесь, что от телефонных разговоров у вас сердце болит.
- А вам разве неизвестно, Лидочка, - сказала Туся, медленно и сердито, что помочь человеку, не повредив себе, вообще невозможно? Разве вы этого еще не знаете?
К Тусе повадилась одна провинциальная, весьма посредственная и весьма настойчивая писательница. В тяжелую пору болезни Евгении Самойловны она упорно ездила к Тусе на дачу, заставляла ее читать свою рукопись и пр.
- Ну зачем вы ее принимаете? - сказала я Тусе. - Она гораздо более настырна, чем талантлива.
- "Жаждущего напои", - ответила Туся даже с какой-то торжественностью.
Доброту в людях Туся очень ценила. Она часто, говоря, например, о Сусанне, восхищалась "энергией добра", ей присущей. "Если Сусанна жалеет человека, она все для него может". Зато о Барто, о ее напористости, она один раз сказала: "В ней гораздо больше энергии, чем света. Я таких людей боюсь".
* * *
Туся любила Люшу и, когда Люша была маленькая, часто мне говорила, что я хорошо ее воспитываю. "Да она от природы хорошая, я ее никак не воспитываю", отмахивалась я. "Нет, воспитываете, - спорила Туся, - вы каждый ее поступок, дурной или хороший, показываете ей своим гневом или похвалой как бы в зеркале. Так и надо. Надо, чтобы растущий человек постоянно видел свое отражение в этическом зеркале... Сама собой растет только сорная трава - культурные растения требуют ухода".
Она часто говорила мне - особенно часто в Ленинграде, - что ее любимая мечта - быть директором школы.
"Мне кажется, я знаю, что'Eнадо воспитывать в детях, чтобы они вырастали настоящими людьми. Три качества: честь, воображение, волю. От этих трех качеств зависят все остальные".
* * *
- Людей необходимо с детства любить. Обучать интенсивно, деятельно. Надо добиваться того, чтобы ребенок умел сосредоточивать внимание на другом, не на себе, умел заметить состояние другого человека, умел придти другому на помощь. Нужно именно обучать этому, тренировать в этом. Это тоже - наука.
* * *
- "Как люди в страхе гадки!" - великая мысль. Человек, не умеющий одолеть страх, не поддаваться страху, с неизбежностью окажется падшим.
Трем экзаменам подвергается в жизни человек: испытанию нуждой, испытанию страхом, испытанию богатством. Если он может переносить нужду с достоинством; страху - не поддаваться; живя в достатке, понимать чужую нужду - он - человек.
* * *
Однажды я спросила у Туси:
- Как, по-вашему, наиболее кратко и точно сформулировать основную ошибку наших педагогов, критиков - или, скажем, редакторов Детгиза - в подходе к литературе? В чем она?
Туся ответила мгновенно, без всяких затруднений:
- Они думают, будто искусство - это правильная идея в занимательной форме. Между тем, это нечто совсем иное; в настоящем искусстве нет идеи в форме; связь другая, гораздо более органическая. Да это вовсе и не связь двух явлений, а нечто третье.
* * *
- Если знаком с человеком и сразу узнаёшь его в его писаниях - его склад ума, его осведомленность, его остроумие - перед тобою, по-видимому, всего только способности. Признаки таланта другие. Берешь в руки рукопись и поражаешься: неужели это написал вон тот мой приятель? Откуда он это знает? Вот уж никогда не подумала бы, что он это знает!
* * *
Туся говорила о Шкловском:
- В его работах встречаются интересные мысли. Но вот знаете: есть такие собаки, которые умеют родить щенков, а выкармливать, воспитывать не умеют. Так и Шкловский: родит мысль, а додумать ее, вырастить, поставить в связь с другими - не в состоянии. Кто-то другой должен подбирать его мысли и выхаживать, растить их. Сам он из них ничего толкового сделать не способен.
* * *
- Прочитала книгу Нечкиной "Грибоедов и декабристы", - сказала мне однажды Туся. - Интересная книга. Но самое большое место в ней все-таки занимает и: Грибоедова нет, декабристов тоже маловато, а вот и тянется 700 страниц.
