Страница:
Шамиль был старше Генки на три года. Высокий, худой, с тяжелым орлиным носом на бледном лице, он казался неуклюжим и нескладным. Но в свои двадцать лет он успел повидать столько, что у Генки от его рассказов захватывало дух.
Прежде всего, Шамиль только что вернулся из колонии. Не просто «колонии», а «колонии строжайшего режима с тройной охраной» – так он говорил. А до колонии Шамиля судили. Его обвинял прокурор и защищал адвокат, а за столом в центре сидел судья и по бокам – два заседателя.
На столе перед ним лежал «весь материал» – целых три тома. «Полное собрание моих сочинений», – смеялся Шамиль.
И откуда мог знать Генка, что Шамиля судили за кражу денег и часов у пьяного, и никаких «колоний строжайшего режима с тройной охраной» не бывает, а «весь материал» на Шамиля уместился не в трех томах, а на нескольких листах, подшитых в картонную папку.
Шамиль рассказывал о себе немного. Только когда к слову приходилось. Между прочим, дескать, и мы видали виды, и с нами бывало всякое.
Когда он пребывал в хорошем настроении, он рассказывал совсем не о себе, а о лихих ребятах, с которыми подружился в колонии, говорил о смелых налетах, дерзких кражах, о порядках и законах дружбы этих смелых и решительных ребят, верных товарищей, которые называли себя ворами.
– Я тоже вор в «законе», – скромно потупясь, говорил Шамиль.
Вернувшись из колонии, Шамиль вел загадочную жизнь: куда-то исчезал, встречался с незнакомыми парнями старше его. Иногда во дворе пел под гитару трогательные песни.
Особенно Генке запомнилась одна, про то, как два верных друга бежали по осенней тундре из Воркуты.
«Мать об этом узнает, – пелось в этой песне, – и тихонько заплачет: у всех дети как дети…»
Мать свою Генка любил, и песня про бедную мать, которая плачет, леденила душу, и на глаза навертывались слезы. И еще Генка ценил мужскую дружбу и верность, поэтому ему нравились те ребята, про которых пел и рассказывал Шамиль.
Смуглолицый, с зубами из нержавейки, Шамиль производил впечатление. Его нагловатая поза, дерзкий разговор вперемежку с малопонятными хлесткими словечками, постоянная готовность вступиться за своих ребят сделали Шамиля «законодателем» в переулке.
К Генке Крюку Шамиль присматривался давно.
Особенно нравилось ему то, что Генка дрался отчаянно. Себя не жалел, сдачи давал даже тем, кто сильнее. Охотников ссориться с Генкой становилось все меньше и меньше. За ним укрепилась слава надежного и бесстрашного друга. И Шамиль подтверждал: «Генка – малый что надо. Кремень. Не подведет».
Шамиль рассказывал много веселых историй. По его рассказам получалось так, что смелыми и справедливыми всегда оказывались воры, а несправедливыми – милиционеры, судьи и прокуроры…
Генка, бывало, и не соглашался с Шамилем. Иногда спорил.
– Разве обмануть, украсть, удрать с места драки – это честно? – спрашивал он.
– Жизни не знаешь, – серьезно объяснял Шамиль. – Обманывать дураков. Украсть – поделиться. Не обеднеют. А насчет драк говорить нечего. Если нравится – подставляй бока. Конечно, кто что любит. Самое главное, – просвещал Шамиль, – не обижаться друг на друга. Раз он тебе друг, не жадничай – поделись с другом; не ябедничай на друга – это самое поганое, что может быть…
Конечно, обижаться, жадничать, врать и ябедничать подло, Генка сам против этого.
Шамиль в переулке устраивал ребятам свои экзамены. Изобьет одного, просто так, из-за мелочи: не обижайся – я тебе друг. Не жадничай – поделись деньгами. А если нет, должен достать. Ведь достанешь не кому-нибудь, а другу.
Не ври, что не можешь, это нетрудно, да и дело не в деньгах, а в отношении. Избави бог, не вздумай рассказать, что я просил тебя это сделать.
Тех, кто нарушал эти «законы», Шамиль избивал здорово. Делал это он ловко. И все приговаривал: «Не позорь дружбу и нашу компанию. У нас все для всех».
Шамиль не жадничал. Когда появлялись у него деньги, он ходил с ребятами в парк ЦДСА и угощал их, не скупясь.
Поначалу Генка сомневался в правоте законов Шамиля.
Он говорил об этом с ребятами. Но ребята молчали. Некоторые подозревали: испытывает, мол, чтоб потом передать Шамилю.
Один раз попало и Генке за то, что слишком долго выяснял с ребятами суть «законов» Шамиля.
– Разве это справедливо? – возмущался он. – Ябед слушаешь. Ябедам веришь и друга бьешь. Кто же тебе друг?
Шамиль ухмыльнулся.
– Э, Крюк! Не ябеды мне говорят. Это дело наше общее. Я о каждом из вас думаю, а о тебе особенно.
– Мне твоей заботы, Шамиль, не нужно. У самого голова.
Шамиль внимательно посмотрел на него.
– Вспомни «Уран». Может быть, и разберемся, что к чему. A! Милиция и так, наверное, ищет.
Генка понял, на что намекал Шамиль. Он два раза ходил с ребятами к кинотеатру «Уран» – отнимать у незнакомых мальчишек деньги. Получалось просто и легко.
Громко смеясь, они окружали чужого паренька, дружески похлопывая по спине, обнимали и вытаскивали из карманов деньги и авторучки. Это Шамиль здорово придумал!
Кто из взрослых прохожих заподозрит недоброе? Знакомого, видно, встретили. Только смеяться надо погромче да толкаться. Все сойдет гладко.
Денег попадалось немного, к тому же половину брал себе Шамиль – «за консультацию и передачу опыта». За авторучки он ругал, ломал их и выбрасывал: «С ними попасться можно».
– Ты, Шамиль, меня «Ураном» не пугай, – сказал Генка. – Я деньги не отнимал. Стоял только.
– Вот этого «только» и достаточно, мой хороший, – пропел Шамиль. – В этом деле ты соучастник. А соучастник отвечает на равных. Брал, не брал – не важно. Главное, что были вместе. Хватит, чтоб срок схлопотать. А насчет обиды забудь…
Шамиль стоял под боковым навесом у цирка и разговаривал с дядей Петей Червонцем, взрослым вором, получившим такую кличку потому, что его уже осуждали на десять лет.
– Парень-то верный? – спросил Червонец, пряча сигарету в кулак.
– Хлопец что надо.
– А пойдет?
– Я с ним пойду, – ответил Шамиль.
– Смотри не промахнись.
Дядя Петя явно нервничал. А нервничать было из-за чего.
