Страница:
повинуюсь.
Приказующее есть первичный, неизменимый и не заменимый стих, суть
предстающая стихом. (Чаще всего последним двустишием, к которому затем
прирастает остальное.) Указующее - слуховая дорога к стиху: слышу напев,
слов не слышу. Слов ищу.
Левей - правей, выше - ниже, быстрее - медленнее, затянуть - оборвать,
вот точные указания моего слуха, или - чего-то - моему слуху. Все мое
писанье - вслушиванье. Отсюда, чтобы писать дальше - постоянные
перечитыванья. Не перечтя по крайней мере двадцать строк, не напишу ни
одной. Точно мне с самого начала дана вся вещь - некая мелодическая или
ритмическая картина ее - точно вещь, которая вот сейчас пишется (никогда не
знаю, допишется ли), уже где-то очень точно и полностью написана. А я только
восстанавливаю. Отсюда эта постоянная настороженность: так ли? не уклоняюсь
ли? Не дозволяю ли себе - своеволия?
Верно услышать - вот моя забота. У меня нет другой.
Не для миллионов, не для единственного, не для себя. Я пишу для самой
вещи. Вещь, путем меня, сама себя пишет. До других ли и до себя ли? Здесь
нужно различать два момента момент созидательный и момент по-создании.
Первый без: зачем? весь - в как. Второй бы я назвала моментом бытовым,
прикладным. Вещь написана, что с ней будет? кому придется? кому продам? О,
не скрываю, что, по свершении вещи, последний вопрос для меня -
наиважнейший.
Так, дважды, духовно и житейски вещь дана, кто ее возьмет?
Два слова о деньгах и о славе. Писать из-за денег - низость, писать
ради славы - доблесть. Просторечье и простомыслие ошибаются и здесь. Писать
из-за чего бы то ни было, кроме самой вещи - обречение вещи на ровно - день.
Так пишутся, и может быть и должны писаться, только передовицы. Слава ли,
деньги ли, торжество ли той или иной идеи, всякая посторонняя цель для вещи
- гибель. Вещь, пока пишется, - самоцель.
Зачем я пишу? Я пишу, потому что не могу не писать. На вопрос о цели -
ответ о причине, и другого быть не может.
За 1917-1922 г. у меня получилась целая книга так называемых
гражданских (добровольческих) стихов. Писала ли я книгу? Нет. Получилась
книга. Для торжества белой идеи? Нет. Но белая идея, в них, торжествует.
Вдохновленная идеей добровольчества, я о ней забывала с первой строки -
помнила только строку - и встречалась с ней лишь по проставлении последней
точки, с живым, помимо воли моей воплощенным добровольчеством. Залог
действенности так называемых гражданских стихов именно в отсутствии
гражданского момента в процессе писания, в единоличности момента
чисто-стихотворного. То же, что об идеологии - о моменте прикладном. По
написании стихов, я могу прочесть их с эстрады и обрести себе либо славу,
либо смерть. Но если я об этом думаю, приступая к ним, я их не напишу или
напишу так - что не заслужат ни славы,
ни смерти.
Момент до-свершения и момент по-свершении. Об этом говорил Пушкин в
строках о вдохновении и рукописи, и этого никогда не поймет простомыслие.
Слава и деньги. Слава - как широко - просторно - достойно - плавно.
Какое величие. Какой покой.
Деньги - как мелко - жалко - бесславно - суетно. Какая мелочь. Какая
тщета.
Чего же я хочу, когда, по свершении вещи, сдаю вещь в те или иные руки?
Денег, друзья, и возможно больше.
Деньги - моя возможность писать дальше. Деньги - мои завтрашние стихи.
Деньги - мой откуп от издателей, редакции, квартирных хозяек, лавочников,
меценатов - моя свобода и мой письменный стол. Деньги, кроме письменного
стола, еще и ландшафт моих стихов, та Греция, которую я так хотела, когда
писала Тезея, и та Палестина, которой я так захочу, когда буду писать Саула,
- пароходы и поезда, везущие во все страны, на все и за все моря!
Деньги - моя возможность писать не только дальше, но лучше, не брать
авансов, не торопить событий, не затыкать стихотворных брешей случайными
словами, не сидеть с Х или У в надежде, что издаст или "пристроит",- мой
выбор, мой отбор.
Деньги, наконец, - пункт третий и важнейший - моя возможность писать
меньше. Не 3 страницы в день, а 30 строк*. _________________________ *
Пункт, меньше всего относящийся ко мне: 1) если я "и жить торопится и
чувствовать спешит" - то, во всяком случае, не печатать: так, с 1912 г по
1922 г не напечатала ни одной книги; 2) спешка души еще не означает спешки
пера: "Молодца", якобы написанного "в один присест", я писала, не отрываясь,
день за днем, три месяца. "Крысолова" (6 глав) - полгода: 3) под каждой моей
строкой - "все, что могу в пределах данного часа". О "легкости" же моего
письма пусть скажут черновики (примеч. М. Цветаевой).
Мои деньги - это, прежде всего, твой выигрыш, читатель!
Слава? "Etre salue' d'un tas gens que voos ne connaissez pas*" (слово
покойного Скрябина, не знаю, собственное или присвоенное). Житейски -
увеличенный бытовой груз. Слава - следствие, а не цель. Все великие
славолюбцы - не славолюбцы, а властолюбцы. Будь Наполеон славолюбцем, он бы
не томился на Св. Елене, сем совершеннейшем из постаментов. Наполеону на Св.
Елене не хватило не славы, а власти. Отсюда - терзания и подзорная труба.
Слава - пассивна, властолюбие - действенно. Слава - лежача, "почиет на
лаврах". Властолюбие - конно, и эти лавры добывает. "Ради славы Франции и
своей власти",- вот, в чистоте сердца, девиз Наполеона. Чтобы мир слушался
Франции, а Франция - меня. Имя наполеоновской gloire- poivour.** О личной
славе (чистейшей словесности) он, как прежде всего - человек действия, не
помышлял. Жечь себя с двух концов ради рокота толп и лепета поэтов, для
этого он слишком презирал и толпу и поэтов. Цель Наполеона - власть,
последствия добытой власти - слава. __________________________ * "Когда вас
приветствуют толпы людей, с которыми вы незнакомы" (фр.). ** Славе - власть
(фр.)
Славу, у поэта, я допускаю как рекламу - в денежных целях. Так, лично
рекламой брезгуя, рукоплещу - внемерному и здесь - масштабу Маяковского.
Когда у Маяковского нет денег, он устраивает очередную сенсацию ("чистка
поэтов, резка поэтесс", Америки, пр.). Идут на скандал и несут деньги.
Маяковскому, как большому поэту, ни до хвалы ни до хулы. Цену себе он знает
сам. Но до денег - весьма. И его самореклама, именно грубостью своей, куда
чище попугаев, мартышек и гарема Лорда Байрона, как известно - в деньгах не
нуждавшегося.
