Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Игорь Чутко
Красные самолеты
Предисловие
Бартини… Роберт Людовигович Бартини. Не многим было знакомо это имя. Но в авиационных кругах и у всех, кто знал его работы, удивительную судьбу, его имя вызывало глубокое уважение.
Твердая убежденность коммуниста в необходимости своего личного участия в великой борьбе за построение светлого будущего человечества была в течение всей жизни его путеводной звездой.
Роберт Людовигович Бартини был и конструктором, и исследователем, и ученым, пристально вглядывавшимся в глубины строения материи, в тайну пространства и времени. Энциклопедичность его знаний, широта инженерного и научного кругозора позволяли ему беспрестанно выдвигать новые, оригинальные, чрезвычайно смелые технические предложения, быть «генератором идей».
Эти идеи намного опережали свое время, и поэтому лишь часть из них воплотилась в металл, в самолеты. Но и то, что не воплотилось в металл, сыграло положительную роль катализатора прогресса нашей авиационной техники.
Помощь Р.Л.Бартини другим конструкторским коллективам выражалась не только в его конкретных технических предложениях, но и в разработке метода поиска решений. Известный в общем и раньше, но в должной мере не осознанный прием, которым конструкторы пользовались поэтому осторожно, зачастую на ощупь, Роберт Людовигович описал, назвав методом «И-И», и математизировал, сделал доступным, рабочим: поиск такого решения, которое улучшает самолет не только по одной какой-нибудь характеристике (только по скорости, или только по дальности, или только по высотности), а по целому ряду основных данных. В нашем ОКБ такие решения, улучшающие одновременно несколько параметров, называются находками и ценятся чрезвычайно высоко, как высшее воплощение инженерной и конструкторской мысли.
Роберт Людовигович был смел смелостью знания, убежденностью в правоте своих выводов. Он не боялся критики, подчас несправедливой, не боялся гибели части своих замыслов и начинал все снова и снова, с той же силой убежденности, с тем же богатством мыслей, с той же настойчивостью.
Да, Бартини не боялся гибели своих начинаний. Он был богат, безмерно богат идеями и поэтому щедр. Когда мы создавали наш первый тяжелый транспортный самолет, я попросил у него чертежи разработанной им для своего самолета оригинальной конструкции грузового пола. Он немедленно прислал нам полные рабочие чертежи. А сам? Прекрасно задуманный самолет остался недостроенным. Ему поразительно не везло. То прекратилась начатая работа, то реорганизация лишала его производственной базы.
А он продолжал и продолжал работать.
Мы все в долгу у него…
В день своего 75-летия он стоял на трибуне в кругу друзей, простой, скромный человек, не отступивший ни на йоту от своей данной в молодости интернациональной клятвы, с добрым и суровым лицом, со сжатым кулаком поднятой вверх руки – знаком солидарности рабочих всего мира.
О.К.Антонов,
генеральный конструктор, академик, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий.
Глава I
1
Историки науки и техники вплотную заинтересовались Робертом Бартини всего лишь восемь – десять лет назад. Не так уж много достоверных сведений удалось собрать о нем за столь короткий срок, и едва ли они будут значительно пополнены в ближайшее время, особенно сведения о первых 20-25 годах его жизни. Для этого пришлось бы разыскать документы, которые, возможно, еще хранятся в Италии, Австрии, Венгрии, Югославии… В найденных же не всегда совпадают отдельные факты и их освещение, толкование. Даже его фамилия в одних пишется на итальянский лад: Орос ди Бартини, в других – Орожди, что больше похоже на венгерскую. Впрочем, здесь, по-видимому, сказывается разница в написании и произношении. В одних архивных извлечениях он значится уроженцем австрийской, в других – венгерской части тогдашней двуединой монархии, третьи свидетельствуют, что в 1920 году он был репатриирован из лагеря военнопленных под Владивостоком как подданный короля Италии. В 1922 году его боевая группа охраняла от Савинкова нашу делегацию на Генуэзской конференции. Но вот один из друзей Бартини, В.А.Ключенков, перерыл в библиотеках, как он утверждает, решительно все и не нашел ровным счетом ничего о пребывании Савинкова в Генуе и вообще в Италии.
– Странно, – сказал тогда Ключенкову Роберт Людовигович. – Я ведь Савинкова там узнал…
Кому верить? Думаю, что в подобных случаях надо верить Бартини: не один раз его память успешно спорила с письменными источниками. Так, по его рассказам, он еще гимназистом видел в Фиуме демонстрационные полеты известного русского летчика Славороссова на аэроплане «Блерио», тогда и «заболел» авиацией. Известного? В литературе я никаких упоминаний об этом летчике не нашел, а потом все-таки оказалось – был! Харитон Никанорович Славороссов. Летал на «Блерио» перед публикой в Фиуме[1] в 1912 году, и многие авиаторы хорошо его знали, в том числе М.В.Водопьянов.
Но и сведения, полученные от Бартини, тоже со временем основательно уточнялись. В первые годы нашего знакомства, вспоминая своих родителей, он говорил: «мама Паола». А в неоконченной автобиографической повести «Цепь» пишет, что это была его мачеха. Очень дорогой ему человек, но все же – мачеха. А маму свою он не помнил, даже имени ее не знал: имя от него скрыли. Впрочем, и в «Цепи», по его словам, он привел о себе только часть правды.