Два дня назад на одном из складов дядя Петя с грузчиками украл тонну кровельного железа. Спрятать пришлось в ненадежном месте, и теперь следовало все железо перевезти за город.
Для этого дяде Пете нужны были путевые листы на грузовую машину. Их он решил украсть на автобазе, что у Минаевского рынка. Сложность задуманной операции заключалась в том, что листы хранились в железном ящике, который и решили незаметно вынести из конторы.
Сам дядя Петя лезть в контору боялся: не хотел получать второй «червонец». Он убедил Шамиля, что путевые листы – дело плевое, не по его масштабам. Шамиль же получит свою долю. С кем он поделится, Червонца не волнует. А Шамиль решил поделиться с Крюком.
– Ну, я пойду потихоньку, – сказал Червонец, – буду ждать в ресторане «Нарва». Договаривайся и топай ко мне. Там обмозгуем еще раз.
Когда Генка подошел к условленному месту, Шамиль стоял один, подняв воротник пальто.
– Что задержался?
– Философа учили. Стойкий парень.
– Кончай эти драки. Они доведут. За хулиганку посадят. Пора настоящим делом заняться.
– Каким еще делом?
– Не спеши. Завтра утречком забегай, подъедем к ребятам в Рощу, там и поговорим. В Марьиной роще народ попроще…
Утром Генка проснулся сразу. В голубом небе ярко светило солнце. Наскоро перекусив и схватив портфель с учебниками, Генка выбежал из дому, но в школу не пошел. Сразу – к Шамилю.
Шамиль расщедрился: поехали на такси до Шереметевской улицы и скоро уже были в Марьиной роще. Расплатившись, свернули в один из проездов и проходными дворами подошли к одноэтажному деревянному дому. Их встретили трое парней.
В прокуренной комнате с розовыми грязными обоями было душно. Старший – лет двадцати, с золотым зубом и латунным перстнем на безымянном пальце. Второй – помоложе, крепкий и высокий, с острым взглядом и резким голосом, у него была черная, ровно подстриженная челка. И самый младший – Сынок.
– Знакомьтесь: вот это и есть Крюк, – сказал Шамиль.
– Слышали, – сказал старший.
Генка с Шамилем уселись на старый диван. «Это Серый, самый главный в Роще. Его здесь все ценят, – шепнул Шамиль. – Человек правильный. Не робеет».
– Ну что, Цыпа, порядок не будем нарушать? – спросил Серый второго парня. – Беги за водкой. По случаю знакомства.
И он протянул деньги.
Генка пить отказался. Ребята посмеялись, но настаивать не стали. Не хочешь, не надо. Насильно – не наш закон. У нас все по доброй воле. Здесь каждый хозяин.
Серый взял с комода колоду карт.
– Метнем, что ли? Ты во что умеешь? – спросил он Генку.
– В очко!
Все рассмеялись.
– Ну и в «дурака», конечно? – весело спросил Серый.
– И в дурака, – подтвердил Генка.
– Будем в очко, – сказал Шамиль.
Ребята достали деньги. Но Генка к столу не сел – денег не было.
– Я не буду – денег нет, – объяснил Генка. И тогда Шамиль дал ему пятерку:
– Играй!
В игре Генке везло. Зато Цыпа проиграл много и злился. Банк метал Сынок. Цыпа решился.
– Беру банк, – сказал он хриплым голосом.
– Давай – давай, – сказал Серый. – Может, в люди выйдешь.
Но и на этот раз Цыпе не повезло – перебрал.
– Гони монету, – потребовал Серый. Но денег у Цыпы не оказалось. Больше всех кричал Сынок:
– Не по закону! Своих обманываешь, Цыпа. Шайбочек нет, а идешь ва-банк.
Серый хмуро и долго смотрел на Цыпу.
– Да что вы, не верите, что ли? Отдам из доли. Дело сработаем – и отдам, – стараясь быть спокойным, проговорил Цыпа.
– Дело делом, а закон законом. В картишках нет братишек. За обман сам знаешь, что бывает, – кричал Сынок.
Серый велел Генке забрать выигранные деньги.
– Выиграл честно – бери. Проиграл – отдавать бы пришлось. Так что не раздумывай.
Цыпа сидел в сторонке.
– Доли у тебя не будет, Цыпа, на дело не возьмем, – сказал Шамиль. – Пойду я с Генкой. Ты как, Крюк, не возражаешь?
– Смотря что за дело.
– Дело – пустяк. Не опасное. Гараж здесь один есть. Пролезть в форточку, открыть окно – и вся работа, – объяснил Шамиль. – Там ящик железный, небольшой. Подашь его мне.
– Ну как, Шамиль? Сумеет он, не из пугливых? – спросил Серый, пристально глядя на Генку.
Генка ждал, что ответит Шамиль. Что он скажет о нем?
– Да что вы, ребята? Я в Крюке уверен, как в себе.
– Ну что, Крюк? – спросил Серый. – Согласен? Ждем у Минаевского вечером. В девять. Я сам приду туда.
В девять были на месте. Сыпал мелкий холодный дождь. Погода испортилась. Постояли, покурили.
– Давай, Шамиль, топай, – сказал Серый. – За Крюком смотри. Ждать будем на троллейбусной остановке. Ящик спрячьте на Лазаревском кладбище. Там и расколотим его.
Почему Генка согласился идти на это дело? Что заставило его в той прокуренной комнате с грязными обоями и просиженным, бугристым диваном так быстро согласиться пойти на кражу?
Он почувствовал тогда, что после этого будет на равных с самим Шамилем. Он войдет в мир его друзей, где все на равных, где превыше всего ценят честность и справедливость в отношениях с друзьями.
Перед уходом из дому, когда уже стемнело, в душе его что-то дрогнуло. Стало жалко маму. Она только что пришла с работы и стояла на кухне у плиты, жарила на большой сковородке картошку.
Что будет с матерью, если он попадется?
– Ну я пошел, погуляю с ребятами.
– Поешь сначала!
– Да я не хочу. После!
Шамиль шел первым. За ним, шагах в двадцати, прижимаясь к домам, Генка.
Огляделись. Вот и контора гаража. В переулке пусто и темно. Только одно окно освещено, да во дворе у забора, где стояли машины, на столбах качались под ветром фонари.
– Пойдем посмотрим, – шепнул Шамиль. В палисаднике остановились.
– Нагнись, – попросил Шамиль.
Взобравшись на Генкину спину, он долго смотрел в освещенное окно.
– Быстрее… Тяжело, – прошептал Генка.
– Подожди… Мужики какие-то разговаривают там. Придется обождать. Пусть разойдутся.
Спрятались в кустах. Ждали минут тридцать. Свет в конторе все еще горел, и сторож не отходил от ворот.
– Срывается дело. Придется отложить, – решил Шамиль. – А жаль. Что Серому сказать, не знаю. Опять разорется, собака.