Необходимая отмета: ни Байрон, ни Маяковский, для славы не пускают в
ход - лиры, оба - личную жизнь, отброс. Байрон желает славы? Заводит
зверинец, селится в доме Рафаэля, может быть - едет в Грецию... Маяковский
желает славы? Надевает желтую кофту и берет себе фоном - забор.
Скандальность личной жизни доброй половины поэтов - только очищение той
жизни, чтобы там было чисто.
В жизни - сорно, в тетради чисто*. В жизни - громко, в тетради - тихо.
(Океан и в бурю дает впечатление тишины. Океан и в покой дает впечатление
работы. Первое - созерцать в действии. Второе - работник на отдыхе. В каждой
силе непрестанное соприсутствие тишины и работы. Покой, идущий на нас от
каждой силы, есть наш покой за нее. Таков океан. Таков лес. Таков поэт.
Каждый поэт - тихий океан.) __________________________ * Чисто, читай:
черно. Чистота тетради именно чернота ее.(примеч. М. Цветаевой)
Так, воочию, опрокидывается общее место: в стихах все позволено. Нет,
именно в стихах - ничего. В частной жизни - все.
Паразитизм славы. Так, в царстве растительном: власть- дуб, слава-плющ.
В царстве животном: слава - куртизанка, почиющая на лаврах воина.
Бесплатное, хоть и приятное, приложение.
Слава - некое Дионисиево ухо, наставленное на мир, гомерическое: qu'en
dira-t-on*? Оглядка, ослышка маниака. (Смесь маний: величия и
преследования.) ______________________ * Что об этом скажут (фр.)
Два примера беспримесного славолюбия: Нерон и Герострат. Оба - маниаки.
Сопоставление с поэтом. Герострат, чтобы прославить свое имя, сжигает
храм. Поэт, чтобы прославить храм, сжигает себя.
Высшая слава (эпос), то есть высшая сила - безымянна.
Есть у Гете изречение: "Не нужно было бы писать ни единой строки, не
рассчитывающей на миллионы читателей".
Да, но не нужно торопить этих миллионов, приурочивать их именно к этому
десятилетию или веку.
"Не нужно было бы..." Но, очевидно, нужно (было). Скорее похоже на
рецепт для других, чем для себя. Блистательный пример того же Фауста,
непонятого современниками и разгадываемого вот уже сто лет. "Ich der
Jahrtausenden lebe..."* Гете. Эккерман. ______________________ *"Я, живущий
в тысячелетьях" (нем.).
Что прекрасного в славе? Слово.
Обратимся к критику-профессионалу. Здесь различаемы три особи.
Первый - частый - критик -constateur (удостоверитель), критик
выжидатель, удостоверяющий вещь лишь по свершении ее, критик с десятилетней
давностью. Если истинный критик - пророк, то этот - пророк- назад. Критик
-post- factum, частый и честный, это вся честная (ибо есть и другая)
читательская толща. Америк не открывает, в ребенке мастера не узнает, на
небежавшую лошадь (новичка) не ставит, от текущей современности
воздерживается и грубо не промахивается.
Культурный читатель.
Но есть другой читатель - некультурный. Читатель - масса, читатель -
понаслышке, с такой давностью post-factum, что Надсона в 1925 г. считает
современником, а 60-летнего Бальмонта - подающим надежды юнцом.
Отличительная черта такого читателя- неразборчивость, отсутствие
Orientirungssinn*. Так, говоря "модернизм", мешает в одну кашу и Бальмонта,
и Вертинского, и Пастернака, не отличая ни постепенности, ни ценности, ни
места, созданного и занимаемого поэтом, и покрывая все это непонятным для
себя словом "декаденты". (Я бы "декадент" вела от декады, десятилетия. У
каждого десятилетия - свои "декаденты"! Впрочем, тогда было бы "декадисты"
или "декадцы".) Такой читатель все, что позже Надсона, называет
декадентством, и всему, что позже Надсона, противопоставляет Пушкина. Почему
не Надсону - Пушкина? Потому что Надсона знает и любит. А почему Пушкина?
Потому, очевидно, что Пушкину на Тверском бульваре поставлен памятник. Ибо,
утверждаю, Пушкина он не знает. Читатель понаслышке и здесь верен себе.
______________________ * Способность ориентироваться. (нем.).
Но - хрестоматии, колы, экзамены, бюсты, маски, "Дуэль Пушкина" в
витринах и "Смерть Пушкина" на афишах. Пушкинский кипарис в Гурзуфе и
Пушкинское "Михайловское2 (где собственно?), партия Германа и партия
Ленского (обыватель Пушкина действительно знает с голосу!), однотомный
Пушкин-Сытин с Пушкиным-ребенком - подперев скулу - и 500 рисунками в тексте
(метод наглядного обучения поэзии. Стихи - воочию Обыватель Пушкина
действительно знает - с виду!) - не забыть, в гостиной (а то и в столовой!)
- Репина - волочащуюся по снегу полу шинели! - вся это почтенная,
изобилующая юбилеями, давность, - Тверской бульвар, наконец, с лжепушкинским
двустишием:
И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрыя я лирой пробуждал,
Что прелестью живых стихов я был полезен.* ______________________ *
Несмытый и несмываемый позор. Вот с чего должны были начать большевики! С
чем покончить! Но лже-строки красуются. Ложь царя, ставшая ныне ложью народа
(примеч. М Цветаевой).
По наслышке (тенора и баритона), но наглядке (уже упомянутое издание
Сытина), по либретто и по хрестоматиям - и по либретто больше, чем по
хрестоматиям! - вот знакомство русского обывателя с Пушкиным. И вот, против
всего и вся - Пушкин и русский язык.
- Что вы любите у Пушкина? - Все. - Ну, а больше всего? - Евгения
Онегина. - А из лирики? - Пауза. - Иногда - хрестоматическая реминисценция:
"Зима. Крестьянин торжествует". Иногда - ассоциация по смежности - "Парус".
(Обыватель перед памятником Гете: "Wer kennt Dich nicht, o grosser
Goete! Fest gemauert in den Erden!..."* Шиллер. Колокол.)
_______________________ * "Кто же не знает тебя, о великий Гете!
Замурованного в землю" (нем.).
Из прозы, непреложно, "Капитанская дочка". Пушкинского Пугачева не
читал никогда.
В общем, для такого читателя Пушкин нечто вроде постоянного юбиляра,
только и делавшего, что умиравшего (дуэль, смерть, последние слова царю,
прощание с женой и пр.).
Такому читателю имя - чернь. О нем говорил и его ненавидел Пушкин,
произнося "Поэт и чернь". Чернь, мрак, темные силы, подтачиватели тронов
несравненно ценнейших царских. Такой читатель - враг, и грех его - хула на
Духа Свята.
