Цветкова Галина. Снег на сирени

   – Это почему?
   – А я как-то видел тебя на вышке! – заявил Петька. – В бассейне!
   Да, правда. Было такое. Позор и ужас. Стояла на краю подкидной доски и чуть не ревела. Казалось, что очень высоко, а было всего два метра. Доска пружинила, качалась – не развернешься и не уйдешь. Наконец шагнула вниз, запоздало испугалась, наглоталась хлорированной воды, и под теплым душем бил потом озноб.
   – Это было давно, – сказала Элька.
   – Да ну? – удивился Петька. – А я думал, в этом году.
   Элька скинула кроссовки. На Петькином остреньком носу заблестели капли.
   – Попадет, – сказал он неуверенно.
   – Не попадет!
   Рядом был Андрей Усов. И при нем ее обвиняли в трусости!
   Она побежала к тропинке.
   – Да вернись ты, балда несчастная! – кричал ей вслед Петька, но она мотала головой и упрямо бежала наверх.
   Наверху она увидела, что идол стоит безликий – дожди смыли с него всю краску – и он не был теперь ни злым, ни недовольным. «Надо его покрасить», – подумала она и вспомнила, что где-то видела кисточки и краски.
   Она не стала смотреть вниз, разбежалась, выпрямилась, вытянулась и головой, руками окунулась в пустоту. Показалось, что прошла вечность, и еще одна вечность прошла, пока ее не вытолкнуло из глубины наверх. Вода в глубине была ледяная, сверху ощутимо теплела. Течение само понесло к берегу. Она тряхнула головой – снова услышала голоса и запахи: трава, гарь, нагретая хвоя. Лето. Лес.
   – Ты испугалась? – спросил Петька примирительно.
   – Не успела.
   – Зато я успел.
 
   Вечером Андрей вышел к обрыву и сел около идола – корни сосны торчали из размытой глины, переплелись надежно. Томительная жара спадала. Солнце начинало краснеть.
   Андрей сидел, кидая вниз камешки. Под руку попалась черная раскрывшаяся шишка, полетела в воду и утонула, не поплыла. Сырая была шишка.
   Он увидел, что идолу кто-то подрисовал глаза и рот. Краска была свежая. Идол смотрел сердито и, пожалуй, зло. Андрей отряхнул руки от глины и встал. Пошел в лес, но снова вышел к обрыву по другой тропинке. Сюда идол смотрел, улыбаясь. Его сделали трехликим, как индийское божество.
   Солнце садилось, и золотистая дорожка на воде краснела. Течение казалось спокойным, но ключи били, холодные ключи у самого обрыва – просто их отсюда не видно.
   Андрей покусывал длинную травинку, сорванную в лесу. Да, высоко. Но ему высота не казалась такой страшной, может быть, потому, что он всю жизнь прожил на пятом этаже. И ему приходилось прыгать с вышки на городском пруду. Здесь было ненамного выше.
   Он заглянул в третий идолиный лик. Идол скалил зубы. Насмешничал. «Ну, смейся!» – подумал Андрей и, отбросив травинку, шагнул вперед.
 
   – Можешь мне ничего не говорить! – такими словами встретил его у домика старший тренер. – Я все видел. Ты можешь как-нибудь объяснить свой поступок?
   «На идола смотрел», – чуть не сказал Андрей. Можно было сказать, что закружилась голова и он оступился. «Ага! Скажу – упал. С кем не бывает».
   – Не трудись придумывать, – сказал тренер. – Я видел, что ты прыгал вполне профессионально. Я понимаю, что запрет придает всему известную притягательную силу, но знаешь, как это называется?
   – «Нарушение спортивного режима».
   – Грубое нарушение спортивного режима! Я отстраняю тебя от тренировок и при первой же возможности отправлю в город. Ясно?
   – Что же мне теперь делать? – машинально спросил Андрей.
   – Что хочешь. Иди обсохни.
 
