Страница:
В городском саду летом часто была музыка, и я с увлечением не пропускал ни одного концерта. Становился у самого павильона и так только улавливал все нюансы. Музыкальный слух у меня был, и я, что бы ни слышал, через некоторое время воспроизводил своим бессловесным птичьим пением. Но возникали и самостоятельные мотивы. Я помню, что после чтения «Борьбы миров» Уэллса, у меня возник никогда не слышанный мною мотив, соответствующий гибели человечества и полной безнадежности.
Свои электрические занятии я продолжал, присоединив к статическому электричеству гальваническое. Делал машины всех систем, кончая самой сложной, индуктивной с двумя вращающимися колесам (Вимстгерста). Главное угощение для моих немногих знакомых состояло в электрическом представлении. Уходили довольные, как после хорошего обеда. Теперь-то я сократил свое личное знакомство до нуля и принимаю только по делу или ради научной беседы. Обывательской болтовни и обывательского проведения времени теперь совершенно не выношу.
В 1897 году мне дали уроки математики в казенном реальном училище. Там были недовольны тем, что у меня не вышло ни одной годовой двойки. Кроме того, приехал новый директор и отобрал у меня уроки для себя.
В это время я сильно утомлялся. Из своего училища шел в реальное, оттуда — в третье училище точить свои болванки для моделей! Другому бы ничего, а я со своим слабым здоровьем не вынес — заболел воспалением брюшины. Я думал, что помру. Тут я в первый раз узнал, что такое обморок. Во время приступа ужасных болей потерял сознание. Жена испугалась и стала звать на помощь, а я очнулся и, как ни в чем не бывало, спрашиваю: «Что ты кричишь?» Тогда она мне все объяснила и я узнал, что пробыл некоторое время в «небытии».
В 1898 году мне предложили уроки физики в местном женском епархиальном училище. Я согласился, а через год ушел совсем из уездного училища. Уроков сначала было мало, но потом я получил еще уроки математики. Приходилось заниматься почти со взрослыми девушками, а это было гораздо легче, тем более, что девочки раньше зреют, чем мальчики. Здесь не преследовали за мои хорошие отметки и не требовали двоек.
Однажды одной слабой девице, по ошибке, я поставил пять, но не стал ее огорчать и не зачеркивал балл. Спрашиваю урок в другой раз. Отвечает на пять. Заметил, что дурные баллы уменьшают силу учащихся и вредны во всех отношениях. В этом училище мне, калеке, было очень хорошо, так как во время урока был особый надзор. Только после 1905 года он был почти уничтожен, но и тогда я справлялся благополучно.
Поблизости моей квартиры был Загородный сад. Я часто ходил туда думать или отдыхать — зимой и летом. Однажды встретил там знакомого велосипедиста. Он предложил мне поучиться ездить на велосипеде. Попробовал, но безуспешно — все падаю. Тогда я заявил: «Нет, никогда я не выучусь кататься на двухколеске». На другой год (в 1902 г.) купил старый велосипед и в два дня научился. Было мне 45 лет. Теперь можно отпраздновать 30-летие моей езды на велосипеде. Выучились и все мои дети, даже девушки (кроме старшей).
Велосипед был для моего здоровья черезвычайно полезен.
…Благодаря этой машине я мог каждый день летом, в хорошую погоду ездить за город в лес. Это облегчило и купанье, так как Ока была далеко. В училище надо было ходить за три версты, и все стало нетрудно. По городу же на велосипеде я редко ездил. Мои средства производства опытов по сопротивлению воздуха были истощены, и я обратился к председателю физико-химического Общества, профессору Петрушевскому. Он очень любезно ответил. Но средства Общества были израсходованы на издание учебника этого профессора. Помогла Академия наук, выдав около 470 рублей. Огромный отчет об этих опытах с таблицами и чертежами хранится у меня до сих пор. В трудах Академии он не был напечатан отчасти по моему упрямству. Но извлечения из опытов появились во многих журналах.
Между тем я продолжал педагогическую деятельность в женском училище. Благодаря общественному надзору, оно было самым гуманным и очень многочисленным. В каждом классе (в двух отделениях) было около 100 человек. В первых столько же, сколько и в последних. Не было этого ужаса, что я видел в казенном реальном училище: в первом классе — 100, а в пятом — четыре ученика. Училище как раз подходило к моему калечеству, ибо надзор был превосходный. Сам по глухоте я не мог следить за порядком. Больше объяснял, чем спрашивал, а спрашивал стоя. Девица становилась рядом со мной у левого уха. Голоса молодые, звонкие, и я добросовестно мог выслушивать и оценивать знания. Впоследствии я устроил себе особую слуховую трубу, но тогда ее не было. Микрофонные приборы высылались плохие, и я ими не пользовался…
…Преподавал я всегда стоя. Делал попытку ставить балл по согласию с отвечающей, но это мне ввести не удалось. Спрашиваешь: «Сколько вам поставить?» Самолюбие и стыдливость мешали ей прибавить себе балл, а хотелось бы. Поэтому ответ был такой: «Ставьте, сколько заслуживаю». Сказывалась полная надежда на снисходительность учителя… Опыты показывались раза два в месяц, ибо на них не хватало времени. Более других нравились опыты с паром, воздухом и электричеством.
