Стелла Даффи
СКАЗКИ ДЛЯ ПАРОЧЕК
Джеймсу, самому сердечному из всех прекрасных принцев.
Благодарности:
Ивонне Бейкер за поддержку по телефону; Шелли Сайлас за веру в волшебство; Кароль Уэлш, как необыкновенно симпатичному редактору; и Паз, отлично поработавшей прототипом.
1
В некотором царстве, в некотором государстве, далеком и в то же время удивительно близком, живет-поживает воистину счастливый народ и правят им по справедливости и в радости король и королева. Король славится добрым нравом, королева — отменной рассудительностью. Они любят и любимы, и рождается у них дочь — длинноногая, стройная, с сияющим взором, совершенная во всех смыслах.
На церемонию Именин ненаглядной новорожденной приглашаются достойнейшие мужи и жены, великие и благородные, изысканные и прекрасные, мудрые и неистовые. На таких празднествах гости стараются угодить подарками, стараются от всей души, ибо, как известно, одарить принцессу — все равно что получить высочайшее благословение. Прелестной крошке подносят несказанную красоту, неотразимое обаяние, редкую обворожительность, завидную мудрость, пылкость и отвагу. Растет девочка, и вместе с ней крепнут ее дарования, расцветают таланты, и потихоньку-полегоньку под щедрым солнышком и редкими свирепыми ливнями принцесса превращается в признанную красавицу, непревзойденного знатока мудреных наук и сказочную умницу-разумницу.
Но вот однажды принцесса покидает ту страну, что очень далека и очень близка, прибывает в наши края и поселяется среди нас.
И я вижу вас насквозь.
Принцесса не может удержаться от смеха. Ведь в родном королевстве она могла быть только принцессой — непростительное расточительство талантов и сокровищ, коими она обладает. Здесь же она станет королевой.
Принцесса совершенна во всех отношениях, во всех смыслах, со всех точек зрения… если не считать одного позабытого в суматохе дара. И красота, и обаяние, и вкус, и мудрость — все есть у королевской дочери, нет лишь сострадания. Фея Сострадания застряла в метро и на торжества по случаю Именин не попала, пропала в подземелье вместе с подарком. Но о ней никто и не вспомнил. Чары Феи Красоты были столь неотразимы, смех Феи Комедии столь заразителен, а интеллект Феи Ума столь отточен, что отсутствия Феи Сострадания даже не заметили. А она, всеми забытая, сидела в грязной пещере метро, красная от духоты и злости.
С тех пор и повелось, что для королевской дочери вечная любовь сродни скабрезному мифу, кроткая нежность — гниющему персику, а поцелуй — пустой причуде. Родители для нее обуза, мать — досадное препятствие на пути к трону. Ну да ничего, со временем она осилит этот путь, возьмет свое. Пока же… Она красива, остроумна, мила, привлекательна, а ее жестокость упрятана в искуснейшей выделки футляр, сработанный из прекрасных глаз, носа, рта, волос, рук, ног, груди, ступней, торса и промежности. И принцесса понимает нас, и мы любим ее, и только Фее Сострадания снятся тревожные сны.
На церемонию Именин ненаглядной новорожденной приглашаются достойнейшие мужи и жены, великие и благородные, изысканные и прекрасные, мудрые и неистовые. На таких празднествах гости стараются угодить подарками, стараются от всей души, ибо, как известно, одарить принцессу — все равно что получить высочайшее благословение. Прелестной крошке подносят несказанную красоту, неотразимое обаяние, редкую обворожительность, завидную мудрость, пылкость и отвагу. Растет девочка, и вместе с ней крепнут ее дарования, расцветают таланты, и потихоньку-полегоньку под щедрым солнышком и редкими свирепыми ливнями принцесса превращается в признанную красавицу, непревзойденного знатока мудреных наук и сказочную умницу-разумницу.
Но вот однажды принцесса покидает ту страну, что очень далека и очень близка, прибывает в наши края и поселяется среди нас.
И я вижу вас насквозь.
Принцесса не может удержаться от смеха. Ведь в родном королевстве она могла быть только принцессой — непростительное расточительство талантов и сокровищ, коими она обладает. Здесь же она станет королевой.