   Шумели сосны. Погода портилась. К ночи обещали дождь. Не вовремя Андрей собрался в поселок. Но нужно было позвонить домой. Он торопился – до ужина времени оставалось не так уж много. Больше, чем попало, уже не попадет. Просто ужин могли съесть.
   Он вышел из леса, теперь с двух сторон тянулись картофельные поля. Становилось теплее, когда выглядывало солнце, но потом солнечные пятна бледнели, стирались, сливались с тенями, и это двойственное ощущение тепла и холода было хуже, чем любой ветер.
   Поселок был уже виден. В домике с зеленой крышей помещались почта и не то сельсовет, не то колхозное правление. На почте оказалось пусто. Раздумывая, стоит ли заказывать разговор, он подошел к междугородному автомату: автомат при повороте диска зарычал, Андрей испугался. По такому ни разу не звонил и обращаться с ним не умел. Девушка-телефонистка одобрительно покивала – мол, так и надо. Но ему уже расхотелось выслушивать повторное рычание.
   – Пожалуйста, город.
   Телефонистка засуетилась, закричала в трубку.
   – Жди. В течение часа.
   «Ого», – подумал Андрей и сел на скамейку,
   – Есть хочешь? – спросила вдруг телефонистка. – Пирожки. С черемухой.
   Он помотал головой.
   – Чего ты стесняешься? – воскликнула девушка. – Сегодня суббота, мама сама стряпала!
   – Лучше город побыстрее дайте, – сказал Андрей.
   Но телефонистка уже налила чуть остывшего чаю с мятой и протягивала ему пирог. Он пробовал черемуху в первый раз. Понравилось. Вкусно.
   Окна быстро синели. Незаметно пошел дождь. Телефонистка в коротком платьишке бросилась закрывать окно. Свет лампочки словно стал неярким.
   – Ах, окно протекает!
   Окно действительно протекало. Но хуже было то, что телефон молчал.
   – Связи нет, – сказала девушка, послушав.
   – В глуши, что ли, какой живете – связь пропадает? А еще центральная усадьба!
   – Да в прошлом году ремонт был, – словно оправдываясь, заговорила девушка. – И теперь как дождь посильнее, все из строя выходит.
   Ждать больше было нечего. Ужин уже не то что начался – кончился. Дождь слабее не становился – лил стеной. Андрей сидел, вытянув ноги, и думал, как быть. Переждать дождь и возвращаться? Ну да… А когда он перестанет? Хорошо еще, что не гроза.
   – Спасибо за черемуху, – сказал он.
   – Куда ты? – изумилась девушка. – Льет-то как! Возьми хоть куртку!
   – Нет, до свидания.
   И шагнул под дождь, ругая себя за желание позвонить домой. Чего он хотел? Чтобы мама уговорила старшего тренера, а его пожалела? Как в детском садике!
   У дороги он почувствовал, что дождь временами стихает, потом накатывается волнами. Он весь промок, и это было не так уж приятно. Время летело. Было уже совсем темно. Дорога раскисла, в вязкой глине стояли лужи. «Влип ведь!»
   Можно сократить путь, пойти полем. Но картошка росла в той же глине, более вязкой, чем на дороге. Не поле – настоящее болото. Ловушка. Грязный, Андрей шагал через ломкие кустики. В кроссовках чавкало. Он проваливался чуть не по колено. «Вот влип!»
   В лесу он пошел быстрее. Страшно не было – кто еще, кроме него, будет в такую погоду бродить по лесу! А дождь все шел и шел.
 
