Чураева Светлана. Последний апостол

   - Пей, - подбодрил галилеянин. - Хорошо пойдет в жаркий-то день. Разломил руками блестящий слиток рыбьей икры, половинку протянул Савлу.
   Тот хлебнул - горько, не вино. Откусил - икра противная, едко соленая, липнет к зубам. Скорее отпил еще, чтобы прополоскать рот. Горько.
   - Так вкушаем мы горечь познания после соли наших печалей, - произнес сумасшедший одноглазый еврей.
   - Пить познание горько, - подтвердил проводник, - но от него становится легко душе и приятно телу. Пей, пей до конца.
   Вот и все. Савл содрогнулся - пустая чаша была вымазана чем-то черным, запекшимся потеками по стенкам и намертво налипшим на дно.
   Диковинная тяжелая гладкая чаша - два полушария, сросшихся макушками. Пенное варварское пойло. Горькое, темное - куда ему до сладких виноградных соков, до светлой солнечной крови горы Кармель! Никакого удовольствия от такого угощения, Боже упаси выпить его вторично.
   - Привыкнешь, - успокоил великан с головой зверя. Он затеял с проводником странную игру. Начертил прутиком на мокром песке две невиданные буквы, между ними - точки. Галилеянин пристально всмотрелся в эти знаки.
   - Эйваз? - спросил, подумав.
   - Нет, - ответил львиноголовый и накарябал рядом вертикальную палочку.
   - Отал, - предположил еврей.
   Его соперник согласился и вписал вместо одной из точек еще одну странную букву.
   Потом галилеянин снова сказал неправильно. Вертикальную полоску на песке зачеркнула горизонтальная. Следующая буква мимо, и на рисунке появился кружок с глазками и ртом - голова. Еще ошибка - туловище. Проводник никак не мог отгадать, какие буквы следует вписать вместо точек, и проиграл. Львиноголовый дорисовал человечка на кресте и радостно объявил:
   - Распят!
   Галилеянин, пожав плечами, стер рисунок. Написал свои буквы.
   - Отыграюсь. Давай, начинай.
   - Ингуз! - воскликнул чужестранец с головой льва.
   Его друзья рассмеялись.
   Димас, старый никчемный раб, то и дело как бы невзначай проходил мимо играющих. Этот разряженный суетный человечек считал себя ученым, мудрецом, философом и любил, чтобы другие считали так же. Но сейчас он, позабыв всякое достоинство, кружил около чужеземцев, как любопытная шавка.
   Наконец не выдержал и обратился к львиноголовому:
   - Ты позволишь спросить, господин мой?
   - Позволяю, - буркнул тот.
   - Где выучился ты этим письменам?
   - Нигде.
   Чужеземец, пощипывая себя за ухо, раздумывал, какую следующую букву назвать, а Димас притворился обиженным. Но на него никто не обращал внимания, поэтому он спросил снова:
   - Из какой ты страны, о, господин мой?
   Чужеземец с досадливым недоумением уставился на жирного курчавого раба, будто вспоминая, что это и откуда. Старый грек вдруг испугался: неподвижное лицо его странного собеседника теперь уж слишком напоминало львиную морду, и смотрел он зверь зверем.
   - Ну, допустим, из Асгарда. Ты доволен, червь?
   Димас льстиво рассмеялся:
   - Изволите шутить, мой господин? Такой страны нет.
   Черный гигант рядом пробормотал, не открывая глаз:
   - Хочешь, я сделаю, чтобы тебя не было?
   Смех Димаса стал тоньше и визгливее.
   - Эй, это мой раб! - предостерегающе крикнул Савл, но его будто и не услышали.
   - Я мог бы наказать тебя: отнять у тебя зрение, слух, способность к речи. - Грек, поверив, затрясся. - Но не могу, - закончил львиноголовый. Поскольку у тебя нет ни того, ни другого, ни третьего. Ступай, раб. Повернулся к игравшему с ним иудею: - Этот дурак сбил меня, доиграем после?
   Иудей усмехнулся:
   - Все равно тебе болтаться на Югдрасиле!
   Савл, сердито оттолкнув потного Димаса, отошел от лагеря по нужде. Чужаки за его спиной громко заговорили на непонятном языке.