* * *
- Хочется иногда умереть, - сказала я Тусе однажды, очень утомившись. (Это было еще на Сущевской, задолго до Тусиной болезни.)
- И мне тоже, - сказала Туся, - очень. Но я не позволяю себе мечтать о смерти. Это было бы не по-товарищески, свинство. Это то же, что самой уехать в санаторий, а других оставить распутываться, как хотят.
* * * Мне часто случалось жаловаться Тусе на чью-нибудь очередную грубость - в домоуправлении, в издательстве, в Союзе. И сама она нередко жаловалась мне на грубость чиновников. Однажды, когда мы с ней рассуждали о природе чиновничьего хамства, она сказала:
- У советских служащих психология своего рода пенсионеров. Они рассматривают свою зарплату как пенсию, выдаваемую им государством на двух условиях: они должны являться в определенное помещение к определенному времени и находиться там 7 часов. Всё! О том, что в это же время, за эти же деньги они должны производить какую-то общественно-полезную работу - они и не подозревают. Они ссорятся, мирятся, флиртуют, рассуждают о ценах на мясо и на чулки, где что дают, где что выбросили, кто с кем живет... А тут являемся мы с вами, отрываем их от интересных разговоров, задаем неинтересные вопросы, требуем чего-то, и ждем, и настаиваем. Естественно, что эти странные претензии их раздражают.
На полушутливый вопрос одного молодого человека, на ком следует и на ком не следует жениться, Туся ответила:
- Жениться можно только на той женщине, с которой вам, мужчине, было бы интересно встречаться и разговаривать даже если бы она была не женщиной, а, как и вы, мужчиной.
* * * - Терпеть не могу бабьих упреков: "Я отдала ему молодость, а он...". Что значит "отдала"? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет...
* * * У Туси был дар замечательной характерной актрисы - тоже один из не реализованных ею талантов. В ленинградские времена она с аппетитом показывала всех наших студентов и студенток:
Ирину Грушецкую, сообщившую ей по секрету, что в Москве у нее намечается роман с кем-то из конструктивистов: "Я всегда думала, что мне нравятся худые, ан нет! - Длинная пауза. - Оказывается, я люблю полных";
Крюкова, белокурого, томного маменькиного сынка, с колечком на пальце (Туся изображала, как он изящно изгибает этот палец с кольцом, записывая лекции);
Людмилу Помян, студентку, которая любила рассказывать, что она особенно нравится морякам: "стоит мне закурить на улице - и сейчас же подходит морячок. У меня что-то роковое в изгибе верхней губы, вы не находите?" - и у Туси начинала изгибаться, прямо змеиться верхняя губа.
- Вам не кажется, Лидочка, - спрашивала Туся, - что Степанов23 (и она показывала его осклабленную, какую-то косую и многозубую улыбку) - удивительно смахивает на мертвую лошадиную голову? "Терем-теремок, кто в тереме живет"...
Про Пискунова24 она говорила, что он - вылитый Урия Гип, и показывала, как он потирает руки; про Кононова 25 - что он, конечно, только притворяется человеком, а на самом деле - унылая старая лошадь; придет с работы домой и требует: "жена, сена!" - жена подвязывает ему под подбородок торбу, и он всю ночь, стоя, жует... Я часто жаловалась Тусе на Егорову, редакторшу Детгиза, которая загубила две мои книги. Встретившись с ней впервые, Туся была поражена ее злобным лицом, злобным голосом и немедленно начала ее изображать: "Как же вы не поняли, Лида, какая у нее главная профессия? Редакция - это так, случайный заработок. Каждый вечер она выходит на ловлю детей: посулит ребенку конфетку, заведет в пустую парадную и снимет с него валеночки". И Туся показывала, как Егорова, с лживой улыбкой, приманивает ребенка конфетой, потом грузная, натужась, стаскивает с него валенки: "с одной ноги - за папу, с другой ноги - за маму".