– А что орать? – спросил Генка. – Серый не дурак. Поймет.
– Поймет, жди. Заставит сидеть здесь хоть до утра. Я его знаю! – буркнул Шамиль.
– Если до утра, пусть сам и сидит, – сказал Генка. – Я дома должен быть.
– Раз так, пойдем, – обрадовался Шамиль. – Скажем, что срывается, да и ты не можешь. Моей вины здесь нет, я готов хоть до утра.
Серый и Цыпа ждали их в условленном месте. Шамиль подошел к ним один. Поговорив о чем-то, он кивком позвал Генку.
– Ну что, Крюк, рассказывай, почему не вышло? – угрожающе спросил Серый.
Генка начал объяснять. Серый накинулся на Шамиля:
– У тебя всегда причины. То народу много, то народу мало, то светло, то темно. Видно, ты, Шамиль, юлишь. На словах король, а деле сявка. Да и этого притащил, – Серый показал на Генку, – тоже не лучше тебя. Маменькин сынок.
Цыпа только ехидно хмыкнул.
– Зря ты, Серый. Дело не во мне. Я что? Я хоть до утра, – залебезил Шамиль. – Это Крюк не может, а я в форточку просто не пролезу.
Генке стало обидно. Получалось, что все срывается из-за него.
– Ну что ж, Шамиль, придется работать завтра. А сейчас, чтоб вечер не пропал… – Серый огляделся. – Вон там в беседке сидит пижон с девчонкой. Попроси у него часы на память, да и в сумочке пошарь заодно…
Он протянул Шамилю финку. Шамиль отступил.
– Ты что, Серый, здесь опасно. Народу кругом… Попадусь зазря!
– Опять народу много? Людей боишься? Пусть они тебя боятся! – с угрозой прошептал Серый.
Генка хотел возразить, но ни его, ни Шамиля не слушали. Утром слушали, а сейчас нет. Серый их винил, забыв о законах дружбы и справедливости.
– Народу много? – переспросил Серый.
Лениво, кончиками пальцев, как он Сережку, ударил Шамиля; потом ударил еще раз и еще.
Генка встал впереди Шамиля и схватил Серого за руку:
– Не бей! Шамиль не трус. Мы ждали больше часа. Сделали бы, если бы людей в конторе не было. Не веришь – сходи сам и попробуй!
– Замолчи, щенок… – Цыпа больно ударил Генку по лицу. – Тоже мне законник!
Тогда Генка схватил Цыпу за грудки, хотел толкнуть на железную ограду парка.
– Перестаньте! – приказал Серый. – Тихо! Вы знаете, кому ящик нужен? Не мне и не Цыпе. Червонцу. Он не простит, если не принесем сегодня. Дело сорвалось. Верно? Червонца надо задобрить, давайте хоть денег достанем…
Серый снова протянул Шамилю нож:
– Иди к пижону!
– Нет! Нет, Серый. Нельзя этого… Зазря попадусь.
– Кому говоришь? – буркнул Цыпа, взял финку и пошел к беседке.
– А ты, герой, выкладывай, что выиграл днем, – сказал Серый.
– А это еще почему? Я по правилам играл. Серый рассмеялся:
– Выкладывай, щенок! По правилам, без правил… Давай! Генка, скомкав деньги, бросил их на землю:
– Берите!
– Подними, – уже угрюмо приказал Серый.
– Возьмешь сам!
Уклонившись от удара, Генка выбежал на улицу. За ним не гнались.
На углу своего переулка Генка увидел милиционера.
Милиционер шел спокойно, посматривал по сторонам. Увидев его, Генка спрятался в чужой подъезд. Постоял, притаившись, и удивился: почему испугался? Чего бояться? Раньше никакого страха не было. А теперь – страх. За что он бил Сережку? Чтоб быть таким же, как Шамиль? Но Шамиль боится Цыпы, Цыпа боится Серого, а Серый боится какого-то Червонца. А почему они боятся? Видно, на словах у них дружба, справедливость, один за всех и все за одного…
Справедливость… Верность… Трусы они все! И больше всех боится самый главный, Червонец, поэтому он поручает это дело Серому. И Серый сам не пойдет, знает, наверное, что в тюрьме не сладко. Серый посылает Шамиля. И Шамиль, «верный друг», берет его, Генку, чтоб не лезть за этим ящиком. А потом: «Это не я, это Крюк, его мать ждет…»
Какая же это дружба, где здесь честность, если они никого не жалеют? Ни товарищей, ни того незнакомого парня с девушкой в зеленой беседке.
«Что значит быть сильным?» – думал Генка, подходя к своему дому. Разве человек чувствует свою силу, только когда унижает другого человека?
Он бил Сережку, чтобы показать: он сильнее его. А Сережа сильный! Он не бежал, не просил пощады, не лебезил, как Шамиль перед Серым.
Генка поднял голову. На четвертом этаже в глубине соседнего двора горела настольная лампа в Сережкином окне.
Он поднялся на четвертый этаж. Постоял у двери с белой кнопкой звонка. И решился.
– Кто там?
– Открой, Сереж, это я. Дверь приоткрылась.
– Ты что? Поздно уже.
– Ты извини, Сереж. Тут такое дело, мне с тобой поговорить надо… Важно это очень.
– Ну, проходи тогда. Только потихоньку. Спят уж все!..
«НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА» ПРЕСТУПНОСТИ
Прежде всего, Шамиль только что вернулся из колонии. Не просто «колонии», а «колонии строжайшего режима с тройной охраной» – так он говорил. А до колонии Шамиля судили. Его обвинял прокурор и защищал адвокат, а за столом в центре сидел судья и по бокам – два заседателя.
На столе перед ним лежал «весь материал» – целых три тома. «Полное собрание моих сочинений», – смеялся Шамиль.
И откуда мог знать Генка, что Шамиля судили за кражу денег и часов у пьяного, и никаких «колоний строжайшего режима с тройной охраной» не бывает, а «весь материал» на Шамиля уместился не в трех томах, а на нескольких листах, подшитых в картонную папку.
Шамиль рассказывал о себе немного. Только когда к слову приходилось. Между прочим, дескать, и мы видали виды, и с нами бывало всякое.
Когда он пребывал в хорошем настроении, он рассказывал совсем не о себе, а о лихих ребятах, с которыми подружился в колонии, говорил о смелых налетах, дерзких кражах, о порядках и законах дружбы этих смелых и решительных ребят, верных товарищей, которые называли себя ворами.
– Я тоже вор в «законе», – скромно потупясь, говорил Шамиль.
Вернувшись из колонии, Шамиль вел загадочную жизнь: куда-то исчезал, встречался с незнакомыми парнями старше его. Иногда во дворе пел под гитару трогательные песни.
