Четыре часа спустя Кушла усмехается, глядя на Джоша из своего поднебесья. Лондон омывает окна снаружи, и Джош облизывает губы. Облизывает ее губы. Известняк должен быть сухим и отдавать мелом, но, к изумлению Джоша, минерал влажен и податлив. Вырезанный рот Кушлы — теплый. С зимней быстротой опускаются сумерки, и Джош видит свое отражение в наклонной плоскости стеклянной крыши; видит, как целует девушку из сна. Подражая дождю, ползущему по стеклу, уголки ее губ змеятся, и голова Кушлы смеется над ним. Джош не понимает, чем все это кончится. Джош лишь знает, что кончает, накрывая ухмыляющуюся голову своим телом. Джош так захвачен происходящим, что ничему не удивляется; на голых стенах студии лишь мелькает легкая тень сожаления об утрате самоконтроля. В конце концов, это помещение предназначено для искусства. Час спустя Джош снова благоразумен и больше озадачен, чем смущен. Он признает, что в его поведение, возможно, вкралась неправильность, но однозначно дурным его назвать нельзя. Будучи носителем более древней веры в их иудейско-католическом союзе, Джош отвергает самообслуживание исповеди, но совершает омовение, как символ отпущения грехов. Он скоблит себя овсяным мылом и обливает в наказание холодной водой. К возвращению Мартина Джош снова чист, готов и ждет — как и предполагалось. Но хотя он и чист, новую скульптуру Мартину он не покажет.
Бо́льшую часть дня Кушла тратит на то, чтобы освежить свои знания. Короткая пробежка по галерее Тейт, Сейнсбери Уинг, Королевской академии. Кушла позволяет себе лишь улыбнуться на бегу охраннику. После чего тот уходит с работы, бросает жену и садится в первый же поезд на Париж. Торопливое перелистывание тридцати девяти книг по искусству двадцатого века и долгая минутка обеденного перерыва, выхваченная меж двух дождей, — Кушла стоит на мосту Ватерлоо, наблюдая, как мутная Темза течет под ее ногами. Мимо бредут старик и одинокая молодая женщина. Старик раздумывает, не утопиться ли, и спешит обратно на работу — все лучше, чем глядеть в глаза правде своего убогого существования. Женщина сберегает порыв до моста Бэттерси, где ее вялая попытка самоубийства оканчивается погребением в платной психиатрической клинике — по настоянию богатой родни — и наградой за храбрость молодому констеблю, уговорившему ее слезть с перил.
Кушла продолжает образовательную программу. Все это она изучила еще во дворце. Сегодняшние занятия — повторение пройденного. Дворец предлагает очень качественное образование, превосходные наставники исполнены творческой энергии и только рады передать ее ученикам. И вот наступает момент, когда Кушла готова набрать темп — старушке Темзе теперь за ней не угнаться. Кушла готова стартовать к объекту под названием Джош.
Ей следовало бы освежить еще кое-какие знания, но она чересчур увлечена собственными планами, чтобы оглядываться назад.
18
19
20
21
Бо́льшую часть дня Кушла тратит на то, чтобы освежить свои знания. Короткая пробежка по галерее Тейт, Сейнсбери Уинг, Королевской академии. Кушла позволяет себе лишь улыбнуться на бегу охраннику. После чего тот уходит с работы, бросает жену и садится в первый же поезд на Париж. Торопливое перелистывание тридцати девяти книг по искусству двадцатого века и долгая минутка обеденного перерыва, выхваченная меж двух дождей, — Кушла стоит на мосту Ватерлоо, наблюдая, как мутная Темза течет под ее ногами. Мимо бредут старик и одинокая молодая женщина. Старик раздумывает, не утопиться ли, и спешит обратно на работу — все лучше, чем глядеть в глаза правде своего убогого существования. Женщина сберегает порыв до моста Бэттерси, где ее вялая попытка самоубийства оканчивается погребением в платной психиатрической клинике — по настоянию богатой родни — и наградой за храбрость молодому констеблю, уговорившему ее слезть с перил.
Кушла продолжает образовательную программу. Все это она изучила еще во дворце. Сегодняшние занятия — повторение пройденного. Дворец предлагает очень качественное образование, превосходные наставники исполнены творческой энергии и только рады передать ее ученикам. И вот наступает момент, когда Кушла готова набрать темп — старушке Темзе теперь за ней не угнаться. Кушла готова стартовать к объекту под названием Джош.
Ей следовало бы освежить еще кое-какие знания, но она чересчур увлечена собственными планами, чтобы оглядываться назад.
18
Если лондонская блудница с готовностью раскорячила ляжки для Кушлы, то город Лондон не торопится подпустить поближе принца Дэвида. Принц ведь не какой-нибудь Дик Уиттингтон[8], явившийся пытать счастья. Для начала Дэвид терпеть не может кошек. И, кроме того, принц уже познал счастье, он носит его в сердце, и без подсказки трепетной невесты знает, что нет лучше места на земле, чем дом родной. Принц стойко вынесет ссылку, но сдаваться на милость городу не намерен. Хотя он от рождения обладает умением превращать булыжник в золото, лишь ступив на камень, принц предпочитает ходит по земляным дорожкам, а не по красным мостовым. Дэвид всегда предпочитал деревенскую пастораль, его окна во дворце выходят на поля и реку. Полупрозрачная сетчатка на его левом глазу более приспособлена к звездному свету, чем к мельтешению огней, загрязняющих окружающую среду. Его правый глаз, выбирающий на что смотреть по своему усмотрению, теперь постоянно настроен на фильм, коим является жизнь его сестры. Принц сканирует глазом чердак, откуда Кушла наблюдает за уличным движением; сканирует уличное движение, наблюдая, как она гуляет, работает. Принц ждет ее следующего шага. Он мог бы, если б захотел, смотреть, как она ложится спать или принимает ванну, но с врожденным благородством принц закрывает глаза перед прекрасной наготой, которую брату видеть не годится. Очень современный принц, худой, бледный и утонченно красивый, бродит ночами по городским улицам, куря одну сигарету за другой, мурлыча странный мотив и невольно моргая, когда мимо проносится минитакси или миниюбка.