В чем же этот грех? Грех не в темноте, а в нежелании света, не в
непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной
предвзятости. В злой воле к добру. К читателю-черни я отношу всех впервые
услыхавших о Гумилеве в день его расстрела и ныне беззастенчиво
провозглашающих его крупнейшим поэтом современности. К ним я отношу всех,
ненавидящих Маяковского за принадлежность к партии коммунистов (даже не
знаю, партийный ли. Анархист - знаю), к имени Пастернака прибавляющих: сын
художника? о Бальмонте знающих, что он пьянствует, а о Блоке, что "перешел к
большевикам". (Изумительная осведомленность в личной жизни поэтов! Бальмонт
пьет, многоженствует и блаженствует, Есенин тоже пьет, женится на старухе,
потом на внучке старика, затем вешается. Белый расходится с женой (Асей) и
тоже пьет, Ахматова влюбляется в Блока, расходится с Гумилевым и выходит
замуж за - целый ряд вариантов. (Блоковско - Ахматовской идиллии, кстати, не
оспариваю, - читателю видней!) Блок не живет со своей женой, а Маяковский
живет с чужой. Вячеслав - то-то. Сологуб - то-то. А такой-то - знаете?)
Так, не осилив и заглавия - хоть сейчас в биографы!
Такой читатель не только не чтит - он не читает. И, не читая, не только
относится - судит. К нему и только к нему слово его Пушкина:
"И не оспаривай глупца!" Не оспаривать, а выбрасывать за дверь при
первом суждении.
Есть и критик-чернь. С легкой поправкой в степени безграмотности, о
критике-черни то же, что и о читателе-черни.
Критик-чернь - тот же читатель-чернь, но - мало - не читающий! -
пишущий.
О двух типах критиков, являющих современность. О первом - дилетанте - в
эмиграции, о втором - справочнике - в Советской России.
Кто в эмиграции не пишет критики? "Дать отзыв", "написать рецензию".
(Дать отзыв, как будто бы - отозваться? Увы! Дают отзыв, зачастую, вовсе
безотзывные, дают то, чего не дано, ничего не дают.) Пишут адвокаты, молодые
люди без профессий, немолодые - профессий посторонних, пишут все, пишет
публика. Так, на вопрос: кто в эмиграции пишет критику? Ответ: да кто ее не
пишет?
Отцвела статья, цветет заметка. Отцвела цитата, цветет голословие.
Читаю, предположим, о никогда не читанном мною, совсем новом авторе: фигляр.
Что порукой? Имя в конце столбца. Но я его никогда не слышала! Или слышала -
в другой области. Где же оправдательный матерьял к фигляру или пророку -
цитата? Ее нет. Должна верить на слово.
Критик-дилетант - накипь на поверхности сомнительного котла (публики).
Что в нем варится? Темная вода. Темна и накипь.
Все вышесказанное - о критике безымянной, не выдвинувшей, пока, ни
одного имени. ("Имя" - не протекция, а дар) Не много радости и от критики
именной, бывает даже - именитой.
Прискорбная статья академика Бунина "Россия и Инония", с хулой на Блока
и на Есенина и явно - подтасованными цитатами (лучше никак, чем так!),
долженствующими явить безбожие и хулиганство всей современной поэзии. (Забыл
Бунин свою "Деревню", восхитительную, но переполненную и пакостями и
сквернословием.) Розовая вода, журчащая вдоль всех статей Айхенвальда.
Деланное недоумение 3. Гиппиус, большого поэта, перед синтаксисом поэта не
меньшего - Б. Пастернака (не отсутствие доброй воли, а наличность злой). К
статьям уже непристойным отношу статьи А. Яблоновского о Ремизове, А.
Яблоновскогоо моей "Германии" и А. Черного о Ремизове*. Не сомневаюсь, что
перечислила не все. ____________________________- * "Ремизов и эмигрантская
критике" Статья, которая еще будет написана. Не мной - так другим. Не
сейчас- так через сто лет. (примеч. М. Цветаевой)
Примечание Редакции "Благонамеренного":
Мнения о писателях не заказаны. Но если признать тон статьи А.А.
Яблоновского о Ремизове не исключительным по своему цинизму, то где и в чем
наше отличие от проводников марксистской идеологии?
Резкое и радостное исключение - суждение о поэтах не по политическому
признаку (отсюда - тьма!) - Кн. Д. Святополк-Мирский. Из журналов - весь
библиографический отдел "Воли России" и "Своими Путями".
Об одном частном случае, для меня загадочном. Критик (наиболее
читаемый, любимый и признанный) говорит о чехословацком сборнике "Ковчег".
"...Лучше отметим наиболее интересные страницы сборника. К сожалению,
для этого надо пройти мимо "Поэмы конца" М. Ц.- поэмы, которой, по крайней
мере, пишущий эти строки, просто не понял; думается однако, что и всякий
другой будет ее не столько читать, сколько разгадывать, и даже если он
окажется счастливее и догадливее нас, то свое счастье он купит ценою больших
умственных усилий".
Первое, что меня поразило в этом отзыве - кротость. Критик не судит, он
только относится. "Я не понял", что это, - суждение? Признание. В чем? В
собственной несостоятельности. "Непонятно" - одно, "я не понял" - другое.
Прочел и не одобрил - одно. Прочел и не понял - другое. В ответ на первое:
почему? В ответ на второе: неужели? Первое - критик. Второе - голос из
публики. Некто прочел и не понял, но допускает возможность - в случае
другого читателя - большей догадливости и большего счастья. Правда, это
счастье будет куплено ценою "больших умственных усилий...". Показательная
оговорка. Потрудишься - добудешь, по мне - не стоит. В этом уже не кротость,
а, если не злая воля, то явное отсутствие воли доброй. Так может сказать
читатель, так не должен говорить критик. Поскольку "не понимаю" - отказ от
прав, поскольку "и не пытаюсь понять" - отказ от обязанностей. Первое -
кротость, второе - косность.
Натыкаясь на известную трудность, критик просто минует вещь. "Не
столько читать, сколько разгадывать..." А что есть чтение - как не
разгадывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, за
пределом слов (Не говоря уже о "трудностях" синтаксиса!) Чтение - прежде
всего - сотворчество. Если читатель лишен воображения, ни одна книга не
устоит. Воображения и доброй воли к веши.
Мне зачастую приходилось слышать такие отзывы от работников в других
искусствах: - "Трудно. Хочется отдохнуть, а тут доискивайся, вдумывайся..."
Отдохнуть от чего? От труда в своем искусстве. Стало быть, труд в своем
искусстве ты признаешь. Ты только не хочешь того же - в моем. Что ж, может
быть по-своему и прав. Делай свое, а я буду делать свое. В таких случаях,
кстати, всегда сражала реплика "А если я у Вас, серьезного музыканта, в
ответ на сонату - трудна! - попрошу вальса, вы что скажете? Я ведь тоже
устала от своей работы и тоже хочу отдохнуть". (Чистейшая педагогика!)
