Страница:
- Попросишь дэвэпэ, - буркнул прораб, - я тебе, гаду, дам в следующий раз - поживешь и с таким полом, без обивки. Желающих всегда найдется.
- Ладно, Григорьич, - успокоил его неунывающий Серега. - Мы ведь с тобой, чай, не чужие: ты как-никак у меня в отряде в совете воспитателей. Не обижайся: в другой раз за компанию посидим - за рюмкой чая. - И Серега, насильно заграбастав руку прораба, слегка даванул ее.
Изменившись в лице, Портретов вырвался и колченого протопал в моечное отделение. Да и было отчего побледнеть: здоровьем Бог Шарова не обидел. Быку шею свернет. Рассказывают, Серега только-только закончил техникум заочно, а перед последним экзаменом, забредя на окраине города в какой-то магазинчик, заприметил за прилавком девушку. Ну увидел и увидел. Чего тут вроде бы особенного. А только вдруг как окаменел. Да и та, в свою очередь, тоже изменилась в лице. Покраснела, развернулась - и в подсобку. Серега - следом, а там уже ухажер стоит, стенку подпирает. Косая сажень в плечах. Оказывается, здесь и работал, разнорабочим. Серега, занимавшийся спортом, каратэ, окрысившегося человека не тронул - только встал в стойку и нанес показательный удар по первому неодушевленному предмету, подвернувшемуся под горячую руку. В результате дверка трехстворчатого шкафа оторвалась вместе с петлями. Как будто ни с того ни с сего. Наглядный пример убедил соперника: он только махнул рукой и, вздохнув, убрался восвояси. А Серега теперь и шагу не шагнет без своей молодой супруги Галины.
Поигрывая мышцами и похохатывая, Серега потащил нас с Сосниным, обняв за плечи:
- Мужики, подфартило счастье: вместе дежурим! - И загорланил во всю силу легких: - "А три танкиста, три веселых друга! Экипаж машины боевой!.."
Серега открыл заслонку в парилке и шарнул на каменку подряд несколько ковшей воды. Кожеобжигающий пар, мощно ухнув, хлынул к потолку, согнав блаженно растянувшегося на верхнем полке Портретова. Казалось, волосы на наших головах вересом затрещали! Но парились да мылись мы до одури.
И когда уже расходились из бани, мой разомлевший и о чем-то призадумавшийся сосед, благодушно отдуваясь, хмыкнул:
- А и ладно, что у Шара пузынь не раскатали: надо еще в дежурку заскочить - бугра с девятой точки дернуть. С подшефной-то. А то я на всякий случай после Нового года пару отгулов прихватил - не лишние.
- Картинкин, ты что, белены объелся? - Серега не удержался. - Или дежурку с проходным двором спутал?
В дежурку-то в любое время дня и ночи мог заходить по делу и без дела не только начсостав, но и гражданские, вольнонаемные, зачастую не показав даже и пропуска охране, знавшей всех как облупленных. Но полушутливое Серегино замечание неожиданно вывело Портретова из себя:
- Ты когда в лесу на своей точке был в последний раз? - напрягая жилистую шею с челночно бегающим кадыком, взъярился он. - Может, сам бугру и скажешь, чего им после праздников делать? Валяй - хлопот меньше!
- Ладно, ладно, - примиряюще дернул подбородком Шаров. - Некогда, Григорьич, сам знаешь. Мотаешься и без того как заведенный. У тебя ведь Паньков бугром-то на точке, верно?
- Кто же еще - Нарком, конечно, - так же быстро и остыл прораб. - В авторитете. Да и дело знает туго - не обижаюсь.
- Туго... Знаем мы, что он, заштыренный, туго знает: енот, да не тот. Ладно, Портретыч, проехали. Работа есть работа. Не будем заводиться: после парилки снова жить захотелось!
А дома, как только я поднес спичку к матово-розовым дровам, в печи и занялось разом, вкусно запохрустывав согнутой в барашек сухой желтой берестой; и я, отварив рожки и поджарив их на подсолнечном масле, на верхосытку еще напился темно-янтарного свежего чая с куском черного хлеба местной выпечки. Подбросив дров в печку, подпер поленом весело осветившуюся ало-красным атласным огнем чугунную заслонку - и блаженно растянулся на кровати.
Солнышко нас не дожидается, и, когда я проснулся от неожиданной боли в сердце, было уже темно: зимний день не дольше воробьиного носа. А боль, туго сдавливая, заставляла сдерживать частое дыхание: какая-то острая игла медленно переворачивалась в сердце, ноющими электрическими покалываниями растекаясь в груди и под лопаткой; немея, нехорошо отяжелело левое плечо и обмякла рука. Стараясь медленней и равномерней дышать носом, я закрыл глаза, ожидая, когда отпустит эта дотоле непонятная сердечная боль. Беда-то ведь без ума... После того как мое лицо покрылось испариной и игла исчезла, я задышал спокойнее, но долго не решался двигаться. Затем медленно сел и включил свет. Дрова еще к этому времени прогорели окончательно, подернувшись серебристо-серой золой, и я закрыл заслонку, только теперь ощутив, как от тепла еще уютнее стало в комнатке.
Настала пора собираться. Погладив форменные брюки и рубашку, я побрился хваленым лезвием "Жилетт", которым, оказалось, следовало бы пользовать разве что по приговору народного суда, но, освежившись родным "Шипром", почувствовал себя вполне человеком. На все сто. Но отчего эта непонятная боль?.. Нечаянно, неведано - встретила нос к носу. Да и взяла как Мартына с гулянья...
И как в постоянно тоскующей душе не может не проткнуть ледяной острой иглой беззащитно дрогнувшее человеческое сердце, когда, скажем, прямо на глазах крутится берестой на огне сошедший с круга мой сосед, а над такими, прямее прямого в своей искренности, как безобидный земляк Соснин, не перестают изводиться в насмешках не желающие видеть дальше собственного носа, сами, в свою очередь, наделенные какой-нибудь кличкой, потому что всякий живущий в этом конвойном поселке неизменно награждается прозвищем; а каждый второй с погонами на плечах, вернувшись поздним вечером со службы, вынужден без слов хвататься за горячительное, чтобы хоть как-то суметь подзабыться до утра; и так месяц за месяцем, год за годом, и несть этому числа; хотя, конечно, день дню не указчик и день на день не приходится...
Ведь каждый из нас живет не только собственной жизнью, но и многими другими. А это значит, что наши сердца, человеческие сердца, нуждаются в защите, памяти, любви. Человек-то жалью живет.
Когда я в темноте подходил к высокому забору, обнесенному в несколько рядов путанкой и колючкой, с неба на зону сорвалась звезда и, прочертив ясный золотистый след, мгновенно погасла, точно испугалась, увидев, куда она падает.