Перед роспуском дети волновались и не учили уроки. Вот тут-то часто я забавлял их опытами. Например, предлагал вынуть серебряный рубль из таза с водой. Многие перепробовали, но никому это не удавалось. Иные же страшились, видя корчи и бессилие товарок. Наконец, классная воспитательница захотела отличиться. Однако не отличилась. Разливалась вода, даже били посуду, но вытащить монету никто не мог. Много было смеха и веселья, тем более, что радостно собирались домой (большинство жило при училище на полном пенсионе).
Физический кабинет был полуразрушен. Мне приходилось, что можно, поправлять. Но я и сам много приборов производил заново. Делал, например, простые и сложные блоки разных сортов, сухие гальванические элементы и батареи и электродвигатели. Химические опыты тоже производились моим иждивением: добывание газов, сжигание железа в кислороде и прочее.
Зажженный водород у меня свистел и дудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал держать эту ниточку желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, производил всеобщее оживление и радость. Склеенный мною бумажный шар, весь в ранах и заплатах, служил более 1,5 лет13.
Образчик моей аккуратности.
Комбинировал разные опыты с воздушным насосом.
Давление воздуха испытывалось всем классом: я предлагал оторвать колокол (магдебургские полушария были испорчены) всем желающим и сомневающимся. Класс видел, как несколько человек, несмотря на все усилия, не могли оторвать стеклянный колпак от тарелки насоса. Паровая машина была со свистком. Девицы самолично орудовали свистком, и это доставляло им большое удовольствие. С этим свистком машины вышел анекдот. Прихожу в учительскую. «Что это был за свист?» — спрашивает один из педагогов. Я объясняю. «Нет, это освистали тебя девицы, Сережа», — шутит другой учитель.
Был я аккуратен и ходил до звонка. Дело в том, что мне скучно в учительской, так как слышал звуки, но разговоров не разбирал и из 10 слов улавливал не более одного…
…Работы мои печатались в журналах, но проходили незамеченными. Только в душе моей они оставляли след, и я благодаря им стремился все выше и дальше. Около этого времени я писал и печатал свою работу «Аэростат и аэроплан», ныне переизданную («Цельнометаллический дирижабль»).
Учение о реактивном звездолете только тогда было замечено, когда начало печататься вторично, в 1911–1912 годах, в известном распространенном и богато издающемся столичном журнале «Вестник воздухоплавания». Тогда многие ученые и инженеры (за границей) заявили о своем приоритете. Но они не знали о моей первой работе 1903 года и потому их претензии были потом изобличены. Неизвестность работы 1903 года о звездолете спасла мой приоритет. Подобное было и с Д. Менделеевым и многими другими.
В 1914 году, весной, до войны меня пригласили в Петроград на воздухоплавательный съезд. Взял с собой ящик моделей в два метра длиной и делал доклад с помощью этих моделей и диапозитивов. Сопровождал меня мой друг — Каннинг. Профессор Жуковский был оппонентом и не одобрял проект. Его ученики продолжают до сего времени тормозить дело. Что же, может быть, они и правы. Я сам не поверю, пока не увижу.
Студенты, осматривая мою выставку, говорили, что только по моделям они ясно представили себе новый тип дирижабля. Мои книги же этого им не давали. Вот как трудно усваивать все новое.
Революцию все встретили радостно. Надеялись на конец войны, на свободу. Я относился, по моим годам, ко всему сдержанно, не придавал значения побрякушкам и ни разу не надевал красных ленточек. Поэтому в одном училище (где я так же давал уроки) вообразили, что я ретроград. Но я им показал книгу, изданную мною при царе, чисто коммунистического направления. В епархиальном училище на меня давно косились, теперь — в особенности и называли большевиком. Мое явное сочувствие революции очень не нравилось.
С Октябрьской революцией преобразовали школу, изгнали отметки и экзамены, вводили общий для всех паек и всеобщее право на труд. Одним словом, вводили самые идеальные коммунистические начала. Учреждена была в Москве Социалистическая (названа потом Коммунистической) Академия. Я заявил ей о себе и послал свою печатную автобиографию. Был избран членом. Но я уже был развалиной, помимо глухоты, и не мог выполнить желание Академии переехать в Москву. Поэтому через год должен был оставить Академию. Вышел даже в отставку (1920 г.) и совсем оставил учительскую деятельность. Получил академический паек, потом помощь от ЦЕКУБУ, затем пенсию, которую я получаю до сих пор.
Но я не оставил своих работ, напротив, никогда так усердно и много не трудился, как после оставления училищ (в 1920 г.). Таким образом, мои учительский стаж составил 40 лет. В течение через мои руки прошло полторы тысячи учениц, кончивших среднюю школу, и около 500 мальчиков, кончивших высшую начальную.
Меня особенно увлекали социалистические работы и натурфилософские.
Некоторые из них были напечатаны, большинство же и сейчас лежит в рукописях.
Основанием моей естественной философии было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука — наиболее почтенный и даже единственный источник философии. Наука, наблюдение, опыт и математика были основой моей философии.
Все предвзятые идеи и учения были выброшены из моего сознания, и я начал все снова — с естественных наук и математики. Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей. Астрономия, разумеется, играла первенствующую роль, так как давала широкий кругозор. Не одни земные явления были материалом для выводов, но и космические: все эти бесчисленные солнца и планеты.
Земные явления, несовершенство Земли и человечества, как результат младенческого их возраста вводили почти всех мыслителей в заблуждения (пессимизм).