Эта часть, если ее дополнить не вошедшими в повесть устными рассказами Роберта Людовиговича и освободить от необязательных подробностей, получается такой. В 1900 году жена вице-губернатора Фиуме барона Лодовико Орос ди Бартини, одного из богатейших и знатнейших людей Австро-Венгерской империи, решила взять на воспитание трехлетнего Роберто, приемного сына своего садовника.
Супругов ди Бартини связывала взаимная преданность, старинная дружба их родов, общее детство. Но они не любили друг друга. И за это, в чем была убеждена глубоко религиозная донна Пеола, небо покарало их бездетностью. Искупить свою вину они могли, только дав счастье чужому ребенку.
Вероятно, это решение тоскующей донны подкрепилось еще и тем, что малыш был уж очень хорош, судя по его, правда, чуть более позднему портрету. Улыбчивый, ясноглазый, с нежной круглой мордашкой. Целыми днями он самозабвенно, никому не докучая, играл в саду, строил там замки и крепости, катался верхом на сумрачной Алисе, черном ньюфаундленде, и удивительная покорность ему бессловесной твари тоже была признана неким знаком… Словом, все складывалось хорошо, если бы не упрямство садовника. Просьбу хозяев отдать им Роберто он отверг, почему – не сказал. На содержание мальчика и, по-видимому, еще за молчание он ежемесячно получал откуда-то деньги с посыльным, что свидетельствовало о богатстве плативших или об их сильном желании остаться в тени. Почта не приняла бы перевод от инкогнито.
Тогда жена вице-губернатора поручила частному детективу найти этих людей, чтобы попробовать договориться о Роберто прямо с ними.
И детектив поручение выполнил. Но прежде чем доложить о результатах своих трудов, он попросил донну собраться с силами.
Дальше идет совсем уже мелодрама. Изложим ее коротко.
…Ребенок, понятно, внебрачный. Его мать, сирота, жила у родственников, не очень состоятельных, но заносчивых мадьярских дворян, гордых своим происхождением чуть ли не от Карла Анжуйского. Грех семнадцатилетней племянницы обнаружился, и разгневанные опекуны увезли ее на север, в Мишкольц, где держали взаперти, чтобы скрыть позор. При родах она впала в беспамятство, а когда очнулась и немного окрепла, ей сказали, что мальчик умер. В действительности же его тайком отдали в крестьянскую семью.
Молодая женщина не поверила опекунам. Через полгода она нашла сына, уехала с ним к его отцу и в родном городе узнала, что ее возлюбленный женился.
В Мишкольц она вернулась ночью, никого о своем возвращении не предупредив. Ее не ждали, не встречали, на это обратил внимание кучер почтовой кареты. Как установило следствие, до утра она ходила по улице. И на рассвете, положив спящего Роберто на крыльцо дома опекунов, утопилась.
Мальчика снова отдали тем же крестьянам. А далее судьбе было угодно, чтобы они перебрались в Фиуме, где глава семьи получил место садовника в резиденции вице-губернатора…
Дойдя до этого места, детектив, с разрешения донны, достал папиросу, но сломал последнюю спичку. Позвонили, и горничная принесла новую коробку. Закурив, он вдруг принялся рассматривать бронзовое основание настольной лампы, потом инкрустацию стола… Пришлось ему напомнить, что рассказ еще не кончен.
– Не кончен… Но дальнейшее еще тяжелее, поверьте! Поэтому не оставить ли нам все, как оно есть? Советую… О, хорошо, хорошо, повинуюсь. Видите ли… отец мальчика – барон Лодовико.
Прошу читателей, справедливо ищущих в подобных книгах прежде всего сути дела, не пропускать эти стороны биографии моего героя. Что было, то было, да и от сути дела они не так уж далеки. Недаром Роберт Людовигович часто обращался к ним и в разговорах на ничем как будто не связанные с этими давними событиями темы, и в своей повести. А в письме, которое он назвал «Моя воля», найденном при разборе его бумаг, просит: «Собрать сведения о всей моей жизни. Извлеките из нее урок…»
Сведения о его жизни в Фиуме, о тамошнем его окружении многое позволяют о нем прояснить. Понятнее становится чрезвычайная привязанность вице-губернатора к сыну, «своенравие» Роберто, едва ли возможное в иных условиях, вся эта неповторимая, как жизнь каждого из нас, но закономерная история.
– Странно, – сказал тогда Ключенкову Роберт Людовигович. – Я ведь Савинкова там узнал…
Кому верить? Думаю, что в подобных случаях надо верить Бартини: не один раз его память успешно спорила с письменными источниками. Так, по его рассказам, он еще гимназистом видел в Фиуме демонстрационные полеты известного русского летчика Славороссова на аэроплане «Блерио», тогда и «заболел» авиацией. Известного? В литературе я никаких упоминаний об этом летчике не нашел, а потом все-таки оказалось – был! Харитон Никанорович Славороссов. Летал на «Блерио» перед публикой в Фиуме[1] в 1912 году, и многие авиаторы хорошо его знали, в том числе М.В.Водопьянов.
Но и сведения, полученные от Бартини, тоже со временем основательно уточнялись. В первые годы нашего знакомства, вспоминая своих родителей, он говорил: «мама Паола». А в неоконченной автобиографической повести «Цепь» пишет, что это была его мачеха. Очень дорогой ему человек, но все же – мачеха. А маму свою он не помнил, даже имени ее не знал: имя от него скрыли. Впрочем, и в «Цепи», по его словам, он привел о себе только часть правды.