Любила Туся показывать супругов Тихоновых - как муж говорит, говорит, говорит, без паузы, без передышки, а жена ждет, копит силы, словно на качелях раскачиваясь - и вдруг встревает в его речь с размаху и говорит, говорит, говорит, и теперь уже он ждет, наливаясь от нетерпенья красной кровью, когда можно перебить и встрять.
Дар характерной актрисы - как и все ее дарования - не покидал Тусю до последних дней. Дней за 10 до смерти она показывала, с трудом присев на постели, как Маша, очень глупая сестра, сто'ит Тусе побрести в ванную, начинает ее уговаривать, въедливым, тупым, настырным голосом:
- Тамара Григорьевна, лягте в коечку! Вы бы легли в коечку!
И как она по телефону уныло отвечает друзьям на расспросы о Тусином здоровье - "Помните песню? - сказала мне Туся слабым голосом, и с совершенно Машиной интонацией пропела:
- Умер бедняга в больнице военной!".
И хотя я вполне понимала ее собственное положение и полную неуместность этой строки - я смеялась, смеялась вместе с ней.
* * * - Еду сегодня в трамвае, - рассказывала Туся, - теснота, трамвай переполнен. Передо мной стоит молодая дама, очень нарядная, шляпка на боку по последней моде, нейлоновые перчатки.
Входит контролер.
- Ваш билет, гражданка!
Дама, с величавой небрежностью, скосив глаза куда-то к затылку:
- У гражданина в заду!
И, повернув голову в пол-оборота, Туся величаво вытягивала кисть через плечо. Интонация и жест были такие точные, что мне казалось - я вижу у нее на руке тугую перчатку, а на волосах - розовую нарядную шляпу.
* * * Туся очень необычно относилась к старости, к старению. Если скажешь о ком-нибудь из знакомых: "Она очень постарела. Была такая хорошенькая, а теперь ничего не осталось", - Туся начинала спорить: "Нет, по-моему, она и сейчас хороша. Имейте в виду, что красота человеческая очень стойкая вещь".
Я говорила, что старые лица, на мой взгляд, будто тряпкой стерты - и не догадываешься, какими они были прежде, в чем была их прелесть, "про что они". "Только увидя молодую фотографию, поймешь: ах, вот какое это было лицо, вот в чем его прелесть".
- Нет, я не согласна, - говорила Туся. - Напротив: только к пятидесяти годам в лице проступает его скрытая красота, его сущность. А в молодых лицах все неопределенно, неуловимо, еще основа не проступила.
* * * - Вы заметили, что люди артистического склада дольше остаются молодыми? Артистизм, то есть напряженная духовная деятельность - молодит. Люди искусства моложавы.
* * * Весною, не знаю которого года, мы с Тусей под вечер идем из редакции пешком. Я ее провожаю; мы только что пересекли Литейный и идем по Бассейной. Разговор о любви. Я говорю, что поглощаемость личности этим чувством меня тяготит и утомляет. Что до меня, у меня это нечто вроде мании, очень мучительной.
- Нет, у меня не так, - говорит Туся. - Я не могу сказать, что бываю всецело поглощена каким-нибудь одним чувством. У меня так: знаете, бывают люстры - если горит одна большая лампа, то маленькие загораются, а если большая погаснет, - то и маленькие вместе с ней... Можно еще так сказать: есть одно основное большое чувство - это ствол, ствол дерева, а от него идут ветки, потоньше в разные стороны...
* * * В Ленинграде, в году 39-м или 40-м, в разговоре о Мите, я сказала, что хоть и знаю, что его больше нет, но мне кажется, он жив и только живет где-то далеко от меня.
- Это, вероятно, потому я не верю в его смерть, - сказала я Тусе, - что мертвым я его не видела.
- Нет, - ответила Туся. - Не потому. Вы просто не знали до сих пор, что со смертью человека отношения с ним не кончаются.