При Советском правительстве, обеспеченный пенсией, я мог свободнее отдаться своим трудам и почти незамеченный прежде я возбудил теперь внимание к своим работам. Мой дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРДы и институт. О моих трудах и достижениях появилось много статей в газетах и журналах. Мое семидесятилетие было отмечено прессой. Через 5 лет мой юбилей даже торжественно отпраздновали в Калуге и Москве. Я награжден был орденом Трудового Красного Знамени и значком активиста от Осоавиахима. Пенсия увеличена.
СССР идет усиленно, напряженно по великому пути коммунизма и индустриализации страны, и я не могу этому не сочувствовать глубоко.
«ВСЯ ВСЕЛЕННАЯ ЖИВА…»
Давно замечено, что подобные условия — идеальны для разного рода мистификаций. На такую мистификацию и решился ничтожно сумняшеся один литератор, заявив: «…Научные фантазии жанр, безусловно, очень важный и нужный, но к художественной литературе отношения не имеющий. Вспомним, например, известные фантазии К.Э. Циолковского» (Вс. Ревич. На Земле и в космосе. В книге «Мир приключений». М., изд-во «Детская литература», 1981 г.). И что же? Ни одного печатного возражения в ответ. Поди проверь, что имеется в виду под «известными фантазиями». Может быть, Вс. Ревич не знал, сколь высоко ценили эти «научные фантазии» прежде всего сами писатели: А.М. Горький, В.Я. Брюсов, Н.А. Заболоцкий, И.А. Ефремов, Л.Н. Мартынов и многие другие? Вряд ли можно предположить подобное незнание, неосведомленность у автора брошюры «Не быль, но и не выдумка. Фантастика в русской дореволюционной литературе» (М., изд-во «Знание», 1979 г.) Речь должна идти о сознательной попытке вытеснить творения Циолковского из круга художественности. О попытке перечеркнуть известное высказывание академика А. Е. Ферсмана, отмечавшего у Циолковского «несомненный писательский дар и чисто художественно-литературный; его блестящую популяризаторскую поэтическую мысль и научную фантазию».
Помянутый парадокс четвертьвекового невнимания издателей к «научным фантазиям» объясняется довольно просто. Среди работ Циолковского в области авиации и воздухоплавания, ракетодинамики, космонавтики, космической биологии и медицины, естествознания, техники, лингвистики научно-фантастические сочинении составляют лишь малую часть. Как ни странно, бурное развитие космонавтики приковало внимание людей к наукам, непосредственно связанным с нею, и о «фантазиях» великого ученого как-то подзабыли. Однако забывать о них, судя даже по нашему ограниченному объемом сборнику, мягко говоря, рановато. Пусть это всего лишь частица, крупица творческого наследия, но крупица-то воистину золотая. Ибо освящена вдохновением гения.
В старинных словарях гений толкуется как человек с высшим творческим умом, с высоким даром, для всего рода человеческого трудящийся. Говорят: Данте закрыл Средневековье и открыл Возрождение. Кеплер открыл для человечества законы движения небесных светил. Пушкин вывел русскую литературу на мировую дорогу. Всякий раз гениально одаренный творец один как бы подытоживает наработанное до него всеми, и затем один пролагает в будущее пути для всех.
Ни у кого нет сомнений: Константин Эдуардович Циолковский проложил пути-дороги для космической мысли человечества. Это в общем и целом. А применительно к предмету нашего разговора о научной фантастике? Каким ее традициям он наследовал? Какие произведения этого жанра читал или, допустим, мог читать?
Для ответа на эти вопросы надо, видимо, попытаться представить читателю развитие жанра НФ от его истоков вплоть до конца XIX века, когда и появились первые творения Циолковского.
Чем заканчиваются волшебные сказки? Победою героя над силами тьмы, началом счастливой гармонии быта и бытия в его судьбе. Индивидуальной судьбе, поскольку счастье и сказке герою удается добыть только для себя самого. Однако с возникновением классового общества фантастике пришлось решительно перестроиться, обрести черты социальности, пытаться отыскать ключи для благоденствия не одного человека, но всех людей. Так родилась утопия, мечта о счастье всеобщем, о граде Китеже, Беловодье, воплотившая в себе народный идеал Правды.
Трудные, мучительные поиски этого идеала русской общественной мыслью были подытожены в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» — нашей первой социалистической утопии, созданной в казематах Петропавловской крепости в 1863 году. «Разумеется, сейчас картина будущего, нарисованная Чернышевским, может нам показаться наивной, — отмечал в предисловии к сборнику русской фантастики второй половины XIX — начала XX века «Вечное солнце» его составитель С. Калмыков. — Ведь мы сами живем в том обществе, которое старался предвидеть писатель. И все-таки давно уже было отмечено, что ни одно произведение русской литературы XIX века не оказало такого мощного прямого воздействия на жизнь своих читателей. Героям Чернышевского подражали тысячи молодых людей. Номера «Современника» с романом зачитывались до дыр, книга переписывалась от руки». Особое внимание привлекал «Четвертый сон Веры Павловны», своеобразная утопия в утопии. Осуществление этого сна мыслилось писателем через столетия, не ранее. Зачаровывало видение будущего, где счастливые труженики обитают в хрустальном дворце среди цветущих нив, где бывшая пустыня обращена в благодатнейший сад, где владычествуют Мир, Вдохновение, Свободный Труд, Красота.