Человек понимал и, если не читал моих стихов, то во крайней мере чтил
мой труд и не просил от меня "легкой музыки". Но это музыкант, работник в
звуке. Что же сказать о критике, работнике в том же слове, который, не желая
затраты умственных усилий, предоставляет понимать другим? О человеке слова у
меня, человека слова, просящем "легких стихов".
Формула есть - и давняя. Под ней, со спокойной совестью, может
подписаться данный:
Тебе поэзия любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.
Лимонада, именно лимонада, хочет от меня (и вообще от поэзии) данный
критик. В подтверждение своих слов приведу еще один оборот, уже о другом
писателе: "...если бы такой-то делал то-то и то-то, он бы и сам не оказался
усталым, и своего читателя ты не утомил, а напротив порадовал бы его кое-где
красивыми переплесками слова" (курсив мой).
Радовать читателя красивыми переплесками слова не есть цель творчества.
Моя цель, когда я сажусь за вещь, не есть радовать никого, ни себя, ни
другого, а дать вещь возможно совершеннее. Радость - потом, по свершению.
Полководец, открывая бой, не думает ни о лаврах, ни о розах, ни о толпах, -
только о бое, и меньше о победе, чем о той или иной позиции, которую нужно
взять. Радость потом - и большая. Но и большая усталость. Эту усталость
свою, по завершении вещи, я чту. Значит было что перебороть и вещь далась не
даром. Значит - стоило давать бой. Ту же усталость чту и в читателе. Устал
от моей вещи - значит хорошо читал и - хорошее читал. Усталость читателя -
усталость не опустошительная, а творческая. Сотворческая. Делает честь и
читателю и мне.
К эмигрантскому критику-любителю (этот - не любитель) мы еще вернемся
на разительном образце. Обратимся теперь к другому типу критика,
утвердившемуся в Сов"етской" России и, естественно, обратному эмигрантскому
- критику-справочнику. Такого критика я бы назвала певцом дурного
избранничества.
Когда в ответ на мое данное, где форма, путем черновиков, преодолена,
устранена, я слышу: десять а, восемнадцать о, ассонансы (профессиональных
терминов не знаю), я думаю о том, все мои черновые - даром, то есть опять
всплыли, то есть созданное опять разрушено. Вскрытие, но вскрытие не трупа,
а живого. Убийство.
"Г-же Ц., чтобы достичь такого-то эффекта, пришлось сделать то-то и
то-то..." Во-первых: как часто - мимо! Во-вторых: кому это нужно -
"пришлось", когда это сделано? Читателю? Как внимательный и любознательный
читатель отвечу: нет. Писателю? Но раз я это сделала и, предположим, сделала
хорошо, зачем мне из чужих уст то, что я знаю из собственного опыта труда? В
лучшем случае - повторение, подтверждение. Проверка задачи, которая
бесспорно решена. То есть - проформа. Молодым поэтам, может быть? Рецепт для
получения известных эффектов? Но назовите мне хотя бы одного крупного поэта,
писавшего по чужим (всегда единоличным!) рецептам. (Не единоличных, в
творчестве, нет.) Кроме того - "что русскому здорово, то немцу - смерть".
Теория у поэта - всегда post factum, вывод из собственного опыта труда,
обратный путь по следу. Я это сделал. Как я это сделал? И вот, путем
тщательнейшей проверки черновиков, подсчета гласных и согласных, изучения
ударений (повторяю, с этим делом не знакома) поэт получает известный вывод,
над которым потом и работает и который и преподносит в виде той или иной
теории. Но, повторяю, основа каждой новой теории - собственный опыт. Теория,
в данном случае, является проверкой, разумом слуха, просто - осознанием
слуха. Теория, как бесплатное приложение к практике. Может ли таковая
послужить другим? Может, как проверка. Слуховой путь (того же Белого),
подтвержденный уже готовым выводом Белого. Отпадает только труд осознания.
Все остальное - то же. Короче: писать по- белому - а не по Белому. Писать
по- белому, и, если нужно (?) подтверждать Белым. Но это все, что я могу
сказать одобрительного о школах стихосложения и методе формального разбора в
применении к газетному рынку. Либо труд ученого - и для ученых (теория
стиха), либо живое слово - о живом - к живому (критика).
Критик-справочник, рассматривающий вещь с точки зрения формальной,
минующий что и только видящий как, критик, в поэме не видящий ни героя, ни
автора (вместо создано - "сделано") и отыгрывающийся словом "техника" -
явление если не вредное, то бесполезное. Ибо: большим поэтам готовые формулы
поэтики не нужны, а не больших - нам не нужно. Больше скажу: плодить
маленьких поэтов грех и вред. Плодить чистых ремесленников поэзии - плодить
глухих музыкантов. Провозгласив поэзию ремеслом, вы втягиваете в нее круги,
для нее не созданные, всех тех, кому не дано. "Раз ремесло - почему не я?"
Читатель становится писателем, а настоящий читатель, одолеваемый
бесчисленными именами и направлениями (чем меньше ценность, тем ярче
вывеска), отчаявшись, совсем перестает читать.
Поэтические школы (знак века!) - вульгаризация поэзии, а формальную
критику я бы сравнила с "Советами молодым хозяйкам". Советы молодым хозяйкам
- Советы молодым поэтам. Искусство - кухня. Только бы уменье! Но, для полной
параллели, и там и здесь жестокий закон неравенства. Равно тому как неимущий
не может вбить в ведро сливок двенадцати дюжин желтков, залив все это
четвертной ямайского рома, так и неимущий в поэзии не может выколдовать из
себя неимеющегося у него матерьяла - дара. Остаются пустые жесты над пустыми
кастрюлями.
Единственный справочник: собственный слух и, если уж очень нужно (?) -
теория словесности Саводника: драма, трагедия, поэма, сатира, пр.
Единственный учитель: собственный труд.
И единственный судья: будущее.
Часто, читая какую-нибудь рецензию о себе и узнавая из нее, что
"формальная задача разрешена прекрасно", я задумываюсь: а была ли у меня
"формальная задача". Г-жа Ц. захотела дать народную сказку, введя в нее
элементы те-то и те-то, и т. д.
Я (ударение на я) этого хотела? Нет. Этого я хотела? Нет, да нет же. Я
прочла у Афанасьева сказку "Упырь" и задумалась, почему Маруся, боявшаяся
упыря, так упорно не сознавалась в ею виденном, зная, что назвать -
спастись. Почему вместо да - нет? Страх? Но ведь от страха не только
забиваются в постель - и в окно выбрасываются. Нет, не страх. Пусть - и
страх, но еще что-то. Страх и что? Когда мне говорят: сделай то-то и ты
свободна, и я того-то не делаю, значит я не очень хочу свободы, значит мне
несвобода - дороже. А что такое дорогая несвобода между людьми? Любовь.
Маруся упыря любила, и потому не называла, и теряла, раз за разом, мать -
брата - жизнь. Страсть и преступление, страсть и жертва...