Принцесса совершенна во всех отношениях, во всех смыслах, со всех точек зрения… если не считать одного позабытого в суматохе дара. И красота, и обаяние, и вкус, и мудрость — все есть у королевской дочери, нет лишь сострадания. Фея Сострадания застряла в метро и на торжества по случаю Именин не попала, пропала в подземелье вместе с подарком. Но о ней никто и не вспомнил. Чары Феи Красоты были столь неотразимы, смех Феи Комедии столь заразителен, а интеллект Феи Ума столь отточен, что отсутствия Феи Сострадания даже не заметили. А она, всеми забытая, сидела в грязной пещере метро, красная от духоты и злости.
С тех пор и повелось, что для королевской дочери вечная любовь сродни скабрезному мифу, кроткая нежность — гниющему персику, а поцелуй — пустой причуде. Родители для нее обуза, мать — досадное препятствие на пути к трону. Ну да ничего, со временем она осилит этот путь, возьмет свое. Пока же… Она красива, остроумна, мила, привлекательна, а ее жестокость упрятана в искуснейшей выделки футляр, сработанный из прекрасных глаз, носа, рта, волос, рук, ног, груди, ступней, торса и промежности. И принцесса понимает нас, и мы любим ее, и только Фее Сострадания снятся тревожные сны.
2
Я живу в башне из слоновой кости. Темной слоновой кости. Выдранной из морды истекавшего кровью слона. Бивень отмыли, отскоблили, отшлифовали и превратили в произведение искусства, но запекшаяся кровь по-прежнему просвечивает сквозь молочную гладь. Я живу в Ноттинг Хилле. Дом мой — замок. Старинное словцо придает стройности многоголосью многоквартирного блока, сложенного из холодного бетона, — типичного образца архитектуры тридцатилетней давности. В этом монолите зияют священные пещерки страсти — шестьдесят домашних очагов втиснуты в постройку семидесятых. Моему очагу, безусловно, равных нет. Я убрала его в райские голубые и зеленые цвета; легкие облака, что заглядывают в мои балконные двери, искренне убеждены, будто видят небо, целующее море. Стены снисходят к гладкому деревянному полу; плинтуса кокетничают со сверкающим паркетом, выточенным из лакированной древесины. Огромный лес был загублен, дабы украсить пол, по которому я ступаю. И я ценю эту жертву.
Порой, в минуты одиночества, я подношу свою точеную ступню к пухлым губам, изогнутым наподобие лука, закрываю огромные прекрасные глаза и целую себя. Поцелуи жемчужным семенем ложатся на матовую щиколотку. Бледно-розовым язычком я провожу вдоль подъема ступни, наслаждаясь вкусом сладкой кожи и соленого пота, покусываю мягкие, как у младенца, круглые косточки, смыкаю губы над пальчиками изумительной формы. Порою я сама дивлюсь моей красоте и, чтобы вкусить ее в полной мере, пробую себя на язык. Я очень хороша на вкус. Моя плоть — манна небесная, и яблоко райское, и сверх того.
Ноттинг Хилл вовсе не дыра, хотя, возможно, лет через сорок я изменю свое мнение. Я выбрала Ноттинг Хилл из-за его обитателей. Их здесь изобилие. А потому выбор широк, ассортимент бесконечен. Обыватели, туристы, уличные торговцы и уличные девы, производители и потребители. Последних великое и пестрое множество: ленивые хипповатые покупатели субботнего полудня, заспанные пожиратели позднего воскресного завтрака, строгие хозяева и хозяюшки, лощеные господа и дамы. Шеи выворачиваются, когда я иду по улице. Я ступаю в ореоле собственного сияния, я — страсть, освещающая мое бытие; и людей влечет мой огонь, они летят на него, чтобы согреться. Лодыжки подворачиваются на ровных тротуарах, когда я прохожу мимо в кажущемся безразличии. Но внезапно я замечаю их — избранников, отрешенно сцепивших руки в жарком ореоле любви и похоти.