Быть может, чувствуя нехватку инженерных предначертаний в «Четвертом сне», Чернышевский через несколько лет снова возвращается к мыслям о грядущем. После смерти мыслителя в его бумагах обнаружился, в частности, рассказ «Кормило Кормчему», написанный в Александровском Заводе в форме восточного сказания. По существу это острый политический памфлет, главная мысль которого такова: сколь высоко ни разовьется техника, она не принесет счастья человечеству, пока существует социальное неравенство («Не потому бедность между людьми, что мало у них сил на работу, а потому, что нет правды между людьми»). Сама «инженерная — мысль» в памфлете необычайно интересна, как бы подготавливая многие разработки Циолковского (например, в «Будущем Земли и человечества»). Чернышевский, в частности, пишет, заглядывая в Завтра:
Кстати о машинах, в частности, о машине времени. В сотнях литературоведческих книг и статей пальма первенства в «изобретении» машины времени отдается безраздельно Герберту Уэллсу. Не умаляя заслуг этого действительно крупного писателя-фантаста, все же припомним: роман «Машина времени» опубликован впервые в 1895 году. Однако более чем за полстолетия до этого появился роман Александра Вельтмана «Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский» (М., 1836. Т. 1, 2). Главный герой этого произведения путешествует в глубокую древность тта «гиппогрифе» — машине времени!
Продолжая мысль об «инженерной оснастке» в научно-фантастических произведениях прошлого столетия, отметим богатство вымысла, качество прогнозирования у наших соотечественников. Именно они, заглядывая в завтра, увидели в нем и централизованное снабжение городов горячей водой, и поселения на дне моря, и парашюты, и крылатые «воздушные дилижансы», и водолазное снаряжение, и бунт машин против их создателя — человека, и даже, увы, использование отравляющих боевых газов и всеразрушительных бомб наподобие термоядерных. Однако сама по себе вся эта «машинерия» не играла решающей роли в создании художественного образа будущего — в отличие, например, от фантастики западной. На первое место ставились проблемы социальные, все та же мечта о благоденствии всеобщем, всечеловеческом. Так, один из родоначальников НФ не только в русской, но и в мировой литературе, философ и энциклопедист Владимир Одоевский размышлял в «Психологических заметках»:
Именно в Боровске тридцатилетний Циолковский создает свое первое вполне законченное литературное произведение — фантастическую повесть «На Луне». Уже в ней в полной мере проявился его талант писателя, популяризатора, ученого. Вне всякого сомнения, автор понимал, сколь ответствен он не только перед публикой, но и перед великими предшественниками, писавшими художественные произведения о Луне. А писали о древней Селене за минувшие два тысячелетия и Лукиан, и Фрэнсис Годвин, и Сирано де Бержерак, и Иоганн Кеплер, и Эдгар По, и Жюль Верн — всего около ста произведений! Видимо, под влиянием некоторых из этих сочинений в царствование Людовика XIV вознамерились было соорудить зрительную трубу длиною 100 тысяч футов (около 30 километров!), дабы лицезреть лунную живность…
Свои электрические занятии я продолжал, присоединив к статическому электричеству гальваническое. Делал машины всех систем, кончая самой сложной, индуктивной с двумя вращающимися колесам (Вимстгерста). Главное угощение для моих немногих знакомых состояло в электрическом представлении. Уходили довольные, как после хорошего обеда. Теперь-то я сократил свое личное знакомство до нуля и принимаю только по делу или ради научной беседы. Обывательской болтовни и обывательского проведения времени теперь совершенно не выношу.
В 1897 году мне дали уроки математики в казенном реальном училище. Там были недовольны тем, что у меня не вышло ни одной годовой двойки. Кроме того, приехал новый директор и отобрал у меня уроки для себя.
В это время я сильно утомлялся. Из своего училища шел в реальное, оттуда — в третье училище точить свои болванки для моделей! Другому бы ничего, а я со своим слабым здоровьем не вынес — заболел воспалением брюшины. Я думал, что помру. Тут я в первый раз узнал, что такое обморок. Во время приступа ужасных болей потерял сознание. Жена испугалась и стала звать на помощь, а я очнулся и, как ни в чем не бывало, спрашиваю: «Что ты кричишь?» Тогда она мне все объяснила и я узнал, что пробыл некоторое время в «небытии».
В 1898 году мне предложили уроки физики в местном женском епархиальном училище. Я согласился, а через год ушел совсем из уездного училища. Уроков сначала было мало, но потом я получил еще уроки математики. Приходилось заниматься почти со взрослыми девушками, а это было гораздо легче, тем более, что девочки раньше зреют, чем мальчики. Здесь не преследовали за мои хорошие отметки и не требовали двоек.
Однажды одной слабой девице, по ошибке, я поставил пять, но не стал ее огорчать и не зачеркивал балл. Спрашиваю урок в другой раз. Отвечает на пять. Заметил, что дурные баллы уменьшают силу учащихся и вредны во всех отношениях. В этом училище мне, калеке, было очень хорошо, так как во время урока был особый надзор. Только после 1905 года он был почти уничтожен, но и тогда я справлялся благополучно.
Поблизости моей квартиры был Загородный сад. Я часто ходил туда думать или отдыхать — зимой и летом. Однажды встретил там знакомого велосипедиста. Он предложил мне поучиться ездить на велосипеде. Попробовал, но безуспешно — все падаю. Тогда я заявил: «Нет, никогда я не выучусь кататься на двухколеске». На другой год (в 1902 г.) купил старый велосипед и в два дня научился. Было мне 45 лет. Теперь можно отпраздновать 30-летие моей езды на велосипеде. Выучились и все мои дети, даже девушки (кроме старшей).