   У Савлова плаща вдруг оторвалась пряжка и звонко покатилась по камням. Юноша побежал за ней, присел, стал шарить в траве, оперся о нагретый солнцем валун. И тут земля, разверзшись, поглотила его.
   Холодный мертвый воздух пещеры вернул Савлу сознание.
   Везде, куда ему могла набиться земля, была земля. Он зашевелился, и новый земляной поток с мелкими и крупными камешками обрушился ему на голову. Фыркая и отплевываясь, Савл яростно рванулся вперед, почувствовал ногами твердый пол, оглянулся, отряхиваясь.
   Из провала над головой падал тусклый свет, освещая гладкие стены, тщательно выровненные до самого свода пещеры. На них явственно проступали древние рисунки, изображения коров, буйволов, оленей. На фризах начерчены какие-то каракули - косые и поперечные линии. Длинный ряд кувшинов у одной из стен тянулся далеко в темноту.
   Прямо около ног Савла раскинулся обнаженный тонкокостный скелет, нижняя часть которого была отрублена по ребра и отсутствовала. Чуть поодаль, чинно прижавшись друг к другу, вытянулись еще скелеты: пяти детей и одной женщины. Эти были щедро разряжены. Золотые украшения ящерками поблескивали там и тут среди мертвых костей.
   Савл, испуганно попятившись, споткнулся об один из кувшинов около стены. Тысячелетний сосуд медленно развалился, разрушая и соседний. Крошечный засохший трупик недельного младенца выпал на каменный пол. Его тут же прикрыло черепками второго кувшина, на которые выкатился точно такой же скорченный младенец, прикрывающий серую головку черными очень маленькими пальчиками. Нежный пух вековой плесени на хрупком остове сохранил трогательные очертания новорожденного ребенка.
   Кувшинов было очень много, и каждый мог от малейшего прикосновения разродиться истлевшим младенцем. Савл замер в ужасе, сдерживая дыханье, кощунственное в этом обиталище мертвых.
   Младенец на куче черепков съехал чуть ниже, лениво продолжая начатое движение, одна ручка его легко отвалилась, оставшись лежать отдельно. Трупик тут же утратил всякую трогательность, остановился, уткнувшись в глиняный обломок четко различимой пробоиной родничка на черепе. Перевернутое личико косилось беззубой челюстью, жутко смотрело в пустоту грустными овалами глазниц.
   Несколько минут было очень тихо. Потом из темноты, из глубины пещеры послышались шаги.
   - Прочь! - завизжал Савл. - Прочь! - завизжал тонко, как летучая мышь. Отступил, свалился тяжело на земляную кучу за спиной. Сверху обрушился большой пласт дерна, и яркий свет пронизал взвесь поднявшейся пыли.
   - Савл! Савл, почему ты гонишь меня? - спросил приятный голос совсем близко.
   Агент синедриона узнал галилейский акцент странного иудея, пришедшего с чужестранцами. Зашевелился на куче, пытаясь встать. В глаза его набилась пыль, он никак не мог проморгаться, слезы мешали ему видеть. Поставил неуклюже ногу, услышал, как хрустнули под сандалией тоненькие косточки, и закричал.
   - Не бойся младенцев, Савл, - успокоил мягкий голос. - Это глупые древние люди принесли в жертву своих первенцев, живыми втиснули в эти кувшины, головами вниз, как привыкли они, вызревая в утробе. Эти дети не накопили зла, не бойся их, Савл.
   Но Савл очень боялся.
   В непроницаемой темноте пещеры зазвучали деловитые голоса спутников галилейского рабби. Шум, шорох, забубнил на греческом негр, перечисляя найденные драгоценности. Кто-то споткнулся, выругался: "Ваальство!", его одернули.
   - Вот ведь, - грустно продолжал голос проводника кладоискателей. Иеремия и Иезекииль все попрекали Ваала человеческими жертвами. Неужели они не читали книги? Вторая и Четвертая книги Моисея: "Ибо мои все первенцы у сынов Израилевых от человека до скота...". - Голос бормотал цитаты из Писания, и Савл стал успокаиваться.