Особенно Генке запомнилась одна, про то, как два верных друга бежали по осенней тундре из Воркуты.
«Мать об этом узнает, – пелось в этой песне, – и тихонько заплачет: у всех дети как дети…»
Мать свою Генка любил, и песня про бедную мать, которая плачет, леденила душу, и на глаза навертывались слезы. И еще Генка ценил мужскую дружбу и верность, поэтому ему нравились те ребята, про которых пел и рассказывал Шамиль.
Смуглолицый, с зубами из нержавейки, Шамиль производил впечатление. Его нагловатая поза, дерзкий разговор вперемежку с малопонятными хлесткими словечками, постоянная готовность вступиться за своих ребят сделали Шамиля «законодателем» в переулке.
К Генке Крюку Шамиль присматривался давно.
Особенно нравилось ему то, что Генка дрался отчаянно. Себя не жалел, сдачи давал даже тем, кто сильнее. Охотников ссориться с Генкой становилось все меньше и меньше. За ним укрепилась слава надежного и бесстрашного друга. И Шамиль подтверждал: «Генка – малый что надо. Кремень. Не подведет».
Шамиль рассказывал много веселых историй. По его рассказам получалось так, что смелыми и справедливыми всегда оказывались воры, а несправедливыми – милиционеры, судьи и прокуроры…
Генка, бывало, и не соглашался с Шамилем. Иногда спорил.
– Разве обмануть, украсть, удрать с места драки – это честно? – спрашивал он.
– Жизни не знаешь, – серьезно объяснял Шамиль. – Обманывать дураков. Украсть – поделиться. Не обеднеют. А насчет драк говорить нечего. Если нравится – подставляй бока. Конечно, кто что любит. Самое главное, – просвещал Шамиль, – не обижаться друг на друга. Раз он тебе друг, не жадничай – поделись с другом; не ябедничай на друга – это самое поганое, что может быть…
Конечно, обижаться, жадничать, врать и ябедничать подло, Генка сам против этого.
Шамиль в переулке устраивал ребятам свои экзамены. Изобьет одного, просто так, из-за мелочи: не обижайся – я тебе друг. Не жадничай – поделись деньгами. А если нет, должен достать. Ведь достанешь не кому-нибудь, а другу.
Не ври, что не можешь, это нетрудно, да и дело не в деньгах, а в отношении. Избави бог, не вздумай рассказать, что я просил тебя это сделать.
Тех, кто нарушал эти «законы», Шамиль избивал здорово. Делал это он ловко. И все приговаривал: «Не позорь дружбу и нашу компанию. У нас все для всех».
Шамиль не жадничал. Когда появлялись у него деньги, он ходил с ребятами в парк ЦДСА и угощал их, не скупясь.
Поначалу Генка сомневался в правоте законов Шамиля.
Он говорил об этом с ребятами. Но ребята молчали. Некоторые подозревали: испытывает, мол, чтоб потом передать Шамилю.
Один раз попало и Генке за то, что слишком долго выяснял с ребятами суть «законов» Шамиля.
– Разве это справедливо? – возмущался он. – Ябед слушаешь. Ябедам веришь и друга бьешь. Кто же тебе друг?
Шамиль ухмыльнулся.
– Э, Крюк! Не ябеды мне говорят. Это дело наше общее. Я о каждом из вас думаю, а о тебе особенно.
– Мне твоей заботы, Шамиль, не нужно. У самого голова.
Шамиль внимательно посмотрел на него.
– Вспомни «Уран». Может быть, и разберемся, что к чему. A! Милиция и так, наверное, ищет.
Генка понял, на что намекал Шамиль. Он два раза ходил с ребятами к кинотеатру «Уран» – отнимать у незнакомых мальчишек деньги. Получалось просто и легко.
Громко смеясь, они окружали чужого паренька, дружески похлопывая по спине, обнимали и вытаскивали из карманов деньги и авторучки. Это Шамиль здорово придумал!
Кто из взрослых прохожих заподозрит недоброе? Знакомого, видно, встретили. Только смеяться надо погромче да толкаться. Все сойдет гладко.
Денег попадалось немного, к тому же половину брал себе Шамиль – «за консультацию и передачу опыта». За авторучки он ругал, ломал их и выбрасывал: «С ними попасться можно».
– Ты, Шамиль, меня «Ураном» не пугай, – сказал Генка. – Я деньги не отнимал. Стоял только.
– Вот этого «только» и достаточно, мой хороший, – пропел Шамиль. – В этом деле ты соучастник. А соучастник отвечает на равных. Брал, не брал – не важно. Главное, что были вместе. Хватит, чтоб срок схлопотать. А насчет обиды забудь…
Шамиль стоял под боковым навесом у цирка и разговаривал с дядей Петей Червонцем, взрослым вором, получившим такую кличку потому, что его уже осуждали на десять лет.
– Парень-то верный? – спросил Червонец, пряча сигарету в кулак.
– Хлопец что надо.
– А пойдет?
– Я с ним пойду, – ответил Шамиль.
– Смотри не промахнись.
Дядя Петя явно нервничал. А нервничать было из-за чего.
Два дня назад на одном из складов дядя Петя с грузчиками украл тонну кровельного железа. Спрятать пришлось в ненадежном месте, и теперь следовало все железо перевезти за город.
Для этого дяде Пете нужны были путевые листы на грузовую машину. Их он решил украсть на автобазе, что у Минаевского рынка. Сложность задуманной операции заключалась в том, что листы хранились в железном ящике, который и решили незаметно вынести из конторы.
Сам дядя Петя лезть в контору боялся: не хотел получать второй «червонец». Он убедил Шамиля, что путевые листы – дело плевое, не по его масштабам. Шамиль же получит свою долю. С кем он поделится, Червонца не волнует. А Шамиль решил поделиться с Крюком.
– Ну, я пойду потихоньку, – сказал Червонец, – буду ждать в ресторане «Нарва». Договаривайся и топай ко мне. Там обмозгуем еще раз.
Когда Генка подошел к условленному месту, Шамиль стоял один, подняв воротник пальто.
– Что задержался?
– Философа учили. Стойкий парень.
– Кончай эти драки. Они доведут. За хулиганку посадят. Пора настоящим делом заняться.
– Каким еще делом?
– Не спеши. Завтра утречком забегай, подъедем к ребятам в Рощу, там и поговорим. В Марьиной роще народ попроще…
Утром Генка проснулся сразу. В голубом небе ярко светило солнце. Наскоро перекусив и схватив портфель с учебниками, Генка выбежал из дому, но в школу не пошел. Сразу – к Шамилю.
Шамиль расщедрился: поехали на такси до Шереметевской улицы и скоро уже были в Марьиной роще. Расплатившись, свернули в один из проездов и проходными дворами подошли к одноэтажному деревянному дому. Их встретили трое парней.