* * * Туся редактировала мою последнюю книгу, как редактировала все, что я когда-либо писала. Ею подсказаны мне многие примеры, в частности примеры из Панферова. (Однажды вечером, отворив мне дверь, она встретила меня в передней неожиданными словами: "А знаете, Лидочка, секретаря обкома волки съели". За ужином она пересказала мне весь роман Панферова, цитируя наиболее выразительные места.) Особенно много в моей книге сделала она для седьмой главы, рассказав мне о Золотовском, о Тэки Одулоке и побудив меня написать первую, полубеллетристическую, главку. Она моей книге радовалась, что вполне естественно: ведь там повествуется о нашей общей жизни... Но когда я сказала Тусе (уже зная, что все поздно, что мои слова - одна риторика), когда я сказала ей, что ей самой следовало бы написать о редактировании, о своей огромной и разнообразной многолетней редакторской работе, она ответила:
- Может быть, и следовало бы... Но я написала бы иначе...
- А как? Как иначе?
- Я бы не писала длинную книгу, - ответила Туся. - Я попыталась бы кратко и точно сформулировать, какая именно задача стояла передо мною относительно каждой книги и каждого автора. Я бы не повествовала, не описывала, а отыскивала бы определение, точную математическую формулу каждой работы.
* * * Туся сказала мне (уже во время последней болезни, но когда она еще была на ногах):
- Много думаю о времени. О том, чем отличается течение времени в детстве и в молодости от теперешнего его течения - в старости. Оно все ускоряет и ускоряет бег. Вспомните детство. Ведь гимназия - это была целая вечность, бесконечная дорога, как будто в гору идешь: медленно, трудно, долго. А во вторую половину жизни время не идет, а летит, как будто с горы бежишь, и все скорее и скорее: блокада, война, годы после войны - все это один миг.
* * * Туся - уже в последний год жизни - однажды сказала мне:
- Я теперь совсем иначе понимаю пословицу: "чужую беду руками разведу, к своей - ума не приложу". Совсем иначе, чем понимала раньше и чем вообще принято ее понимать. Теперь я думаю, что эта пословица вовсе не имеет иронического смысла: вот, мол, лезешь к другому с советами, когда себе самому посоветовать не можешь. Тут не ирония, а точно высказанное прямое наблюдение: чужой беде и в самом деле почти всегда можно помочь, если сильно захотеть и серьезно подумать, а вот собственной - нет...
Сколько чужих бед развела Туся руками на своем веку! Все мы привыкли к ее словечкам: сообразим, подумаем, попробуем, поймем. Проницательность и живое воображение помогали ей легко постигать всякую жизненную ситуацию, как бы она ни была сложна - психологическую, бытовую, литературную, - а доброта и мужество побуждали вмешиваться деятельно, сильно. Она не боялась притрагиваться вопросом, словом к тому, чего человек и не говорил ей; она смело спрашивала: "а почему вы на ней не женитесь?" или: "вы уже не любите его?", и никогда в ее устах подобные вопросы не были грубыми, и люди, неожиданно для самих себя, рассказывали ей порою такие тайны, которые и от себя прятали. Спрашивала она с большой смелостью, а слушала - всем умом, всем сердцем. Человек, который хоть раз, в трудную минуту, приходил к ней за советом и помощью, неизбежно становился постоянным ее подопечным: он уже не в силах был отказать себе в счастье подставлять под свет ее ума и сердца все свои невзгоды, планы, намерения. Его тянуло снова туда - к ее бесстрашной догадливости.
...В детстве, когда мне было лет десять, мне подарили книгу о замечательных путешественниках. В ту пору я уже свободно и много читала. Но эта книга оказалась мне не по зубам: как это ни странно, меня оттолкнула непонятность заглавия. На обложке, на фоне палаток, оленей и юрт, было выведено в двух строках:
"Люди
доброй воли".
"Люди" отдельно и "доброй воли" отдельно... Это сбивало меня, я не умела их соединить. И читая эти слова подряд, я не понимала их, для меня слишком трудными оказались падежные связи: "люди" - чего? "доброй воли". Заскок непонимания оказался таким прочным, что простой смысл фразы ускользал от меня, и я упорно отказывалась читать интересные очерки несколько лет.