С высоты моего горнего гнезда я углядела пару. Облака услужливо рассеиваются, проясняя видимость, и мой острый взор впивается в любовников. Я пристально слежу за ними, за каждым неуклюжим телодвижением — от смачного мясистого поцелуя при встрече и до постели. Я проникаю в их планы, в их маленькие хитрости: мой дом плюс твой дом равно нашему дому; мое имя помножим на твое имя, получим наше имя — что может быть проще! Свадьба, фата, кружевные шелка, надрывное дыхание. И на всем белом свете изо дня в день одно и то же — старая-престарая, набившая оскомину история. Я люблю, я хочу, я добьюсь. Я — половинка, с тобой — целое. Я — ничто, с тобой — все. Без тебя меня нет. С тобой я есть.
Терпеть не могу эти гнусные пары. Ненавижу их самодовольство, нежности, их любовные прозвища-игрища, чары; ненавижу их девиз «мы — одно целое». Презираю их угодливость, уступчивость, добровольный отказ от греха, удовольствий и наслаждения; презираю их беспросветную ложь и чахлую правду. Меня тошнит, когда я слышу: «он понимает меня, как никто» или «я не мог бы ей солгать». Меня трясет от их вульгарности: «одному хорошо, а вдвоем лучше».
Мне лучше одной. Всегда.
Но дело в том, что мне недостаточно быть свободной. Презирая пары, я желаю им вкусить от моей свободы, незапятнанной предательством. Я урожденная освободительница. Вот я и выпускаю парочки на волю. Спасаю от самих себя. Открываю золотые клетки, разбиваю цепи, сжигаю наручники из тисненой бумаги, зубами прокусываю обручальные кольца там, где сквозь позолоту пробивается дешевая медь.
Я самая соблазнительная женщина на свете, благосклонно и милостиво я дарую свое внимание всем. По капле роняю медовые соблазны на любого, кто случается на моем пути, кто случайно спутается со мной. Но лишь по капле. Потому что берегу себя. Обязана беречь себя, свои чары, обязана хранить их свежими и терпкими, чистыми и незамутненными. Ведь не стану же я только тем и заниматься всю жизнь, что сводить с ума. Я порезвлюсь под щедрым ливнем любви, но притворяться, будто мне больше делать нечего не намерена. Как бы не так! Я обременена знанием, меня гнетет ответственность. Каждый, кто прикасается ко мне, отнимает частичку моей любви, но даже мой колодец страсти не бездонен, а источник щедрости не неиссякаем. Дары мои дорогого стоят. Я не осыпаю ими каждого встречного без разбора. Уж в назойливости меня не упрекнуть. Но выбираю исключительно пары. Потому что ненавижу их. Пары, что спариваются, лижутся, сюсюкают: «люблю тебя, люби меня, родим ребеночка, заживем своим домом» — такого типа пары.
В два часа пополудни из окна, выходящего на северо-северо-запад, я замечаю их. Он и она. Держатся за руки, электрические разряды проскакивают меж их ладонями. Как раз то, что надо. Им конец. А я молодец.
Порой, в минуты одиночества, я подношу свою точеную ступню к пухлым губам, изогнутым наподобие лука, закрываю огромные прекрасные глаза и целую себя. Поцелуи жемчужным семенем ложатся на матовую щиколотку. Бледно-розовым язычком я провожу вдоль подъема ступни, наслаждаясь вкусом сладкой кожи и соленого пота, покусываю мягкие, как у младенца, круглые косточки, смыкаю губы над пальчиками изумительной формы. Порою я сама дивлюсь моей красоте и, чтобы вкусить ее в полной мере, пробую себя на язык. Я очень хороша на вкус. Моя плоть — манна небесная, и яблоко райское, и сверх того.
Ноттинг Хилл вовсе не дыра, хотя, возможно, лет через сорок я изменю свое мнение. Я выбрала Ноттинг Хилл из-за его обитателей. Их здесь изобилие. А потому выбор широк, ассортимент бесконечен. Обыватели, туристы, уличные торговцы и уличные девы, производители и потребители. Последних великое и пестрое множество: ленивые хипповатые покупатели субботнего полудня, заспанные пожиратели позднего воскресного завтрака, строгие хозяева и хозяюшки, лощеные господа и дамы. Шеи выворачиваются, когда я иду по улице. Я ступаю в ореоле собственного сияния, я — страсть, освещающая мое бытие; и людей влечет мой огонь, они летят на него, чтобы согреться. Лодыжки подворачиваются на ровных тротуарах, когда я прохожу мимо в кажущемся безразличии. Но внезапно я замечаю их — избранников, отрешенно сцепивших руки в жарком ореоле любви и похоти.