Вот - моя задача, когда я бралась за "Молодца". Вскрыть суть сказки,
данной в костяке. Расколдовать вещь. А совсем не создать "новую форму" или
Приказующее есть первичный, неизменимый и не заменимый стих, суть
предстающая стихом. (Чаще всего последним двустишием, к которому затем
прирастает остальное.) Указующее - слуховая дорога к стиху: слышу напев,
слов не слышу. Слов ищу.
Левей - правей, выше - ниже, быстрее - медленнее, затянуть - оборвать,
вот точные указания моего слуха, или - чего-то - моему слуху. Все мое
писанье - вслушиванье. Отсюда, чтобы писать дальше - постоянные
перечитыванья. Не перечтя по крайней мере двадцать строк, не напишу ни
одной. Точно мне с самого начала дана вся вещь - некая мелодическая или
ритмическая картина ее - точно вещь, которая вот сейчас пишется (никогда не
знаю, допишется ли), уже где-то очень точно и полностью написана. А я только
восстанавливаю. Отсюда эта постоянная настороженность: так ли? не уклоняюсь
ли? Не дозволяю ли себе - своеволия?
Верно услышать - вот моя забота. У меня нет другой.
Не для миллионов, не для единственного, не для себя. Я пишу для самой
вещи. Вещь, путем меня, сама себя пишет. До других ли и до себя ли? Здесь
нужно различать два момента момент созидательный и момент по-создании.
Первый без: зачем? весь - в как. Второй бы я назвала моментом бытовым,
прикладным. Вещь написана, что с ней будет? кому придется? кому продам? О,
не скрываю, что, по свершении вещи, последний вопрос для меня -
наиважнейший.
Так, дважды, духовно и житейски вещь дана, кто ее возьмет?
Два слова о деньгах и о славе. Писать из-за денег - низость, писать
ради славы - доблесть. Просторечье и простомыслие ошибаются и здесь. Писать
из-за чего бы то ни было, кроме самой вещи - обречение вещи на ровно - день.
Так пишутся, и может быть и должны писаться, только передовицы. Слава ли,
деньги ли, торжество ли той или иной идеи, всякая посторонняя цель для вещи
- гибель. Вещь, пока пишется, - самоцель.
Зачем я пишу? Я пишу, потому что не могу не писать. На вопрос о цели -
ответ о причине, и другого быть не может.
За 1917-1922 г. у меня получилась целая книга так называемых
гражданских (добровольческих) стихов. Писала ли я книгу? Нет. Получилась
книга. Для торжества белой идеи? Нет. Но белая идея, в них, торжествует.
Вдохновленная идеей добровольчества, я о ней забывала с первой строки -
помнила только строку - и встречалась с ней лишь по проставлении последней
точки, с живым, помимо воли моей воплощенным добровольчеством. Залог
действенности так называемых гражданских стихов именно в отсутствии
гражданского момента в процессе писания, в единоличности момента
чисто-стихотворного. То же, что об идеологии - о моменте прикладном. По
написании стихов, я могу прочесть их с эстрады и обрести себе либо славу,
либо смерть. Но если я об этом думаю, приступая к ним, я их не напишу или
напишу так - что не заслужат ни славы,
ни смерти.
Момент до-свершения и момент по-свершении. Об этом говорил Пушкин в
строках о вдохновении и рукописи, и этого никогда не поймет простомыслие.
Слава и деньги. Слава - как широко - просторно - достойно - плавно.
Какое величие. Какой покой.
Деньги - как мелко - жалко - бесславно - суетно. Какая мелочь. Какая
тщета.
Чего же я хочу, когда, по свершении вещи, сдаю вещь в те или иные руки?
Денег, друзья, и возможно больше.
Деньги - моя возможность писать дальше. Деньги - мои завтрашние стихи.
Деньги - мой откуп от издателей, редакции, квартирных хозяек, лавочников,
меценатов - моя свобода и мой письменный стол. Деньги, кроме письменного
стола, еще и ландшафт моих стихов, та Греция, которую я так хотела, когда
писала Тезея, и та Палестина, которой я так захочу, когда буду писать Саула,
- пароходы и поезда, везущие во все страны, на все и за все моря!
Деньги - моя возможность писать не только дальше, но лучше, не брать
авансов, не торопить событий, не затыкать стихотворных брешей случайными
словами, не сидеть с Х или У в надежде, что издаст или "пристроит",- мой
выбор, мой отбор.
Деньги, наконец, - пункт третий и важнейший - моя возможность писать
меньше. Не 3 страницы в день, а 30 строк*. _________________________ *
Пункт, меньше всего относящийся ко мне: 1) если я "и жить торопится и
чувствовать спешит" - то, во всяком случае, не печатать: так, с 1912 г по
1922 г не напечатала ни одной книги; 2) спешка души еще не означает спешки
пера: "Молодца", якобы написанного "в один присест", я писала, не отрываясь,
день за днем, три месяца. "Крысолова" (6 глав) - полгода: 3) под каждой моей
строкой - "все, что могу в пределах данного часа". О "легкости" же моего
письма пусть скажут черновики (примеч. М. Цветаевой).
Мои деньги - это, прежде всего, твой выигрыш, читатель!
Слава? "Etre salue' d'un tas gens que voos ne connaissez pas*" (слово
покойного Скрябина, не знаю, собственное или присвоенное). Житейски -
увеличенный бытовой груз. Слава - следствие, а не цель. Все великие
славолюбцы - не славолюбцы, а властолюбцы. Будь Наполеон славолюбцем, он бы
не томился на Св. Елене, сем совершеннейшем из постаментов. Наполеону на Св.
Елене не хватило не славы, а власти. Отсюда - терзания и подзорная труба.
Слава - пассивна, властолюбие - действенно. Слава - лежача, "почиет на
лаврах". Властолюбие - конно, и эти лавры добывает. "Ради славы Франции и
своей власти",- вот, в чистоте сердца, девиз Наполеона. Чтобы мир слушался
Франции, а Франция - меня. Имя наполеоновской gloire- poivour.** О личной
славе (чистейшей словесности) он, как прежде всего - человек действия, не
помышлял. Жечь себя с двух концов ради рокота толп и лепета поэтов, для
этого он слишком презирал и толпу и поэтов. Цель Наполеона - власть,
последствия добытой власти - слава. __________________________ * "Когда вас
приветствуют толпы людей, с которыми вы незнакомы" (фр.). ** Славе - власть
(фр.)
Славу, у поэта, я допускаю как рекламу - в денежных целях. Так, лично
рекламой брезгуя, рукоплещу - внемерному и здесь - масштабу Маяковского.
Когда у Маяковского нет денег, он устраивает очередную сенсацию ("чистка
поэтов, резка поэтесс", Америки, пр.). Идут на скандал и несут деньги.
Маяковскому, как большому поэту, ни до хвалы ни до хулы. Цену себе он знает
сам. Но до денег - весьма. И его самореклама, именно грубостью своей, куда
чище попугаев, мартышек и гарема Лорда Байрона, как известно - в деньгах не
нуждавшегося.