Дэвид изучает Лондон. Первый семестр — словарь, фразы, времена, причастие. Хотя он поначалу и пытался, искренне пытался, собрав в кулак все свое мужество, нырнуть с разбега под землю, но от метро пришлось отказаться. Полное и неизбежное отчуждение от четырех стихий ранит его по-королевски фермерскую душу, и Дэвид предпочитает пережидать дорожные пробки в толкучке на крыше автобуса № 13, чем париться под землей в жарком дыхании миллиона пассажиров. Чувствительная душа, этот маленький принц.
После языка наступает черед географии. Новую землю принц наносит на карту собственными ногами со свежими мозолями, совершая долгие прогулки от Хэкни до Стоук Ньюингтон, затем в Хайбери, Ислингтон, Кингз Кросс, Юстон и снова в город. Словно все, что находится за пределами Вест-Энда, — деревня. Принц удаляется от центра-спрута, не нуждаясь ни в банках, ни в счастливом случае, но его правый глаз неизменно нацелен на жизнь сестры.
Когда Дэвид разглядывает Кушлу через глазную линзу, окаймленную длинными ресницами, он смотрит на нее не с упреком, но скорее с антропологическим интересом. Его сестра — инородный элемент; пришелица, разгуливающая среди расы людей, неспособных уразуметь ее непохожесть. Люди жадно вдыхают ее чужой заморский запах и, тем не менее, обманывают себя, уверяя, что она — одна из них. Что она может принадлежать одному из них. Дэвид заворожен их глупостью и ее дерзостью. В его детских воспоминаниях нет сестры; в памяти не осталось ни тайных признаний, сделанных глубокой ночью в общей спальне, ни воспоминаний о рождественских подарках, в которых они украдкой рылись, а потом торопливо заклеивали смесью слюны и вины. Но Кушла — его сестра, потому он чувствует ее за три мили; и даже воздух, загрязненный выше всякого предела, ему не помеха. Кушла всего лишь оказалась с ним в одном городе, но этого хватило, чтобы спровоцировать легкое брожение в его ДНК.
Никогда ранее Дэвид не жил среди чужих, и это возбуждает его, он смакует их иностранности. В Хайбери Филдс принц снимает модные ботинки и ступает по серой подмороженной траве, желая ощутить следы, оставленные теми, кто ходил здесь до него. Он удивляется, когда его чуткая подошва опознает лишь вмятины от «Доктора Мартина», кед, «Катерпиллера» и «Найк». Там, где он вырос, трава оказывает столь радушный прием босым ногам, что воздержаться от прогулки по траве просто немыслимо. Впрочем, принц ведь не принадлежит к породе взъерошенных лондонцев, гуляющих без поводка, — что противозаконно — по урбанистическим паркам.
На кладбище Эбни Парк, продираясь сквозь заросли, принц обнаруживает буйную поросль ангелов и херувимов — каждое существо играет на сломанной флейте, и эта музыка ускоряет разложение умерших. Дэвид прикладывает ухо к надгробным камням и слушает шелест признаний покойных лондонцев. Им особенно нечего сказать. Давно и недавно умершие не более в курсе своей судьбы, чем только что рожденные или почти взрослые. Инстинктивное озарение — дар, не слишком ценимый в солидных столичных кругах, где знания чаще измеряются размерами сада и числом гостевых спален, а мудрость — остроумием няньки. Но только не в Хэкни, конечно. Там с детьми до сих пор нянчатся бабушки. Сравнивая и смущаясь, слушая и приглядываясь к реальной жизни и железным рельсам, по которым катится его сестра, Дэвид многое узнает о своем новом доме. Этот умненький маленький принц.
Прекрасный принц. Высокий — шесть футов с лишним — и с головы до ног вылитый любимец публики самого современного образца. Реальный любимец публики куда реже забредает на Приходскую улицу в районе Стоук Ньюингтон, но если его там заметят, то непременно с восторгом. Ибо современная версия поп-идола — настоящий восторг. Ангел, англизированный поздним Боуи с подачи раннего Болана, в изысканном прикиде девяностых определил гендерное сознание мужчин и стал воплощением совершенства. Незыблемого совершенства, которое, в принципе, способно выйти за установленные рамки, но только если возникнет — действительно возникнет — настоятельная в том необходимость. Девушки от идола поголовно без ума, а заодно и кое-кто из парней. Щегольская челка манит не только оглянуться, но и заглянуть в глаза. Дэвид плавно скользит — красота облегчает шаг — рассекает улицы, и мусор под ногами ему не помеха. Его запредельная элегантность перелетает через водяные капканы стоков, и принц приземляется в лужи, укрывающие его готовым платьем собственной выделки.
Этот принц — настоящий подарок. Женщины понимающе улыбаются вслед; девушки хихикают, вожделея; и, случается, юноша кладет ласковую руку на его беспечное плечо. Дэвид стряхивает с себя всех и вся, но с понимающей улыбкой. Его послали на Землю с определенной целью и заданием. Он здесь для того, чтобы остановить побоище, положить конец убийству любви. Он миссионер. И неважно, что его матери потребовалось шесть лет, чтобы вспомнить о дочери, а отцу шесть секунд, чтобы о ней забыть. Дэвид — человек слова. Не для него дурашливая возня с простыми смертными, которой соблазнилась Кушла; не для него жадная дегустация человеческой плоти. Он истовый отшельник Хэкни, эстет пустошей. У Дэвида есть цель, и он будет ждать, сколько потребуется, пока сестра не совершит ошибку.