Эта часть, если ее дополнить не вошедшими в повесть устными рассказами Роберта Людовиговича и освободить от необязательных подробностей, получается такой. В 1900 году жена вице-губернатора Фиуме барона Лодовико Орос ди Бартини, одного из богатейших и знатнейших людей Австро-Венгерской империи, решила взять на воспитание трехлетнего Роберто, приемного сына своего садовника.
Супругов ди Бартини связывала взаимная преданность, старинная дружба их родов, общее детство. Но они не любили друг друга. И за это, в чем была убеждена глубоко религиозная донна Пеола, небо покарало их бездетностью. Искупить свою вину они могли, только дав счастье чужому ребенку.
Вероятно, это решение тоскующей донны подкрепилось еще и тем, что малыш был уж очень хорош, судя по его, правда, чуть более позднему портрету. Улыбчивый, ясноглазый, с нежной круглой мордашкой. Целыми днями он самозабвенно, никому не докучая, играл в саду, строил там замки и крепости, катался верхом на сумрачной Алисе, черном ньюфаундленде, и удивительная покорность ему бессловесной твари тоже была признана неким знаком… Словом, все складывалось хорошо, если бы не упрямство садовника. Просьбу хозяев отдать им Роберто он отверг, почему – не сказал. На содержание мальчика и, по-видимому, еще за молчание он ежемесячно получал откуда-то деньги с посыльным, что свидетельствовало о богатстве плативших или об их сильном желании остаться в тени. Почта не приняла бы перевод от инкогнито.
Тогда жена вице-губернатора поручила частному детективу найти этих людей, чтобы попробовать договориться о Роберто прямо с ними.
И детектив поручение выполнил. Но прежде чем доложить о результатах своих трудов, он попросил донну собраться с силами.
Дальше идет совсем уже мелодрама. Изложим ее коротко.
…Ребенок, понятно, внебрачный. Его мать, сирота, жила у родственников, не очень состоятельных, но заносчивых мадьярских дворян, гордых своим происхождением чуть ли не от Карла Анжуйского. Грех семнадцатилетней племянницы обнаружился, и разгневанные опекуны увезли ее на север, в Мишкольц, где держали взаперти, чтобы скрыть позор. При родах она впала в беспамятство, а когда очнулась и немного окрепла, ей сказали, что мальчик умер. В действительности же его тайком отдали в крестьянскую семью.
Молодая женщина не поверила опекунам. Через полгода она нашла сына, уехала с ним к его отцу и в родном городе узнала, что ее возлюбленный женился.
В Мишкольц она вернулась ночью, никого о своем возвращении не предупредив. Ее не ждали, не встречали, на это обратил внимание кучер почтовой кареты. Как установило следствие, до утра она ходила по улице. И на рассвете, положив спящего Роберто на крыльцо дома опекунов, утопилась.
Мальчика снова отдали тем же крестьянам. А далее судьбе было угодно, чтобы они перебрались в Фиуме, где глава семьи получил место садовника в резиденции вице-губернатора…
Дойдя до этого места, детектив, с разрешения донны, достал папиросу, но сломал последнюю спичку. Позвонили, и горничная принесла новую коробку. Закурив, он вдруг принялся рассматривать бронзовое основание настольной лампы, потом инкрустацию стола… Пришлось ему напомнить, что рассказ еще не кончен.
– Не кончен… Но дальнейшее еще тяжелее, поверьте! Поэтому не оставить ли нам все, как оно есть? Советую… О, хорошо, хорошо, повинуюсь. Видите ли… отец мальчика – барон Лодовико.
Прошу читателей, справедливо ищущих в подобных книгах прежде всего сути дела, не пропускать эти стороны биографии моего героя. Что было, то было, да и от сути дела они не так уж далеки. Недаром Роберт Людовигович часто обращался к ним и в разговорах на ничем как будто не связанные с этими давними событиями темы, и в своей повести. А в письме, которое он назвал «Моя воля», найденном при разборе его бумаг, просит: «Собрать сведения о всей моей жизни. Извлеките из нее урок…»
Сведения о его жизни в Фиуме, о тамошнем его окружении многое позволяют о нем прояснить. Понятнее становится чрезвычайная привязанность вице-губернатора к сыну, «своенравие» Роберто, едва ли возможное в иных условиях, вся эта неповторимая, как жизнь каждого из нас, но закономерная история.
2
Авиаконструктор Сергей Владимирович Ильюшин, заспорив однажды со слушателями-дипломниками академии имени Жуковского (Ильюшин был человек властный, резкий, но в спорах предпочитал неробких противников), предложил им, раз уж они взялись ему возражать, несколько отвлеченный вопрос: что нужно – какие субъективные качества конструктора – для появления идеи замечательной машины?
– Знания нужны. Так, принято. Личный опыт. Пожалуй… Хотя самые опытные люди – старики, а мы в свое время уже к тридцати годам выходили в главные конструкторы. Ну ладно, опыт все же принимаем… Еще что? Интуиция. Умение подбирать помощников. Настойчивость, упорство. Ишь вы какие!.. Только ведь все это нужно и хорошему директору, и ученому, и артисту… Еще?
Других соображений не нашлось, да и эти были неоригинальны. Ильюшин ничего не стал никому «растолковывать», зато добавил желающим материала для размышлений – до следующей встречи.
