Те, кто разделяет с помощью устоев, берут за образец имена <славу>, считают обучение свидетельством, а сопоставление — решением, они считают [всего лишь] до четырех. Так вот [все] сто должностных лиц общаются друг с другом по старшинству. Обычным [они] считают дела, главным — пищу и одежду; естественным законом народа — размножение, собирание и накопление для прокормления всех — старых и малых, сирых и вдовых. Разве этого не было в изобилии у людей древности? Равные прозорливому по разуму, будучи безыскусственными, [как] природа, взращивали тьму существ, гармонировали со [всей] Поднебесной, и [ее] даяния распространялись на [все] сто семейств. Понимая исходные числа, соединяли [их] и с конечным мерилом. Шесть стран света, четыре времени года, малое и великое, грубое и тонкое — движение, которое существует повсюду. [Все это] они понимали и неоднократно повторяли. Есть еще много хронистов, передающих старые устои от поколения к поколению. Те [устои, что содержатся] в песнях и преданиях, обрядах и музыке, способны понимать многие из мужей в Цзоу и Лу{1} — Преждерожденных в широких поясах с табличками. [Они] используют песни, предания, обряды, чтобы говорить о стремлениях, о событиях, о поведении; [они] используют музыку, гадательные знаки, хронику «Весна и осень», чтобы говорить о гармонии, о жаре и холоде, о разделении по именам <знатности>. Сколько-то их рассеялось по [всей] Поднебесной, [они] утвердились в Срединных царствах. В учениях ста школ их иногда хвалят и о них говорят.
   [С тех пор как] в Поднебесной началась великая смута, утратилась ясность достойных и мудрых, не стало единства в [понимании] пути и основных свойств, многие пришли к пристрастности во имя самовосхваления. Так, уши, глаза, нос, рот — каждый [из этих органов] что-то воспринимает, но [они] не способны общаться друг с другом. То же и во всех искусствах, в ста школах, — у каждой есть какие-то достоинства, которые иногда следует использовать. Но крайне пристрастные мужи, не обладающие ни проницательностью, ни кругозором, берутся судить о красоте природы, объяснять законы тьмы вещей, целостность древних людей. [У них] не хватает способностей для того, чтобы охватить красоту природы, оценить проницательных и умных. По этой-то причине путь внутренний — мудрых и внешний — царей становился скрытым и неясным, приходил в застой и не проявлялся. Каждый в Поднебесной принимал то, что ему нравилось за собственное учение. Как печально! Ведь [все] сто школ уходили, но не возвращались и, конечно, не объединялись. Учащиеся же последующих поколений, к несчастью, не увидели безыскусственности природы, высшей сущности древних, и тогда в учении Поднебесной произошел раскол.
   В учение древних входили такие [положения]: чтобы быть готовыми к неожиданным бедствиям, исправлять [все] по плотничьему правилу и [с помощью] туши, не [приучать] молодое поколение к роскоши, к расточительству, к блеску в числах и установлениях. Услышав о таких наставлениях, обрадовались Mo Ди и Цинь Гули, но стали проводить их чрезмерно строго. Назвав это бережливостью, они провозгласили отказ от музыки, [чтобы] живые перестали петь, мертвых перестали одевать. Моцзы [учил] всеобщей! любви и пользе, а также отрицанию войны. Не допуская гнева, его учение требовало любви к обучению, привлечения сторонников; но не было тождественным [учению] ранних государей и разрушало обряды и музыку древних. При Желтом Предке была песня «Восход солнца», при Высочайшем — «Великое уложение», при Ограждающем — «Великое цветение», при Молодом Драконе — «Великое лето», при Испытующем — «Великий разлив», при царе Прекрасном — «Согласие в каре», царь Воинственный с Чжоугуном создали «Воителя»{2}. В древнем похоронном обряде был ритуал для благородных и для презренных, были ранги для высших и низших: гроб внутренний и саркофаг для Сына Неба — семикратной толщины, для правителей царств — пятикратной, для великих мужей — троекратной, для мужей — двойной толщины. Ныне только один Моцзы [учит], чтобы живые перестали петь, мертвых перестали одевать, чтобы, как правило, стали делать гробы и дриандры толщиной в три цуня, без саркофага; Учить этому людей [значит], пожалуй, их не любить, действовать, так самому — [значит], конечно, не любить самого себя. Учение Моцзы еще не потерпело поражения, но разве достойно [человеческой] природы осуждать пение, когда поют, осуждать плач, когда плачут; осуждать радость, когда радуются. Жизнь Моцзы прошла в тяжелом труде, похороны его были бедными, учение его очень жестокое. [Оно] велит людям печалиться, горевать, его трудно осуществить и, боюсь, нельзя считать учением мудрого. [Оно] противоречит сердцам Поднебесной и для Поднебесной невыносимо. Хотя сам Моцзы мог его выполнять, но что было делать с Поднебесной? [Оно] отделилось от [всей] Поднебесной и далеко ушло от [учения древних] государей.