Он подолгу глазеет на то, что выделывают ее чары, медленно ступает — но это до поры, до времени, пока она не приступит к третьей части. И тогда он обретет право действовать. Надо дождаться третьего проступка. И закон, и дворцовая мудрость основаны на справедливости: отступника обязательно подвергнут суду, но сначала дозволят немножко порезвиться. Правило трех ударов не новость. Вся магия осуществляется в троичном ритме, и принц полностью осознает необходимость завершить задание безупречным вальсовым тактом. Он гуляет и ждет.
Конечно, занятый полевыми исследованиями, Дэвид то и дело проходит мимо магазина с видеокассетами, газетного киоска, книжной лавки, «Телевизоров на прокат», кафе-мороженого, секс-шопа, церкви, синагоги, мечети или храма. Он мельком разглядывает товары. И испытывает резонное удивление — правда, столь мимолетное, что мысль не успевает пустить корни, — почему люди поднимают такой шум по поводу секса? Почему для них так важен этот плотский акт, примитивнейший животный инстинкт? Почему вокруг него наверчено столько музыки и литературы? В чем проблема, почему люди просто не трахнутся и не покончат с этим? Однако принц быстро переключает внимание с этой ничтожной загвоздки и возвращается к делу. Кто-то ведь должен оставаться спокойным и невозмутимым, кто-то из членов семьи должен взять на себя роль праведника, пусть таковым и не являясь.
Видит Бог, эта обязанность не для разбитной сестрицы из Ноттинг Хилла.
Дэвид изучает Лондон. Первый семестр — словарь, фразы, времена, причастие. Хотя он поначалу и пытался, искренне пытался, собрав в кулак все свое мужество, нырнуть с разбега под землю, но от метро пришлось отказаться. Полное и неизбежное отчуждение от четырех стихий ранит его по-королевски фермерскую душу, и Дэвид предпочитает пережидать дорожные пробки в толкучке на крыше автобуса № 13, чем париться под землей в жарком дыхании миллиона пассажиров. Чувствительная душа, этот маленький принц.
После языка наступает черед географии. Новую землю принц наносит на карту собственными ногами со свежими мозолями, совершая долгие прогулки от Хэкни до Стоук Ньюингтон, затем в Хайбери, Ислингтон, Кингз Кросс, Юстон и снова в город. Словно все, что находится за пределами Вест-Энда, — деревня. Принц удаляется от центра-спрута, не нуждаясь ни в банках, ни в счастливом случае, но его правый глаз неизменно нацелен на жизнь сестры.
Когда Дэвид разглядывает Кушлу через глазную линзу, окаймленную длинными ресницами, он смотрит на нее не с упреком, но скорее с антропологическим интересом. Его сестра — инородный элемент; пришелица, разгуливающая среди расы людей, неспособных уразуметь ее непохожесть. Люди жадно вдыхают ее чужой заморский запах и, тем не менее, обманывают себя, уверяя, что она — одна из них. Что она может принадлежать одному из них. Дэвид заворожен их глупостью и ее дерзостью. В его детских воспоминаниях нет сестры; в памяти не осталось ни тайных признаний, сделанных глубокой ночью в общей спальне, ни воспоминаний о рождественских подарках, в которых они украдкой рылись, а потом торопливо заклеивали смесью слюны и вины. Но Кушла — его сестра, потому он чувствует ее за три мили; и даже воздух, загрязненный выше всякого предела, ему не помеха. Кушла всего лишь оказалась с ним в одном городе, но этого хватило, чтобы спровоцировать легкое брожение в его ДНК.
Никогда ранее Дэвид не жил среди чужих, и это возбуждает его, он смакует их иностранности. В Хайбери Филдс принц снимает модные ботинки и ступает по серой подмороженной траве, желая ощутить следы, оставленные теми, кто ходил здесь до него. Он удивляется, когда его чуткая подошва опознает лишь вмятины от «Доктора Мартина», кед, «Катерпиллера» и «Найк». Там, где он вырос, трава оказывает столь радушный прием босым ногам, что воздержаться от прогулки по траве просто немыслимо. Впрочем, принц ведь не принадлежит к породе взъерошенных лондонцев, гуляющих без поводка, — что противозаконно — по урбанистическим паркам.
На кладбище Эбни Парк, продираясь сквозь заросли, принц обнаруживает буйную поросль ангелов и херувимов — каждое существо играет на сломанной флейте, и эта музыка ускоряет разложение умерших. Дэвид прикладывает ухо к надгробным камням и слушает шелест признаний покойных лондонцев. Им особенно нечего сказать. Давно и недавно умершие не более в курсе своей судьбы, чем только что рожденные или почти взрослые. Инстинктивное озарение — дар, не слишком ценимый в солидных столичных кругах, где знания чаще измеряются размерами сада и числом гостевых спален, а мудрость — остроумием няньки. Но только не в Хэкни, конечно. Там с детьми до сих пор нянчатся бабушки. Сравнивая и смущаясь, слушая и приглядываясь к реальной жизни и железным рельсам, по которым катится его сестра, Дэвид многое узнает о своем новом доме. Этот умненький маленький принц.
Прекрасный принц. Высокий — шесть футов с лишним — и с головы до ног вылитый любимец публики самого современного образца. Реальный любимец публики куда реже забредает на Приходскую улицу в районе Стоук Ньюингтон, но если его там заметят, то непременно с восторгом. Ибо современная версия поп-идола — настоящий восторг. Ангел, англизированный поздним Боуи с подачи раннего Болана, в изысканном прикиде девяностых определил гендерное сознание мужчин и стал воплощением совершенства. Незыблемого совершенства, которое, в принципе, способно выйти за установленные рамки, но только если возникнет — действительно возникнет — настоятельная в том необходимость. Девушки от идола поголовно без ума, а заодно и кое-кто из парней. Щегольская челка манит не только оглянуться, но и заглянуть в глаза. Дэвид плавно скользит — красота облегчает шаг — рассекает улицы, и мусор под ногами ему не помеха. Его запредельная элегантность перелетает через водяные капканы стоков, и принц приземляется в лужи, укрывающие его готовым платьем собственной выделки.