Возьмем, сказал он, крыло самолеты, рассчитанного на скорость 400—500 километров в час. В принципе теория такого крыла была создана уже в начале двадцатых годов, ничего ошеломительно нового здесь ожидать не приходилось. В России ее успешно разрабатывал Н.Е.Жуковский, затем до полной ясности, до инженерных методик довели С.А.Чаплыгин, профессор А.П.Котельников, в Германии – известный аэродинамик Треффтц и другие. А самолеты с такими скоростями появились только около середины 30-х годов, и то на первый взгляд неожиданно. Точно так же не могли быть совершенными загадками для западных конструкторов и ученых основные идеи, использованные в 1941—1945 годах в наших танках, артиллерийских и ракетных системах. Например, Т-34, признанный лучшим из всех танков, участвовавших во второй мировой войне, был особенно «живуч» потому, в частности, что его двигатель работал на тяжелом топливе, поджечь которое снарядом, тем более осколком, попавшим в бак, труднее, чем легко испаряющийся, легковоспламеняющийся бензин. Ничего таинственного в этом моторе нет, и изобрел его немец Дизель давным-давно, так что уж кто, как не его соотечественники, должны были этот мотор применить! Немецкая наука, техника, военное искусство всегда считались первоклассными, и но многом заслуженно.
Тем не менее в первые же недели кампании на востоке гитлеровцы встретились с образцами советской военной техники, которые, как, например, «катюшу», ни понять сразу не смогли, ни хотя бы скопировать ее впоследствии, ни противопоставить ей что-либо равноценное[2].
Правда, такого оружия в Красной Армии было в первые месяцы войны мало, и отчасти по этой причине летом и осенью 1941 года немцы частично добились успехов на востоке, хотя уже с нарушением плановых сроков.
И был в этих планах пункт (его записал в своем дневнике Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии): «Разбить русскую сухопутную армию или по крайней мере занять такую территорию, чтобы можно было обеспечить Берлин и Силезский промышленный район от налетов русской авиации». (Англичане отказались от бомбежек Берлина примерно за год до нападения фашистов на нашу страну, после нескольких неудачных попыток ответить на бомбежки Лондона.)
На двенадцатый день войны задача эта показалась Гальдеру уже решенной: «…не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней» (запись от 3 июля). А посему в самое ближайшее время, как только война на востоке «перейдет из фазы разгрома вооруженных сил противника в фазу экономического подавления противника, на первый план снова выступят дальнейшие задачи» – операция против Сирии, политическое давление на Турцию, подготовка наступления через территорию между Нилом и Евфратом и т. д.
8 июля на совещании в ставке Гитлер решил оставлять в Германии все вновь выпускаемые танки. Оставлять для будущих операций, уже не в России. 22 июля немцы совершили первый налет на Москву. В защищенности своей столицы они были уверены: «Ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва, – заявил тогда Геббельс представителям печати. – Советская авиация уничтожена».
А в ночь с 7 на 8 августа авиация Балтийского флота приступила к бомбежкам Берлина.
Первый налет на Берлин – гитлеровцы и не подумали его затемнить – совершили тринадцать дальних бомбардировщиков ДБ-Зф конструкции Ильюшина с баз на острове Сарема (Эзель). Операция была сложная, строго рассчитанная во времени, потому что даже 20 – 30-минутная задержка могла обернуться вынужденной посадкой на вражеской территории из-за не-хватки горючего. Налеты с Саремы продолжались до 4 сентября, до начала крупного немецкого наступления на Моонзундские острова. С сентября в действиях авиации против Берлина, Кенигсберга, Данцига, Штеттина и других далеких тыловых объектов фашистской Германии приняли участие новые советские бомбардировщики незнакомого немцам вида. Уже одна дальность их полета с подмосковных аэродромов и обратно – говорила о высоком совершенстве аэродинамической формы и конструкции этой машины. Более полных сведений о ней в то время не имели ни гитлеровцы, ни наши строевые авиаторы. Знали ее только конструкторы, испытатели, командование авиации дальнего действия Красной Армии и личный состав двух полков ВВС.
Но вспомнили тогда, не могли не вспомнить немецкие специалисты – для этого им надо было всего лишь полистать старые отчеты, журналы, газеты, – что еще в 1936 году на международной авиационной выставке в Париже они видели советский скоростной самолет «Сталь-7» почти такой же конфигурации. Только не боевой самолет, а пассажирский, но с летными характеристиками, не предусмотренными для машин этого класса (двухмоторных) даже в графах таблицы мировых рекордов: дальность 5000 километров при скорости более 400 километров в час.
Напомню, что мировой рекорд 1935 года, установленный на американском «Дугласе ДС-1», был 272 километра в час. Третья модификация этого самолета, «Дуглас ДС-3», впоследствии около двадцати лет строилась у нас серийно по лицензии под названием Ли-2 и около сорока лет оставалась в эксплуатации. Скорость Ли-2 была повыше, 340 километров. А «Стали-7» – 450.
Этот самолет и его военный вариант ДБ-240 были разработаны в СССР в Опытном конструкторском бюро, которым руководил Роберт Людовигович Бартини – антифашист, политэмигрант.
– Судьба Бартини, – сказал Ильюшин слушателям академии, – позволит, когда она будет изучена, сформулировать некоторые важнейшие закономерности выявления и становления конструкторского таланта.
С 1972 года материалы о Р.Л.Бартини изучаются в Институте истории естествознания и техники АН СССР и в Научно-мемориальном музее Н.Е.Жуковского.