   - Горе народу, который убивает своих младенцев. - В голосе послышался вздох. - Горе людям, когда они разучились передавать детям своим любовь. Дети благословенны, ибо они вызывают улыбки на наши лица и свет в наши души.
   "Золотая налобная повязка, - диктовал негр, - восемь золотых, два серебряных и три бронзовых кольца, пять голубых жемчужин, серебряная пряжка...".
   "Кто записывает за ним? Ведь так плохо видно", - встревожился Савл.
   Голос львиноголового задумчиво произнес:
   - "Тогда сказала Гиафлаг, сестра Гиуки: восемь для меня самое несчастное число на земле. Я потеряла не менее пяти мужей, двух дочерей, трех сестер и восемь братьев..."
   Савлу опять стало жутко.
   - Не бойся, - подбодрил голос галилеянина.
   - Кто вы? - спросил Савл.
   - Бессмертные, - получил он ответ.
   - Боги?
   - Боги? - задумчиво переспросил голос. - Не знаю, бессмертных часто называют богами.
   - Почему?
   - Они могущественнее, сильнее людей. А главное - они помогают преодолеть страх перед смертью.
   - Скажи, разве можно не бояться смерти?
   Голос тихо засмеялся.
   - А что ее бояться? - Позвал: - Хель! Поди сюда, Хель!
   В темноте громыхнула цепь, кто-то свирепо засопел рядом. Ужас рванул из Савла горлом, не давая ни сглотнуть, ни вздохнуть.
   - Не бойся, Павел. - Голос назвал Савла его вторым, забытым, римским, именем; так называла его только тщеславная мать. - Не бойся! - Ласковое дуновение прошло по лицу, заструилось по телу, вытапливая ужас. - Страх порождает злобу, злоба разъедает душу, искореженные души забирает Хель. Та всхрапнула жадно, всхохотнула рядом.
   - Не бойся! Не все попадают к Хель. Многие живут мирно, как травы и камни. Как деревья и звери. Они торгуются с Богом, говоря: я тебе - жертву, ты мне - удачную жатву. Я тебе - хлеба, ты мне - урожай. Я тебе - крови, а ты убей моего врага. Они заключают сделку и спокойны, если соблюдают свои немудреные правила.
   - А смерть?
   - Что им смерть? Они живут, как травы, и высыхают, как травы, рассыпая вокруг себя семя и перегнивая в землю. Они - часть растительного мира, и он не отвергает их. Можно и так жить, Павел.
   - Но можно?.. - возразил Павел. - Ведь можно иначе?
   Голос помедлил, усмехнулся. Возня, шаги в темноте, бряцанье золота клада и железа цепи отдалились - бессмертные уходили, закончив свои дела.
   - Можно просто стать равным богам.
   - Кто ты, господин мой? - тихо спросил Павел.
   - Я - Иисус, которого ты гонишь.
   - Бог один, Иисус, - прошептал Павел. - Нет многих богов, Бог один.
   - Да. Все мы едины в нем. Мы - часть тела Его. Он - это мы и весь мир.
   - Зачем ты пришел, Иисус?
   - Тело Господа моего болит, оно изъязвлено злобой и гордыней людской. Я пришел вернуть людям любовь.
   А он, Савл, всегда хотел быть холодным клинком справедливости, но свирепствовал вместе с другими.
   - Как мне убить в себе злобу? - с тоской спросил Павел.
   - Понять, чего ты боишься.
   - "Лилась дымящаяся кровь, истекали горячим потом дерущиеся тела, потрескивали рвущиеся одежды, по сваленным по полу свиткам побежало пламя...", - зачем все это? Я боялся смуты, грозящей иудеям многими бедами. Что было делать с неразумными, дразнящими римлян?
   - Прийти к ним с миром и добрым словом, Павел?
   А как злобно крикнула блудница у языческого храма в Киликии: "Пустозвон!" Что ее разозлило, чего боялась она? Того, что стареют ее прелести, падают в цене и скоро некому будет приласкать ее? Он же, Савл, боялся уступить искушению, осквернить тело, одновременно боялся неловкости своей, своей неудачи, и насмешки этой страшной женщины. Злобно оттолкнул ее.
   - Я боялся насмешки.