   Восхваляя свое учение, Моцзы говорил:
   — В старину Молодой Дракон преградил [путь] потопу, проложил русла рек и потоков, открыл [дороги] во [все] девять областей и ко [всем] четырем [странам] варваров. На трехстах знаменитых горах <реках>{3}, трех тысячах притоках, малых же речках без числа Молодой Дракон сам брал в руки мешки и лопату, смешивал [воды для стока] в девять рек Поднебесной. [У него] стерлись волоски на икрах и пушок на голенях{4}. Умывал [его] проливной дождь, причесывал быстрый ветер. [Он] учредил тьму царств. Молодой Дракон был великий мудрец, а так утруждал себя ради Поднебесной.
   Поэтому монеты следующих поколений одевались большей частью в шкуры и платье из грубого сукна, носили деревянные сандалии или плетеные из соломы, не отдыхали ни днем, ни ночью и считали высшим [благом] тяжкий труд. [Они] говорили: «[Тот, кто] на это не способен, отрицает путь Молодого Дракона и недостоин называться моистом».
   Ученики Сянли Циня — слуги пяти правителей. Южные моисты, такие как Гу Ху, Цзи Чи, Дэнлинцзы{5}, все распевали основу [учения] Mo{6}, но каждый по-своему обманывал вдвойне, называли же друг друга отдельной [ветвью] моистов. Они поносили друг друга в спорах о том, что такое «твердость» и «белизна»{7}, что такое «тождество» и «различие»{8}, отвечали друг другу речами о различии между единичным и парным{9}.
   Наиболее выдающийся считался мудрецом, и все стремились сделать его Покойником <главой> в надежде на преемство в следующем поколении. Это не прекратилось и поныне.
   Замыслы Mo Ди и Цинь Гули были истинными, а поступки — ложными. [Они] повели к тому, что монеты последующих поколений лишь состязались друг с другом, изнуряя себя в труде [до тех пор, пока] не стирались волоски на икрах и пушок на голенях. В смуте [они] первые, в управлении — последние. Несмотря на это, [сам] Моцзы воистину лучший из [людей] Поднебесной, и [другого] такого не найти. Пусть иссох, как сухое дерево, [от него] нельзя отказаться, [он] действительно талантливый муж.