   Петьку вызвал к себе старший тренер и потребовал – глупейшую вещь! – график кухонных дежурств.
   – Я сдавал, – сказал Петька.
   Он не сдавал. Ему постоянно напоминали об этом графике, но на кухне ведь все равно никто из школьников не дежурил: их в лагере было мало, лагерь-то студенческий, университетский. И что теперь график, если Усова выгнали!
   – У меня его нет, – раздраженно сказал тренер.
   – Федор Игнатьевич, – заметил осторожно Петька. – Какая от нас польза на кухне? Я, например, суп только мешать могу, а солить уже не умею.
   Тренер сказал, что солить ничего не требуется – на то есть повариха, а ей нужна помощь: картошку чистить, воду таскать.
   – Ага, воду! – сказал Петька возмущенно. – Девчонки, что ли, будут воду таскать?
   Тренер ответил, что если эти девочки могут с гантелями присесть и встать, то принести немного воды для них только в удовольствие, а если не могут, то им здесь не место, только под ногами путаются и мешают взрослым работать. И вообще, никакой дисциплины, разболтались совсем! И со словами: «Ну, иди, иди, у меня еще дела есть» – тренер выставил Петьку за дверь.
   – Детский труд на фабрике! – мрачно сказал Петька двери и пошел искать Стеклову, которой необдуманно перепоручил написать этот несчастный график. Необдуманно – потому что ей пришлось бы подходить к лохматому старшекурснику, ответственному у студентов за кухню, а лохматый Петьке не нравился. И при мысли, что Стеклова будет еще и что-то спрашивать у этого лохматого, казалось, что он, Петька, вообще может каждый день не обедать, лишь бы Стеклова и этот старшекурсник не общались.
   Стеклова сидела в столовой у телевизора. Было время ужина, она сидела с тарелкой на коленях. Шел «Театр» Моэма. Элька еще не появлялась. Усова тоже не было. Петька сел и со своего места увидел, как Стекловой подает хлеб тот самый старшекурсник. Петька разозлился, подошел и довольно громко спросил насчет графика. На него зашипели.
   – Я положила тебе на кровать, – сказала Стеклова, не в силах оторваться от Паулса на экране.
   – Не видел, – сказал Петька. – И, по-моему, не писала ты ничего.
   – Не писала, – легко согласилась Стеклова. – Его Элька писала. У нее тогда время было. Уйди, не мешай,
   При выходе из столовой Петька налетел на старшего тренера, и тот вдогонку крикнул: «Чтоб график был!»
   «Да помешались все на этом графике!» – подумал Петька.
   На кровати у него, конечно, график не лежал. Он стал перетряхивать бумажную кучу с полки и заметил, что уже стемнело. Он не видел букв. Тогда он зажег свет, и вокруг неяркой лампочки сразу закружилась бабочка. По стене металась тревожная тень.
   На улице пошел дождь. По подоконнику сквозь щель в раме быстро потек ручеек. Петька сходил за тряпкой и вернулся к бумагам. Здесь много чего было: старые судейские бланки, газеты, обрезки фотографий. И график, наверное, тоже был – во всяком случае, мог быть только здесь.
   Петька стянул все это ничейное добро с полки, и тут на него посыпалась книги. Он начал ставить их на место и с облегчением увидел на полу листок, исписанный Элькиным почерком – очень четким, ровным, буквы без хвостиков.
   «А хорошо, что она писала, – подумал Петька. – У Ленки почерк ведь, как у курицы».
   Но это был совсем не график, о котором Петька тут же забыл. Ему даже стало жарко, он скинул куртку, хотя в домике было гораздо холоднее, чем на улице. С окна капало, тряпка уже намокла. Шумел ливень.
   Петька отправился искать Усова. В столовой его не было. Две порции – его и Элькина – стояли нетронутыми. Петьке показалось, что теперь все обретает какой-то иной смысл – прыжки эти… да все!
   Наверху, в комнате девочек, горел свет. Элька сидела под одеялом с книжкой, но не читала.
   – Ты не была на ужине? – спросил Петька, но плохо расслышал свой голос. В комнате стоял шум дождя, потому что на веранду была открыта дверь.
   – Я не люблю капусту, – не оборачиваясь, ответила Элька.
   – Сегодня не капуста была, – сказал Петька, закрывая дверь. – Сегодня… – Он замолчал, потому что она не слушала. – А Усов где?
   – Я не знаю.
   – Его тоже не было.
   Наверное, получалось ехидное, чем нужно было, Элька повернулась:
   – Где-нибудь он да был. Отстань.
   – Ну ладно!
   Он спустился к себе и стал собирать с пола книги. У него прыгали руки, когда он снопа взбегал по лестнице.
   – Твое? – Он швырнул стопку книг ей на одеяло. – Так не разбрасывай в чужих комнатах!
   – Не мое, – сказала Элька. – А ты бы хоть стучался. И не кричи.
   – А чье же?
   – Да отстань ты наконец!
   – А это?!
   Он стоял перед ней с листком, и от какого-то злого торжества у него даже загорелись уши.
   – Отдай, – сдавленно сказала Элька. Она шевельнулась, и книги на одеяле расползлись. Наверное, она увидела там что-то, непонятное Петьке, и повторила растерянно: – Отдай.
   Он помахал листком:
   – Записки друг другу пишем? Ах-ах-ах, какой он, Андрей Усов!
   – Смолкни, – мрачно сказала Элька. – Думаешь, я сижу, так уж не встану?
   – Ну, встань! – насмешливо сказал Петька.
   Она не встала.
   – Если пишешь, так хоть не бросай по комнатам!
   – Тебя читать никто не заставлял!
   – Ах-ах…
   Элька вскочила, но Петька успел отпрыгнуть в сторону. Он думал, что она сейчас скажет опять: «Отдай». И он отдаст. И все. К тому же она была не одета: свитер и плотные колготки, в которых девчонки занимались у хореографа.
   Но Элька не говорила. Ей плевать было, что она не одета. У нее сжались кулаки.
   – Ну, подходи давай, – сказал Петька, еще не осознав, что зажат в самый невыгодный угол: окно рядом с верандой затянуто сеткой, а дверь на веранду он сам закрыл. Оставалось еще одно окно – на улицу. А был второй этаж.
   – Подходи-подходи…
   Она шагнула. Он метнулся, и сам не понял, как оказался на подоконнике, но хорошо понял, что она подойдет. И что лучше не ждать, пока она подойдет.
   Ну, что она могла с ним сделать? Стукнуть? Она? Его? Из-за Усова?
   – А-а…
   И он мужественно прыгнул в темноту.
   Упал он счастливо на что-то мягкое, но не успел этому порадоваться, потому что следом не менее счастливо спрыгнула с окна Элька, и они зло сцепились посреди развороченной клумбы.
   Драка оказалась короткой. Их растащили чьи-то сильные руки.
   – Ну, вы! – сказал повелительный голос. Зажглась спичка. Петька похолодел, узнав старшего тренера.
   – Так… – недобро сказал старший тренер.
   У Петьки была разбита губа, и во рту стоял вкус земли и крови. Он не мог говорить. Спичка погасла.
   – Так, – повторил тренер. – Ты видел? – Но имел в виду он, кажется, не Петьку.
   – Плохо, – отозвался незнакомец.
   – Так посмотри получше! – взорвался старший тренер. – Тихие они у вас все! Краса и надежда отечественного спорта! Да у них вечно все не слава богу! То одно, то другое!..
   – А где Катерина? – перебил незнакомец. – Она с ними ладила.
   – Вот именно! Нету Катерины! Понимаешь? Нету! В институт она надумала поступать! А у меня никого больше нет на эту мелюзгу!
   Опять зажглась спичка. Незнакомец хотел разглядеть мелюзгу получше.
   – Вот, любуйся, – тренер говорил уже тише. – На Зимину свою полюбуйся! Тихая. Как сделать что, так не заставишь, а тут… Да еще семинар этот! Ты не представляешь, сколько мне пришлось написать бумаг!
   – Зимину я заберу, – сказал незнакомец и бросил спичку. Петька понял, что это Элькин тренер.
   – Еще одного заберешь! – отрезал старший тренер. – А еще лучше, всю эту ораву! Смотреть за ними некому. Не помрут без лагеря. Пусть в городе друг друга калечат.
   – Ты иди, – сказал Элькин тренер. – Мы сами разберемся. – И не дожидаясь, пока тот отойдет, присел перед Элькой на корточки и достал платок. Глаза уже привыкли к темноте или тучи ушли – Петька видел все отчетливо. – Вот так-то, свет Элеонора Юрьевна… Вот такую я тебя и повезу красивую. Впрочем, ему тоже досталось. Что же вы не поделили?
   – Трепло! – сказала Элька презрительно.
   – Ты обо мне? – обеспокоенно откликнулся тренер.
   – Вот что получается, когда тренер молод, а воспитанница почти родственница, – уже обычным голосом, ворчливо сказал старший тренер и зашагал по траве на дорожку.
   Элькин тренер попробовал платком вытереть ей лицо. «Пижон», – подумал Петька.
   – Надеюсь, вас не нужно будет запирать в разных углах? – обратился тренер к Петьке.
   – Не нужно, – хмуро ответил он.
   – Ну, прекрасно… Да ты раздета! – спохватился тренер. – Марш в дом! А то приехал твой отец. Тетя и так целый день не присядет. Тебе еще только заболеть!
   Петька посмотрел им вслед и пошел кружной дорогой к роднику, чтобы не встретить расходящихся телезрителей. Когда он вернулся, в комнату постучали.
   – Твои книги, – сказал Элькин тренер.
   – Это… не мои, – сказал Петька. – Не понимаю я…
   – У тебя очень агрессивное непонимание, – заметил тренер. – Главное, выражается очень непосредственно.
   Открылась дверь и вошел совершенно мокрый Андрей Усов.
   – Ты где был? – накинулся на него Петька.
   – Гулял, – ответил Усов высокомерно,
   – Под дождем? – спросил Элькин тренер и сам себе ответил: – Впрочем, кому как нравится. Вы веселые люди. Теперь я понимаю, почему Федор Игнатьевич так жаждет от вас избавиться.
 