3
Дежурка - небольшое деревянное строение линяло-голубого цвета со скамейкой у входа - в нескольких десятках метров от вахты. Прямо от трехступенчатого крыльца дежурного помещения нередко отводят наказанных напротив - через маленькие и скрипучие, плохо открываемые воротца в большом заборе - в штрафной изолятор. Там же внутри и помещение камерного типа. Проще говоря - БУР. Сидят здесь от месяца до полугода, как правило, за серьезные нарушения режима, а порой даже и преступления. Кто чего стоит.
В самой дежурке - три комнаты с зарешеченными окнами, но без дверей, разделенные между собой порожками. В первой - с барьером - во всю ивановскую действует войсковой наряд, во второй - с пультом громкой связи и несколькими телефонами - восседает и руководит дежурный помощник начальника колонии, а в третьей, самой крошечной, делят место пополам неказистая, расшатанная лежанка и огромный, громоздкий сейф. Здесь зачастую и перекусывает на скорую руку дежурный наряд: на службе, известное дело, не без тужбы.
Все уже были в сборе: в парадных шинелях, серьезные. Старый наряд, быстро и деловито сдав дежурство, понапутствовал нам хорошей службы и ушел, чтобы вскоре сесть за праздничный стол и по-человечески встретить Новый год.
А зам по режиму Грошев, не теряя времени даром, здесь же в дежурке и провел с нами дополнительный инструктаж: Василий Васильевич, свободно и неторопливо прохаживаясь по комнатке, внушительно выговаривал:
- Помните: дежурство особое. Полная бдительность - и ни малейшего расслабления. В двенадцать обязательный отбой - и регулярные обходы по территории. А также по всем куткам. При съеме с нижнего склада и лесооцепления выявлено и изолировано несколько человек. Но могут быть пьяные и в зоне: все не предусмотришь. Значит, обходы, обходы и еще раз обходы. Ни минуты не дремать. Это - главное. Обо всех инцидентах докладывать лично мне: я буду работать у себя в штабе зоны. А сейчас с начальниками отрядов и войсковым нарядом проведем обход по зоне. Вопросы?
В это время без стука вошел председатель совета коллектива колонии, малый, которого и в три обхвата не обнимешь; поздоровавшись вежливой скороговоркой, он затрещал:
- Гражданин капитан, разрешите новогоднюю программу посмотреть - народ просит. Все будет путем, только разрешите немного на воле себя почувствовать, век будем помнить!..
- Да вы что, ребята-демократы! - только и изумился дежурный Соснин, хотя председатель совета не сводил своих бегающих глаз с зама по режиму. Думаете, что говорите?! Это же протянется до четырех утра - не меньше! Да у меня к тому времени всю зону на уши поставят - виновных не найдешь! Самого под суд отправят! Идите, не мешайте работать!
- Ми-ну-точ-ку, - раздельно выговаривая, оставил капитан Грошев безропотно подчинившегося и скуксившегося председателя совета. - Как говорите? Посмотреть праздничную программу? А есть ли твердая гарантия, что в зоне действительно будет полный порядок? Актив колонии ручается?
- К-конечно, - вдохновенно зазаикался председатель. - Мы же себе не враги, гражданин начальник! Р-разрешите, объявлю по отрядам? Я мигом!
- Раз-ре-ша-ю. - Капитан Грошев, щурясь, попротирал очки, провожая взглядом обрадованно вывалившегося за дверь председателя, затем, развернувшись на каблуках хромовых, лаково блестевших сапог, наставил короткий палец на покрасневшего дежурного: - Никогда, товарищ Соснин, не лезьте вперед батьки в пекло - соблюдайте субординацию. Даже если вы и дежурный помощник начальника колонии. Запомните. Дальше: народ будет занят это самое главное. Остается только умело координировать свои действия: здесь нам опыта не занимать - справимся. А раз люди говорят, что гарантируют полный порядок, - значит, люди знают! Все, товарищи, обход!
Доказывать, что спор себе дороже, - все равно что в стенку лбом биться. И мы молчком вышли вслед за Грошевым в морозную темноту ночи, тускло освещаемую жилыми лампочками под жестяно скрипевшими абажурами; и по нам с одной из вышек на секунду скользнул ярко-желтый прожекторный луч, в свете которого на мгновение покорно взвились и заплясали в сумасшедшем хороводе мириады беззаботно-легкомысленных и веселых снежинок. Из светлого-то рая да на трудную землю...
Металлически чеканя набойками каблуков по промороженным и звонким доскам плаца, нас догнал и пошагал впереди прапорщик Псарев из дежурного наряда конвойной роты. Поеживаясь, я невольно усмехнулся: за неделю до Нового года Псарев вызывал по громкой связи осужденного Жилина, а меня в это время как черт подтолкнул - я и дунул вызывающему на ушко: "Заодно и Костылина не забудь!"
- Осужденные Жилин и Костылин! Прибыть к дежурному! - на ходу перестроился Псарев. - Жилин да Костылин, срочно в дежурку! - гаркнув напоследок, он сделал мне обнадеживающий знак рукой: мол, сейчас оба здесь как штык будут!
Поняв, что шутка зашла далеко, я попытался это объяснить контролеру, но тот уже закусил удила: пока не перебрал в дежурке все списки, выяснив, что такого осужденного в природе не существует, не успокоился. Беднягу даже пот прошиб. И после перестал со мной здороваться. Только головой при встрече кивать не забывал - старшему-то по званию. Для порядка.
У Псарева отечное лицо и вечно недовольный, лающий голос. А по заметке и примета: со всеми он как кошка с собакой, одинаково не милует как жену, так и осужденных на службе. Всех под одну гребенку стрижет. Раз у меня на глазах с дежурства отпросился - дома жену из кладовки выпустить. Сидела там с утра и до вечера - так, на всякий пожарный. Чтоб мужа больше уважала блюла и любила. А осужденные тут как тут - и прозвище подобрали от души: Кирпич. Толчея без стука не ходит - так и наладилось: Кирпич да Кирпич. Даже комроты и тот однажды обратился: "Товарищ Кирпич!.."
Во время обхода по отрядам всюду предстала одинаковая картина, какая бывает только по праздникам: в секциях шум и гам, в комнате политико-воспитательной работы неустанно мерцает мертвенно-синим накалом многострадальный телевизор, и больше обычного узкая тропка от культкомнаты до туалета залита ледяной, белеющей под круглым бледным освещением жидкостью тайно бегающих сюда в эти праздничные и одновременно невыносимые часы, а в курилке, где смело можно было вешать топор, едкий и плотный дым делает неузнаваемыми сражающихся в шашки под сопровождение адского смеха и мата, но все равно как по команде перед нарядом все бодро и весело встают, безбоязно отвечая на дежурные вопросы, а улыбки запоминаются непривычной искренностью... И без перца доходит до сердца - каковы веки, таковы и человеки...