   В учение древних входили такие [положения]: не отягощать себя обычаями, не приукрашиваться перед другими, не относиться нечестно к людям, не приносить вреда народу, желать Поднебесной мира и покоя, чтобы оживить жизнь народа, чтобы [все] ограничивались питанием, достаточным и для себя и для других, и этим очистили сердце. Услышав о таких наставлениях, обрадовались Сун Цзянь и Инь Вэнь{10}. Отличительным знаком они выбрали для себя шапку [в форме] Хуа-горы{11}. Воспринимая [всю] тьму вещей, начинали со снисходительности к отличавшимся [от них], говорили о терпимости и назвали это движением сердца. [Пытались] гармонией соединить в радости и привести в согласие [всех] среди морей. Стремились [к этому] и просили принять эту идею как главную. Встречаясь с оскорблениями, но не считая [их] позором, [они стремились] спасти народ от борьбы, запретить нападения, отложить оружие, спасти [своих] современников от войн. С этим обходили [они] всю Поднебесную, убеждая высших и поучая низших. Хотя в Поднебесной [их учения] не принимали, они непрестанно на нем настаивали, поэтому [о них] говорили: «Настойчиво [добиваются] встреч, хотя [всем] сверху донизу надоели». Несмотря на это, они добивались для людей слишком многого, для себя же делали слишком мало. Говорили: «Стремимся и просим твердо установить питание в пять шэн [зерна, этого] достаточно. Преждерожденные, пожалуй, не будут сыты, а ученики, даже голодные, не забудут о [заботе] Поднебесной». Днем и ночью без отдыха твердили: «Должны же мы обрести возможность жить! Необходимо гордиться мужами, спасающими [свое] поколение!». Говорили: «Государь не должен сурово взыскивать, не должен присваивать себе чужого, считать ниже себя по уму тех, кого признают бесполезными для Поднебесной». В большом и малом, грубом и тонком их учение ограничивалось тем, что во внешнем [они требовали] запретить нападения, отложить оружие, а во внутреннем — умерить желания и страсти.
   В учение древних входили такие [положения]: быть справедливым и беспристрастным, ровным и бескорыстным, решительным,, но без предвзятости; следовать за другими, но без измены; не оглядываться с опаской, не хитрить со знаниями; отправляться, вместе со всеми, никому не отдавая предпочтения. Услышав о таких наставлениях, обрадовались Пэн Мэн, Тянь Пянь и Шэнь Дао{12}. Главным [они] признали равенство [всей] тьмы вещей. Говорили: «Небо способно покрывать их [сверху], но не способно поддерживать их снизу; земля способна поддерживать их снизу, но не способна покрывать их сверху{13}. Великий путь способен их вмещать, но не способен их различать». [Они] знали, что для [каждой из] тьмы вещей есть возможное, есть и невозможное, поэтому говорили: «При выборе нет всеобщего, обучение не [каждого]; достигает, [лишь] путь [объемлет все] без остатка». По этой причине Шэнь Дао отбросил знания, отказался от самого себя и действовал лишь по принуждению. [Он] считал естественным законом очищение от вещей и равнодушие. Говорил: «Знание — это незнание, даже незначительные знания приближают к опасности». Стыдил безнравственных, не служил, но высмеивал [тех, кто] почитал достойных в Поднебесной; свободный, необузданный, [он] не действовал, но порицал великих мудрецов Поднебесной. То молотком, то рукой [он] сглаживал шероховатости и вместе с другими приспосабливался [к обстоятельствам]. Отбрасывал и истинное и ложное, лишь бы избежать [затруднений]. Не изучал ни [людских] знаний, ни забот, не ведал ни прошедшего, ни будущего и лишь величественно возвышался. Действовал, лишь когда толкали; шел, лишь когда тащили; крутился, подобно вихрю, кружился, подобно перышку{14}, вращался подобно жернову. Почему же [он] оставался целостным, не встречая порицания, не делая ошибок ни в движении, ни в покое, никогда не совершая преступлений? Потому что [подобно] вещи, не обладающей знаниями, не ведал беды самоутверждения, не отягощал себя применением знаний, не отходил от естественных законов ни в движении, ни в покое; поэтому-то за всю жизнь так и не прославился. Поэтому говорил: «Высшее лишь в том, чтобы уподобиться вещи, не обладающей знаниями, не использовать ни достойных, ни мудрых. Ведь [любой] ком земли не утратит пути». Удальцы между собой его высмеивали: «Не достойно ли удивления учение Шэнь Дао? [В нем] поведение не живого человека, а мертвого!» Таково же и [учение] Тянь Пяня. [Он] удостоился перенять у Пэн Мэна [учение] без поучений. Наставляя, Пын Мэн говорил: «Даосы древности пришли лишь к тому [выводу], что нет ни истинного, ни неистинного». [Его наставления подобны] шуму встречного ветра, как же можно [о них] говорить? [Он] всегда противоречит людям, но не встречает внимания и неизбежно сглаживает шероховатости. То, что он называет учением, не [настоящее] учение; в истине, о которой [он] говорит, неизбежно [есть] ложь. Пын Мэн, Тянь Пянь и Шэнь Дао не знали учения, хотя, в общем о нем и слышали.