С высоты моего горнего гнезда я углядела пару. Облака услужливо рассеиваются, проясняя видимость, и мой острый взор впивается в любовников. Я пристально слежу за ними, за каждым неуклюжим телодвижением — от смачного мясистого поцелуя при встрече и до постели. Я проникаю в их планы, в их маленькие хитрости: мой дом плюс твой дом равно нашему дому; мое имя помножим на твое имя, получим наше имя — что может быть проще! Свадьба, фата, кружевные шелка, надрывное дыхание. И на всем белом свете изо дня в день одно и то же — старая-престарая, набившая оскомину история. Я люблю, я хочу, я добьюсь. Я — половинка, с тобой — целое. Я — ничто, с тобой — все. Без тебя меня нет. С тобой я есть.
Терпеть не могу эти гнусные пары. Ненавижу их самодовольство, нежности, их любовные прозвища-игрища, чары; ненавижу их девиз «мы — одно целое». Презираю их угодливость, уступчивость, добровольный отказ от греха, удовольствий и наслаждения; презираю их беспросветную ложь и чахлую правду. Меня тошнит, когда я слышу: «он понимает меня, как никто» или «я не мог бы ей солгать». Меня трясет от их вульгарности: «одному хорошо, а вдвоем лучше».
Мне лучше одной. Всегда.
Но дело в том, что мне недостаточно быть свободной. Презирая пары, я желаю им вкусить от моей свободы, незапятнанной предательством. Я урожденная освободительница. Вот я и выпускаю парочки на волю. Спасаю от самих себя. Открываю золотые клетки, разбиваю цепи, сжигаю наручники из тисненой бумаги, зубами прокусываю обручальные кольца там, где сквозь позолоту пробивается дешевая медь.
Я самая соблазнительная женщина на свете, благосклонно и милостиво я дарую свое внимание всем. По капле роняю медовые соблазны на любого, кто случается на моем пути, кто случайно спутается со мной. Но лишь по капле. Потому что берегу себя. Обязана беречь себя, свои чары, обязана хранить их свежими и терпкими, чистыми и незамутненными. Ведь не стану же я только тем и заниматься всю жизнь, что сводить с ума. Я порезвлюсь под щедрым ливнем любви, но притворяться, будто мне больше делать нечего не намерена. Как бы не так! Я обременена знанием, меня гнетет ответственность. Каждый, кто прикасается ко мне, отнимает частичку моей любви, но даже мой колодец страсти не бездонен, а источник щедрости не неиссякаем. Дары мои дорогого стоят. Я не осыпаю ими каждого встречного без разбора. Уж в назойливости меня не упрекнуть. Но выбираю исключительно пары. Потому что ненавижу их. Пары, что спариваются, лижутся, сюсюкают: «люблю тебя, люби меня, родим ребеночка, заживем своим домом» — такого типа пары.
В два часа пополудни из окна, выходящего на северо-северо-запад, я замечаю их. Он и она. Держатся за руки, электрические разряды проскакивают меж их ладонями. Как раз то, что надо. Им конец. А я молодец.
3
Салли и Джонатан женятся в марте. Сейчас сентябрь. Сентябрь, больше похожий на позднее лето. Пока солнце лениво катится к осеннему равноденствию, Лондон цепляется за август жаркими ясными неделями и редкими знойными днями с духотой и ливнями. Теплый ветер гоняет полчища картонных стаканов из «Макдоналдса»; освободившись от драгоценного груза, картонки в безумной пляске кружатся на тротуарах, путаются под ногами прохожих. Салли и Джонатан, устроившись в маленьком кафе на Хай-стрит, не обращают внимания на погоду. И на мусор. И на уличное движение. Они держатся за руки. Миниатюрная хорошенькая блондиночка Салли с обожанием заглядывает в большие, темно-синие, как Тихий океан, глаза Джонатана. Они строят планы. Строят уже полгода. Составляют списки, прикидывают, обходят магазины, выбирают, заказывают — и так шесть месяцев кряду. Великий день приближается, и все субботы с воскресеньями поделены и расфасованы на часы, проведенные в магазинах, или в спортзалах, или где-нибудь еще, но непременно вместе.