В прокуренной комнате с розовыми грязными обоями было душно. Старший – лет двадцати, с золотым зубом и латунным перстнем на безымянном пальце. Второй – помоложе, крепкий и высокий, с острым взглядом и резким голосом, у него была черная, ровно подстриженная челка. И самый младший – Сынок.
– Знакомьтесь: вот это и есть Крюк, – сказал Шамиль.
– Слышали, – сказал старший.
Генка с Шамилем уселись на старый диван. «Это Серый, самый главный в Роще. Его здесь все ценят, – шепнул Шамиль. – Человек правильный. Не робеет».
– Ну что, Цыпа, порядок не будем нарушать? – спросил Серый второго парня. – Беги за водкой. По случаю знакомства.
И он протянул деньги.
Генка пить отказался. Ребята посмеялись, но настаивать не стали. Не хочешь, не надо. Насильно – не наш закон. У нас все по доброй воле. Здесь каждый хозяин.
Серый взял с комода колоду карт.
– Метнем, что ли? Ты во что умеешь? – спросил он Генку.
– В очко!
Все рассмеялись.
– Ну и в «дурака», конечно? – весело спросил Серый.
– И в дурака, – подтвердил Генка.
– Будем в очко, – сказал Шамиль.
Ребята достали деньги. Но Генка к столу не сел – денег не было.
– Я не буду – денег нет, – объяснил Генка. И тогда Шамиль дал ему пятерку:
– Играй!
В игре Генке везло. Зато Цыпа проиграл много и злился. Банк метал Сынок. Цыпа решился.
– Беру банк, – сказал он хриплым голосом.
– Давай – давай, – сказал Серый. – Может, в люди выйдешь.
Но и на этот раз Цыпе не повезло – перебрал.
– Гони монету, – потребовал Серый. Но денег у Цыпы не оказалось. Больше всех кричал Сынок:
– Не по закону! Своих обманываешь, Цыпа. Шайбочек нет, а идешь ва-банк.
Серый хмуро и долго смотрел на Цыпу.
– Да что вы, не верите, что ли? Отдам из доли. Дело сработаем – и отдам, – стараясь быть спокойным, проговорил Цыпа.
– Дело делом, а закон законом. В картишках нет братишек. За обман сам знаешь, что бывает, – кричал Сынок.
Серый велел Генке забрать выигранные деньги.
– Выиграл честно – бери. Проиграл – отдавать бы пришлось. Так что не раздумывай.
Цыпа сидел в сторонке.
– Доли у тебя не будет, Цыпа, на дело не возьмем, – сказал Шамиль. – Пойду я с Генкой. Ты как, Крюк, не возражаешь?
– Смотря что за дело.
– Дело – пустяк. Не опасное. Гараж здесь один есть. Пролезть в форточку, открыть окно – и вся работа, – объяснил Шамиль. – Там ящик железный, небольшой. Подашь его мне.
– Ну как, Шамиль? Сумеет он, не из пугливых? – спросил Серый, пристально глядя на Генку.
Генка ждал, что ответит Шамиль. Что он скажет о нем?
– Да что вы, ребята? Я в Крюке уверен, как в себе.
– Ну что, Крюк? – спросил Серый. – Согласен? Ждем у Минаевского вечером. В девять. Я сам приду туда.
В девять были на месте. Сыпал мелкий холодный дождь. Погода испортилась. Постояли, покурили.
– Давай, Шамиль, топай, – сказал Серый. – За Крюком смотри. Ждать будем на троллейбусной остановке. Ящик спрячьте на Лазаревском кладбище. Там и расколотим его.
Почему Генка согласился идти на это дело? Что заставило его в той прокуренной комнате с грязными обоями и просиженным, бугристым диваном так быстро согласиться пойти на кражу?
Он почувствовал тогда, что после этого будет на равных с самим Шамилем. Он войдет в мир его друзей, где все на равных, где превыше всего ценят честность и справедливость в отношениях с друзьями.
Перед уходом из дому, когда уже стемнело, в душе его что-то дрогнуло. Стало жалко маму. Она только что пришла с работы и стояла на кухне у плиты, жарила на большой сковородке картошку.
Что будет с матерью, если он попадется?
– Ну я пошел, погуляю с ребятами.
– Поешь сначала!
– Да я не хочу. После!
Шамиль шел первым. За ним, шагах в двадцати, прижимаясь к домам, Генка.
Огляделись. Вот и контора гаража. В переулке пусто и темно. Только одно окно освещено, да во дворе у забора, где стояли машины, на столбах качались под ветром фонари.
– Пойдем посмотрим, – шепнул Шамиль. В палисаднике остановились.
– Нагнись, – попросил Шамиль.
Взобравшись на Генкину спину, он долго смотрел в освещенное окно.
– Быстрее… Тяжело, – прошептал Генка.
– Подожди… Мужики какие-то разговаривают там. Придется обождать. Пусть разойдутся.
Спрятались в кустах. Ждали минут тридцать. Свет в конторе все еще горел, и сторож не отходил от ворот.
– Срывается дело. Придется отложить, – решил Шамиль. – А жаль. Что Серому сказать, не знаю. Опять разорется, собака.
– А что орать? – спросил Генка. – Серый не дурак. Поймет.
– Поймет, жди. Заставит сидеть здесь хоть до утра. Я его знаю! – буркнул Шамиль.
– Если до утра, пусть сам и сидит, – сказал Генка. – Я дома должен быть.
– Раз так, пойдем, – обрадовался Шамиль. – Скажем, что срывается, да и ты не можешь. Моей вины здесь нет, я готов хоть до утра.
Серый и Цыпа ждали их в условленном месте. Шамиль подошел к ним один. Поговорив о чем-то, он кивком позвал Генку.
– Ну что, Крюк, рассказывай, почему не вышло? – угрожающе спросил Серый.
Генка начал объяснять. Серый накинулся на Шамиля:
– У тебя всегда причины. То народу много, то народу мало, то светло, то темно. Видно, ты, Шамиль, юлишь. На словах король, а деле сявка. Да и этого притащил, – Серый показал на Генку, – тоже не лучше тебя. Маменькин сынок.
Цыпа только ехидно хмыкнул.
– Зря ты, Серый. Дело не во мне. Я что? Я хоть до утра, – залебезил Шамиль. – Это Крюк не может, а я в форточку просто не пролезу.
Генке стало обидно. Получалось, что все срывается из-за него.
– Ну что ж, Шамиль, придется работать завтра. А сейчас, чтоб вечер не пропал… – Серый огляделся. – Вон там в беседке сидит пижон с девчонкой. Попроси у него часы на память, да и в сумочке пошарь заодно…
Он протянул Шамилю финку. Шамиль отступил.
– Ты что, Серый, здесь опасно. Народу кругом… Попадусь зазря!