Этот принц — настоящий подарок. Женщины понимающе улыбаются вслед; девушки хихикают, вожделея; и, случается, юноша кладет ласковую руку на его беспечное плечо. Дэвид стряхивает с себя всех и вся, но с понимающей улыбкой. Его послали на Землю с определенной целью и заданием. Он здесь для того, чтобы остановить побоище, положить конец убийству любви. Он миссионер. И неважно, что его матери потребовалось шесть лет, чтобы вспомнить о дочери, а отцу шесть секунд, чтобы о ней забыть. Дэвид — человек слова. Не для него дурашливая возня с простыми смертными, которой соблазнилась Кушла; не для него жадная дегустация человеческой плоти. Он истовый отшельник Хэкни, эстет пустошей. У Дэвида есть цель, и он будет ждать, сколько потребуется, пока сестра не совершит ошибку.
Он подолгу глазеет на то, что выделывают ее чары, медленно ступает — но это до поры, до времени, пока она не приступит к третьей части. И тогда он обретет право действовать. Надо дождаться третьего проступка. И закон, и дворцовая мудрость основаны на справедливости: отступника обязательно подвергнут суду, но сначала дозволят немножко порезвиться. Правило трех ударов не новость. Вся магия осуществляется в троичном ритме, и принц полностью осознает необходимость завершить задание безупречным вальсовым тактом. Он гуляет и ждет.
Конечно, занятый полевыми исследованиями, Дэвид то и дело проходит мимо магазина с видеокассетами, газетного киоска, книжной лавки, «Телевизоров на прокат», кафе-мороженого, секс-шопа, церкви, синагоги, мечети или храма. Он мельком разглядывает товары. И испытывает резонное удивление — правда, столь мимолетное, что мысль не успевает пустить корни, — почему люди поднимают такой шум по поводу секса? Почему для них так важен этот плотский акт, примитивнейший животный инстинкт? Почему вокруг него наверчено столько музыки и литературы? В чем проблема, почему люди просто не трахнутся и не покончат с этим? Однако принц быстро переключает внимание с этой ничтожной загвоздки и возвращается к делу. Кто-то ведь должен оставаться спокойным и невозмутимым, кто-то из членов семьи должен взять на себя роль праведника, пусть таковым и не являясь.
Видит Бог, эта обязанность не для разбитной сестрицы из Ноттинг Хилла.
19
Спроектированное свидание все равно спонтанно, несмотря на предварительную подгонку. Кушла знала время и место, но даже она не могла надеяться на столь многообещающее начало.
Случайная встреча в метро, с ее точки зрения, не относится к разряду идеальных совпадений, однако предоставляет отличную возможность измерить глубину впечатления, произведенного на Джоша. Попав в город, затопленный людьми, Кушла очень быстро уразумела, сколь просто затеряться в подземке. Она наблюдала, с какой легкостью люди не замечают скучного знакомого, растолстевшего и постаревшего одноклассника, даже бывшего возлюбленного, что сидит, уткнувшись в вечернюю газету всего через четыре сиденья. Разумеется, еще лучше, когда обе стороны участвуют в преднамеренном игнорировании. Никто не ловит взгляда, уголки губ не взлетают от радости, а путь к отступлению открывается с шипением каждые две минуты — когда трясущийся поезд испускает тормозную вонь. Человеку так же легко избежать контакта в метро, как политику увильнуть от раздачи грошовой милостыни уличным попрошайкам. И плевать на все эти россказни про верблюда и игольное ушко.
Сидя через пять человек от Джоша, Кушла понимает, что в любой момент он запросто может встать и выйти из вагона. Ведь она не ищет настойчиво его внимания. Стена из плоти между ними — готовый предлог, чтобы не видеть ее, не вдыхать ее запах, не слышать мягкий шелест ее волос, когда она вытаскивает их из низкого ворота. Да, она одета не по погоде, раздета не по погоде: на улице ветер грызет ее тонкие девичьи ключицы. Но те детали, что пока не стоит выставлять напоказ, благоразумно укутаны. Как бы ни восхваляли деревенский, заботливо утепленный шарм, обнаженная плоть всегда одержит верх над самым мягким кашемиром. К тому же, у Джоша аллергия на кашемир, а уж что-что, но сбор данных Кушла всегда проводит безупречно.
Джош замечает ее уголком глаза. И немедленно в вагоне становится жарко и тесно, слишком много людей вокруг, душно, ему нечем дышать. Джош и не хочет дышать, пока не окажется рядом с ней, пока не сможет вдохнуть ее запах. Аромат его туалетной воды мешается с ароматом ее духов, Джош ощущает на губах ее вкус. Поезд прибывает на Лестер-сквер. Джош вытягивает шею над жирным американцем, тощим хорватом, замотанными горожанами, юнцами, вожделеющими пива, карри и драки. Ему плохо ее видно, два «Гардиана», мокрый зонт и старый захватанный том из серии «Классика Пингвина» заслоняют ее лицо. Он видит лишь ее левую ногу, левую руку и складку расстегнутого замшевого пиджака, там, где ткань бугрится над левой грудью. Он напрягает взгляд: не собирается ли она встать. Нет, он спасен, она продолжает сидеть.