Необходимая отмета: ни Байрон, ни Маяковский, для славы не пускают в
ход - лиры, оба - личную жизнь, отброс. Байрон желает славы? Заводит
зверинец, селится в доме Рафаэля, может быть - едет в Грецию... Маяковский
желает славы? Надевает желтую кофту и берет себе фоном - забор.
Скандальность личной жизни доброй половины поэтов - только очищение той
жизни, чтобы там было чисто.
В жизни - сорно, в тетради чисто*. В жизни - громко, в тетради - тихо.
(Океан и в бурю дает впечатление тишины. Океан и в покой дает впечатление
работы. Первое - созерцать в действии. Второе - работник на отдыхе. В каждой
силе непрестанное соприсутствие тишины и работы. Покой, идущий на нас от
каждой силы, есть наш покой за нее. Таков океан. Таков лес. Таков поэт.
Каждый поэт - тихий океан.) __________________________ * Чисто, читай:
черно. Чистота тетради именно чернота ее.(примеч. М. Цветаевой)
Так, воочию, опрокидывается общее место: в стихах все позволено. Нет,
именно в стихах - ничего. В частной жизни - все.
Паразитизм славы. Так, в царстве растительном: власть- дуб, слава-плющ.
В царстве животном: слава - куртизанка, почиющая на лаврах воина.
Бесплатное, хоть и приятное, приложение.
Слава - некое Дионисиево ухо, наставленное на мир, гомерическое: qu'en
dira-t-on*? Оглядка, ослышка маниака. (Смесь маний: величия и
преследования.) ______________________ * Что об этом скажут (фр.)
Два примера беспримесного славолюбия: Нерон и Герострат. Оба - маниаки.
Сопоставление с поэтом. Герострат, чтобы прославить свое имя, сжигает
храм. Поэт, чтобы прославить храм, сжигает себя.
Высшая слава (эпос), то есть высшая сила - безымянна.
Есть у Гете изречение: "Не нужно было бы писать ни единой строки, не
рассчитывающей на миллионы читателей".
Да, но не нужно торопить этих миллионов, приурочивать их именно к этому
десятилетию или веку.
"Не нужно было бы..." Но, очевидно, нужно (было). Скорее похоже на
рецепт для других, чем для себя. Блистательный пример того же Фауста,
непонятого современниками и разгадываемого вот уже сто лет. "Ich der
Jahrtausenden lebe..."* Гете. Эккерман. ______________________ *"Я, живущий
в тысячелетьях" (нем.).
Что прекрасного в славе? Слово.
Обратимся к критику-профессионалу. Здесь различаемы три особи.
Первый - частый - критик -constateur (удостоверитель), критик
выжидатель, удостоверяющий вещь лишь по свершении ее, критик с десятилетней
давностью. Если истинный критик - пророк, то этот - пророк- назад. Критик
-post- factum, частый и честный, это вся честная (ибо есть и другая)
читательская толща. Америк не открывает, в ребенке мастера не узнает, на
небежавшую лошадь (новичка) не ставит, от текущей современности
воздерживается и грубо не промахивается.
Культурный читатель.
Но есть другой читатель - некультурный. Читатель - масса, читатель -
понаслышке, с такой давностью post-factum, что Надсона в 1925 г. считает
современником, а 60-летнего Бальмонта - подающим надежды юнцом.
Отличительная черта такого читателя- неразборчивость, отсутствие
Orientirungssinn*. Так, говоря "модернизм", мешает в одну кашу и Бальмонта,
и Вертинского, и Пастернака, не отличая ни постепенности, ни ценности, ни
места, созданного и занимаемого поэтом, и покрывая все это непонятным для
себя словом "декаденты". (Я бы "декадент" вела от декады, десятилетия. У
каждого десятилетия - свои "декаденты"! Впрочем, тогда было бы "декадисты"
или "декадцы".) Такой читатель все, что позже Надсона, называет
декадентством, и всему, что позже Надсона, противопоставляет Пушкина. Почему
не Надсону - Пушкина? Потому что Надсона знает и любит. А почему Пушкина?
Потому, очевидно, что Пушкину на Тверском бульваре поставлен памятник. Ибо,
утверждаю, Пушкина он не знает. Читатель понаслышке и здесь верен себе.
______________________ * Способность ориентироваться. (нем.).
Но - хрестоматии, колы, экзамены, бюсты, маски, "Дуэль Пушкина" в
витринах и "Смерть Пушкина" на афишах. Пушкинский кипарис в Гурзуфе и
Пушкинское "Михайловское2 (где собственно?), партия Германа и партия
Ленского (обыватель Пушкина действительно знает с голосу!), однотомный
Пушкин-Сытин с Пушкиным-ребенком - подперев скулу - и 500 рисунками в тексте
(метод наглядного обучения поэзии. Стихи - воочию Обыватель Пушкина
действительно знает - с виду!) - не забыть, в гостиной (а то и в столовой!)
- Репина - волочащуюся по снегу полу шинели! - вся это почтенная,
изобилующая юбилеями, давность, - Тверской бульвар, наконец, с лжепушкинским
двустишием:
И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрыя я лирой пробуждал,
Что прелестью живых стихов я был полезен.* ______________________ *
Несмытый и несмываемый позор. Вот с чего должны были начать большевики! С
чем покончить! Но лже-строки красуются. Ложь царя, ставшая ныне ложью народа
(примеч. М Цветаевой).
По наслышке (тенора и баритона), но наглядке (уже упомянутое издание
Сытина), по либретто и по хрестоматиям - и по либретто больше, чем по
хрестоматиям! - вот знакомство русского обывателя с Пушкиным. И вот, против
всего и вся - Пушкин и русский язык.
- Что вы любите у Пушкина? - Все. - Ну, а больше всего? - Евгения
Онегина. - А из лирики? - Пауза. - Иногда - хрестоматическая реминисценция:
"Зима. Крестьянин торжествует". Иногда - ассоциация по смежности - "Парус".
(Обыватель перед памятником Гете: "Wer kennt Dich nicht, o grosser
Goete! Fest gemauert in den Erden!..."* Шиллер. Колокол.)
_______________________ * "Кто же не знает тебя, о великий Гете!
Замурованного в землю" (нем.).
Из прозы, непреложно, "Капитанская дочка". Пушкинского Пугачева не
читал никогда.
В общем, для такого читателя Пушкин нечто вроде постоянного юбиляра,
только и делавшего, что умиравшего (дуэль, смерть, последние слова царю,
прощание с женой и пр.).
Такому читателю имя - чернь. О нем говорил и его ненавидел Пушкин,
произнося "Поэт и чернь". Чернь, мрак, темные силы, подтачиватели тронов
несравненно ценнейших царских. Такой читатель - враг, и грех его - хула на
Духа Свята.