– Опять народу много? Людей боишься? Пусть они тебя боятся! – с угрозой прошептал Серый.
Генка хотел возразить, но ни его, ни Шамиля не слушали. Утром слушали, а сейчас нет. Серый их винил, забыв о законах дружбы и справедливости.
– Народу много? – переспросил Серый.
Лениво, кончиками пальцев, как он Сережку, ударил Шамиля; потом ударил еще раз и еще.
Генка встал впереди Шамиля и схватил Серого за руку:
– Не бей! Шамиль не трус. Мы ждали больше часа. Сделали бы, если бы людей в конторе не было. Не веришь – сходи сам и попробуй!
– Замолчи, щенок… – Цыпа больно ударил Генку по лицу. – Тоже мне законник!
Тогда Генка схватил Цыпу за грудки, хотел толкнуть на железную ограду парка.
– Перестаньте! – приказал Серый. – Тихо! Вы знаете, кому ящик нужен? Не мне и не Цыпе. Червонцу. Он не простит, если не принесем сегодня. Дело сорвалось. Верно? Червонца надо задобрить, давайте хоть денег достанем…
Серый снова протянул Шамилю нож:
– Иди к пижону!
– Нет! Нет, Серый. Нельзя этого… Зазря попадусь.
– Кому говоришь? – буркнул Цыпа, взял финку и пошел к беседке.
– А ты, герой, выкладывай, что выиграл днем, – сказал Серый.
– А это еще почему? Я по правилам играл. Серый рассмеялся:
– Выкладывай, щенок! По правилам, без правил… Давай! Генка, скомкав деньги, бросил их на землю:
– Берите!
– Подними, – уже угрюмо приказал Серый.
– Возьмешь сам!
Уклонившись от удара, Генка выбежал на улицу. За ним не гнались.
На углу своего переулка Генка увидел милиционера.
Милиционер шел спокойно, посматривал по сторонам. Увидев его, Генка спрятался в чужой подъезд. Постоял, притаившись, и удивился: почему испугался? Чего бояться? Раньше никакого страха не было. А теперь – страх. За что он бил Сережку? Чтоб быть таким же, как Шамиль? Но Шамиль боится Цыпы, Цыпа боится Серого, а Серый боится какого-то Червонца. А почему они боятся? Видно, на словах у них дружба, справедливость, один за всех и все за одного…
Справедливость… Верность… Трусы они все! И больше всех боится самый главный, Червонец, поэтому он поручает это дело Серому. И Серый сам не пойдет, знает, наверное, что в тюрьме не сладко. Серый посылает Шамиля. И Шамиль, «верный друг», берет его, Генку, чтоб не лезть за этим ящиком. А потом: «Это не я, это Крюк, его мать ждет…»
Какая же это дружба, где здесь честность, если они никого не жалеют? Ни товарищей, ни того незнакомого парня с девушкой в зеленой беседке.
«Что значит быть сильным?» – думал Генка, подходя к своему дому. Разве человек чувствует свою силу, только когда унижает другого человека?
Он бил Сережку, чтобы показать: он сильнее его. А Сережа сильный! Он не бежал, не просил пощады, не лебезил, как Шамиль перед Серым.
Генка поднял голову. На четвертом этаже в глубине соседнего двора горела настольная лампа в Сережкином окне.
Он поднялся на четвертый этаж. Постоял у двери с белой кнопкой звонка. И решился.
– Кто там?
– Открой, Сереж, это я. Дверь приоткрылась.
– Ты что? Поздно уже.
– Ты извини, Сереж. Тут такое дело, мне с тобой поговорить надо… Важно это очень.
– Ну, проходи тогда. Только потихоньку. Спят уж все!..
«НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА» ПРЕСТУПНОСТИ
В уголовный розыск приходит много писем от преступников, отбывающих наказание, и не меньше писем – от тех, кто наказание уже отбыл и вот начинает новую жизнь.
Для чего пишут нам?
Так или иначе этот вопрос возникает всякий раз, когда берешь со стола письмо, написанное незнакомым почерком.
Человек раздумывает над своей судьбой. Человеку необходимо поделиться, сформулировать свои мысли, сопоставить свое мнение с мнением другого человека: прав ли он, сказать, что он понял то, чего раньше не понимал.
Бывает, пишут и для того, чтобы ввести в заблуждение, напустить туману, оправдаться, вызвать к себе сочувствие.
У меня в руках письмо-исповедь молодого преступника. Начинает он довольно решительно:
«Я уроженец города Перми. Родился и рос в хорошей семье. Отец мой рабочий, а мать – санитарка.
Вся моя трагедия в том, что с детства я не нашел общего языка с родителями. Может быть, я неправильно выражаюсь, но мы были чужими. И улица прельщала меня больше, чем семья. С раннего возраста я считался трудновоспитуемым. Но никто не смог найти во мне той струны, которая могла бы заиграть. Я шатался по улицам. Рано познакомился со вкусом вина и дымом сигарет. Я был щенок, но мне нравилась волчья жизнь. Да и вся наша компания состояла из щенков. Мы показывали зубы, чтобы нас боялись. А люди и наши сверстники, видя клыки, принимали нас за волков. Вместо того чтобы цыкнуть, они уходили в сторону, чтобы, не дай бог, не покусали.
Но надо было принимать меры. И детская комната милиции закрепила за мной «шефа».
Я чувствовал себя героем среди сверстников. Вот я какой! За мной шефа закрепили. Значит, я действительно для кого-то опасный. А время шло. Я жил интересами улицы, родителями своими не понимаемый. За мои проделки отец учил меня ремнем. Я озлобился на родителей. Затем, чтобы не попасться на очередную порку, я перестал приходить домой. Шатался по улицам, питался чем придется и ночевал где попало.
Были люди, которые хотели понять меня и заняться мною, но я был слишком озлоблен и разочарован в людях. Их слова и поступки были слишком противоречивы. Я видел это, но не мог понять, отчего это происходит. С двенадцати лет стал частым посетителем детской комнаты милиции. А в тринадцать уже был замешан в преступлении, но друзья «отшили» меня. Вскоре опять кража, ради химреактивов, которые мы не могли нигде достать. А нам они были нужны. Мы в то время увлекались ракетостроением. Собрали немного денег и хотели купить компоненты ракетного горючего, но в магазине за наличные не продавали. И мы стали воровать их в школах. Заодно брали все, что попадется. Нас поймали. Была комиссия по делам несовершеннолетних. Мне дали год условно. А двоих моих «подельников» отправили в детскую воспитательную колонию. Через некоторое время задерживают в типографии, где я пытался украсть бумагу для оклеивания голубятни. И снова мое дело в комиссии. На этот раз я знаю, что меня ждет ДВК. [1]Родители нашли выход – отправили меня к тетке в Молдавию. Там я бросаю школу, теряю деньги, заработанные мною в совхозе, и, чтобы не ругаться больше с теткой, ухожу от нее.