   Старший тренер сдержал слово и отправил Андрея в город вместе с Элькой и ее тренером. Они уезжали вечерней электричкой. Она пришла переполненной: здесь была полоса пригородных садов.
   Элька была в венке из колокольчиков. На лицо сыпались ярко-желтые точки. От колокольчиков сильно пахло травой. Андрей почти касался щекой ее венка. Было неудобно стоять в толпе, но травяной запах нравился. Андрей часто убегал в лес, валялся в траве, смотрел в небо. Если утром шел дождь – светлый, с солнцем, то к полудню трава просыхала. Кое-где ее подкашивали, и запах сена стоял вдоль дороги. Потом Андрей открыл, что не одинок, не одному ему приходит в голову мысль убегать от всех. Он видел Эльку, стоящую, как аист, с поджатой ногой. Перед ней лежала брошенная раскрытой книжка, но Элька смотрела мимо, наклонив голову набок, сосредоточенно и, как ему показалось, хмуро. Про книжку она забыла.
   Потом ему ночью почему-то снился старый пень, лесная тонкая трава, кустики черники с налетом на крупных ягодах и он сам, а вроде бы и не он сам – странно-знакомый белоголовый мальчик, трогающий сизые ягоды губами.
   Как-то он видел Эльку и Стеклову на берегу – они дурачились, бегали, кричали, танцевали диковинный танец, прыгали, переворачивались, словно это было легко, ничего не стоило. Правда, Стеклова Эльку подстраховывала – ладонью под спину. Они разбегались – а вспоминался их бег замедленным, лишенным ритма, как продолжение своих щемящих снов: взмах руками… вздох… лицо… и как заключительный аккорд – взмах, всплеск распущенных за спиной волос, – а он-то в стороне, он в стороне.