   - Что такое насмешка, Павел? Минутное дуновение воздуха, звук изо рта - не более.
   Павлу стало легко, он рассмеялся. Тысячи кувшинов ответили ему гулким эхом, снова пугая его.
   - Как же победить страх, Господи?
   - Если зол, остановись, оглянись, найди свой страх и посмотри ему в лицо. Посмотри: ты испугался костей, но ведь они не могут причинить тебе вреда. Ты испугался меня и гонишь, но посмотри - я ведь люблю тебя, Павел! Страх на поверку или слишком мал, или побеждаем любовью, которая сильнее страха и сильнее злобы.
   - Я не знаю, что такое любовь.
   - Возлюби ближнего, как самого себя.
   - Я не люблю себя. Я не знаю, что такое любовь.
   Ласковая рука погладила Павла по голове, взъерошила жесткие волосы.
   - Бедный засохший первенец, бедный мальчик, застрявший головой в кувшине! Твой кувшин разбит, иди. Ты узнаешь, что такое любовь.
   Павел поверил, что Иисус любит его. Заплакал благодарно, встал с земли и пошел в темноте, пока живой травяной воздух и тепло заходящего солнца не показали ему, что он уже на воле.
   Но глаза его не видели ни трав, ни заката. Павел ослеп.
   Глава вторая
   Не видя дороги, Павел дошел до своих спутников. Сел на камень. Сидел, слушал, улыбаясь.
   Иудеи взволнованно обсуждали нашествие чужеземцев. После тех на утоптанной поляне остался кислый запах зверинца, сложенные горкой под камнем рыбьи остовы да несколько перьев, запененных пылью.
   Заметили, наконец, пришедшего Павла. Весь в грязи, в ссадинах; земля в волосах, в бороде, одежда порвана. Сидит на камне, улыбается, слушает.
   Бессмертные уходили, закончив свои дела.
   - Спасибо тебе, Иешуа-бен-Пандера, - сказал гигант с львиной головой.
   Впрочем, сейчас в его лице почти не осталось сходства со зверем. Он завязал на затылке белокурые волосы и надел черную повязку на один глаз.
   - Спасибо, - повторил он. - Мы хорошо провели время на твоей земле.
   - Ты нашел, что искал? - спросил Иисус.
   - Да. Теперь допишу свою поэму. Не хватало нескольких строк, и я нашел их.
   - Ты придумал название?
   - "Эдда", - ответил белокурый поэт.
   - А зачем ты закрыл глаз, Один? - улыбнулся Иисус.
   - Мне понравился образ, - пояснил поэт. - Я тоже буду говорить всем, что отдал глаз за науку и мудрость.
   - За возможность видеть незримое, - поправил Стефан.
   - Пусть будет так, - согласился Один. - Прощайте. Пойдем, Хель! Смерть застучала цепью.
   - Спасибо тебе, Иешуа-бен-Пандера, - сказал черный гигант с кувшином в руках. - Мы тоже уходим. И мы забираем чашу.
   Павел улыбался, слушал, неподвижно глядя на заходящее солнце.
   Его спутники встревожились.
   - Савл, Савл, - тихонько позвали его.
   Он не откликнулся.
   - Савл! - Его позвали снова.
   Молчит, улыбается, не слышит.
   Тронули за руку.
   - Вы меня зовете? - спросил Павел.
   - Тебя.
   - Зовите меня Павел.
   Спутники не стали спорить.
   - Что с тобой, господин? - озаботился Димас.
   - Ангелы говорят со мной.
   Евреи заволновались, зашептались. С праздничными лицами расселись возле Павла. Посидели, помолчали.
   Молчал и Павел.
   - Кто именно говорит с тобой? - не выдержал один из евреев, самый болтливый.
   - Христос.
   - Это который?
   - Иисус - назарянин, распятый три года назад в Иерусалиме.
   Евреи удивленно зашумели, зашелестели: "Иисус?.. Иисус... Тише, с ним говорит Христос!".
   - А ты не падал, господин мой? - участливо спросил Димас и бережно смахнул пыль с края одежды своего хозяина.
   Но, уже смахивая, понял, что поторопился. Евреи посмотрели на него неодобрительно, и он, вздохнув, отошел.