Велосипед был для моего здоровья черезвычайно полезен.
…Благодаря этой машине я мог каждый день летом, в хорошую погоду ездить за город в лес. Это облегчило и купанье, так как Ока была далеко. В училище надо было ходить за три версты, и все стало нетрудно. По городу же на велосипеде я редко ездил. Мои средства производства опытов по сопротивлению воздуха были истощены, и я обратился к председателю физико-химического Общества, профессору Петрушевскому. Он очень любезно ответил. Но средства Общества были израсходованы на издание учебника этого профессора. Помогла Академия наук, выдав около 470 рублей. Огромный отчет об этих опытах с таблицами и чертежами хранится у меня до сих пор. В трудах Академии он не был напечатан отчасти по моему упрямству. Но извлечения из опытов появились во многих журналах.
Между тем я продолжал педагогическую деятельность в женском училище. Благодаря общественному надзору, оно было самым гуманным и очень многочисленным. В каждом классе (в двух отделениях) было около 100 человек. В первых столько же, сколько и в последних. Не было этого ужаса, что я видел в казенном реальном училище: в первом классе — 100, а в пятом — четыре ученика. Училище как раз подходило к моему калечеству, ибо надзор был превосходный. Сам по глухоте я не мог следить за порядком. Больше объяснял, чем спрашивал, а спрашивал стоя. Девица становилась рядом со мной у левого уха. Голоса молодые, звонкие, и я добросовестно мог выслушивать и оценивать знания. Впоследствии я устроил себе особую слуховую трубу, но тогда ее не было. Микрофонные приборы высылались плохие, и я ими не пользовался…
…Преподавал я всегда стоя. Делал попытку ставить балл по согласию с отвечающей, но это мне ввести не удалось. Спрашиваешь: «Сколько вам поставить?» Самолюбие и стыдливость мешали ей прибавить себе балл, а хотелось бы. Поэтому ответ был такой: «Ставьте, сколько заслуживаю». Сказывалась полная надежда на снисходительность учителя… Опыты показывались раза два в месяц, ибо на них не хватало времени. Более других нравились опыты с паром, воздухом и электричеством.
Перед роспуском дети волновались и не учили уроки. Вот тут-то часто я забавлял их опытами. Например, предлагал вынуть серебряный рубль из таза с водой. Многие перепробовали, но никому это не удавалось. Иные же страшились, видя корчи и бессилие товарок. Наконец, классная воспитательница захотела отличиться. Однако не отличилась. Разливалась вода, даже били посуду, но вытащить монету никто не мог. Много было смеха и веселья, тем более, что радостно собирались домой (большинство жило при училище на полном пенсионе).
Физический кабинет был полуразрушен. Мне приходилось, что можно, поправлять. Но я и сам много приборов производил заново. Делал, например, простые и сложные блоки разных сортов, сухие гальванические элементы и батареи и электродвигатели. Химические опыты тоже производились моим иждивением: добывание газов, сжигание железа в кислороде и прочее.
Зажженный водород у меня свистел и дудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал держать эту ниточку желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, производил всеобщее оживление и радость. Склеенный мною бумажный шар, весь в ранах и заплатах, служил более 1,5 лет13.
Образчик моей аккуратности.
Комбинировал разные опыты с воздушным насосом.
Давление воздуха испытывалось всем классом: я предлагал оторвать колокол (магдебургские полушария были испорчены) всем желающим и сомневающимся. Класс видел, как несколько человек, несмотря на все усилия, не могли оторвать стеклянный колпак от тарелки насоса. Паровая машина была со свистком. Девицы самолично орудовали свистком, и это доставляло им большое удовольствие. С этим свистком машины вышел анекдот. Прихожу в учительскую. «Что это был за свист?» — спрашивает один из педагогов. Я объясняю. «Нет, это освистали тебя девицы, Сережа», — шутит другой учитель.
Был я аккуратен и ходил до звонка. Дело в том, что мне скучно в учительской, так как слышал звуки, но разговоров не разбирал и из 10 слов улавливал не более одного…
…Работы мои печатались в журналах, но проходили незамеченными. Только в душе моей они оставляли след, и я благодаря им стремился все выше и дальше. Около этого времени я писал и печатал свою работу «Аэростат и аэроплан», ныне переизданную («Цельнометаллический дирижабль»).
Учение о реактивном звездолете только тогда было замечено, когда начало печататься вторично, в 1911–1912 годах, в известном распространенном и богато издающемся столичном журнале «Вестник воздухоплавания». Тогда многие ученые и инженеры (за границей) заявили о своем приоритете. Но они не знали о моей первой работе 1903 года и потому их претензии были потом изобличены. Неизвестность работы 1903 года о звездолете спасла мой приоритет. Подобное было и с Д. Менделеевым и многими другими.
В 1914 году, весной, до войны меня пригласили в Петроград на воздухоплавательный съезд. Взял с собой ящик моделей в два метра длиной и делал доклад с помощью этих моделей и диапозитивов. Сопровождал меня мой друг — Каннинг. Профессор Жуковский был оппонентом и не одобрял проект. Его ученики продолжают до сего времени тормозить дело. Что же, может быть, они и правы. Я сам не поверю, пока не увижу.
Студенты, осматривая мою выставку, говорили, что только по моделям они ясно представили себе новый тип дирижабля. Мои книги же этого им не давали. Вот как трудно усваивать все новое.