   Элька сняла венок, и он увидел, что под глазом у нее синяк. «Опять!» – удивился он, потому что помнил, как она ходила с пластырем, все она же. Элька хмуро смотрелась в стекло, пробовала надеть венок боком, прятала синяк. В полутьме ей это удавалось. Но когда она придет домой и встанет под яркой лампой – страшно подумать. Элька заметила в стекле взгляд Андрея и, подавшись вперед, швырнула венок в открытое окно.
   Андрею не хотелось домой. Думалось тягостно, что вот он сейчас приедет, и словно кончится лето. Придется сидеть с родителями, пить чай, рассказывать… А что рассказывать?
   Электричка замедляла ход. Уже приехали. Сойдя с платформы, Андрей очутился в городе, от которого, оказывается, отвык. Много света – трамваи, вывески, на проспекте новые фонари. Отвык, что вокруг много людей, на пятый этаж подниматься тоже отвык. В гулком подъезде тускло светили лампы. Маслянисто блестели прутья недавно покрашенных перил.
   Еще во дворе он увидел, что окна его квартиры темны. Позвонил, немного помедлив. Никто не подошел к двери. Дома никого. Тихо. Вечером? Раньше родители никуда не уходили вечером вместе. Отца невозможно было вытащить ни в театр, ни в кино. Раз в год мать все-таки водила его с собой, и Андрей догадывался, что отец смотрит фильм без удовольствия, ему неловко и он страдает среди нарядных людей – таким отец возвращался мрачным.
   Андрей позвонил еще раз – значит, все-таки никого нет. И надо что-то делать, не ночевать же на лестнице.
 