Опять бродяжничество и тоска по дому. Отчаявшись, иду в милицию и рассказываю обо всем. Меня направляют в детприемник, а оттуда к родителям.
Встречаюсь со старыми друзьями, и опять кражи. Поступаю в ГПТУ, но через неделю меня выгоняют, так как, получив первую стипендию, устроил массовую пьянку. Шатаюсь. Звонок из горисполкома, и меня вновь возвращают в училище. А я уже пью систематически, но дома об этом не знают.
А 4 января случилось то, что должно было произойти при таком времяпрепровождении. С ребятами на краденые деньги пьянствую.
В полубессознательном состоянии устраиваем круиз по городу. Избили девушек. И в этот вечер убили очень хорошего, нужного обществу человека.
Анализируя события тех дней, я понял, что не мог бы убить человека. А у меня была такая возможность. В руке у меня был нож, но я ударил его гитарой.
Прошло более пяти лет с того дня. Я много увидел и понял. Я не хочу, чтобы вырастали подонки вроде меня. Я могу написать книгу-биографию, объяснить любителям «романтики» мою жизнь. Я могу повлиять на трудновоспитуемых, написать для них книгу. Потому что я сам пережил это и прочувствовал в колонии. Такого не должно быть в нашем обществе, и я хочу помочь людям, которые заняты борьбой с преступностью несовершеннолетних. Я чувствую, что могу принести пользу и хоть частично искупить свою вину. С сердечным приветом, бывший преступник».
Что можно сказать, прочитав такое письмо?
Конечно, у парня была нелегкая судьба, виноваты родители, и школа виновата, и детская комната милиции… Все так. И хотя «бывшему преступнику» хочется написать книгу, чтоб «объяснить многое из жизни трудновоспитуемых», он не окончательно разобрался в самом себе. Он пишет и проговаривается.
Наверняка в жизни все было не так, как на бумаге. Ему хочется оправдаться, обелить себя. Он пишет, что, увлекшись ракетостроением, воровал химические реактивы, которые нигде не мог достать за наличные деньги. Детская шалость. Мило звучит: ребята интересуются техникой и химией.
Но зачем же они тогда заодно с реактивами воровали из школ «все, что попадется»? Может, увлечение было придумано потом, когда возникла мечта написать книгу, «чтоб объяснить очень многое из жизни трудновоспитуемых» и сделать ординарную кражу привлекательней, что ли? Hе сходятся концы с концами.
Или последнее преступление: «… пьянствуем с ребятами и в полубессознательном состоянии устраиваем круиз по городу. Избиваем девушек».
Почему, спрашивается, в этом полубессознательном пьяном состоянии они не лезли под автобус, не прыгали с моста в реку, не разбивали свои головы о стены домов и не приставали к сильным ребятам?
Очевидно, состояние было не таким уж бессознательным, если они приставали к девушкам. Понимали: девушек обидеть легче и безопасней. И совсем непонятно звучит торопливая скороговорка, как будто между прочим: «И в этот вечер убили очень хорошего, нужного обществу человека».
Ничего себе бессознательное состояние, при котором нашлись силы убить крепкого, взрослого человека…
«Я был щенком, но мне нравилась волчья жизнь. Мы показывали зубы, чтоб нас боялись».
Хорошо, родители, допустим, не смогли найти с ним общий язык, но ведь были люди, которые хотели понять его и заняться им. Они, оказывается, тоже не нашли с ним общего языка, так как он «был слишком озлоблен и разочарован в людях».
Первая кража, а через некоторое время его задерживают за вторую, и теперь он знает, что его направят в колонию. Он понимает, что идет на преступление, и знает, что за преступлением последует наказание. Какими же обстоятельствами можно оправдать вторую кражу? Ведь автор письма хорошо знал, что совершает преступление.
А потом бродяжничество, «тоска по дому», возвращение к родителям за государственный счет и опять кражи. «Организовал массовую пьянку в училище».
Общество в лице горисполкома дает возможность парню найти себя. Ему помогают. Его снова направляют на учебу, но опять ничего путного не получается. Почему же так? Наверное, потому, что нельзя искушать человека безнаказанностью. Он не чувствует своей ответственности перед другими людьми. Раз сошло с рук, два сошло. И теперь в кармане у него нож. Не только, чтоб пугать, не только, чтоб ребята подумали, что он смелый. Он уже отлично знает: ношение холодного оружия и тем более его применение – преступление. И все-таки носит нож. И вот – убийство.
Безнаказанность нередко становится почвой, на которой произрастает преступление.
Правомерное наказание по заслугам и жестокость – разные вещи. Наказание – не всегда строгие меры. Для того чтобы не быть жестоким, надо вовремя воздать по заслугам, строго соблюдать правовые и этические нормы. Недаром в народе говорят: «Получай по заслугам!..»
Сегодня мы острее даем оценку хамству, лжи, агрессивности несовершеннолетних. Острее потому, что хотим, чтобы наши дети были лучше. Но не надо думать, что их поступки – явление возрастное, что все это пройдет и сгладится и из хама вырастет почтенный семьянин. Не всегда бывает так. Скорее из хама вырастет хулиган, вырастет потому, что слишком часто его раннее хамство оставалось безнаказанным.
Для чего пишут нам?
Так или иначе этот вопрос возникает всякий раз, когда берешь со стола письмо, написанное незнакомым почерком.
Человек раздумывает над своей судьбой. Человеку необходимо поделиться, сформулировать свои мысли, сопоставить свое мнение с мнением другого человека: прав ли он, сказать, что он понял то, чего раньше не понимал.
Бывает, пишут и для того, чтобы ввести в заблуждение, напустить туману, оправдаться, вызвать к себе сочувствие.
У меня в руках письмо-исповедь молодого преступника. Начинает он довольно решительно:
«Я уроженец города Перми. Родился и рос в хорошей семье. Отец мой рабочий, а мать – санитарка.
Вся моя трагедия в том, что с детства я не нашел общего языка с родителями. Может быть, я неправильно выражаюсь, но мы были чужими. И улица прельщала меня больше, чем семья. С раннего возраста я считался трудновоспитуемым. Но никто не смог найти во мне той струны, которая могла бы заиграть. Я шатался по улицам. Рано познакомился со вкусом вина и дымом сигарет. Я был щенок, но мне нравилась волчья жизнь. Да и вся наша компания состояла из щенков. Мы показывали зубы, чтобы нас боялись. А люди и наши сверстники, видя клыки, принимали нас за волков. Вместо того чтобы цыкнуть, они уходили в сторону, чтобы, не дай бог, не покусали.
Но надо было принимать меры. И детская комната милиции закрепила за мной «шефа».