– Знания нужны. Так, принято. Личный опыт. Пожалуй… Хотя самые опытные люди – старики, а мы в свое время уже к тридцати годам выходили в главные конструкторы. Ну ладно, опыт все же принимаем… Еще что? Интуиция. Умение подбирать помощников. Настойчивость, упорство. Ишь вы какие!.. Только ведь все это нужно и хорошему директору, и ученому, и артисту… Еще?
Других соображений не нашлось, да и эти были неоригинальны. Ильюшин ничего не стал никому «растолковывать», зато добавил желающим материала для размышлений – до следующей встречи.
Возьмем, сказал он, крыло самолеты, рассчитанного на скорость 400—500 километров в час. В принципе теория такого крыла была создана уже в начале двадцатых годов, ничего ошеломительно нового здесь ожидать не приходилось. В России ее успешно разрабатывал Н.Е.Жуковский, затем до полной ясности, до инженерных методик довели С.А.Чаплыгин, профессор А.П.Котельников, в Германии – известный аэродинамик Треффтц и другие. А самолеты с такими скоростями появились только около середины 30-х годов, и то на первый взгляд неожиданно. Точно так же не могли быть совершенными загадками для западных конструкторов и ученых основные идеи, использованные в 1941—1945 годах в наших танках, артиллерийских и ракетных системах. Например, Т-34, признанный лучшим из всех танков, участвовавших во второй мировой войне, был особенно «живуч» потому, в частности, что его двигатель работал на тяжелом топливе, поджечь которое снарядом, тем более осколком, попавшим в бак, труднее, чем легко испаряющийся, легковоспламеняющийся бензин. Ничего таинственного в этом моторе нет, и изобрел его немец Дизель давным-давно, так что уж кто, как не его соотечественники, должны были этот мотор применить! Немецкая наука, техника, военное искусство всегда считались первоклассными, и но многом заслуженно.
Тем не менее в первые же недели кампании на востоке гитлеровцы встретились с образцами советской военной техники, которые, как, например, «катюшу», ни понять сразу не смогли, ни хотя бы скопировать ее впоследствии, ни противопоставить ей что-либо равноценное[2].
Правда, такого оружия в Красной Армии было в первые месяцы войны мало, и отчасти по этой причине летом и осенью 1941 года немцы частично добились успехов на востоке, хотя уже с нарушением плановых сроков.
И был в этих планах пункт (его записал в своем дневнике Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии): «Разбить русскую сухопутную армию или по крайней мере занять такую территорию, чтобы можно было обеспечить Берлин и Силезский промышленный район от налетов русской авиации». (Англичане отказались от бомбежек Берлина примерно за год до нападения фашистов на нашу страну, после нескольких неудачных попыток ответить на бомбежки Лондона.)
На двенадцатый день войны задача эта показалась Гальдеру уже решенной: «…не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней» (запись от 3 июля). А посему в самое ближайшее время, как только война на востоке «перейдет из фазы разгрома вооруженных сил противника в фазу экономического подавления противника, на первый план снова выступят дальнейшие задачи» – операция против Сирии, политическое давление на Турцию, подготовка наступления через территорию между Нилом и Евфратом и т. д.
8 июля на совещании в ставке Гитлер решил оставлять в Германии все вновь выпускаемые танки. Оставлять для будущих операций, уже не в России. 22 июля немцы совершили первый налет на Москву. В защищенности своей столицы они были уверены: «Ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва, – заявил тогда Геббельс представителям печати. – Советская авиация уничтожена».
А в ночь с 7 на 8 августа авиация Балтийского флота приступила к бомбежкам Берлина.
Первый налет на Берлин – гитлеровцы и не подумали его затемнить – совершили тринадцать дальних бомбардировщиков ДБ-Зф конструкции Ильюшина с баз на острове Сарема (Эзель). Операция была сложная, строго рассчитанная во времени, потому что даже 20 – 30-минутная задержка могла обернуться вынужденной посадкой на вражеской территории из-за не-хватки горючего. Налеты с Саремы продолжались до 4 сентября, до начала крупного немецкого наступления на Моонзундские острова. С сентября в действиях авиации против Берлина, Кенигсберга, Данцига, Штеттина и других далеких тыловых объектов фашистской Германии приняли участие новые советские бомбардировщики незнакомого немцам вида. Уже одна дальность их полета с подмосковных аэродромов и обратно – говорила о высоком совершенстве аэродинамической формы и конструкции этой машины. Более полных сведений о ней в то время не имели ни гитлеровцы, ни наши строевые авиаторы. Знали ее только конструкторы, испытатели, командование авиации дальнего действия Красной Армии и личный состав двух полков ВВС.
Но вспомнили тогда, не могли не вспомнить немецкие специалисты – для этого им надо было всего лишь полистать старые отчеты, журналы, газеты, – что еще в 1936 году на международной авиационной выставке в Париже они видели советский скоростной самолет «Сталь-7» почти такой же конфигурации. Только не боевой самолет, а пассажирский, но с летными характеристиками, не предусмотренными для машин этого класса (двухмоторных) даже в графах таблицы мировых рекордов: дальность 5000 километров при скорости более 400 километров в час.
Напомню, что мировой рекорд 1935 года, установленный на американском «Дугласе ДС-1», был 272 километра в час. Третья модификация этого самолета, «Дуглас ДС-3», впоследствии около двадцати лет строилась у нас серийно по лицензии под названием Ли-2 и около сорока лет оставалась в эксплуатации. Скорость Ли-2 была повыше, 340 километров. А «Стали-7» – 450.