Не забыли мы заглянуть и в кутки: пристройки к пэтэу и котельной, парикмахерской и школе, в каптерку с санчастью. За глаза довольно. Обошли из конца в конец - пока ничем ничего, все тихо и мирно.
После обхода зам по режиму, как и обещал, отвернул к себе в штаб зоны, а мы, уже крепко замерзшие, тут же заторопились к дежурке - чуть ли не наперегонки. Перед самым входом нас осторожно обошел Нарком в новой фуфайке с форсисто поднятым воротником.
А на пороге, часто затягиваясь, зобал папироску прораб Портретов, и по красным пятнам на лице его было понятно, что уже погнал человека черт по бочкам. Даже челюсть отвисла.
- А-а, Портретыч, - припечатал прораба по плечу Серега Шаров. - Дело сделал? Выдал Наркому задание? Ну и вали отсюда. Все - до встречи в эфире!
- Верно, верно, - не обидевшись, согласно засуетился прораб, что было явно не в его характере. - Иду, иду, голубчики-душегубчики! Спешу: запинаюсь и падаю...
В самой дежурке нас уже дожидался вскипяченный чайник, и мы, разложив на сейфе принесенное с собой, добрые полчаса гоняли чаи, в душе тайно радуясь, что все пока идет хорошо. Зазвонил телефон, и дежурный, хмуро выслушав, кивнул мне:
- Давай к себе: завхоз икру мечет - кажется, пьянка...
Накинув шинель, я выскочил в одиночку: в своих-то углах не староста указчик.
Встревоженный завхоз шепнул, где чифирили пьяные. Я шуганул его будто бы за непорядок. Пришлось собирать актив - для обхода.
Начали по порядку, с ближней секции - на мякине не проведешь. В одной из секций обнаружился в розетке оставленный кем-то самодельный электрокипятильник - "кипятило": пара металлических пластин да шнур с оголенной проволокой. Творение рук человеческих, подходившее на все случаи жизни, было брошено на произвол судьбы ввиду внезапного обхода. А за это наказывали последовательно и строго.
В последней секции, в углу на койках, действительно чифирили: черная железная кружка степенно передавалась из рук в руки, каждый делал строго по глотку.
"В авторитете" здесь Борис Кондратьев - Кондрат, с лицом, покрытым мелкими нарывами, дышащий хрипло и густо, похожий на больного. Трое "кентов" во всем внимали Кондрату: сложив по-турецки ноги на кроватях, не спускали с него своих блестящих, мутных глаз. Аж рты пооткрывали. И поперек не пикнут.
- Чай не запрещается, - опережая вопрос, насмешливо и хрипло протянул Кондрат, однако глядя на меня вполне серьезно и внимательно.
Но я и не думал разводить известную волокиту, в очередной раз доказывая, что распитие чая вот так, по кругу, уже нарушение. Не на посиделках - раз купил, дуй себе на здоровье, кто же против. Только - в одиночку. Закон есть закон. Не мной, кстати, и придумано, понимать надо. Я лишь как бы случайно вслух удивился, что у Кондрата "гуляет" язык, а это, надо полагать, не является результатом воздействия уважаемого им чифира. Сделав худо, не жди добра, но когда вот так - по-людски да по-божески просит начальник, - отчего бы не пойти да не провериться?
Никто не откажется. Завсегда рады. Проверяющие тоже люди - поймут, разберутся, восстановят справедливость. И все довольны. А иначе нельзя: окоротишь, так не сразу воротишь. Беды еще не оберешься. В одной из колоний, сопровождая через зону пьяных, контролеры порядка ради сунули под микитки одному строптивому, а он возьми да закричи: "Наших бьют!" Вся зона поднялась - честь свою защищать. Ломали и громили все, что плохо приколочено. И мирно остыли, наткнувшись на привлеченных для успокоения их разгулявшихся нервов конвойников. Чьи-то грехи нередко бывают и закрыты, а наши все наружу. Да на свою же шею.
Дежурный, вызвав из поселка медика, сделал с контролерами осмотр приведенных. Те охотно выворачивали карманы, снимали сапоги демонстрировали полную лояльность. Знать, на кривой козе выезжали: уж больно были уверены в своей правоте.
Покачиваясь на негнущихся ногах и в шинели, вываленной в снегу, вошел Точилов Павел Павлович, с петлицами медика и погонами лейтенанта. Не обращая внимания на присутствующих, он бережно усадил самого себя в кресло дежурного и прикрыл со значением глаза, с сопением вытаскивая пачку сигарет.
Тут нашему слову места нет, потому что в любой государственный праздник Павел Павлович Точилов с утра сыт, пьян и нос в табаке. А медчасть своего в обиду не дает: работник ценный. Даже какой-то труд пишет, в науку ушел. Берегут пуще глаза. А человек, понятное дело, без недостатков не бывает: сатана и святых искушает.
Развалившийся в кресле Точилов с усилием открыл глаза, закурил и с минуту в недоумении разглядывал стоявшего перед ним и старавшегося не покачиваться Кондратьева, потом, брезгливо дергая губами, со всхлипом выдохнул:
- О-о-о... один выйди.
- Здесь больше никого нет, гражданин начальник, - на всякий случай вытягиваясь по стойке "смирно", заплетающимся языком доложил Кондратьев. - Я один...
- Так... понятно. Нам все понятно. Все равно - один выйди!
И, погрозив кому-то невидимому указательным пальцем, дежурный медик со всеми проверяемыми проделал одну и ту же процедуру, значение которой было ведомо лишь ему: приказав каждому раскрыть рот пошире, он внимательно и сосредоточенно разглядывал похожие на подошвы темно-бурые, начифиренные языки, что-то при этом напряженно соображая. Затем при общем молчании долго выписывал справки обследования. Выполнив такую трудоемкую работу, лейтенант Точилов не с первого захода встал и на негнущихся ногах покинул помещение с надменно поднятой головой.
А Соснин, незамедлительно ознакомившийся со справками, внезапно побагровел и, шевеля щепоткой усов над вздернутой губой, заматерился:
- Береги природу, мать твою!.. Вы только гляньте, что он делает! Ставит общий диагноз: "язык чифириста". Надо же такое придумать, а?.. Маразм крепчал! - Но, спохватившись, Соснин глянул на повеселевшую компанию и для пущей убедительности постучал по столу. - Но вы не радуйтесь, мужики. У всех заложено - и без проверки видно. Да и грехов у каждого - по уши. Так что запрягайте, хлопцы, коней: собирайтесь в ШИЗО - по закону: на сутки, правами дежурного. Без всякой обиды.
Дежурный оглянулся и кивнул невысокому прапорщику с сальными волосами и по-женски пухло-сдобным телом, у которого недавно охраняемые просили в лесу пистолет орехи поколоть, но тот оказался на высоте - не доверил.