На следующей остановке трое выходят, двое готовятся к выходу, один человек входит, четверо садятся, и — в результате шахматной многоходовки — место рядом с ней оказывается свободным. Джош уже собирается сесть рядом, как в вагон врывается женщина — протиснувшись меж закрывающихся дверей, она ловко огибает Джоша и с молчаливым триумфом плюхается рядом с Кушлой. Чистая победа, причем игроки не обменялись даже взглядом. Поезд трогается, и Джоша, зажатого между желанием сесть и вопросом, зачем ему это надо, отшвыривает назад. Сброшенный с пьедестала ног, он валится на ноги Кушлы.
Она не вздрагивает от боли и не вскрикивает. Не скрипит зубами, не кривится в усмешке и даже не утыкается смиренно в газету соседа. Нет, она поднимает глаза и улыбается Джошу, словно свежие синяки — самое приятное из того, что она приобрела за день. И после кратчайшей паузы Кушла зажигает взгляд веселым изумлением узнавания, а человек, пытавшийся ее искалечить, протискивается назад, густо покраснев и бормоча извинения.
— Джош, как приятно! У меня в сумочке лежит для тебя открытка!
Открытка? Но зачем она ему написала? Неужели она знает? Знает то, в чем Джош не способен признаться даже себе? Даже шепотом?
— Открытка? Хм… замечательно. — Безмозглое слепое вожделение побеждает. — И что там?
— То есть, она адресована вам с Мартином. Как чудесно мы провели время! По крайней мере, я. Просто не знаю, как вас благодарить. Сегодня весь день вспоминаю вчерашний вечер и улыбаюсь.
Улыбается. Она улыбается. И он тому причиной, они, он. Что она имеет в виду? Он смешон? Она смеется над ним? Что ей известно?
Джош немало времени провел у психотерапевта, а потому понимает, что происходит. Он прекрасно сознает природу своей паранойи, своих тайных страхов. И он знает, что если его что-то волнует, значит, на то есть причины. Он пытается разобраться. Да, Кушла его привлекает. Да, он впервые испытывает нечто подобное. Но что это означает? Он — гей, у него есть партнер, он счастлив. Мартин тоже счастлив, они процветают, их уважают, у них есть дом, благословение родных и общества. Не говоря уж о том, что он любит Мартина. Джош — голубой, он предпочитает мужчин. А Кушла — женщина, но она так похожа на него, невероятно похожа. И Джош находит ответ. Кушла напоминает его самого, следовательно, это чистейший случай нарциссизма, что само по себе простительно. Наверное, ему надо расширять контакты с женщинами; в конце концов, он ведь не подписывался навсегда оставаться в гетто… и пошло-поехало. К тому же, его тянет не вообще к женщинам, его тянет к определенной женщине. Он ведет себя не как обычный гетеросексуал, но как уникальная личность с индивидуальной манерой поведения. Рассуждениями Джош загоняет похоть в темный угол, а себя — в крайне щекотливую ситуацию. Спустя пять секунд, подпрыгнув на трамплине, очищенном от иллюзий, он ныряет вниз в головой — в перспективу нырнуть с головой в Кушлу:
— Послушай, ты не занята? В общем, Мартин еще не скоро придет… а я ненавижу возвращаться в пустой дом. Скоро моя остановка, а там… около нашего дома есть симпатичное кафе… вроде бара…
Джош стремительно теряет самобладание. Слова спотыкаются на языке, Джош — пародия на втрескавшегося по уши подростка. Джош делает вдох и пытается имитировать безразличие.
— Впрочем… у тебя, наверное, другие планы… ведь сегодня пятница…
Безразличие не срабатывает. Джош подразумевает, что пятница — это конец недели и начало шестидесяти трех часов свободы от офиса. Но стоит словам сорваться с губ, как он вспоминает, что разговаривает с еврейской девушкой. Наверняка она едет домой, в Северный Лондон, к родителям, живущим в доме на две семьи; там ее ждет пятничный ужин с традиционной бутылкой северо-лондонского «Палвина №4»[9]. Но с другой стороны, возможно, она не придерживается традиций и теперь усмехается про себя, причислив Джоша к категории еврейских маменькиных сынков. Джош угодил в вуди-алленовский кошмар, а он не выносит Вуди Аллена. Ему всегда хочется треснуть этого суетливого мозгляка и велеть ему повзрослеть наконец и перестать ныть. Но Кушла, похоже, ничего не заметила. Она по-прежнему улыбается.
— Нет, никаких планов у меня нет. Я просто гуляла. Весь день провела в городе. После вчерашнего вечера на меня нашло вдохновение. Целый день бродила по галереям, не могла оторваться. Лондон полон истинной красоты, а мы ее часто не замечаем. Ты не находишь?
Она смотрит на него, и он не может не заметить истинную красоту, которую ему демонстрируют. Его мозг искрится хвалебными репликами, феминизированной версией торжественного посвящения в любовники, что пел ему Мартин в первый год их совместной жизни.
— Господи, какие у тебя нежные губы.
— Я хочу целовать тебя.
— Мне нравятся твои неистовые кудри.
— Я хочу ласкать тебя.
— Твои глаза так зелены, что белков не видно, позволь мне вылизать эту зелень.
— Я хочу почувствовать тебя.
— Что за пальцы — длинные, сильные, гладкие!
— Я хочу обнять тебя.
— Твоя грудь великолепна.
— Я хочу тебя.
— Ты — чудо.
— Я хочу тебя.
— Хочу тебя.
Она не отводит взгляда, поезд движется дальше, толпа в вагоне редеет.
— Лондон? Галереи? — Он кивает, соглашаясь с ней, и с Мартином, и с собой. Да, он хочет ее, и да, галереи — это здорово. — Да, да. А мы об этом забываем.
Воровка пассажирского места выходит, и Джош придвигается к Кушле. Все в нем немножко больше, чем в ней. Голова чуть массивнее, шея чуть длиннее, тело слегка шире. Она очень похожа на него, они поворачиваются друг к другу, и он видит под ее нижней губой, слева, крошечный шрам; поднимает руку и ощупывает точно такой же шрам под своей нижней губой. Джош изумлен, но не растерян.