Этот самолет и его военный вариант ДБ-240 были разработаны в СССР в Опытном конструкторском бюро, которым руководил Роберт Людовигович Бартини – антифашист, политэмигрант.
– Судьба Бартини, – сказал Ильюшин слушателям академии, – позволит, когда она будет изучена, сформулировать некоторые важнейшие закономерности выявления и становления конструкторского таланта.
С 1972 года материалы о Р.Л.Бартини изучаются в Институте истории естествознания и техники АН СССР и в Научно-мемориальном музее Н.Е.Жуковского.
3
В начале 60-х годов я работал на заводе, у которого были общие дела с конструктором Р.Л.Бартини. Однажды, заболев, Бартини попросил кого-нибудь из нас приехать к нему домой. Ехать выпало мне.
До этого я никогда его не видел, но кое-что о нем знал, слышал от ветеранов завода. И, надеясь узнать еще что-нибудь, уже от него самого и без привнесений, неизбежных в устном творчестве, позвонил знакомому историку авиации, бывшему главному конструктору В.Б.Шаврову: какую мне избрать «линию поведения», если Бартини вдруг расположится к дружескому разговору?
– Никакую, – быстро ответил Шавров. – Дипломатия с Робертом бесполезна… Спрашивайте прямо, спрашивайте все, что хотите, не стесняйтесь. И слушайте. И привет ему от меня!..
Жил Бартини тогда (и почти всегда) один, отдельно от жены, сына, внука, которых очень любил. Эта загадка, первая из многих последовавших, для меня разрешилась быстро, в тот же день, и наглядно: Роберт Людовигович был решительно неприемлем в совместном быту. Например, желал иметь все свои бумаги и вещи постоянно под рукой, причем разложенными на всех столах, полках, на стульях и просто на полу в диком, на взгляд постороннего, однако самому Бартини хорошо известном порядке. Прихоть, положим, свойственная не ему одному, но я не предполагал, что она может дойти до такой беспредельности.
В солнечный летний полдень в его квартиру с зашторенными окнами еле пробивался шум с Кутузовского проспекта. В большой проходной комнате слабо и рассеянно светила люстра, укутанная марлей; в дальней комнате – кабинете – над исчерканной рукописью с многоэтажными формулами, над раскрытой пишущей машинкой и грудой эскизов, заваливших телефонный аппарат и изящную модель какого-то неизвестного мне самолета, горела настольная лампа с глубоким самодельным абажуром-конусом из плотной, зеленой бумаги. Заметив мое недоумение при виде темноты, Бартини объяснил, улыбаясь: у него, оказывается, не суживаются зрачки, яркий свет режет ему глаза – осложнение после какой-то болезни, перенесенной в молодости. Когда и где? В Италии, в Австрии, Чехии, на «галицийских кровавых полях» или уже в России, в плену?.. Его доброжелательность показывала, что, набравшись терпения, я действительно еще узнаю здесь немало любопытного.
Был он невысок, крепок. Общителен, однако лишь до точки, которую сам ставил. Даже с очень близкими людьми был откровенен не до конца, Это выяснилось гораздо позже, когда разбирали его архив. Работал на износ, до последней минуты и умер, поднявшись от письменного стола: сделал несколько шагов, упал и не встал больше.
Бартини никогда не спешил, тем более не суетился, потому что, кажется, все испытал: успехи и провалы, отчаяние и счастье, любовь, дружбу, предательство и, ни от чего не страхуясь, не открещиваясь, умел отличать истинные ценности от мишуры. По натуре крайне эмоциональный, нервный, он, видимо, когда-то раз и навсегда заставил себя держаться «в струне». В конце восьмого десятка жизни помнил в деталях и что было в детстве, в далеком городе Фиуме, и что произошло год назад на заводе или в министерстве. Разговаривая, следил, все ли вам понятно (что было не всегда лишним, и мы к этому еще вернемся). Дома постоянно носил мягкую рыжую потертую куртку; под курткой, однако, непременный галстук. Узел галстука приспускал, ворот расстегивал… Позволял себе такую вольность, называл ее «итальянской», южной.
Среди множества молчаливых свидетелей прошлого в этом доме обращали на себя внимание две любительские фотографии над столом в кабинете. Исцарапанные, потрескавшиеся. Их никогда не берегли, возили по всей Европе, по Сибири, надолго оставляли в нетопленных помещениях, держали в грудах бумаг и лишь недавно убрали под стекло. На одной был снят молодой гордый барон Роберто в энергичном байроновском полуобороте – беззаботный наследник богатого отца. В 1922 году в Генуе, во время международной конференции, очаровательный барон умело, в несколько дней, расположил к себе русского князя Феликса Юсупова, савинковца, террориста, одного из убийц Распутина, и помог боевикам компартии сорвать савинковский план покушения на делегатов России. На другой фотографии – лаццароне[3] Роберто, на этот раз участник операции боевой группы компартии Италии против дружинников Муссолини, сквадристов. Мятая шляпа на затылке, догоревшая сигарета в углу рта, шея обмотана шарфом, а рубашка разорвана на груди сверху донизу… Словом, деклассированный элемент, жалкий люмпен, не опасный, а скорее даже полезный для нового премьера страны.
Хорошая была маскировка, профессиональная, но в конце концов полиция напала на след необычного аристократа, то появлявшегося в разных городах, то вдруг исчезавшего.