- Значит, Паша... - Соснин качнул головой, морщась, точно от зубной боли. - Слышь, Паша: отведите с Псаревым этих в изолятор да заодно помогите там отбой сделать. Давайте, служивые, поживее...
А я, никого не слушая, смотрел с замиранием, как за зарешеченным окном медленно таяла темень и на смену незаметно появлялись искрящиеся серебром и золотом украшения на тяжелой свежести елки той далекой поры моего последнего школьного года, когда самая красивая девушка, всегда застенчивая и робкая, прямо при всех подошла ко мне и громко, во всеуслышание, сказала, что любила и любит только меня одного - в ответ на мое глупое открыточное пожелание быть счастливой; и кажется, только теперь я неожиданно понял, что навсегда потерял ту, о которой, спасая себя, постоянно думал и был этим счастлив...
"А у Кондрата-то - отец с инфарктом", - вдруг молнией мелькнуло у меня ни с того ни с сего, и тут же из грязного, полуразбитого приемника, висевшего над дежурным, мелодично и празднично ударили куранты.
- Порядок, - бросил вернувшийся из изолятора Псарев. - Сделали отбой. Улеглись как бобики - и не тявкали. У нас не повыступаешь.
- Ага, - подтвердил Паша, ладонью покомкав свои сальные волосы, повернулся, деловит и серьезен. - Только Кондрат тусовался - еле успокоили. Говорит, пришью отрядного. Говорит, не по делу замели. Мол, отрядный виноват. Раз медики не подтвердили пьянки - значит, все: разошлись, как в луже чинарики. Так и говорил. Матерился будь здоров. Хотели даже в браслеты закатать, да поутих. Сейчас нормалек - отдыхает.
Дежурный скривился и закурил, затянувшись так, что его и без того плоские щеки обтянуло как у больного:
- Час от часу не легче. Каким только трумэном люди думают?.. - Соснин обжегся, вставив новую папиросу другой стороной. - Ш-шерсть стриженая!..
- Теперь, наверно, срок навесят новый, да? - как оса, лез в глаза Паша. - Да, Игорь Александрович? А что, ништяк: за угрозу расправы над офицером - пару лет и на строгий. Только загремит под фанфары. Как миленький! Чтоб понимал, да?..
И не оттого мне было холодно, что кто-то дурью маялся, прежде веку все равно не помрешь. И коли уж быть беде, то ее не минуешь, а долгая дума только лишняя скорбь... В черном дешевом костюме, худой и бледный, с провалившимися щеками и еле слышным голосом, стоял почему-то перед глазами отец Бориса Кондратьева. После перенесенного инфаркта приезжал на свидание с сыном. На краткосрочное. Длительного Кондрат был лишен - за очередное нарушение, без них не обходился. А еще через несколько дней после свиданки у Кондрата так схватило зубы, что на стенку чуть ли не прыгал. Аж позеленел.
И пока я, бросив все дела, бегал в поселок за таблетками - по выходным медчасть под замком, - умудрился и на собственное мероприятие опоздать. Этого добра у отрядников не огребешься. А контролировал замполит своих сотрудников добросовестно, и на планерке расправа не замедлила - через колено да пополам.
А в письме, которое я получил от отца Бориса Кондратьева, написанном слабыми, шатающимися буквами - следами человеческого горя, - была робкая просьба присмотреть по возможности за сыном, который вырос без матери, в общежитии, в детстве часто болел, а перед армией был так избит, что пришлось удалять селезенку, но об этом он сам никогда не расскажет, и если, конечно, виноват, то... И без них горе, а с ними - вдвое.
Соснин кивком подозвал хитровато щурившегося Серегу Шарова:
- Слушай, только вспомнил: ведь твой Нарком кентуется с Кондратом, так?
- Ну-у-у... - тянул Серега.
- Баранки гну! Ты что Ванькой с Пресни прикидываешься? Или в самом деле ничего не понял? Раз Нарком с Кондратом кенты, а последний давно уже на рогах в шизняк доставлен, так что, еще не ясно?.. Значит, "норму-задание" твой воспитатель выдал сполна своему бугру. Теперь понятно?..
- Вот тебе и... "голубчики-душегубчики"!.. - На Серегиной потемневшей щеке обозначилась пунктирная ссадина после бритья. - Теперь уже поздно копаться в колбасных обрезках - ничего не докажешь. За руку-то не пойман!.. Всех бы их к стенке - да очередями... из пустого-то валенка!..
Серега, вызвав по внутреннему телефону завхоза, закричал:
- Старшина, срочно разузнай, где сейчас Нарком. Ну Паньков, словом. Жду! - И, кинув трубку, сцапал Соснина за рукав. - Вот так вот, дружбан: когда зубов не стало, тогда и орехов принесли... Между прочим, Николай Александрович, завхоз у меня новый и со всей этой шоблой в контрах. А с Наркомом особо: тот как-то раз права стал качать, так завхоз ему налил промеж глаз, и Нарком летел - только что не курлыкал. А такое отдают на том свете угольками, ребятки-козлятки. Так что дело пахнет керосином... Долго ли нажраться да разборки учинить. На это они мастера первого класса.
Тем временем завхоз доложил Шарову, что Панькова нигде не нашли, как в воду канул. Дело понятное: ночь-то матка - все гладко.
- Конечно, будет он в отряде сиднем сидеть. - Серега, застегнув шинель, передернул широкими плечами, взбадриваясь. - Нашли мальчика-с-пальчик!..
И мы с ним, захватив Псарева, отправились навстречу судьбе, вручившей нам такой кислый лимон. Искать и найти на все готового Наркома.
Усиливался дувший все холоднее ветер, а где-то вверху, в темной густоте неба, знобко ощутимой сквозь редкие мелкие звезды, уже шумело что-то невидимое и сильное; ржаво скрипели на столбах раскачивающиеся фонари в железных рубашках, гоняя свой жидкий свет, и все чаще метались безжизненные полосы прожекторов, бесшумно бросаясь на молчаливые строения и отчего-то заставляя сжиматься сердце в невольной тревоге...
Между тем в отрядах, куда бы мы ни заходили, было относительно спокойно, и даже - на удивление - многие уже спали, а иные, собираясь на боковую, вечеряли, согнувшись в полутемных секциях за чаем и хлебом; в курилках наконец-то начал оседать дым, и воздух был такой тяжелый, что, хоть раз вдохнув его, нельзя было отделаться от спазматически щиплющего горло комка... И у нас уже была не о том речь, что виноватого надо сечь, а только о том, где же все-таки он, - шли мы теперь, не замечая холода, по третьему кругу - из края в край. Не обходили стороной и кутки. Но все было напрасно: поди-ка, на всяком углу наркомовские шестерки понаставлены - каждый шаг докладывают. А сам где-нибудь в тепле над нами посмеивается: дешево, мол, они не возьмут.