   В учение древних входили такие [положения]: считать основой мельчайшее [семя], а вещью — крупное; считать накопление недостатком, жить безмятежно, в одиночестве, с ясным разумом. Услышав о таких наставлениях, обрадовались Страж Границы и Лаоцзы. [Они] построили учение на постоянстве бытия и небытия с главным — великим единством. [Учили] во внешнем — быть терпеливым, мягким, уступчивым, в сущности <во внутреннем> — пустым [чистым], не разрушать [ни одной из] тьмы вещей.
   Страж Границы сказал: «[Телесные] формы и вещи сами показываются [тому, кто] на самом себе не останавливается. Его движения подобны [течению] воды, его покой подобен зеркалу, его ответ подобен эху. Туманный, будто отсутствует; тихий, будто прозрачен, уподобляясь [вещам], гармоничен, приобретая [вещи], несет урон. Никогда не опережая других, всегда следует за другими».
   Лаоцзы сказал: «[Кто] сознавая свою мужественность, соблюдает женственность, становится для Поднебесной [главным] руслом. [Кто], сознавая свою чистоту, соблюдает стыдливость, становится для Поднебесной долиной. Все предпочитают быть первыми, лишь он предпочитает быть последним». [И еще] сказал: «[Он] принимает на себя унижение Поднебесной. Все предпочитают полноту, только он предпочитает пустоту; не накапливает, поэтому обладает избытком. Обладая избытком, высится одинокий. В поведении нетороплив и потерь не несет, [держится] недеяния и высмеивает ловкость [других]. Все домогаются счастья, и лишь он [видит] целостность несовершенного» [И еще] сказал: «Лишь бы избежать беды. Считать глубокое корнем, умеренность правилом». [И еще] сказал: «Твердое ломается, острое тупится. [Он] всегда великодушен к вещам, ничего не отнимает у других. Вот что можно назвать высшим совершенством»{15}. Да! Воистину настоящими людьми среди древних были великие Страж Границы и Лаоцзы!
   В учение древних входили такие [положения]: о туманном, обширном, не обладающем [телесной] формой; об изменениях, о развитии, не обладающих постоянством. Объединяются ли жизнь и смерть с небом и землей? Уходят ли душа и разум? Почему же? Неясно! Куда же? Туманно! [Всю] тьму вещей [оно] охватывает сетью, нечего (и говорить], что все к нему возвращается. Услышав такие наставления, обрадовался Чжуан Чжоу. В безрассудных речах, в небылицах, в выражениях, бесконечных и беспредельных, всегда необузданный, но не пристрастный, [он] рассматривал учение не с одной единственной точки зрения. Считая, что Поднебесная погрязла в пороках, не мог говорить прямо. С помощью речей, [как вина] из чарки, развивал [мысли] беспредельно, с помощью речей почитаемых подтверждал истинность, с помощью притч расширял [замысел]. В одиночестве общался разумом со вселенной, но не отделял себя в гордости от [всей] тьмы вещей, не отвергал [чужой] истины или не истины, чтобы найти себе место среди пошлости современников. Хотя записи его [речей] — редкая драгоценность, и, [внимая им], все время отбивают такт, (они] не приносят вреда. Хотя выражения у него неровные, странные, но внимания заслуживают. Полнота сущности у него неисчерпаема. Наверху он странствует вместе с тем, что создает вещи, а внизу дружит с теми, для кого ни жизнь, ни смерть не составляют ни начала, ни конца. [В понимании] основы он необъятен и открывает новое — глубоко, огромно, необузданно. [В отношении] основы <дао> он, можно сказать, многое привел в порядок и достиг высшей проницательности. Несмотря на то что следовал развитию и освобождался от вещей, его учение безгранично и не отклонилось от своих истоков. [Оно] глубоко, непостижимо, неисчерпаемо.