В 1923 году в маленькой траттории на горной дороге из Монцы к озеру Комо собралась однажды за столом как бы случайная компания. По виду – крестьяне, сезонники с курортов… Хозяйка принесла им спагетти в мисках, большой кувшин красного вина, сыр, и вскоре за звоном стаканов и пением никто посторонний уже не мог разобрать, о чем там между прочим идет тихий разговор. Никто ничего интересного не сообщил утром об этих людях примчавшемуся на автомобиле из Милана патрулю фашистов.
А разговор состоялся такой. Одному из «сезонников», инженеру Роберто Бартини, передали, что он должен уехать в Советскую Россию – без промедления и нелегально, так как фашистские власти установили за ним активную слежку. В Москве его ждет Антонио Грамши, делегат Италии в Исполкоме Коминтерна.
Там же, на явке в горах, Бартини дал торжественную клятву собравшимся членам ЦК – Террачини, Репосси, Гриеко, Дженнари: всю жизнь, всеми силами своими содействовать тому, чтобы красные самолеты летали быстрее черных!
Для на того современника эта клятва звучит, пожалуй, слишком торжественно, но она вполне в духе тех лет.
Изображая подвыпившего, хватаясь за чьи-то плечи, Роберто выбрался из-за стола, нащупал дверь, спустился с высокого крыльца на дорогу, и вскоре шаги его затихли в густой темноте августовской ночи.
…Через несколько недель прилично одетый молодой человек родом из России прошел таможенные процедуры в Штеттине. Документы свидетельствовали, что молодой человек возвращался через Петроград к папе, одесскому архитектору, а любопытным спутникам он охотно поведал, чуть морщась иногда от боли (не совсем, понимаете ли, удачная операция на желудке), что прожил в Европе десять лет, что задержала его там война, потом революция… Увезли его когда-то, совсем еще ребенком, погостить у родственников, там он и застрял, на чужбине подзабыл родной язык, приобрел нерусские привычки, акцент. Впрочем, в Одессе это ему не помешает, город многоязычный. Вы знаете Одессу, тоже бывали там? Она прекрасна, не правда ли? Маленький Париж… Опера, бульвары, знаменитая лестница, купания… И кого там только не встретишь: греков, молдаван, украинцев, евреев, румын – вавилонское столпотворение!
Любопытствующие верили легенде, в том числе, может быть, и чересчур любопытствующие…
В начале сентября «сын архитектора» сошел с парохода в Петроградском порту.
Сентябрь 1923 года в Петрограде выдался теплый, без дождей. Слегка пожелтели парки – не больше, чем где-нибудь в Гамбурге или в Лейпциге, и даже сыроватый сквозной ветер на знаменитых проспектах был еще теплым. В самый бы раз осмотреть город Революции, где начались события, так изменившие и судьбу мира, и собственную судьбу Бартини, но долгие экскурсии не входили в составленную для него жесткую программу. В Москве его ждали, там нужны были новые сведения о деятельности террористических белоэмигрантских организаций в Италии, а также в Швейцарии и Германии, где побывал Роберто, запутывая следы по дороге в Штеттин.
До этого я никогда его не видел, но кое-что о нем знал, слышал от ветеранов завода. И, надеясь узнать еще что-нибудь, уже от него самого и без привнесений, неизбежных в устном творчестве, позвонил знакомому историку авиации, бывшему главному конструктору В.Б.Шаврову: какую мне избрать «линию поведения», если Бартини вдруг расположится к дружескому разговору?
– Никакую, – быстро ответил Шавров. – Дипломатия с Робертом бесполезна… Спрашивайте прямо, спрашивайте все, что хотите, не стесняйтесь. И слушайте. И привет ему от меня!..
Жил Бартини тогда (и почти всегда) один, отдельно от жены, сына, внука, которых очень любил. Эта загадка, первая из многих последовавших, для меня разрешилась быстро, в тот же день, и наглядно: Роберт Людовигович был решительно неприемлем в совместном быту. Например, желал иметь все свои бумаги и вещи постоянно под рукой, причем разложенными на всех столах, полках, на стульях и просто на полу в диком, на взгляд постороннего, однако самому Бартини хорошо известном порядке. Прихоть, положим, свойственная не ему одному, но я не предполагал, что она может дойти до такой беспредельности.
В солнечный летний полдень в его квартиру с зашторенными окнами еле пробивался шум с Кутузовского проспекта. В большой проходной комнате слабо и рассеянно светила люстра, укутанная марлей; в дальней комнате – кабинете – над исчерканной рукописью с многоэтажными формулами, над раскрытой пишущей машинкой и грудой эскизов, заваливших телефонный аппарат и изящную модель какого-то неизвестного мне самолета, горела настольная лампа с глубоким самодельным абажуром-конусом из плотной, зеленой бумаги. Заметив мое недоумение при виде темноты, Бартини объяснил, улыбаясь: у него, оказывается, не суживаются зрачки, яркий свет режет ему глаза – осложнение после какой-то болезни, перенесенной в молодости. Когда и где? В Италии, в Австрии, Чехии, на «галицийских кровавых полях» или уже в России, в плену?.. Его доброжелательность показывала, что, набравшись терпения, я действительно еще узнаю здесь немало любопытного.