Революцию все встретили радостно. Надеялись на конец войны, на свободу. Я относился, по моим годам, ко всему сдержанно, не придавал значения побрякушкам и ни разу не надевал красных ленточек. Поэтому в одном училище (где я так же давал уроки) вообразили, что я ретроград. Но я им показал книгу, изданную мною при царе, чисто коммунистического направления. В епархиальном училище на меня давно косились, теперь — в особенности и называли большевиком. Мое явное сочувствие революции очень не нравилось.
С Октябрьской революцией преобразовали школу, изгнали отметки и экзамены, вводили общий для всех паек и всеобщее право на труд. Одним словом, вводили самые идеальные коммунистические начала. Учреждена была в Москве Социалистическая (названа потом Коммунистической) Академия. Я заявил ей о себе и послал свою печатную автобиографию. Был избран членом. Но я уже был развалиной, помимо глухоты, и не мог выполнить желание Академии переехать в Москву. Поэтому через год должен был оставить Академию. Вышел даже в отставку (1920 г.) и совсем оставил учительскую деятельность. Получил академический паек, потом помощь от ЦЕКУБУ, затем пенсию, которую я получаю до сих пор.
Но я не оставил своих работ, напротив, никогда так усердно и много не трудился, как после оставления училищ (в 1920 г.). Таким образом, мои учительский стаж составил 40 лет. В течение через мои руки прошло полторы тысячи учениц, кончивших среднюю школу, и около 500 мальчиков, кончивших высшую начальную.
Меня особенно увлекали социалистические работы и натурфилософские.
Некоторые из них были напечатаны, большинство же и сейчас лежит в рукописях.
Основанием моей естественной философии было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука — наиболее почтенный и даже единственный источник философии. Наука, наблюдение, опыт и математика были основой моей философии.
Все предвзятые идеи и учения были выброшены из моего сознания, и я начал все снова — с естественных наук и математики. Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей. Астрономия, разумеется, играла первенствующую роль, так как давала широкий кругозор. Не одни земные явления были материалом для выводов, но и космические: все эти бесчисленные солнца и планеты.
Земные явления, несовершенство Земли и человечества, как результат младенческого их возраста вводили почти всех мыслителей в заблуждения (пессимизм).
При Советском правительстве, обеспеченный пенсией, я мог свободнее отдаться своим трудам и почти незамеченный прежде я возбудил теперь внимание к своим работам. Мой дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРДы и институт. О моих трудах и достижениях появилось много статей в газетах и журналах. Мое семидесятилетие было отмечено прессой. Через 5 лет мой юбилей даже торжественно отпраздновали в Калуге и Москве. Я награжден был орденом Трудового Красного Знамени и значком активиста от Осоавиахима. Пенсия увеличена.
СССР идет усиленно, напряженно по великому пути коммунизма и индустриализации страны, и я не могу этому не сочувствовать глубоко.
«ВСЯ ВСЕЛЕННАЯ ЖИВА…»
Никто до Циолковского не мыслил такими космическими масштабами!.. Уже это одно дает ему право стать в разряд величайших гениев человечества.
Валерий Брюсов.
1
Теперь, когда читатель смог приобщиться к многообразию научно-фантастических идей Циолковского, следует, видимо, задуматься над одним парадоксом. В чем его суть? С одной стороны, сами эти идеи живут полнокровной жизнью в современной науке: в трудах по освоению Внеземелья и поискам внеземных цивилизаций, проблеме бессмертия человека и общих законах эволюции, наконец, в произведениях научных фантастов. С другой стороны, можно с уверенностью заявить, что нынешнее поколение читателей… фантастику отца космонавтики не знает. Ведь последнее заметное издание такого рода, сборник «Путь к звездам», опубликовано ровно четверть века тому назад и давно стало библиографической редкостью. Что уж говорить о брошюрах, таких, как «Богатства Вселенной», «Будущее Земли и человечества», «Звездоплавателям» и многих других, когда-то самолично издаваемых К. Э. Циолковским мизерными тиражами. Раздобыть их практически невозможно.Давно замечено, что подобные условия — идеальны для разного рода мистификаций. На такую мистификацию и решился ничтожно сумняшеся один литератор, заявив: «…Научные фантазии жанр, безусловно, очень важный и нужный, но к художественной литературе отношения не имеющий. Вспомним, например, известные фантазии К.Э. Циолковского» (Вс. Ревич. На Земле и в космосе. В книге «Мир приключений». М., изд-во «Детская литература», 1981 г.). И что же? Ни одного печатного возражения в ответ. Поди проверь, что имеется в виду под «известными фантазиями». Может быть, Вс. Ревич не знал, сколь высоко ценили эти «научные фантазии» прежде всего сами писатели: А.М. Горький, В.Я. Брюсов, Н.А. Заболоцкий, И.А. Ефремов, Л.Н. Мартынов и многие другие? Вряд ли можно предположить подобное незнание, неосведомленность у автора брошюры «Не быль, но и не выдумка. Фантастика в русской дореволюционной литературе» (М., изд-во «Знание», 1979 г.) Речь должна идти о сознательной попытке вытеснить творения Циолковского из круга художественности. О попытке перечеркнуть известное высказывание академика А. Е. Ферсмана, отмечавшего у Циолковского «несомненный писательский дар и чисто художественно-литературный; его блестящую популяризаторскую поэтическую мысль и научную фантазию».