   - Ты слышишь Его сейчас? - спросили спутники Павла.
   - Нет.
   - Он ушел?
   - Не знаю.
   "Тише, тише! - зашептали евреи. - Вы мешаете ему слушать. Слушай, Павел!".
   Павел сидел на камне, улыбался, слушал.
   Просидел так всю недолгую ночь. Евреи вздремнули по очереди и утром отвели Павла в Дамаск.
   Павел доверчиво шел, держа за руку раба Димаса, грека. То и дело подносил другую, свободную, руку к глазам и счастливо смеялся, оттого что не видит ее. Он помнил, что рука у него очень некрасивая: худая, жилистая, поросшая сверху неровным волосом, пальцы тонкие, шишковатые и морщинистые на сгибах. Павел шевелил пальцами - они легко слушались его - и счастливо смеялся.
   Как мудр Господь, радовался Павел, что увел раба своего от безобразия плоти! Глаза были его, Павла, привязью, не пускавшей на волю. Он видел небо, пески, холмы - и они закрывали от него Вселенную. Он видел города, храмы, книги - они закрывали от него Создателя. Он видел лица - бородавки, морщины, язвы - они закрывали от него людей. Он видел слюнявые пасти и не видел Слова. Он видел кривые с толстыми коленями ноги, тщедушное тело с мертвыми оазисами пыльных волос, пористую прыщавую кожу, маленький коричневый пенис в буром серпике обрезанной плоти - он не видел себя, Павла. Павла, которого любит Господь.
   Димас вел его мимо пахучего стойбища рыбаков, и Павел был легкой, бестелесной рыбой, сквозь пустые глазницы повешенной на солнце. Солнце грело сквозь него, ветер не задерживался в нем, пролетал, лаская вывернутое пустое чрево.
   Димас подвел его к городским воротам. Павел слышал, как кричали под стенами дерущиеся птицы и кричали на стенах сердитые люди - римляне строили крепость. Павел был камнем, надежно вставленным между прочих, таких же. Спокойным тяжелым камнем, теперь на столетия для него - только ветер. То холодный, утренний - с реки; то свирепый, горячий - из пустыни. Высота, ветер и крики птиц - на века.
   Господь песчинкой гнал его по дороге, пчелой по цветам, поднимал к облакам дымом от кипящей похлебки. Не было глаз, закрывающих мир, а было слово Иисуса, открывшее мир: "Я люблю тебя, Павел".
   Дамаск подхватил Павла разноязычным щебетанием, запахом многих тел и нагретой пыли. Придавил к земле, сбил с шага. Павел напряженно вслушивался, различая знакомые наречия; вслушивался, ожидая услышать галилейский акцент Иисуса.
   Первые три дня слепой Павел провел в доме некоего Иуды, в переулке, который называется Прямой. Три дня он не ел и не пил. Ему очень нравилось, что плотское уничтожено для него...
   "А в Дамаске был один ученик по имени Анания; и Господь в видении сказал ему:
   - Анания!
   И тот сказал:
   - Вот я, Господь.
   А Господь ему:
   - Встань и пойди в переулок, который называется Прямой, и разыщи в доме Иуды тарсянина по имени Савл; который сейчас молится и увидел в видении, как человек по имени Анания вошел и возложил на него руки, чтобы он прозрел.
   Но Анания ответил:
   - Господь, я слышал от многих об этом человеке, сколько злого он сделал Твоим святым в Иерусалиме; и здесь он имеет власть от главных священников связать всех, кто призывает Твое имя.
   Но Господь сказал ему:
   - Иди, ибо этот человек у Меня избранный сосуд, чтобы понести Мое имя перед язычниками, и царями, и сыновьями Израиля. Ибо я покажу ему, сколько он должен претерпеть за мое имя.
   И Анания пошел и вошел в тот дом; и, возложив на него руки, сказал:
   - Савл, брат, Господь послал меня - Иисус, явившийся тебе на дороге, которой ты шел, - чтобы ты прозрел и исполнился Святого Духа". Деяния 9:10-17.
   Павел уже ждал Ананию, ждал с печалью от того, что ему снова суждено видеть.