- Ладно, Григорьич, - успокоил его неунывающий Серега. - Мы ведь с тобой, чай, не чужие: ты как-никак у меня в отряде в совете воспитателей. Не обижайся: в другой раз за компанию посидим - за рюмкой чая. - И Серега, насильно заграбастав руку прораба, слегка даванул ее.
Изменившись в лице, Портретов вырвался и колченого протопал в моечное отделение. Да и было отчего побледнеть: здоровьем Бог Шарова не обидел. Быку шею свернет. Рассказывают, Серега только-только закончил техникум заочно, а перед последним экзаменом, забредя на окраине города в какой-то магазинчик, заприметил за прилавком девушку. Ну увидел и увидел. Чего тут вроде бы особенного. А только вдруг как окаменел. Да и та, в свою очередь, тоже изменилась в лице. Покраснела, развернулась - и в подсобку. Серега - следом, а там уже ухажер стоит, стенку подпирает. Косая сажень в плечах. Оказывается, здесь и работал, разнорабочим. Серега, занимавшийся спортом, каратэ, окрысившегося человека не тронул - только встал в стойку и нанес показательный удар по первому неодушевленному предмету, подвернувшемуся под горячую руку. В результате дверка трехстворчатого шкафа оторвалась вместе с петлями. Как будто ни с того ни с сего. Наглядный пример убедил соперника: он только махнул рукой и, вздохнув, убрался восвояси. А Серега теперь и шагу не шагнет без своей молодой супруги Галины.
Поигрывая мышцами и похохатывая, Серега потащил нас с Сосниным, обняв за плечи:
- Мужики, подфартило счастье: вместе дежурим! - И загорланил во всю силу легких: - "А три танкиста, три веселых друга! Экипаж машины боевой!.."
Серега открыл заслонку в парилке и шарнул на каменку подряд несколько ковшей воды. Кожеобжигающий пар, мощно ухнув, хлынул к потолку, согнав блаженно растянувшегося на верхнем полке Портретова. Казалось, волосы на наших головах вересом затрещали! Но парились да мылись мы до одури.
И когда уже расходились из бани, мой разомлевший и о чем-то призадумавшийся сосед, благодушно отдуваясь, хмыкнул:
- А и ладно, что у Шара пузынь не раскатали: надо еще в дежурку заскочить - бугра с девятой точки дернуть. С подшефной-то. А то я на всякий случай после Нового года пару отгулов прихватил - не лишние.
- Картинкин, ты что, белены объелся? - Серега не удержался. - Или дежурку с проходным двором спутал?
В дежурку-то в любое время дня и ночи мог заходить по делу и без дела не только начсостав, но и гражданские, вольнонаемные, зачастую не показав даже и пропуска охране, знавшей всех как облупленных. Но полушутливое Серегино замечание неожиданно вывело Портретова из себя:
- Ты когда в лесу на своей точке был в последний раз? - напрягая жилистую шею с челночно бегающим кадыком, взъярился он. - Может, сам бугру и скажешь, чего им после праздников делать? Валяй - хлопот меньше!
- Ладно, ладно, - примиряюще дернул подбородком Шаров. - Некогда, Григорьич, сам знаешь. Мотаешься и без того как заведенный. У тебя ведь Паньков бугром-то на точке, верно?
- Кто же еще - Нарком, конечно, - так же быстро и остыл прораб. - В авторитете. Да и дело знает туго - не обижаюсь.
- Туго... Знаем мы, что он, заштыренный, туго знает: енот, да не тот. Ладно, Портретыч, проехали. Работа есть работа. Не будем заводиться: после парилки снова жить захотелось!
А дома, как только я поднес спичку к матово-розовым дровам, в печи и занялось разом, вкусно запохрустывав согнутой в барашек сухой желтой берестой; и я, отварив рожки и поджарив их на подсолнечном масле, на верхосытку еще напился темно-янтарного свежего чая с куском черного хлеба местной выпечки. Подбросив дров в печку, подпер поленом весело осветившуюся ало-красным атласным огнем чугунную заслонку - и блаженно растянулся на кровати.
Солнышко нас не дожидается, и, когда я проснулся от неожиданной боли в сердце, было уже темно: зимний день не дольше воробьиного носа. А боль, туго сдавливая, заставляла сдерживать частое дыхание: какая-то острая игла медленно переворачивалась в сердце, ноющими электрическими покалываниями растекаясь в груди и под лопаткой; немея, нехорошо отяжелело левое плечо и обмякла рука. Стараясь медленней и равномерней дышать носом, я закрыл глаза, ожидая, когда отпустит эта дотоле непонятная сердечная боль. Беда-то ведь без ума... После того как мое лицо покрылось испариной и игла исчезла, я задышал спокойнее, но долго не решался двигаться. Затем медленно сел и включил свет. Дрова еще к этому времени прогорели окончательно, подернувшись серебристо-серой золой, и я закрыл заслонку, только теперь ощутив, как от тепла еще уютнее стало в комнатке.
Настала пора собираться. Погладив форменные брюки и рубашку, я побрился хваленым лезвием "Жилетт", которым, оказалось, следовало бы пользовать разве что по приговору народного суда, но, освежившись родным "Шипром", почувствовал себя вполне человеком. На все сто. Но отчего эта непонятная боль?.. Нечаянно, неведано - встретила нос к носу. Да и взяла как Мартына с гулянья...
И как в постоянно тоскующей душе не может не проткнуть ледяной острой иглой беззащитно дрогнувшее человеческое сердце, когда, скажем, прямо на глазах крутится берестой на огне сошедший с круга мой сосед, а над такими, прямее прямого в своей искренности, как безобидный земляк Соснин, не перестают изводиться в насмешках не желающие видеть дальше собственного носа, сами, в свою очередь, наделенные какой-нибудь кличкой, потому что всякий живущий в этом конвойном поселке неизменно награждается прозвищем; а каждый второй с погонами на плечах, вернувшись поздним вечером со службы, вынужден без слов хвататься за горячительное, чтобы хоть как-то суметь подзабыться до утра; и так месяц за месяцем, год за годом, и несть этому числа; хотя, конечно, день дню не указчик и день на день не приходится...
Ведь каждый из нас живет не только собственной жизнью, но и многими другими. А это значит, что наши сердца, человеческие сердца, нуждаются в защите, памяти, любви. Человек-то жалью живет.
Когда я в темноте подходил к высокому забору, обнесенному в несколько рядов путанкой и колючкой, с неба на зону сорвалась звезда и, прочертив ясный золотистый след, мгновенно погасла, точно испугалась, увидев, куда она падает.