Следующая остановка его, они выходят вместе. Он ступает на эскалатор первым, не оглядываясь; узкие турникеты они минуют в молчании и останавливаются на выходе из метро. Теплое кафе на другой стороне улицы — шум, свет и сладкий сигаретный дым готовы затянуть их внутрь. Но путь к близости преградила мостовая: влажным вечером машины мчатся сплошным потоком, мотоциклисты устраивают дурацкие турниры с таксистами, светофоры отражаются в лужах, дробящих свет. Заминка на какой-то миг приводит Джоша в чувство, он почти обретает способность повернуть назад, стряхнуть волнение и опасность, быстренько выпить чашечку эспрессо и бодро, с легким сердцем зашагать к дому.
Но Кушла берет его под локоть, кожей касаясь его кожи, она рядом, почти прижимается к нему, часто дышит и ступает прямо на проезжую часть. Поток машин расступается перед ними, грязные лужи высыхают, и она ведет его через дорогу в землю обетованную.
Случайная встреча в метро, с ее точки зрения, не относится к разряду идеальных совпадений, однако предоставляет отличную возможность измерить глубину впечатления, произведенного на Джоша. Попав в город, затопленный людьми, Кушла очень быстро уразумела, сколь просто затеряться в подземке. Она наблюдала, с какой легкостью люди не замечают скучного знакомого, растолстевшего и постаревшего одноклассника, даже бывшего возлюбленного, что сидит, уткнувшись в вечернюю газету всего через четыре сиденья. Разумеется, еще лучше, когда обе стороны участвуют в преднамеренном игнорировании. Никто не ловит взгляда, уголки губ не взлетают от радости, а путь к отступлению открывается с шипением каждые две минуты — когда трясущийся поезд испускает тормозную вонь. Человеку так же легко избежать контакта в метро, как политику увильнуть от раздачи грошовой милостыни уличным попрошайкам. И плевать на все эти россказни про верблюда и игольное ушко.
Сидя через пять человек от Джоша, Кушла понимает, что в любой момент он запросто может встать и выйти из вагона. Ведь она не ищет настойчиво его внимания. Стена из плоти между ними — готовый предлог, чтобы не видеть ее, не вдыхать ее запах, не слышать мягкий шелест ее волос, когда она вытаскивает их из низкого ворота. Да, она одета не по погоде, раздета не по погоде: на улице ветер грызет ее тонкие девичьи ключицы. Но те детали, что пока не стоит выставлять напоказ, благоразумно укутаны. Как бы ни восхваляли деревенский, заботливо утепленный шарм, обнаженная плоть всегда одержит верх над самым мягким кашемиром. К тому же, у Джоша аллергия на кашемир, а уж что-что, но сбор данных Кушла всегда проводит безупречно.
Джош замечает ее уголком глаза. И немедленно в вагоне становится жарко и тесно, слишком много людей вокруг, душно, ему нечем дышать. Джош и не хочет дышать, пока не окажется рядом с ней, пока не сможет вдохнуть ее запах. Аромат его туалетной воды мешается с ароматом ее духов, Джош ощущает на губах ее вкус. Поезд прибывает на Лестер-сквер. Джош вытягивает шею над жирным американцем, тощим хорватом, замотанными горожанами, юнцами, вожделеющими пива, карри и драки. Ему плохо ее видно, два «Гардиана», мокрый зонт и старый захватанный том из серии «Классика Пингвина» заслоняют ее лицо. Он видит лишь ее левую ногу, левую руку и складку расстегнутого замшевого пиджака, там, где ткань бугрится над левой грудью. Он напрягает взгляд: не собирается ли она встать. Нет, он спасен, она продолжает сидеть.
На следующей остановке трое выходят, двое готовятся к выходу, один человек входит, четверо садятся, и — в результате шахматной многоходовки — место рядом с ней оказывается свободным. Джош уже собирается сесть рядом, как в вагон врывается женщина — протиснувшись меж закрывающихся дверей, она ловко огибает Джоша и с молчаливым триумфом плюхается рядом с Кушлой. Чистая победа, причем игроки не обменялись даже взглядом. Поезд трогается, и Джоша, зажатого между желанием сесть и вопросом, зачем ему это надо, отшвыривает назад. Сброшенный с пьедестала ног, он валится на ноги Кушлы.
Она не вздрагивает от боли и не вскрикивает. Не скрипит зубами, не кривится в усмешке и даже не утыкается смиренно в газету соседа. Нет, она поднимает глаза и улыбается Джошу, словно свежие синяки — самое приятное из того, что она приобрела за день. И после кратчайшей паузы Кушла зажигает взгляд веселым изумлением узнавания, а человек, пытавшийся ее искалечить, протискивается назад, густо покраснев и бормоча извинения.
— Джош, как приятно! У меня в сумочке лежит для тебя открытка!
Открытка? Но зачем она ему написала? Неужели она знает? Знает то, в чем Джош не способен признаться даже себе? Даже шепотом?
— Открытка? Хм… замечательно. — Безмозглое слепое вожделение побеждает. — И что там?
— То есть, она адресована вам с Мартином. Как чудесно мы провели время! По крайней мере, я. Просто не знаю, как вас благодарить. Сегодня весь день вспоминаю вчерашний вечер и улыбаюсь.
Улыбается. Она улыбается. И он тому причиной, они, он. Что она имеет в виду? Он смешон? Она смеется над ним? Что ей известно?