   Днем Марина Рогозина размышляла, можно ли готовить обед из мяса, купленного только вчера утром, но пролежавшего столько времени в тепле, пока она ходила по городу. То ей казалось, что можно, то – что не стоит. Наконец мясо, уже нарезанное, опять отправилось в холодильник – до маминого приезда. Пришлось готовить одни макароны, но они прочно прилипли к сковородке, совсем не поджарившись. Озадаченно смотрела Марина на свой несостоявшийся обед. Потом махнула рукой, убедила себя, что ни есть, ни стряпать больше не хочется – пора играть. Вечером ей позвонили, сказали: приходи в гости, есть одна пластинка, Энеску играет Баха, интересная фразировка, такие линии. «Энеску? – удивленно спросила она. – Энеску?» Она думала, что он только скрипач. Но он играл ту же фугу, что Марина готовит на экзамен в училище, – запуталась она в ней с голосами, нет внутренних мелодических опор. Напевая, стала собираться в гости – была уже накрашена, в кофточке, но без юбки, когда кто-то позвонил. Заметалась по комнатам в поисках халата, не нашла, накинула мамин.
   Андрей Усов приехал из спортлагеря – загорелый – и просил ключ, Мать всегда оставляла ключ у Рогозиных, Марина отдала – он кивнул, не сказав ни слова.
   У Марины свело горло, как при плаче. Не закрывая двери, плечом задевая стену и пачкая халат, слушала она его неслышные – он был в кроссовках – легкие, какие-то бесплотные шаги по лестнице. Потом убежала в ванную – тихое, теплое, замкнутое пространство в квартире, где везде погашен свет. Ощущался цветочный запах немецкого порошка. Поблескивали флаконы – эликсиры, лаки, шампуни. Она присела на табурет из гнутых пластмассовых полос, стала смывать краску с ресниц. В глазах защипало – заплакала. Зазвонил телефон, но она не подошла, промывала глаза. Никуда не пойдет. И ни для кого ее нет дома.
 
   Дома все было чисто, его комната прибрана, букет ранних астр на столе. Его здесь будто ждали. А весь вид Рогозиной сказал ему, что о нем забыли. Он подошел к зеркалу, посмотрел на себя. Лицо показалось изменившимся. Комната без света отразилась незнакомыми, словно искаженными силуэтами. Странно, но он не любил зеркало и свое отражение в нем.
   Позвонил телефон.
   – Хто? – спросил хриплый голос.
   – Хде? – мстительно спросил Андрей.
   Голос испуганно молчал. «Тоже отвык», – подумал Андрей и отошел от телефона.
   Так и не включив света, не раздеваясь, он улегся под старый плед на диване, и, как только нашел на потолке знакомую трещинку и закрыл глаза, чуть уколов ресницами ладонь, положенную под щеку, так вдруг сразу наступил день, городской день, и по комнате гулял сквозняк от раскрытого балкона, а внизу у магазина гремели и трещали ящики.
 