3
Дежурка - небольшое деревянное строение линяло-голубого цвета со скамейкой у входа - в нескольких десятках метров от вахты. Прямо от трехступенчатого крыльца дежурного помещения нередко отводят наказанных напротив - через маленькие и скрипучие, плохо открываемые воротца в большом заборе - в штрафной изолятор. Там же внутри и помещение камерного типа. Проще говоря - БУР. Сидят здесь от месяца до полугода, как правило, за серьезные нарушения режима, а порой даже и преступления. Кто чего стоит.
В самой дежурке - три комнаты с зарешеченными окнами, но без дверей, разделенные между собой порожками. В первой - с барьером - во всю ивановскую действует войсковой наряд, во второй - с пультом громкой связи и несколькими телефонами - восседает и руководит дежурный помощник начальника колонии, а в третьей, самой крошечной, делят место пополам неказистая, расшатанная лежанка и огромный, громоздкий сейф. Здесь зачастую и перекусывает на скорую руку дежурный наряд: на службе, известное дело, не без тужбы.
Все уже были в сборе: в парадных шинелях, серьезные. Старый наряд, быстро и деловито сдав дежурство, понапутствовал нам хорошей службы и ушел, чтобы вскоре сесть за праздничный стол и по-человечески встретить Новый год.
А зам по режиму Грошев, не теряя времени даром, здесь же в дежурке и провел с нами дополнительный инструктаж: Василий Васильевич, свободно и неторопливо прохаживаясь по комнатке, внушительно выговаривал:
- Помните: дежурство особое. Полная бдительность - и ни малейшего расслабления. В двенадцать обязательный отбой - и регулярные обходы по территории. А также по всем куткам. При съеме с нижнего склада и лесооцепления выявлено и изолировано несколько человек. Но могут быть пьяные и в зоне: все не предусмотришь. Значит, обходы, обходы и еще раз обходы. Ни минуты не дремать. Это - главное. Обо всех инцидентах докладывать лично мне: я буду работать у себя в штабе зоны. А сейчас с начальниками отрядов и войсковым нарядом проведем обход по зоне. Вопросы?
В это время без стука вошел председатель совета коллектива колонии, малый, которого и в три обхвата не обнимешь; поздоровавшись вежливой скороговоркой, он затрещал:
- Гражданин капитан, разрешите новогоднюю программу посмотреть - народ просит. Все будет путем, только разрешите немного на воле себя почувствовать, век будем помнить!..
- Да вы что, ребята-демократы! - только и изумился дежурный Соснин, хотя председатель совета не сводил своих бегающих глаз с зама по режиму. Думаете, что говорите?! Это же протянется до четырех утра - не меньше! Да у меня к тому времени всю зону на уши поставят - виновных не найдешь! Самого под суд отправят! Идите, не мешайте работать!
- Ми-ну-точ-ку, - раздельно выговаривая, оставил капитан Грошев безропотно подчинившегося и скуксившегося председателя совета. - Как говорите? Посмотреть праздничную программу? А есть ли твердая гарантия, что в зоне действительно будет полный порядок? Актив колонии ручается?
- К-конечно, - вдохновенно зазаикался председатель. - Мы же себе не враги, гражданин начальник! Р-разрешите, объявлю по отрядам? Я мигом!
- Раз-ре-ша-ю. - Капитан Грошев, щурясь, попротирал очки, провожая взглядом обрадованно вывалившегося за дверь председателя, затем, развернувшись на каблуках хромовых, лаково блестевших сапог, наставил короткий палец на покрасневшего дежурного: - Никогда, товарищ Соснин, не лезьте вперед батьки в пекло - соблюдайте субординацию. Даже если вы и дежурный помощник начальника колонии. Запомните. Дальше: народ будет занят это самое главное. Остается только умело координировать свои действия: здесь нам опыта не занимать - справимся. А раз люди говорят, что гарантируют полный порядок, - значит, люди знают! Все, товарищи, обход!
Доказывать, что спор себе дороже, - все равно что в стенку лбом биться. И мы молчком вышли вслед за Грошевым в морозную темноту ночи, тускло освещаемую жилыми лампочками под жестяно скрипевшими абажурами; и по нам с одной из вышек на секунду скользнул ярко-желтый прожекторный луч, в свете которого на мгновение покорно взвились и заплясали в сумасшедшем хороводе мириады беззаботно-легкомысленных и веселых снежинок. Из светлого-то рая да на трудную землю...
Металлически чеканя набойками каблуков по промороженным и звонким доскам плаца, нас догнал и пошагал впереди прапорщик Псарев из дежурного наряда конвойной роты. Поеживаясь, я невольно усмехнулся: за неделю до Нового года Псарев вызывал по громкой связи осужденного Жилина, а меня в это время как черт подтолкнул - я и дунул вызывающему на ушко: "Заодно и Костылина не забудь!"
- Осужденные Жилин и Костылин! Прибыть к дежурному! - на ходу перестроился Псарев. - Жилин да Костылин, срочно в дежурку! - гаркнув напоследок, он сделал мне обнадеживающий знак рукой: мол, сейчас оба здесь как штык будут!
Поняв, что шутка зашла далеко, я попытался это объяснить контролеру, но тот уже закусил удила: пока не перебрал в дежурке все списки, выяснив, что такого осужденного в природе не существует, не успокоился. Беднягу даже пот прошиб. И после перестал со мной здороваться. Только головой при встрече кивать не забывал - старшему-то по званию. Для порядка.
У Псарева отечное лицо и вечно недовольный, лающий голос. А по заметке и примета: со всеми он как кошка с собакой, одинаково не милует как жену, так и осужденных на службе. Всех под одну гребенку стрижет. Раз у меня на глазах с дежурства отпросился - дома жену из кладовки выпустить. Сидела там с утра и до вечера - так, на всякий пожарный. Чтоб мужа больше уважала блюла и любила. А осужденные тут как тут - и прозвище подобрали от души: Кирпич. Толчея без стука не ходит - так и наладилось: Кирпич да Кирпич. Даже комроты и тот однажды обратился: "Товарищ Кирпич!.."
Во время обхода по отрядам всюду предстала одинаковая картина, какая бывает только по праздникам: в секциях шум и гам, в комнате политико-воспитательной работы неустанно мерцает мертвенно-синим накалом многострадальный телевизор, и больше обычного узкая тропка от культкомнаты до туалета залита ледяной, белеющей под круглым бледным освещением жидкостью тайно бегающих сюда в эти праздничные и одновременно невыносимые часы, а в курилке, где смело можно было вешать топор, едкий и плотный дым делает неузнаваемыми сражающихся в шашки под сопровождение адского смеха и мата, но все равно как по команде перед нарядом все бодро и весело встают, безбоязно отвечая на дежурные вопросы, а улыбки запоминаются непривычной искренностью... И без перца доходит до сердца - каковы веки, таковы и человеки...