Ни одного замечательного путешественника я так и не встретила в жизни, но Туся была безусловно самым крупным изо всех людей сознательно направленной доброй воли, каких мне довелось встретить.
"Надо посоветоваться с Тусей" говорил каждый из нас, друзей ее, когда его одолевало недоумение, горе, тревога, когда не ладилось что-то в работе или в жизни. И вот Тусины спокойные и зоркие глаза уже сосредоточены на твоей беде; она вникает в нее всей силой ума, привлекая на помощь догадку и опыт; и вот ее быстро двигающиеся, смелые руки уже готовы развести твою горькую беду. Ты уже не один на один со своей бедой. "Давайте-ка поймем", - говорит Туся энергичным, бодрым, звонким голосом. И под звук этого голоса, как-то по-новому излагающего тебе твои же горестные обстоятельства, под взмахи этих энергичных рук - начинаешь понимать истинную цену, подлинный размер и облик своей беды ее небезнадежность и способ ее одоления.
Может быть, Туся более всего на свете и любила "разводить руками чужую беду". Тут было ее призвание; тут в одном узле переплетались - ее религия, ее доброта, ее ум - высокий и практический одновременно - и ее бесстрашность. И как это ни странно сказать - художественность ее натуры, которая позволяла ей по одной смутной черте дорисовывать характеры и положения, угадывая таящиеся в жизни "начала и концы".
* * *
Самым полным выражением Тусиной личности был ее голос, которого мы больше никогда не услышим, - такой богатый оттенками, звучный, свободно выражавший и насмешку, и печаль, и серьезность, и гнев, и бесстрашие, и силу.
Как человек светский, как человек, лишенный нервозности, раздражительности, истеричности - Туся владела им в совершенстве. И чем ей самой было хуже, тем более ласковым к другому становился ее голос. Когда нам больно, плохо, когда мы измучены, голоса наши звучат нетерпеливо, раздраженно. У Туси напротив. Когда я, в последние месяцы ее болезни, поднимала телефонную трубку и слышала обращенный ко мне, слабый и какой-то замедленный - не от горя, а от нежности - отклик:
- Ли-доч-ка... - я уже знала, что если голос у нее ласковый, значит, ей худо, хуже, чем было вчера, еще хуже... Страдания вызывали в ней не раздраженность, а какую-то пристальную нежность к близким.
Лет 25 тому назад, в Ленинграде, я приехала за ней в больницу, чтобы отвезти ее домой после тяжелой операции. Я стояла в одном конце коридора, а ее вела сиделка под руку с другого конца. Туся шла с трудом, пошатываясь, чуть задыхаясь, и что-то говорила мне издали, - я не слышала слов, они расплывались в коридорном гуле - но голос, сквозь задыханье, был полон старательности: я дойду, не бойтесь, я справлюсь.
Дней за 5 до смерти я стояла над ее постелью и глядела, как она спит. Вдруг я вспомнила, что у нее под мышкой градусник, и она может его во сне раздавить. Я тихонько вытащила его, - она проснулась. Я зажгла лампу и поднесла градусник к свету.
- Погасите, Лидочка, - сказала Туся, - ведь у вас глаз болит, - вам нельзя глядеть на свет.
Голос был тихий, тихий, еле слышный, трудный - но полный тревоги - не о себе - обо мне.
1960, 1961
___________________________________________
Примечания
Благодарю Жозефину Оскаровну Хавкину, многолетнюю помощницу Лидии Корнеевны, за помощь при подготовке этой публикации.
_______________________________________________________
1 Речь идет об "Отрывках из поэмы", см. Лидия Чуковская. Сочинения в 2-х тт. Т. 2, с. 315.
2 Григорий Иосифович Мишкевич, в середине 30-х годов главный редактор Ленинградского отделения Детиздата. Подробнее о нем и его неприглядной роли в разгроме издательства см.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. М., 1996, с. 297-300.