Я чувствовал себя героем среди сверстников. Вот я какой! За мной шефа закрепили. Значит, я действительно для кого-то опасный. А время шло. Я жил интересами улицы, родителями своими не понимаемый. За мои проделки отец учил меня ремнем. Я озлобился на родителей. Затем, чтобы не попасться на очередную порку, я перестал приходить домой. Шатался по улицам, питался чем придется и ночевал где попало.
Были люди, которые хотели понять меня и заняться мною, но я был слишком озлоблен и разочарован в людях. Их слова и поступки были слишком противоречивы. Я видел это, но не мог понять, отчего это происходит. С двенадцати лет стал частым посетителем детской комнаты милиции. А в тринадцать уже был замешан в преступлении, но друзья «отшили» меня. Вскоре опять кража, ради химреактивов, которые мы не могли нигде достать. А нам они были нужны. Мы в то время увлекались ракетостроением. Собрали немного денег и хотели купить компоненты ракетного горючего, но в магазине за наличные не продавали. И мы стали воровать их в школах. Заодно брали все, что попадется. Нас поймали. Была комиссия по делам несовершеннолетних. Мне дали год условно. А двоих моих «подельников» отправили в детскую воспитательную колонию. Через некоторое время задерживают в типографии, где я пытался украсть бумагу для оклеивания голубятни. И снова мое дело в комиссии. На этот раз я знаю, что меня ждет ДВК. [1]Родители нашли выход – отправили меня к тетке в Молдавию. Там я бросаю школу, теряю деньги, заработанные мною в совхозе, и, чтобы не ругаться больше с теткой, ухожу от нее.
Опять бродяжничество и тоска по дому. Отчаявшись, иду в милицию и рассказываю обо всем. Меня направляют в детприемник, а оттуда к родителям.
Встречаюсь со старыми друзьями, и опять кражи. Поступаю в ГПТУ, но через неделю меня выгоняют, так как, получив первую стипендию, устроил массовую пьянку. Шатаюсь. Звонок из горисполкома, и меня вновь возвращают в училище. А я уже пью систематически, но дома об этом не знают.
А 4 января случилось то, что должно было произойти при таком времяпрепровождении. С ребятами на краденые деньги пьянствую.
В полубессознательном состоянии устраиваем круиз по городу. Избили девушек. И в этот вечер убили очень хорошего, нужного обществу человека.
Анализируя события тех дней, я понял, что не мог бы убить человека. А у меня была такая возможность. В руке у меня был нож, но я ударил его гитарой.
Прошло более пяти лет с того дня. Я много увидел и понял. Я не хочу, чтобы вырастали подонки вроде меня. Я могу написать книгу-биографию, объяснить любителям «романтики» мою жизнь. Я могу повлиять на трудновоспитуемых, написать для них книгу. Потому что я сам пережил это и прочувствовал в колонии. Такого не должно быть в нашем обществе, и я хочу помочь людям, которые заняты борьбой с преступностью несовершеннолетних. Я чувствую, что могу принести пользу и хоть частично искупить свою вину. С сердечным приветом, бывший преступник».
Что можно сказать, прочитав такое письмо?
Конечно, у парня была нелегкая судьба, виноваты родители, и школа виновата, и детская комната милиции… Все так. И хотя «бывшему преступнику» хочется написать книгу, чтоб «объяснить многое из жизни трудновоспитуемых», он не окончательно разобрался в самом себе. Он пишет и проговаривается.
Наверняка в жизни все было не так, как на бумаге. Ему хочется оправдаться, обелить себя. Он пишет, что, увлекшись ракетостроением, воровал химические реактивы, которые нигде не мог достать за наличные деньги. Детская шалость. Мило звучит: ребята интересуются техникой и химией.
Но зачем же они тогда заодно с реактивами воровали из школ «все, что попадется»? Может, увлечение было придумано потом, когда возникла мечта написать книгу, «чтоб объяснить очень многое из жизни трудновоспитуемых» и сделать ординарную кражу привлекательней, что ли? Hе сходятся концы с концами.
Или последнее преступление: «… пьянствуем с ребятами и в полубессознательном состоянии устраиваем круиз по городу. Избиваем девушек».
Почему, спрашивается, в этом полубессознательном пьяном состоянии они не лезли под автобус, не прыгали с моста в реку, не разбивали свои головы о стены домов и не приставали к сильным ребятам?
Очевидно, состояние было не таким уж бессознательным, если они приставали к девушкам. Понимали: девушек обидеть легче и безопасней. И совсем непонятно звучит торопливая скороговорка, как будто между прочим: «И в этот вечер убили очень хорошего, нужного обществу человека».
Ничего себе бессознательное состояние, при котором нашлись силы убить крепкого, взрослого человека…
«Я был щенком, но мне нравилась волчья жизнь. Мы показывали зубы, чтоб нас боялись».
Хорошо, родители, допустим, не смогли найти с ним общий язык, но ведь были люди, которые хотели понять его и заняться им. Они, оказывается, тоже не нашли с ним общего языка, так как он «был слишком озлоблен и разочарован в людях».
Первая кража, а через некоторое время его задерживают за вторую, и теперь он знает, что его направят в колонию. Он понимает, что идет на преступление, и знает, что за преступлением последует наказание. Какими же обстоятельствами можно оправдать вторую кражу? Ведь автор письма хорошо знал, что совершает преступление.
А потом бродяжничество, «тоска по дому», возвращение к родителям за государственный счет и опять кражи. «Организовал массовую пьянку в училище».
Общество в лице горисполкома дает возможность парню найти себя. Ему помогают. Его снова направляют на учебу, но опять ничего путного не получается. Почему же так? Наверное, потому, что нельзя искушать человека безнаказанностью. Он не чувствует своей ответственности перед другими людьми. Раз сошло с рук, два сошло. И теперь в кармане у него нож. Не только, чтоб пугать, не только, чтоб ребята подумали, что он смелый. Он уже отлично знает: ношение холодного оружия и тем более его применение – преступление. И все-таки носит нож. И вот – убийство.
Безнаказанность нередко становится почвой, на которой произрастает преступление.
Правомерное наказание по заслугам и жестокость – разные вещи. Наказание – не всегда строгие меры. Для того чтобы не быть жестоким, надо вовремя воздать по заслугам, строго соблюдать правовые и этические нормы. Недаром в народе говорят: «Получай по заслугам!..»
Сегодня мы острее даем оценку хамству, лжи, агрессивности несовершеннолетних. Острее потому, что хотим, чтобы наши дети были лучше. Но не надо думать, что их поступки – явление возрастное, что все это пройдет и сгладится и из хама вырастет почтенный семьянин. Не всегда бывает так. Скорее из хама вырастет хулиган, вырастет потому, что слишком часто его раннее хамство оставалось безнаказанным.