В чем же этот грех? Грех не в темноте, а в нежелании света, не в
непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной
предвзятости. В злой воле к добру. К читателю-черни я отношу всех впервые
услыхавших о Гумилеве в день его расстрела и ныне беззастенчиво
провозглашающих его крупнейшим поэтом современности. К ним я отношу всех,
ненавидящих Маяковского за принадлежность к партии коммунистов (даже не
знаю, партийный ли. Анархист - знаю), к имени Пастернака прибавляющих: сын
художника? о Бальмонте знающих, что он пьянствует, а о Блоке, что "перешел к
большевикам". (Изумительная осведомленность в личной жизни поэтов! Бальмонт
пьет, многоженствует и блаженствует, Есенин тоже пьет, женится на старухе,
потом на внучке старика, затем вешается. Белый расходится с женой (Асей) и
тоже пьет, Ахматова влюбляется в Блока, расходится с Гумилевым и выходит
замуж за - целый ряд вариантов. (Блоковско - Ахматовской идиллии, кстати, не
оспариваю, - читателю видней!) Блок не живет со своей женой, а Маяковский
живет с чужой. Вячеслав - то-то. Сологуб - то-то. А такой-то - знаете?)
Так, не осилив и заглавия - хоть сейчас в биографы!
Такой читатель не только не чтит - он не читает. И, не читая, не только
относится - судит. К нему и только к нему слово его Пушкина:
"И не оспаривай глупца!" Не оспаривать, а выбрасывать за дверь при
первом суждении.
Есть и критик-чернь. С легкой поправкой в степени безграмотности, о
критике-черни то же, что и о читателе-черни.
Критик-чернь - тот же читатель-чернь, но - мало - не читающий! -
пишущий.
О двух типах критиков, являющих современность. О первом - дилетанте - в
эмиграции, о втором - справочнике - в Советской России.
Кто в эмиграции не пишет критики? "Дать отзыв", "написать рецензию".
(Дать отзыв, как будто бы - отозваться? Увы! Дают отзыв, зачастую, вовсе
безотзывные, дают то, чего не дано, ничего не дают.) Пишут адвокаты, молодые
люди без профессий, немолодые - профессий посторонних, пишут все, пишет
публика. Так, на вопрос: кто в эмиграции пишет критику? Ответ: да кто ее не
пишет?
Отцвела статья, цветет заметка. Отцвела цитата, цветет голословие.
Читаю, предположим, о никогда не читанном мною, совсем новом авторе: фигляр.
Что порукой? Имя в конце столбца. Но я его никогда не слышала! Или слышала -
в другой области. Где же оправдательный матерьял к фигляру или пророку -
цитата? Ее нет. Должна верить на слово.
Критик-дилетант - накипь на поверхности сомнительного котла (публики).
Что в нем варится? Темная вода. Темна и накипь.
Все вышесказанное - о критике безымянной, не выдвинувшей, пока, ни
одного имени. ("Имя" - не протекция, а дар) Не много радости и от критики
именной, бывает даже - именитой.
Прискорбная статья академика Бунина "Россия и Инония", с хулой на Блока
и на Есенина и явно - подтасованными цитатами (лучше никак, чем так!),
долженствующими явить безбожие и хулиганство всей современной поэзии. (Забыл
Бунин свою "Деревню", восхитительную, но переполненную и пакостями и
сквернословием.) Розовая вода, журчащая вдоль всех статей Айхенвальда.
Деланное недоумение 3. Гиппиус, большого поэта, перед синтаксисом поэта не
меньшего - Б. Пастернака (не отсутствие доброй воли, а наличность злой). К
статьям уже непристойным отношу статьи А. Яблоновского о Ремизове, А.
Яблоновскогоо моей "Германии" и А. Черного о Ремизове*. Не сомневаюсь, что
перечислила не все. ____________________________- * "Ремизов и эмигрантская
критике" Статья, которая еще будет написана. Не мной - так другим. Не
сейчас- так через сто лет. (примеч. М. Цветаевой)
Примечание Редакции "Благонамеренного":
Мнения о писателях не заказаны. Но если признать тон статьи А.А.
Яблоновского о Ремизове не исключительным по своему цинизму, то где и в чем
наше отличие от проводников марксистской идеологии?
Резкое и радостное исключение - суждение о поэтах не по политическому
признаку (отсюда - тьма!) - Кн. Д. Святополк-Мирский. Из журналов - весь
библиографический отдел "Воли России" и "Своими Путями".
Об одном частном случае, для меня загадочном. Критик (наиболее
читаемый, любимый и признанный) говорит о чехословацком сборнике "Ковчег".
"...Лучше отметим наиболее интересные страницы сборника. К сожалению,
для этого надо пройти мимо "Поэмы конца" М. Ц.- поэмы, которой, по крайней
мере, пишущий эти строки, просто не понял; думается однако, что и всякий
другой будет ее не столько читать, сколько разгадывать, и даже если он
окажется счастливее и догадливее нас, то свое счастье он купит ценою больших
умственных усилий".
Первое, что меня поразило в этом отзыве - кротость. Критик не судит, он
только относится. "Я не понял", что это, - суждение? Признание. В чем? В
собственной несостоятельности. "Непонятно" - одно, "я не понял" - другое.
Прочел и не одобрил - одно. Прочел и не понял - другое. В ответ на первое:
почему? В ответ на второе: неужели? Первое - критик. Второе - голос из
публики. Некто прочел и не понял, но допускает возможность - в случае
другого читателя - большей догадливости и большего счастья. Правда, это
счастье будет куплено ценою "больших умственных усилий...". Показательная
оговорка. Потрудишься - добудешь, по мне - не стоит. В этом уже не кротость,
а, если не злая воля, то явное отсутствие воли доброй. Так может сказать
читатель, так не должен говорить критик. Поскольку "не понимаю" - отказ от
прав, поскольку "и не пытаюсь понять" - отказ от обязанностей. Первое -
кротость, второе - косность.
Натыкаясь на известную трудность, критик просто минует вещь. "Не
столько читать, сколько разгадывать..." А что есть чтение - как не
разгадывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, за
пределом слов (Не говоря уже о "трудностях" синтаксиса!) Чтение - прежде
всего - сотворчество. Если читатель лишен воображения, ни одна книга не
устоит. Воображения и доброй воли к веши.
Мне зачастую приходилось слышать такие отзывы от работников в других
искусствах: - "Трудно. Хочется отдохнуть, а тут доискивайся, вдумывайся..."
Отдохнуть от чего? От труда в своем искусстве. Стало быть, труд в своем
искусстве ты признаешь. Ты только не хочешь того же - в моем. Что ж, может
быть по-своему и прав. Делай свое, а я буду делать свое. В таких случаях,
кстати, всегда сражала реплика "А если я у Вас, серьезного музыканта, в
ответ на сонату - трудна! - попрошу вальса, вы что скажете? Я ведь тоже
устала от своей работы и тоже хочу отдохнуть". (Чистейшая педагогика!)
Человек понимал и, если не читал моих стихов, то во крайней мере чтил
мой труд и не просил от меня "легкой музыки". Но это музыкант, работник в
звуке. Что же сказать о критике, работнике в том же слове, который, не желая
затраты умственных усилий, предоставляет понимать другим? О человеке слова у
меня, человека слова, просящем "легких стихов".