Помянутый парадокс четвертьвекового невнимания издателей к «научным фантазиям» объясняется довольно просто. Среди работ Циолковского в области авиации и воздухоплавания, ракетодинамики, космонавтики, космической биологии и медицины, естествознания, техники, лингвистики научно-фантастические сочинении составляют лишь малую часть. Как ни странно, бурное развитие космонавтики приковало внимание людей к наукам, непосредственно связанным с нею, и о «фантазиях» великого ученого как-то подзабыли. Однако забывать о них, судя даже по нашему ограниченному объемом сборнику, мягко говоря, рановато. Пусть это всего лишь частица, крупица творческого наследия, но крупица-то воистину золотая. Ибо освящена вдохновением гения.
В старинных словарях гений толкуется как человек с высшим творческим умом, с высоким даром, для всего рода человеческого трудящийся. Говорят: Данте закрыл Средневековье и открыл Возрождение. Кеплер открыл для человечества законы движения небесных светил. Пушкин вывел русскую литературу на мировую дорогу. Всякий раз гениально одаренный творец один как бы подытоживает наработанное до него всеми, и затем один пролагает в будущее пути для всех.
Ни у кого нет сомнений: Константин Эдуардович Циолковский проложил пути-дороги для космической мысли человечества. Это в общем и целом. А применительно к предмету нашего разговора о научной фантастике? Каким ее традициям он наследовал? Какие произведения этого жанра читал или, допустим, мог читать?
Для ответа на эти вопросы надо, видимо, попытаться представить читателю развитие жанра НФ от его истоков вплоть до конца XIX века, когда и появились первые творения Циолковского.
2
Русская фантастика уходит своими корнями в древность незапамятную, во времена доклассовых, дообщинных отношений. Мифы и поверья языческой старины одушевляли обитателей всех стихий — небес, воды, земли, огня. Сама планета представлялась существом живым: реки уподоблялись венам, леса — волосяному покрову, рокот громов и говор дубрав — человеческой речи. Истинным кладезем фантастического стала волшебная сказка. Ее герои одолевают просторы на ковре-самолете, заглядывают в чудесное говорящее зеркальце — как бы прообраз современного телевидения, оживляют умерших водою целящей и живой, восседают в алмазном вертящемся дворце, из окон коего вся Вселенная видна. Не менее чудесны их взаимоотношения с, казалось бы, неумолимым Хроносом — Временем. Для одних сказочных персонажей оно растягивается, как тетива лука, для других — сжимается, как шкура змеи на огне, или вовсе перестает существовать. И все таки не эти многоразличные чудеса главное в сказке. Главное — поиски героем некоего тридевятого царства, где явлено дивное согласие природы и человека, где вообще отсутствует зло.Чем заканчиваются волшебные сказки? Победою героя над силами тьмы, началом счастливой гармонии быта и бытия в его судьбе. Индивидуальной судьбе, поскольку счастье и сказке герою удается добыть только для себя самого. Однако с возникновением классового общества фантастике пришлось решительно перестроиться, обрести черты социальности, пытаться отыскать ключи для благоденствия не одного человека, но всех людей. Так родилась утопия, мечта о счастье всеобщем, о граде Китеже, Беловодье, воплотившая в себе народный идеал Правды.
Трудные, мучительные поиски этого идеала русской общественной мыслью были подытожены в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» — нашей первой социалистической утопии, созданной в казематах Петропавловской крепости в 1863 году. «Разумеется, сейчас картина будущего, нарисованная Чернышевским, может нам показаться наивной, — отмечал в предисловии к сборнику русской фантастики второй половины XIX — начала XX века «Вечное солнце» его составитель С. Калмыков. — Ведь мы сами живем в том обществе, которое старался предвидеть писатель. И все-таки давно уже было отмечено, что ни одно произведение русской литературы XIX века не оказало такого мощного прямого воздействия на жизнь своих читателей. Героям Чернышевского подражали тысячи молодых людей. Номера «Современника» с романом зачитывались до дыр, книга переписывалась от руки». Особое внимание привлекал «Четвертый сон Веры Павловны», своеобразная утопия в утопии. Осуществление этого сна мыслилось писателем через столетия, не ранее. Зачаровывало видение будущего, где счастливые труженики обитают в хрустальном дворце среди цветущих нив, где бывшая пустыня обращена в благодатнейший сад, где владычествуют Мир, Вдохновение, Свободный Труд, Красота.
Быть может, чувствуя нехватку инженерных предначертаний в «Четвертом сне», Чернышевский через несколько лет снова возвращается к мыслям о грядущем. После смерти мыслителя в его бумагах обнаружился, в частности, рассказ «Кормило Кормчему», написанный в Александровском Заводе в форме восточного сказания. По существу это острый политический памфлет, главная мысль которого такова: сколь высоко ни разовьется техника, она не принесет счастья человечеству, пока существует социальное неравенство («Не потому бедность между людьми, что мало у них сил на работу, а потому, что нет правды между людьми»). Сама «инженерная — мысль» в памфлете необычайно интересна, как бы подготавливая многие разработки Циолковского (например, в «Будущем Земли и человечества»). Чернышевский, в частности, пишет, заглядывая в Завтра:
«(5). И надобно, чтобы была такая машина, которая брала бы всякую силу на земле, и в воде, и в воздухе, и в небе, и у солнца, всякую большую силу, которая даром…Не правда ли, идея подобной машины сделала бы честь и современному фантасту?