Не забыли мы заглянуть и в кутки: пристройки к пэтэу и котельной, парикмахерской и школе, в каптерку с санчастью. За глаза довольно. Обошли из конца в конец - пока ничем ничего, все тихо и мирно.
После обхода зам по режиму, как и обещал, отвернул к себе в штаб зоны, а мы, уже крепко замерзшие, тут же заторопились к дежурке - чуть ли не наперегонки. Перед самым входом нас осторожно обошел Нарком в новой фуфайке с форсисто поднятым воротником.
А на пороге, часто затягиваясь, зобал папироску прораб Портретов, и по красным пятнам на лице его было понятно, что уже погнал человека черт по бочкам. Даже челюсть отвисла.
- А-а, Портретыч, - припечатал прораба по плечу Серега Шаров. - Дело сделал? Выдал Наркому задание? Ну и вали отсюда. Все - до встречи в эфире!
- Верно, верно, - не обидевшись, согласно засуетился прораб, что было явно не в его характере. - Иду, иду, голубчики-душегубчики! Спешу: запинаюсь и падаю...
В самой дежурке нас уже дожидался вскипяченный чайник, и мы, разложив на сейфе принесенное с собой, добрые полчаса гоняли чаи, в душе тайно радуясь, что все пока идет хорошо. Зазвонил телефон, и дежурный, хмуро выслушав, кивнул мне:
- Давай к себе: завхоз икру мечет - кажется, пьянка...
Накинув шинель, я выскочил в одиночку: в своих-то углах не староста указчик.
Встревоженный завхоз шепнул, где чифирили пьяные. Я шуганул его будто бы за непорядок. Пришлось собирать актив - для обхода.
Начали по порядку, с ближней секции - на мякине не проведешь. В одной из секций обнаружился в розетке оставленный кем-то самодельный электрокипятильник - "кипятило": пара металлических пластин да шнур с оголенной проволокой. Творение рук человеческих, подходившее на все случаи жизни, было брошено на произвол судьбы ввиду внезапного обхода. А за это наказывали последовательно и строго.
В последней секции, в углу на койках, действительно чифирили: черная железная кружка степенно передавалась из рук в руки, каждый делал строго по глотку.
"В авторитете" здесь Борис Кондратьев - Кондрат, с лицом, покрытым мелкими нарывами, дышащий хрипло и густо, похожий на больного. Трое "кентов" во всем внимали Кондрату: сложив по-турецки ноги на кроватях, не спускали с него своих блестящих, мутных глаз. Аж рты пооткрывали. И поперек не пикнут.
- Чай не запрещается, - опережая вопрос, насмешливо и хрипло протянул Кондрат, однако глядя на меня вполне серьезно и внимательно.
Но я и не думал разводить известную волокиту, в очередной раз доказывая, что распитие чая вот так, по кругу, уже нарушение. Не на посиделках - раз купил, дуй себе на здоровье, кто же против. Только - в одиночку. Закон есть закон. Не мной, кстати, и придумано, понимать надо. Я лишь как бы случайно вслух удивился, что у Кондрата "гуляет" язык, а это, надо полагать, не является результатом воздействия уважаемого им чифира. Сделав худо, не жди добра, но когда вот так - по-людски да по-божески просит начальник, - отчего бы не пойти да не провериться?
Никто не откажется. Завсегда рады. Проверяющие тоже люди - поймут, разберутся, восстановят справедливость. И все довольны. А иначе нельзя: окоротишь, так не сразу воротишь. Беды еще не оберешься. В одной из колоний, сопровождая через зону пьяных, контролеры порядка ради сунули под микитки одному строптивому, а он возьми да закричи: "Наших бьют!" Вся зона поднялась - честь свою защищать. Ломали и громили все, что плохо приколочено. И мирно остыли, наткнувшись на привлеченных для успокоения их разгулявшихся нервов конвойников. Чьи-то грехи нередко бывают и закрыты, а наши все наружу. Да на свою же шею.
Дежурный, вызвав из поселка медика, сделал с контролерами осмотр приведенных. Те охотно выворачивали карманы, снимали сапоги демонстрировали полную лояльность. Знать, на кривой козе выезжали: уж больно были уверены в своей правоте.
Покачиваясь на негнущихся ногах и в шинели, вываленной в снегу, вошел Точилов Павел Павлович, с петлицами медика и погонами лейтенанта. Не обращая внимания на присутствующих, он бережно усадил самого себя в кресло дежурного и прикрыл со значением глаза, с сопением вытаскивая пачку сигарет.
Тут нашему слову места нет, потому что в любой государственный праздник Павел Павлович Точилов с утра сыт, пьян и нос в табаке. А медчасть своего в обиду не дает: работник ценный. Даже какой-то труд пишет, в науку ушел. Берегут пуще глаза. А человек, понятное дело, без недостатков не бывает: сатана и святых искушает.
Развалившийся в кресле Точилов с усилием открыл глаза, закурил и с минуту в недоумении разглядывал стоявшего перед ним и старавшегося не покачиваться Кондратьева, потом, брезгливо дергая губами, со всхлипом выдохнул:
- О-о-о... один выйди.
- Здесь больше никого нет, гражданин начальник, - на всякий случай вытягиваясь по стойке "смирно", заплетающимся языком доложил Кондратьев. - Я один...
- Так... понятно. Нам все понятно. Все равно - один выйди!
И, погрозив кому-то невидимому указательным пальцем, дежурный медик со всеми проверяемыми проделал одну и ту же процедуру, значение которой было ведомо лишь ему: приказав каждому раскрыть рот пошире, он внимательно и сосредоточенно разглядывал похожие на подошвы темно-бурые, начифиренные языки, что-то при этом напряженно соображая. Затем при общем молчании долго выписывал справки обследования. Выполнив такую трудоемкую работу, лейтенант Точилов не с первого захода встал и на негнущихся ногах покинул помещение с надменно поднятой головой.
А Соснин, незамедлительно ознакомившийся со справками, внезапно побагровел и, шевеля щепоткой усов над вздернутой губой, заматерился:
- Береги природу, мать твою!.. Вы только гляньте, что он делает! Ставит общий диагноз: "язык чифириста". Надо же такое придумать, а?.. Маразм крепчал! - Но, спохватившись, Соснин глянул на повеселевшую компанию и для пущей убедительности постучал по столу. - Но вы не радуйтесь, мужики. У всех заложено - и без проверки видно. Да и грехов у каждого - по уши. Так что запрягайте, хлопцы, коней: собирайтесь в ШИЗО - по закону: на сутки, правами дежурного. Без всякой обиды.
Дежурный оглянулся и кивнул невысокому прапорщику с сальными волосами и по-женски пухло-сдобным телом, у которого недавно охраняемые просили в лесу пистолет орехи поколоть, но тот оказался на высоте - не доверил.