Был он невысок, крепок. Общителен, однако лишь до точки, которую сам ставил. Даже с очень близкими людьми был откровенен не до конца, Это выяснилось гораздо позже, когда разбирали его архив. Работал на износ, до последней минуты и умер, поднявшись от письменного стола: сделал несколько шагов, упал и не встал больше.
Бартини никогда не спешил, тем более не суетился, потому что, кажется, все испытал: успехи и провалы, отчаяние и счастье, любовь, дружбу, предательство и, ни от чего не страхуясь, не открещиваясь, умел отличать истинные ценности от мишуры. По натуре крайне эмоциональный, нервный, он, видимо, когда-то раз и навсегда заставил себя держаться «в струне». В конце восьмого десятка жизни помнил в деталях и что было в детстве, в далеком городе Фиуме, и что произошло год назад на заводе или в министерстве. Разговаривая, следил, все ли вам понятно (что было не всегда лишним, и мы к этому еще вернемся). Дома постоянно носил мягкую рыжую потертую куртку; под курткой, однако, непременный галстук. Узел галстука приспускал, ворот расстегивал… Позволял себе такую вольность, называл ее «итальянской», южной.
Среди множества молчаливых свидетелей прошлого в этом доме обращали на себя внимание две любительские фотографии над столом в кабинете. Исцарапанные, потрескавшиеся. Их никогда не берегли, возили по всей Европе, по Сибири, надолго оставляли в нетопленных помещениях, держали в грудах бумаг и лишь недавно убрали под стекло. На одной был снят молодой гордый барон Роберто в энергичном байроновском полуобороте – беззаботный наследник богатого отца. В 1922 году в Генуе, во время международной конференции, очаровательный барон умело, в несколько дней, расположил к себе русского князя Феликса Юсупова, савинковца, террориста, одного из убийц Распутина, и помог боевикам компартии сорвать савинковский план покушения на делегатов России. На другой фотографии – лаццароне[3] Роберто, на этот раз участник операции боевой группы компартии Италии против дружинников Муссолини, сквадристов. Мятая шляпа на затылке, догоревшая сигарета в углу рта, шея обмотана шарфом, а рубашка разорвана на груди сверху донизу… Словом, деклассированный элемент, жалкий люмпен, не опасный, а скорее даже полезный для нового премьера страны.
Хорошая была маскировка, профессиональная, но в конце концов полиция напала на след необычного аристократа, то появлявшегося в разных городах, то вдруг исчезавшего.
В 1923 году в маленькой траттории на горной дороге из Монцы к озеру Комо собралась однажды за столом как бы случайная компания. По виду – крестьяне, сезонники с курортов… Хозяйка принесла им спагетти в мисках, большой кувшин красного вина, сыр, и вскоре за звоном стаканов и пением никто посторонний уже не мог разобрать, о чем там между прочим идет тихий разговор. Никто ничего интересного не сообщил утром об этих людях примчавшемуся на автомобиле из Милана патрулю фашистов.
А разговор состоялся такой. Одному из «сезонников», инженеру Роберто Бартини, передали, что он должен уехать в Советскую Россию – без промедления и нелегально, так как фашистские власти установили за ним активную слежку. В Москве его ждет Антонио Грамши, делегат Италии в Исполкоме Коминтерна.
Там же, на явке в горах, Бартини дал торжественную клятву собравшимся членам ЦК – Террачини, Репосси, Гриеко, Дженнари: всю жизнь, всеми силами своими содействовать тому, чтобы красные самолеты летали быстрее черных!
Для на того современника эта клятва звучит, пожалуй, слишком торжественно, но она вполне в духе тех лет.
Изображая подвыпившего, хватаясь за чьи-то плечи, Роберто выбрался из-за стола, нащупал дверь, спустился с высокого крыльца на дорогу, и вскоре шаги его затихли в густой темноте августовской ночи.
…Через несколько недель прилично одетый молодой человек родом из России прошел таможенные процедуры в Штеттине. Документы свидетельствовали, что молодой человек возвращался через Петроград к папе, одесскому архитектору, а любопытным спутникам он охотно поведал, чуть морщась иногда от боли (не совсем, понимаете ли, удачная операция на желудке), что прожил в Европе десять лет, что задержала его там война, потом революция… Увезли его когда-то, совсем еще ребенком, погостить у родственников, там он и застрял, на чужбине подзабыл родной язык, приобрел нерусские привычки, акцент. Впрочем, в Одессе это ему не помешает, город многоязычный. Вы знаете Одессу, тоже бывали там? Она прекрасна, не правда ли? Маленький Париж… Опера, бульвары, знаменитая лестница, купания… И кого там только не встретишь: греков, молдаван, украинцев, евреев, румын – вавилонское столпотворение!
Любопытствующие верили легенде, в том числе, может быть, и чересчур любопытствующие…
В начале сентября «сын архитектора» сошел с парохода в Петроградском порту.
Сентябрь 1923 года в Петрограде выдался теплый, без дождей. Слегка пожелтели парки – не больше, чем где-нибудь в Гамбурге или в Лейпциге, и даже сыроватый сквозной ветер на знаменитых проспектах был еще теплым. В самый бы раз осмотреть город Революции, где начались события, так изменившие и судьбу мира, и собственную судьбу Бартини, но долгие экскурсии не входили в составленную для него жесткую программу. В Москве его ждали, там нужны были новые сведения о деятельности террористических белоэмигрантских организаций в Италии, а также в Швейцарии и Германии, где побывал Роберто, запутывая следы по дороге в Штеттин.