 
   Творящий Благо очень разносторонен. Записей речей{16} у него пять повозок. Его учение противоречиво. Его слова не попадают в цель. Перечисляя значение вещей, сказал: «У самой большой нет внешнего, назовем ее великим единством; у самой малой нет внутреннего, назовем ее малым единством. Не обладающее толщиной{17} нельзя нагромоздить, а заполняет [оно] тысячи ли. Небо вместе с землей — низкое, горы вместе с болотами — ровные: Солнце в зените — в то же время на закате; рождение вещи — в то же время [ее] смерть. Тождество в большом отличается от тождества в малом, это назовем малым тождеством и [малым] различием. [Вся] тьма вещей и тождественна и различна, это назовем большим тождеством и [большим] различием. Южная сторона и предельна и беспредельна. Направился в Юэ сегодня, а пришел [в Юэ] вчера. Соединенные кольца можно разнять. Я знаю, [где] центр Поднебесной: к северу от Янь, к югу от Юэ. [Тот, кто], любовью охватывает [всю] тьму вещей, [составляет] единое целое с природой».
   Такими изречениями{18} Творящий Благо привлек в Поднебесной общее внимание и стал известным оратором. Ораторы Поднебесной стали ими наслаждаться. Вместе с Творящим Благо ораторы отвечали друг другу подобными [софизмами]: «В яйце есть перья»; «у курицы три ноги»; «[город] Ин владеет Поднебесной»; «пес мог стать бараном»; «у лошади есть яйцо»; «у лягушки есть хвост»; «огонь не горячий»; «у горы есть рот»; «колесо не давит на землю»; «глаза не видят»; «свойства беспредельны, вещи неисчерпаемы»; «черепаха длиннее змеи»; «наугольник не квадратный»; «циркуль не может быть круглым»; «паз не окружает клина»; «тень летящей птицы не движется»; «в полете стрелы с наконечником есть мгновенье, [когда она] не движется и не покоится»; «кобель не пес»; «гнедой конь и вороной бык [вместе составляют] три»; «белый пес черен», «у жеребенка-сироты никогда не было матери». «Если ежедневно делить пополам палку [длиною] в один чи, не закончить и через тьму поколений». [Подобных софизмов] не исчерпать и за целую жизнь. Хуань Туань{19} и Гунсунь Лун{20} — последователи софистов. [Они] приукрашивали сердца людей, изменяли их мысли. Были способны победить уста, но не способны покорить сердца. (Таков] замкнутый круг софистов. С помощью таких знаний Творящий Благо ежедневно спорил с другими и вызывал особое удивление у софистов Поднебесной. Такова была его основа.
   Однако сам Творящий Благо считал свою болтовню наивысшим достоинством{21} и говорил: «Разве во вселенной [найдется] мне равный!» Творящий Благо остался сильнейшим, а учения от него не осталось.
   Жил на юге чудак, которого звали Хуан Связанный{22}. [Он] спросил: «Почему небо не падает, земля не проваливается? Каковы причины [появления] ветра, дождя и грома?» Творящий Благо [ему] отвечал, не отказываясь, давал ответ без размышлений. Изложил все учение о тьме вещей, говорил без передышки, все длиннее, без конца и, будто этого было мало, все добавлял и добавлял, лишь бы [вызвать] удивление. [Он] считал главным опровергать других, желая приобрести славу победителя. Вот по этой-то причине и не подходил для народа. [Он был] слаб во [внутренних] свойствах, силен во [внешних] вещах, [шел] окольными путями. Если оценить способности Творящего Благо с точки зрения пути природы, то (они] уподобятся лишь труду комара или москита. Мог ли он принести вещам пользу? [Он] мог еще пригодиться для [какого-нибудь] одного [дела, но] разве приближался [к тому, чтобы] еще больше ценить путь? [Нет!] Творящий Благо не был способен на нем успокоиться. [Он] растрачивал себя без устали на [всю] тьму вещей и в конце концов заслужил славу прекрасного оратора. Как жаль, что Творящий Благо при таком большом таланте ничего не создал. Увы! В погоне за [всей] тьмой вещей не вернулся [к учению], своим голосом будил лишь эхо, состязался в беге [лишь] с собственной тенью.