   Сначала он не почувствовал разницы. Только тише стали гоготать гуси под окнами, тише стали шаги в доме и крики на улице. И уже не так вкусно пахло хлебом со двора. Потом глаза немного привыкли к свету, и в полумраке комнаты Павел заметил Ананию, такого же кряжистого, короткошеего, щекастого, как в недавнем видении.
   Анания окрестил его водой из миски, которую держал в руках, поцеловал троекратно и сказал грубым голосом: "Давай-ка, поешь, а то ослаб совсем. Поскольку Павел продолжал сидеть неподвижно, втиснул ему в рот кусочек хлеба, размоченного в воде. - Ешь!".
   Павел начал есть, отяжелел, прошло ощущение невесомости и наслаждения бестелесностью. Вздохнув, он уснул, впервые за почти четверо суток.
   Спал без снов и проснулся с удивительным ощущением всезнания и всепонимания. Будто все вопросы и все ответы заключались в нем; будто он весь мир впитал в ничтожную оболочку своего тела.
   Но весь мир - это слишком много для одного Павла, и он поспешил в местную синагогу - делиться.
   - Мир вам, иудеи, - сказал он. - Я брат ваш от семени Давидова, колена Вениаминова. Саул, тарсянин, посланный сюда синедрионом.
   - И тебе мир, коли не шутишь, - ответили дамасские иудеи. - Мы слышали о тебе. Что скажешь, Саул, тарсянин?
   - Откуда эта обезьяна? - брезгливо прошамкал ставосьмилетний старец в лисьей шапке.
   - Агент синедриона, - вполголоса пояснили ему.
   Старик недовольно промолчал, сжал высохший посох своей лапкой древней мумии.
   Павел чувствовал, как много вложено в него, не знал, с чего начать делиться. Стоял, смотрел на евреев сияющими от любви глазами, маленький, неказистый.
   - Братья, - начал наконец он. - По дороге в Дамаск я встретил пророка Иешуа-бен-Пандеру из Назарета.
   - Вот как? - изумились слушатели. - Разве он жив? Разве не его казнили три года назад?
   - Его казнили, - объяснил Павел. - Но он стал бессмертным и теперь хочет спасти нас.
   - Спасти? От кого и от чего?
   - Спасти нас от смерти, а Господа от боли за нас.
   - Почему он не цитирует Моисея? - обиделся ставосьмилетний старик в лисьей шапке.
   Ему не ответили.
   - Разве можно жить после того, как тебя казнили? - любопытствовали евреи.
   - Если нам начертано умирать со смертью, зачем Господь вложил в нас тревожную душу? - вопросом на вопрос ответил Павел.
   - Значат ли твои слова, что мы оживем после смерти?
   - Не все, а только по суду Его.
   - Что он там говорит? - сердился старец в лисьей шапке. Он очень плохо слышал.
   - Говорит, что спаситель уже пришел в мир и что это Иешуа из Назарета, распятый три года назад.
   - Ну и что? - пожал плечиками старец.
   - Что еще сказал тебе Иешуа? - спросили Павла.
   - Он освободил меня от рабства страха, вдохнул дух сыновства, в котором восклицаю: "Авва, Отец!".
   - Что он говорит? - сердился старец.
   - Что он - сын Божий.
   - Господи, и этот туда же! Хватит, уже скучно, остановите его.
   - Мы все - дети Божьи, - с нежностью продолжал Павел. - Братья! Мы все вместе сбились с пути, все вместе пришли в негодность; нет никого, кто творит добро, нет ни одного. Нет праведного ни одного; нет никого, кто понимает; нет никого, кто ищет Бога.
   - А теперь что говорит?
   - Ругается. Бога, говорит, забыли.
   - Он что, пьян?
   - Иудеи! - продолжал Павел. - Вы опираетесь на закон и хвалитесь Богом, ничего не зная о нем. Уверены, что вы - поводыри для слепых, свет для тех, кто во тьме, а сами слепы. Вы - учители младенцев, образы знаний и истины в законе - себя не учите?
   - Да что он говорит там? - все больше сердился старец. - Больно уж невнятно. И долго. Хватит! Он никому не дает рта раскрыть.
   - Из-за вас имя Божье хулится среди язычников, как и написано. Вспомните о любви...