Джош немало времени провел у психотерапевта, а потому понимает, что происходит. Он прекрасно сознает природу своей паранойи, своих тайных страхов. И он знает, что если его что-то волнует, значит, на то есть причины. Он пытается разобраться. Да, Кушла его привлекает. Да, он впервые испытывает нечто подобное. Но что это означает? Он — гей, у него есть партнер, он счастлив. Мартин тоже счастлив, они процветают, их уважают, у них есть дом, благословение родных и общества. Не говоря уж о том, что он любит Мартина. Джош — голубой, он предпочитает мужчин. А Кушла — женщина, но она так похожа на него, невероятно похожа. И Джош находит ответ. Кушла напоминает его самого, следовательно, это чистейший случай нарциссизма, что само по себе простительно. Наверное, ему надо расширять контакты с женщинами; в конце концов, он ведь не подписывался навсегда оставаться в гетто… и пошло-поехало. К тому же, его тянет не вообще к женщинам, его тянет к определенной женщине. Он ведет себя не как обычный гетеросексуал, но как уникальная личность с индивидуальной манерой поведения. Рассуждениями Джош загоняет похоть в темный угол, а себя — в крайне щекотливую ситуацию. Спустя пять секунд, подпрыгнув на трамплине, очищенном от иллюзий, он ныряет вниз в головой — в перспективу нырнуть с головой в Кушлу:
— Послушай, ты не занята? В общем, Мартин еще не скоро придет… а я ненавижу возвращаться в пустой дом. Скоро моя остановка, а там… около нашего дома есть симпатичное кафе… вроде бара…
Джош стремительно теряет самобладание. Слова спотыкаются на языке, Джош — пародия на втрескавшегося по уши подростка. Джош делает вдох и пытается имитировать безразличие.
— Впрочем… у тебя, наверное, другие планы… ведь сегодня пятница…
Безразличие не срабатывает. Джош подразумевает, что пятница — это конец недели и начало шестидесяти трех часов свободы от офиса. Но стоит словам сорваться с губ, как он вспоминает, что разговаривает с еврейской девушкой. Наверняка она едет домой, в Северный Лондон, к родителям, живущим в доме на две семьи; там ее ждет пятничный ужин с традиционной бутылкой северо-лондонского «Палвина №4»[9]. Но с другой стороны, возможно, она не придерживается традиций и теперь усмехается про себя, причислив Джоша к категории еврейских маменькиных сынков. Джош угодил в вуди-алленовский кошмар, а он не выносит Вуди Аллена. Ему всегда хочется треснуть этого суетливого мозгляка и велеть ему повзрослеть наконец и перестать ныть. Но Кушла, похоже, ничего не заметила. Она по-прежнему улыбается.
— Нет, никаких планов у меня нет. Я просто гуляла. Весь день провела в городе. После вчерашнего вечера на меня нашло вдохновение. Целый день бродила по галереям, не могла оторваться. Лондон полон истинной красоты, а мы ее часто не замечаем. Ты не находишь?
Она смотрит на него, и он не может не заметить истинную красоту, которую ему демонстрируют. Его мозг искрится хвалебными репликами, феминизированной версией торжественного посвящения в любовники, что пел ему Мартин в первый год их совместной жизни.
— Господи, какие у тебя нежные губы.
— Я хочу целовать тебя.
— Мне нравятся твои неистовые кудри.
— Я хочу ласкать тебя.
— Твои глаза так зелены, что белков не видно, позволь мне вылизать эту зелень.
— Я хочу почувствовать тебя.
— Что за пальцы — длинные, сильные, гладкие!
— Я хочу обнять тебя.
— Твоя грудь великолепна.
— Я хочу тебя.
— Ты — чудо.
— Я хочу тебя.
— Хочу тебя.
Она не отводит взгляда, поезд движется дальше, толпа в вагоне редеет.
— Лондон? Галереи? — Он кивает, соглашаясь с ней, и с Мартином, и с собой. Да, он хочет ее, и да, галереи — это здорово. — Да, да. А мы об этом забываем.
Воровка пассажирского места выходит, и Джош придвигается к Кушле. Все в нем немножко больше, чем в ней. Голова чуть массивнее, шея чуть длиннее, тело слегка шире. Она очень похожа на него, они поворачиваются друг к другу, и он видит под ее нижней губой, слева, крошечный шрам; поднимает руку и ощупывает точно такой же шрам под своей нижней губой. Джош изумлен, но не растерян.
Следующая остановка его, они выходят вместе. Он ступает на эскалатор первым, не оглядываясь; узкие турникеты они минуют в молчании и останавливаются на выходе из метро. Теплое кафе на другой стороне улицы — шум, свет и сладкий сигаретный дым готовы затянуть их внутрь. Но путь к близости преградила мостовая: влажным вечером машины мчатся сплошным потоком, мотоциклисты устраивают дурацкие турниры с таксистами, светофоры отражаются в лужах, дробящих свет. Заминка на какой-то миг приводит Джоша в чувство, он почти обретает способность повернуть назад, стряхнуть волнение и опасность, быстренько выпить чашечку эспрессо и бодро, с легким сердцем зашагать к дому.
Но Кушла берет его под локоть, кожей касаясь его кожи, она рядом, почти прижимается к нему, часто дышит и ступает прямо на проезжую часть. Поток машин расступается перед ними, грязные лужи высыхают, и она ведет его через дорогу в землю обетованную.
20
На пути к кафе случается еще одна секунда, которая могла бы все исправить. Джош перемахнул бы через дорогу в неведомое, выпил бы один-единственный эспрессо и отправился домой. Даже на бегу, когда машины расступаются перед ними, Джон все еще сомневается. Они добираются до разделительной линии живыми: Джош видит, какое волшебство Кушла способна творить, он чувствует жар ее пальцев на своей руке, он потрясен. Но все еще можно изменить. Джош — не кальвинист, свободная воля всегда при нем, и он мог бы навеки поселиться на островке посреди уличного движения. Но он пересекает черту, белую линию, проложенную четыре года назад Лесом Холловеем на второй день работы на новом месте. Проехали.