   Его лето текло бездумно, вольное время, каникулы, Андрей каждый день выходил во двор играть в теннис с Олегом Пшеничкиным; иногда ездил в деревню, где у бабушки был небольшой домик с почти пустой комнаткой и чердачком сверху, и в этой комнатке почему-то держался стойкий запах яблок и свежеоструганных досок, и Андрей проводил целые дни в этой прохладной яблочной комнате, полулежа в гамаке, закрепленном за дверь и раму окна, читал что-нибудь под настроение, и время текло, перемещаясь по полу желтыми солнечными полосками, а когда солнце садилось, Андрей уезжал в город – там все было по-другому – привычнее, проще, будничнее…

3

   Элька вздохнула и осталась стоять в промежутке между дверьми: в музыкальной школе двери были двойные.
   Тетя ее заметила и, велев ученице продолжать, вышла к Эльке.
   – Ну, что? – спросила она. – Начался учебный год?
   – Вас в школу требуют, – хмуро сказала Элька.
   – Так! Говори сразу, с какого урока тебя выставили!
   – Будто не знаете, – буркнула Элька. – С географии. Вот.
   В дневнике была запись: «Невоспитанный и донельзя избалованный подросток! Тов. родители, примите меры!»
   Тетя знала все это уже наизусть. Началось все с Лены Стекловой, потом перекинулось на Эльку, что-то учительнице не понравилось, и она предложила «покинуть класс». Элька, разумеется, покинула. Лена, наверное, тоже. С тех пор, как они изучают географию, эта история повторяется регулярно. Тете совсем расхотелось идти в школу. Она – сама давно уже педагог – вдруг испугалась того, что разговор окажется пустым, как и все предыдущие. Тетя была уверена, что учительница больше виновата в конфликте, чем Элька. Но Эльке-то об этом не скажешь! «Пошлю Сергея, – подумала тетя. – Пусть он объясняется и с ней и с Элькой. У него лучше получится». Тетя молча подписала дневник. Ее еще обидело, что учительница написала про Эльку: невоспитанная и избалованная.
   – Что это за «белый бант»? – спросила тетя, просматривая предыдущие страницы, – Это из-за него у тебя по поведению единица?
   – Из-за него. А бант нужен для дежурства.
   – Для какого дежурства?
   – Дежурства по школе. Раньше мы не дежурили, потому что класс спортивный, а теперь она у нас классная и сказала, что нас с самого начала поставили в исключительные условия, а зря.
   – Элька, я ничего не понимаю!
   – А у меня банта не было. Я не маленькая.
   – Но Лена Стеклова носит бант, я видела, – тихо сказала тетя. Элька только хмыкнула. – Если бы ты хоть иногда улыбалась и не глядела волчонком, ты была бы совсем милая девочка. Ничуть не хуже, чем твоя Стеклова.
   – Знаете, тетя, мне еще только белый бант завязать! – выпалила Элька и выбежала из класса.
   – Элька! Когда освобожусь, зайду в твою школу!
   Было начало сентября, осыпались прихваченные заморозками листья. Пахло дымом: во дворах жгли костры.
   Дома было пусто. Отец давно уехал. На полу лежало письмо, но не от него. На конверте стояло: Рогозина М., деревня Ключи.
   «Там же, где мы были в лагере. Она в колхозе, наверное», – подумала Элька. Марина поступила в училище и теперь студентка.
   На тетином столе стояла корзинка с вязаньем. Никогда тетя не рукодельничала и вдруг связала Эльке шапку. Но до снега далеко… Теперь в корзинке лежало что-то пестрое; Элька побоялась спустить петли и смотреть не стала. Она редко бывала дома днем, а днем одна – еще реже. Тихо было в доме. Сумрачно. В стекло скреблась кленовая ветка.
   Элька вздохнула и отправилась к себе наверх.
 
   Когда Андрей пришел первого сентября в школу, то оказалось, что школа изменилась неузнаваемо. Дело было не в том, что ее отмыли и покрасили. Другие лица, другие стены. Классы перемешали: из трех восьмых сделали два девятых. Появилось много молодых учителей, они часто устраивали хитрые письменные опросы – все это слилось в одно воспоминание: сидишь, грызешь ручку и тягостно, безнадежно ничего не знаешь. Везде висели новые белые шторы, в классах от них делалось светлее и казалось, что холоднее, сентябрь стоял бессолнечный, нетеплый.