(7). И годится она для всякой работы, и большой и малой. И малая работа ей: варить, и печь, и прясть, и ткать, и шить; и строить дома и топить; и возить людей; и возить товары; и пахать землю; и сеять и жать, и собирать хлеб.
(8). И побольше работы ей: чтоб не было ни песчаных степей, ни соленых пустынь, никакой бесплодной земли на лице земли; покрывать лицо земли плодородной землей; и делать равнины и долины, как нужно, и холмы и горы, как нужно, и бросать воду под облака дождем; и сосать воду из облаков, чтобы не было лишнего дождя; и дуть ветром, как нужно, и ставить до облаков загородки от ветра; и делать ветер и тихую погоду, как нужно; и наводить облака и разгонять облака, чтобы был вид земли, какой нужно, и почва земли, какую нужно, и дождь и ясная погода, как нужно».
Кстати о машинах, в частности, о машине времени. В сотнях литературоведческих книг и статей пальма первенства в «изобретении» машины времени отдается безраздельно Герберту Уэллсу. Не умаляя заслуг этого действительно крупного писателя-фантаста, все же припомним: роман «Машина времени» опубликован впервые в 1895 году. Однако более чем за полстолетия до этого появился роман Александра Вельтмана «Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский» (М., 1836. Т. 1, 2). Главный герой этого произведения путешествует в глубокую древность тта «гиппогрифе» — машине времени!
Продолжая мысль об «инженерной оснастке» в научно-фантастических произведениях прошлого столетия, отметим богатство вымысла, качество прогнозирования у наших соотечественников. Именно они, заглядывая в завтра, увидели в нем и централизованное снабжение городов горячей водой, и поселения на дне моря, и парашюты, и крылатые «воздушные дилижансы», и водолазное снаряжение, и бунт машин против их создателя — человека, и даже, увы, использование отравляющих боевых газов и всеразрушительных бомб наподобие термоядерных. Однако сама по себе вся эта «машинерия» не играла решающей роли в создании художественного образа будущего — в отличие, например, от фантастики западной. На первое место ставились проблемы социальные, все та же мечта о благоденствии всеобщем, всечеловеческом. Так, один из родоначальников НФ не только в русской, но и в мировой литературе, философ и энциклопедист Владимир Одоевский размышлял в «Психологических заметках»:
«При всяком происшествии будем спрашивать самих себя, на что оно может быть полезно, но в следующем порядке:Если составить достаточно полную антологию русской фантастики XIX века, то в ней, к удивлению многих, заблистают имена Льва Толстого и Достоевского, Гоголя и Гончарова, Некрасова и Короленко. Весьма заметно будет и присутствие деятелей революционного движения, подхвативших мечтания декабристов, — Н.Г. Чернышевского, М.Л. Михайлова (автора первой в мире научной утопии, обращенной в прошлое: «За пределами истории (За миллионы лет)», Н.А. Морозова, А.А. Богданова. Подобная антология в любой из западных литератур составилась бы из писателей лишь второго и даже по преимуществу третьего «эшелона»… И опять парадокс: до недавнего времени исторический приоритет в развитии жанра НФ безраздельно отдавался нашими литературоведами Западу. Лишь после выпуска издательством «Молодая гвардии» двух вышеназванных сборников «Взгляд сквозь столетия» и «Вечное солнце» появилась возможность (и необходимость!) воздать должное и нашим соотечественникам. Загадка разгадывается, как и в случае с замалчиванием «фантазий» Циолковского, просто, только на сей раз тексты не переиздавались порою более столетия. В то время как произведения того же Г. Уэллса переизданы в России, начиная с начала нашего века, около 500 раз (включая 9 собраний сочинений!), а критическая литература о его творчество приближается у нас к тысяче названий. Поневоле припоминается горестное сетование Николая Михайловича Карамзина: «Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужой славою: французские, английские авторы могут обойтись без нашей похвалы; но русским нужно по крайней мере внимание русских».
1-е, человечеству,
2-е, родине,
3-е, кругу друзей или семейству,
4-е, самим себе.
Начинать эту прогрессию наизворот есть источник всех зол, которые окружают человека с колыбели. Что только полезно самим нам, то, отражаясь о семейство, о родину, о человечество, непременно возвратится к самому человеку в виде бедствия».
3
Знал ли скромный преподаватель арифметики и геометрии в начальном училище Боровска русскую фантастику? Безусловно. Еще юношей он целых три года провел, занимаясь самообразованием, в Москве, в Румянцевской и Чертковской библиотеках. Сюда, в книжные хранилища неукоснительно доставлялось по одному экземпляру всех изданий, выходящих в России. Так что будущему ученому и фантасту было из чего выбирать.Именно в Боровске тридцатилетний Циолковский создает свое первое вполне законченное литературное произведение — фантастическую повесть «На Луне». Уже в ней в полной мере проявился его талант писателя, популяризатора, ученого. Вне всякого сомнения, автор понимал, сколь ответствен он не только перед публикой, но и перед великими предшественниками, писавшими художественные произведения о Луне. А писали о древней Селене за минувшие два тысячелетия и Лукиан, и Фрэнсис Годвин, и Сирано де Бержерак, и Иоганн Кеплер, и Эдгар По, и Жюль Верн — всего около ста произведений! Видимо, под влиянием некоторых из этих сочинений в царствование Людовика XIV вознамерились было соорудить зрительную трубу длиною 100 тысяч футов (около 30 километров!), дабы лицезреть лунную живность…