Кушла и Джош переступают через белую линию, проложенную душным летним днем, — тогда она была новой, чистой, свежей. В тот день Лес был почти уверен, что нашел стоящую работу. Первую неделю после двух лет на пособии по безработице он прямо-таки наслаждался трудом. Опять же свежий воздух. Четыре года назад новая работа, и новая квартира, и новая жена — все казалось мечтой наяву. С тех пор Лес поумнел, поэтому он теперь один, поэтому пьет девятую пинту в грязном пабе в Баундз Грин. Лес будет пить, пока не закончатся выходные, и он опять не проснется в понедельник с проклятиями. Лес ненавидит свою работу, ее монотонность, погоду, козлов-водителей, снующих вокруг него каждый день, ненавидит вонь дорожной краски. Но тогда работа была новой, и линия новой, и любящее солнце сияло над Лесом и его новой жизнью. Так сияло, что Лес расхваливал свою должность, и когда проводил эту тонкую белую линию, говорил себе, что делает полезное дело. Его работа была важна. И как Лес сказал, так и случилось. Линию, что он провел, трудно перейти, но если перешел, то всё — возврата назад нет.
Эспрессо обернулся вином и минералкой, «выпьем по рюмочке» — двухчасовой безоглядностью, рукопожатие — сплетенными пальцами. И Джош больше не боится.
— Не хочешь зайти ко мне?
«Ко мне», сказал он, не «к нам».
— А Мартин дома?
— Нет. Мартина ушел на весь вечер. Дома никого.
Джош произносит слово «дом» так, словно он живет там один. Его ответ звучит приглашением. А Кушлу не надо дважды просить.
Кушла и Джош переступают через белую линию, проложенную душным летним днем, — тогда она была новой, чистой, свежей. В тот день Лес был почти уверен, что нашел стоящую работу. Первую неделю после двух лет на пособии по безработице он прямо-таки наслаждался трудом. Опять же свежий воздух. Четыре года назад новая работа, и новая квартира, и новая жена — все казалось мечтой наяву. С тех пор Лес поумнел, поэтому он теперь один, поэтому пьет девятую пинту в грязном пабе в Баундз Грин. Лес будет пить, пока не закончатся выходные, и он опять не проснется в понедельник с проклятиями. Лес ненавидит свою работу, ее монотонность, погоду, козлов-водителей, снующих вокруг него каждый день, ненавидит вонь дорожной краски. Но тогда работа была новой, и линия новой, и любящее солнце сияло над Лесом и его новой жизнью. Так сияло, что Лес расхваливал свою должность, и когда проводил эту тонкую белую линию, говорил себе, что делает полезное дело. Его работа была важна. И как Лес сказал, так и случилось. Линию, что он провел, трудно перейти, но если перешел, то всё — возврата назад нет.
Эспрессо обернулся вином и минералкой, «выпьем по рюмочке» — двухчасовой безоглядностью, рукопожатие — сплетенными пальцами. И Джош больше не боится.
— Не хочешь зайти ко мне?
«Ко мне», сказал он, не «к нам».
— А Мартин дома?
— Нет. Мартина ушел на весь вечер. Дома никого.
Джош произносит слово «дом» так, словно он живет там один. Его ответ звучит приглашением. А Кушлу не надо дважды просить.
21
Он лежит лицом к ней. Свежая простыня слегка подернулась рябью. Пока она чиста. Они оба чисты и сладко пахнут. Она немного слаще, чем он. Как ни крути, она все же девушка, а, значит, тоже сделана из «Кекса домашнего», что лежит на полках родного супермаркета, но из другого пакета — с большим содержанием сахара. Их лица рядом, ее груди на одной линии с его накаченными грудными мышцами, ее подбородок чуть выдвинут вперед. В поцелуе ее нос легко огибает его нос, ее верхние зубы при столкновении с его эмалью высекают нечаянный, но глубокий звук, пронзительное удивление мутирует в чистейшее «до». Ее глаза открыты и улыбаются точно таким же глазам Джоша, легкие ресницы пляшут в их мощных лучах. Черты в унисон, их общая собственность. Уши, глаза, нос, губы, зубы, язык, лицо одного — водная гладь для другого, зеркальная, мерцающая.
Джош об этом не задумывается, он не может себе позволить думать о том, что делает. Он просто скользит по пути, на который случайно встал. По пути всей живой плоти. Коллективное бессознательное и двадцать пять лет в реальном мире волокут его по накатанной классической дорожке, на которой парень встречает девушку, хотя на личной мостовой Джоша стоял отчетливый знак «Только для мальчиков». Не в пример юному гею-девственнику, впервые пробующему мужчину, Джошу не надо спрашивать, что делать. Джош вырос среди нас. Он видел фильмы, читал книги, спал под телесериалы и анализировал информацию. Он знает, куда это заводит, к чему приводит и как происходит. Как слону на велосипеде, ему не нужно вспоминать то, что, впрочем, ему никогда не давали забыть.
Джош об этом не задумывается, он не может себе позволить думать о том, что делает. Он просто скользит по пути, на который случайно встал. По пути всей живой плоти. Коллективное бессознательное и двадцать пять лет в реальном мире волокут его по накатанной классической дорожке, на которой парень встречает девушку, хотя на личной мостовой Джоша стоял отчетливый знак «Только для мальчиков». Не в пример юному гею-девственнику, впервые пробующему мужчину, Джошу не надо спрашивать, что делать. Джош вырос среди нас. Он видел фильмы, читал книги, спал под телесериалы и анализировал информацию. Он знает, куда это заводит, к чему приводит и как происходит. Как слону на велосипеде, ему не нужно вспоминать то, что, впрочем, ему никогда не давали забыть.