   - Ну хватит! - возмутился старик. Встал, решительно подошел к Павлу, ткнул его палкой в грудь. - Проваливай-ка отсюда, трепло! Кимвал звенящий! Ты пьян, тебе вступило в голову - поди проспись, а не морочь порядочных людей.
   Павел схватился за палку, больно упершуюся ему в грудь. Старик выдернул палку, коротко дал Павлу по шее:
   - Пошел вон, собака!
   - Не надо так, - вступился стоящий рядом. - Все-таки его прислал синедрион.
   - И в синедрион напишу! - визгливо огрызнулся старик. - Пусть выбирают, кого посылать! Не могут Господу служить такие уродцы!
   - Господь любит всех своих детей! - с обидой выкрикнул Павел. - И красивых, и хилых; умных и глупых; и богатых, и бедных! Все имеют право на любовь его. А больное чадо больше жалеет отец.
   - Он говорит: Бог любит ничтожных! - засмеялись евреи.
   Слово за слово, и Павел разозлился страшно на собратьев, кричал, плакал, брызгал слюной, хватался за двери синагоги, откуда его с позором вытолкали. Дали еще пинка напоследок так, что он ткнулся лицом в пыль.
   И он сидел, плакал, развозя слезы по щекам, как ребенок.
   - Ты не умеешь разговаривать с евреями, брат мой, - сказал голос над его головой. - Помнишь, еще Исайя говорил: "Целый день я простирал руки мои к народу непокорному и прекословящему".
   - Они даже не выслушали меня! - выкрикнул Павел. - А я умею говорить, я много выступал в самом Иерусалиме, не в этом вашем Дамаске...
   - Ты сразу взял неверный тон, брат мой, - ответили ему. Сильные руки помогли подняться.
   Павел оказался перед человеком прелестной наружности: белозубым, улыбчивым. С аккуратной черной бородкой, с живыми приветливыми глазами.
   - Меня зовут Варнава, - сказал человек. - Я крещен, как и ты. Мир тебе, Павел.
   - Мир тебе, Варнава, - пробормотал Павел.
   Варнава взял незадачливого проповедника под руку, повел по улице.
   - Так, значит, ты говорил с Иисусом? - спросил он.
   - Да.
   - Я верю тебе. - Варнава кивнул, довольный. - Ты слышишь мертвых, это хорошо.
   - Я познал языки человеческие и ангельские, - с достоинством подтвердил Павел.
   - А любви не имеешь, - усмехнулся Варнава.
   - Иисус любит меня, - насупился Павел.
   Варнава дружелюбно посмотрел на него, низенького, побитого, грязного и заплаканного.
   - А кого любишь ты, Павел?
   Павел промолчал. Он не знал ответа.
   Он шел со своим новым спутником по пыльным, крикливым улицам Дамаска, пестрого, многоцветного, грязного. Павлу стало очень жаль того потерянного города, в который он вошел несколько дней назад. Павел закрыл глаза, тело сразу наполнилось легкостью, впустило в себя посвежевшие звуки, в желудок ударил запах кипящей похлебки. Он спросил:
   - Куда ты ведешь меня?
   - Братья собираются на трапезу, - ответил невидимый Варнава. - Они знают о тебе и хотят услышать тебя.
   - Это наши братья варят курятину? - спросил голодный Павел.
   - Нет, бетонщики! - засмеялся Варнава. - В Дамаске празднуют неделю холостых петушков.
   - Поклоняются цыплятам? - удивился Павел и открыл глаза.
   - Что ты, ничего подобного. Тут, как и везде, поклоняются умершим предкам.
   - При чем тут предки? - Павел начал думать, что над ним смеются. Языческие боги...
   - Языческие боги, - подхватил Варнава, - обожествленные предки. Кого ни спроси, ведет свой род или от Геракла, или от Аполлона, или от самого Зевса. Многие мертвые стали богами так давно, что весь народ у них в потомках. Народ чтит бога как отца, а тот - прошедший рубеж смерти, рубеж более высокого, чем земное, знания, - хранит своих детей. Прибавь сюда древнюю способность договариваться с духами растений, животных, скал и прочего - вот тебе и языческие верования.