Формула есть - и давняя. Под ней, со спокойной совестью, может
подписаться данный:
Тебе поэзия любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.
Лимонада, именно лимонада, хочет от меня (и вообще от поэзии) данный
критик. В подтверждение своих слов приведу еще один оборот, уже о другом
писателе: "...если бы такой-то делал то-то и то-то, он бы и сам не оказался
усталым, и своего читателя ты не утомил, а напротив порадовал бы его кое-где
красивыми переплесками слова" (курсив мой).
Радовать читателя красивыми переплесками слова не есть цель творчества.
Моя цель, когда я сажусь за вещь, не есть радовать никого, ни себя, ни
другого, а дать вещь возможно совершеннее. Радость - потом, по свершению.
Полководец, открывая бой, не думает ни о лаврах, ни о розах, ни о толпах, -
только о бое, и меньше о победе, чем о той или иной позиции, которую нужно
взять. Радость потом - и большая. Но и большая усталость. Эту усталость
свою, по завершении вещи, я чту. Значит было что перебороть и вещь далась не
даром. Значит - стоило давать бой. Ту же усталость чту и в читателе. Устал
от моей вещи - значит хорошо читал и - хорошее читал. Усталость читателя -
усталость не опустошительная, а творческая. Сотворческая. Делает честь и
читателю и мне.
К эмигрантскому критику-любителю (этот - не любитель) мы еще вернемся
на разительном образце. Обратимся теперь к другому типу критика,
утвердившемуся в Сов"етской" России и, естественно, обратному эмигрантскому
- критику-справочнику. Такого критика я бы назвала певцом дурного
избранничества.
Когда в ответ на мое данное, где форма, путем черновиков, преодолена,
устранена, я слышу: десять а, восемнадцать о, ассонансы (профессиональных
терминов не знаю), я думаю о том, все мои черновые - даром, то есть опять
всплыли, то есть созданное опять разрушено. Вскрытие, но вскрытие не трупа,
а живого. Убийство.
"Г-же Ц., чтобы достичь такого-то эффекта, пришлось сделать то-то и
то-то..." Во-первых: как часто - мимо! Во-вторых: кому это нужно -
"пришлось", когда это сделано? Читателю? Как внимательный и любознательный
читатель отвечу: нет. Писателю? Но раз я это сделала и, предположим, сделала
хорошо, зачем мне из чужих уст то, что я знаю из собственного опыта труда? В
лучшем случае - повторение, подтверждение. Проверка задачи, которая
бесспорно решена. То есть - проформа. Молодым поэтам, может быть? Рецепт для
получения известных эффектов? Но назовите мне хотя бы одного крупного поэта,
писавшего по чужим (всегда единоличным!) рецептам. (Не единоличных, в
творчестве, нет.) Кроме того - "что русскому здорово, то немцу - смерть".
Теория у поэта - всегда post factum, вывод из собственного опыта труда,
обратный путь по следу. Я это сделал. Как я это сделал? И вот, путем
тщательнейшей проверки черновиков, подсчета гласных и согласных, изучения
ударений (повторяю, с этим делом не знакома) поэт получает известный вывод,
над которым потом и работает и который и преподносит в виде той или иной
теории. Но, повторяю, основа каждой новой теории - собственный опыт. Теория,
в данном случае, является проверкой, разумом слуха, просто - осознанием
слуха. Теория, как бесплатное приложение к практике. Может ли таковая
послужить другим? Может, как проверка. Слуховой путь (того же Белого),
подтвержденный уже готовым выводом Белого. Отпадает только труд осознания.
Все остальное - то же. Короче: писать по- белому - а не по Белому. Писать
по- белому, и, если нужно (?) подтверждать Белым. Но это все, что я могу
сказать одобрительного о школах стихосложения и методе формального разбора в
применении к газетному рынку. Либо труд ученого - и для ученых (теория
стиха), либо живое слово - о живом - к живому (критика).
Критик-справочник, рассматривающий вещь с точки зрения формальной,
минующий что и только видящий как, критик, в поэме не видящий ни героя, ни
автора (вместо создано - "сделано") и отыгрывающийся словом "техника" -
явление если не вредное, то бесполезное. Ибо: большим поэтам готовые формулы
поэтики не нужны, а не больших - нам не нужно. Больше скажу: плодить
маленьких поэтов грех и вред. Плодить чистых ремесленников поэзии - плодить
глухих музыкантов. Провозгласив поэзию ремеслом, вы втягиваете в нее круги,
для нее не созданные, всех тех, кому не дано. "Раз ремесло - почему не я?"
Читатель становится писателем, а настоящий читатель, одолеваемый
бесчисленными именами и направлениями (чем меньше ценность, тем ярче
вывеска), отчаявшись, совсем перестает читать.
Поэтические школы (знак века!) - вульгаризация поэзии, а формальную
критику я бы сравнила с "Советами молодым хозяйкам". Советы молодым хозяйкам
- Советы молодым поэтам. Искусство - кухня. Только бы уменье! Но, для полной
параллели, и там и здесь жестокий закон неравенства. Равно тому как неимущий
не может вбить в ведро сливок двенадцати дюжин желтков, залив все это
четвертной ямайского рома, так и неимущий в поэзии не может выколдовать из
себя неимеющегося у него матерьяла - дара. Остаются пустые жесты над пустыми
кастрюлями.
Единственный справочник: собственный слух и, если уж очень нужно (?) -
теория словесности Саводника: драма, трагедия, поэма, сатира, пр.
Единственный учитель: собственный труд.
И единственный судья: будущее.
Часто, читая какую-нибудь рецензию о себе и узнавая из нее, что
"формальная задача разрешена прекрасно", я задумываюсь: а была ли у меня
"формальная задача". Г-жа Ц. захотела дать народную сказку, введя в нее
элементы те-то и те-то, и т. д.
Я (ударение на я) этого хотела? Нет. Этого я хотела? Нет, да нет же. Я
прочла у Афанасьева сказку "Упырь" и задумалась, почему Маруся, боявшаяся
упыря, так упорно не сознавалась в ею виденном, зная, что назвать -
спастись. Почему вместо да - нет? Страх? Но ведь от страха не только
забиваются в постель - и в окно выбрасываются. Нет, не страх. Пусть - и
страх, но еще что-то. Страх и что? Когда мне говорят: сделай то-то и ты
свободна, и я того-то не делаю, значит я не очень хочу свободы, значит мне
несвобода - дороже. А что такое дорогая несвобода между людьми? Любовь.
Маруся упыря любила, и потому не называла, и теряла, раз за разом, мать -
брата - жизнь. Страсть и преступление, страсть и жертва...
Вот - моя задача, когда я бралась за "Молодца". Вскрыть суть сказки,
данной в костяке. Расколдовать вещь. А совсем не создать "новую форму" или