- Значит, Паша... - Соснин качнул головой, морщась, точно от зубной боли. - Слышь, Паша: отведите с Псаревым этих в изолятор да заодно помогите там отбой сделать. Давайте, служивые, поживее...
А я, никого не слушая, смотрел с замиранием, как за зарешеченным окном медленно таяла темень и на смену незаметно появлялись искрящиеся серебром и золотом украшения на тяжелой свежести елки той далекой поры моего последнего школьного года, когда самая красивая девушка, всегда застенчивая и робкая, прямо при всех подошла ко мне и громко, во всеуслышание, сказала, что любила и любит только меня одного - в ответ на мое глупое открыточное пожелание быть счастливой; и кажется, только теперь я неожиданно понял, что навсегда потерял ту, о которой, спасая себя, постоянно думал и был этим счастлив...
"А у Кондрата-то - отец с инфарктом", - вдруг молнией мелькнуло у меня ни с того ни с сего, и тут же из грязного, полуразбитого приемника, висевшего над дежурным, мелодично и празднично ударили куранты.
- Порядок, - бросил вернувшийся из изолятора Псарев. - Сделали отбой. Улеглись как бобики - и не тявкали. У нас не повыступаешь.
- Ага, - подтвердил Паша, ладонью покомкав свои сальные волосы, повернулся, деловит и серьезен. - Только Кондрат тусовался - еле успокоили. Говорит, пришью отрядного. Говорит, не по делу замели. Мол, отрядный виноват. Раз медики не подтвердили пьянки - значит, все: разошлись, как в луже чинарики. Так и говорил. Матерился будь здоров. Хотели даже в браслеты закатать, да поутих. Сейчас нормалек - отдыхает.
Дежурный скривился и закурил, затянувшись так, что его и без того плоские щеки обтянуло как у больного:
- Час от часу не легче. Каким только трумэном люди думают?.. - Соснин обжегся, вставив новую папиросу другой стороной. - Ш-шерсть стриженая!..
- Теперь, наверно, срок навесят новый, да? - как оса, лез в глаза Паша. - Да, Игорь Александрович? А что, ништяк: за угрозу расправы над офицером - пару лет и на строгий. Только загремит под фанфары. Как миленький! Чтоб понимал, да?..
И не оттого мне было холодно, что кто-то дурью маялся, прежде веку все равно не помрешь. И коли уж быть беде, то ее не минуешь, а долгая дума только лишняя скорбь... В черном дешевом костюме, худой и бледный, с провалившимися щеками и еле слышным голосом, стоял почему-то перед глазами отец Бориса Кондратьева. После перенесенного инфаркта приезжал на свидание с сыном. На краткосрочное. Длительного Кондрат был лишен - за очередное нарушение, без них не обходился. А еще через несколько дней после свиданки у Кондрата так схватило зубы, что на стенку чуть ли не прыгал. Аж позеленел.
И пока я, бросив все дела, бегал в поселок за таблетками - по выходным медчасть под замком, - умудрился и на собственное мероприятие опоздать. Этого добра у отрядников не огребешься. А контролировал замполит своих сотрудников добросовестно, и на планерке расправа не замедлила - через колено да пополам.
А в письме, которое я получил от отца Бориса Кондратьева, написанном слабыми, шатающимися буквами - следами человеческого горя, - была робкая просьба присмотреть по возможности за сыном, который вырос без матери, в общежитии, в детстве часто болел, а перед армией был так избит, что пришлось удалять селезенку, но об этом он сам никогда не расскажет, и если, конечно, виноват, то... И без них горе, а с ними - вдвое.
Соснин кивком подозвал хитровато щурившегося Серегу Шарова:
- Слушай, только вспомнил: ведь твой Нарком кентуется с Кондратом, так?
- Ну-у-у... - тянул Серега.
- Баранки гну! Ты что Ванькой с Пресни прикидываешься? Или в самом деле ничего не понял? Раз Нарком с Кондратом кенты, а последний давно уже на рогах в шизняк доставлен, так что, еще не ясно?.. Значит, "норму-задание" твой воспитатель выдал сполна своему бугру. Теперь понятно?..
- Вот тебе и... "голубчики-душегубчики"!.. - На Серегиной потемневшей щеке обозначилась пунктирная ссадина после бритья. - Теперь уже поздно копаться в колбасных обрезках - ничего не докажешь. За руку-то не пойман!.. Всех бы их к стенке - да очередями... из пустого-то валенка!..
Серега, вызвав по внутреннему телефону завхоза, закричал:
- Старшина, срочно разузнай, где сейчас Нарком. Ну Паньков, словом. Жду! - И, кинув трубку, сцапал Соснина за рукав. - Вот так вот, дружбан: когда зубов не стало, тогда и орехов принесли... Между прочим, Николай Александрович, завхоз у меня новый и со всей этой шоблой в контрах. А с Наркомом особо: тот как-то раз права стал качать, так завхоз ему налил промеж глаз, и Нарком летел - только что не курлыкал. А такое отдают на том свете угольками, ребятки-козлятки. Так что дело пахнет керосином... Долго ли нажраться да разборки учинить. На это они мастера первого класса.
Тем временем завхоз доложил Шарову, что Панькова нигде не нашли, как в воду канул. Дело понятное: ночь-то матка - все гладко.
- Конечно, будет он в отряде сиднем сидеть. - Серега, застегнув шинель, передернул широкими плечами, взбадриваясь. - Нашли мальчика-с-пальчик!..
И мы с ним, захватив Псарева, отправились навстречу судьбе, вручившей нам такой кислый лимон. Искать и найти на все готового Наркома.
Усиливался дувший все холоднее ветер, а где-то вверху, в темной густоте неба, знобко ощутимой сквозь редкие мелкие звезды, уже шумело что-то невидимое и сильное; ржаво скрипели на столбах раскачивающиеся фонари в железных рубашках, гоняя свой жидкий свет, и все чаще метались безжизненные полосы прожекторов, бесшумно бросаясь на молчаливые строения и отчего-то заставляя сжиматься сердце в невольной тревоге...
Между тем в отрядах, куда бы мы ни заходили, было относительно спокойно, и даже - на удивление - многие уже спали, а иные, собираясь на боковую, вечеряли, согнувшись в полутемных секциях за чаем и хлебом; в курилках наконец-то начал оседать дым, и воздух был такой тяжелый, что, хоть раз вдохнув его, нельзя было отделаться от спазматически щиплющего горло комка... И у нас уже была не о том речь, что виноватого надо сечь, а только о том, где же все-таки он, - шли мы теперь, не замечая холода, по третьему кругу - из края в край. Не обходили стороной и кутки. Но все было напрасно: поди-ка, на всяком углу наркомовские шестерки понаставлены - каждый шаг докладывают. А сам где-нибудь в тепле над нами посмеивается: дешево, мол, они не возьмут.