3 Прейсы - Лия Яковлевна Прейс (псевд.: Елена Ильина, 1901-1964), писательница, сестра С.Я. Маршака, и ее муж Илья Исаакович Прейс (ум. 1958), философ.
4 М. Булатов, детский писатель, в его обработке печатались сказки разных народов.
5 "Иосиф Израилевич Гинзбург (1901-1945), инженер, арестован за то, что в присутствии сослуживцев возмущался пактом СССР с фашистской Германией. Это было до нападения Гитлера на Советский Союз. Но в судьбе человека, арестованного за антифашизм, нападение фашистов на СССР не изменило ничего. Он остался в лагере и погиб под Карагандой, работая во время наводнения на плотине". (Цит. по кн.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. М., 1997, с. 338.)
6 Петр Иванович Чагин (1898-1967), директор Гослитиздата (1939-1946); Александр Николаевич Тихонов (Серебров) (1880-1956), издательский деятель.
7 ни минуты нельзя отрывать от Миклухи. - Л.К. работала над очерком о Миклухе-Маклае и редактировала его дневник для "Молодой гвардии". Брошюра "Лидия Чуковская. Н.Н. Миклухо-Маклай" вышла в серии "Русские путешественники" в Государственном издательстве географической литературы (М., 1948, 1950, 1952, 1954). О книге в "Молодой гвардии" см. примеч. 12.
8 Александр Сергеевич Мясников (р. 1913), в 1941-1947 главный редактор Гослитиздата; в 1949-1953 - член редколлегии и заведующий отделом литературы и искусства журнала "Коммунист". Автор статей и брошюр, посвященных вопросам соц. реализма, партийности и народности.
9 Ильины - М. Ильин (наст. имя и фамилия Илья Яковлевич Маршак, 1895-1953), детский писатель, младший брат С.Я. Маршака) и его жена Е. Сегал (наст. имя и фамилия: Елена Александровна Маршак, 1905-1980), детская писательница, жена и соавтор М. Ильина.
10 Вольф Мессинг, знаменитый гипнотизер.
11 Григорий Карпович Котошихин (ок. 1630-1667), подъячий Посольского приказа. В 1664 году бежал в Речь Посполиту, в 1666-м - в Швецию. По заказу шведского правительства составил сочинение о России. Казнен за убийство хозяина дома, в котором жил.
12 Иван Владимирович Сергеев (ум. 1964), издательский редактор "Молодой гвардии", для которой Л.К. подготовила книгу: Н.Н. Миклухо-Маклай. Путешествия / Статьи, редакция текста и примечания Лидии Чуковской. - М., 1947.
13 Борис Александрович Шатилов (1896-1955), писатель.
14 Сусанна - Сусанна Михайловна Георгиевская (1916-1974), писательница. Одну из ее книг редактировала Т.Г. Габбе.
15 Ваня - Иван Игнатьевич Халтурин (1902-1969), редактор детских журналов и составитель книг для детей. Давний друг Л.К. и Т.Г. еще с ленинградских времен. Он и его жена В.В. Смирнова жили на даче по соседству с Тамарой Григорьевной.
16 Исай Аркадьевич Рахтанов (1907-1979), писатель.
17 Фридина Саша - маленькая дочь Фриды Вигдоровой.
18 София Михайловна - жена С.Я. Маршака.
19 Вера Васильевна - Смирнова (1898-1977), критик, жена И.И. Халтурина.
20 Любовь Эммануиловна - Любарская, врач, тетя Александры Иосифовны Любарской.
21 Иосиф Абрамович Кассирский (1898-1971), терапевт, академик АМН.
22 Юрий Николаевич - Петров, художник, сотрудник ленинградского Детиздата.
23 Николай Леонидович Степанов (1902-1972), литературовед.
24 Константин Федотович Пискунов (1905-1981), директор московского изд-ва "Детская литература" (1948-1974).
25 Александр Терентьевич Кононов (1895-1957), писатель, автор "Рассказов о Ленине".