Салли держит большие ладони Джонатана в своих, иногда умолкает на полуслове, чтобы уже в который раз подивиться огромности его рук, поцеловать отполированные ногти. Она так рада, что у ее парня большие руки, ведь именно такие и должны быть у настоящего парня. Настоящий мужчина, даже самый большой и сильный, никогда не забывает хорошенько отмыть ладони и отскрести ногти, прежде чем прикоснуться к своей девушке; спрыснуть себя приличным одеколоном, прежде чем поцеловать ее. В прежние времена Джонатан пользовался только жидкостью после бритья, но в эпоху Салли он значительно расширил свои познания в мужской косметике и ныне запросто кевин-кляйнит самое лучшее. Джонатан не отрывает глаз от Салли. Он любит ее и потому без слов понимает, почему на свадьбе тетушку Сибил необходимо посадить подальше от дядюшки Фреда, и отчего Салли так хочется, чтобы его матери понравился ее отец. Джонатан любит Салли и, наклонившись над чашками с остатками кофейной гущи, целует ее нахмуренный лоб, касается губами крошечного шрама под левым глазом. Обнаженными нервами влюбленного Джонатан чувствует волнение Салли, вспоминает, что она ужасно стесняется своего шрама, который у нее с тринадцати лет. Навеки преданный и любящий Джонатан собирается в ближайшие полвека зацеловать ее стеснительность до смерти. Разгладить шрам поцелуями.
Они не слышат, как подходит официантка. Уже в третий раз эта особа нависает над ними, выпытывая, что подать. Пара едва замечает, как официантка швыряет на стол тарелки с остывшей едой. Они едят, толком не чувствуя вкуса блюд. Салли рассеянно надкусывает ржаной хлебец, вспоминая вкус кожи Джонатана после душа — вкус мыла и поцелуев, отмерших клеток и волос. Джонатан прихлебывает холодный кофе и припоминает, как он изумился, обнаружив, что на вкус Салли каждый день разная. Они не видят, как официантка мнет двадцатифунтовую бумажку, оставленную на блюдце со счетом (всего-то 18.96), и скалится им вслед. Менее 20 фунтов — совсем недорого, если учесть, что они заказали по бокалу вина, воду, три блюда и два натуральных кофе. Дешево даже, будь это счет за двоих. Но Джонатан и Салли настолько слились в одно целое, стали столь нераздельны, что заказывают один обед и при этом не голодают. Они с радостью делят и обед, и завтрак, и дышат одним воздухом. Воздухом, в котором рождаются поцелуи. Джонатан и Салли определенно любят друг друга. Любят всей душой.
И вот-вот разлюбят.
Салли познакомилась с Джонатаном в доме своей подружки. Джим, любовник Сюзи, знал одного парня, который мог понравиться Салли. Высокого парня, темноволосого, симпатичного, хорошего парня. Джонатан познакомился с Салли в доме своего друга Джима. Его любовница Сюзи пригласила девушку, которая могла бы понравиться Джонатану. Милую девушку, воспитанную, симпатичную, хорошую девушку. Салли и Джонатан встретились и не успели даже заикнуться о совместной ипотеке, семейном пособии, снижении муниципального налога и одобрении общества, как с головой погрузились в предсвадебные хлопоты. Сюзи дуется и чувствует себя обойденной. Джим до сих пор не сделал ей предложения, а ведь они знакомы уже полтора года. Почти год живут вместе, но Сюзи все еще не может похвастаться заветным колечком. Она не станет носить кольцо, которое сама себе купит, потому пальцы у нее остаются голыми. Желая помочь Сюзи, Салли предлагает ей перспективную роль главной подружки невесты. Но Сюзи в сомнениях: вряд ли простенькое платьице подружки невесты из пурпурного шелка дожмет Джима. Однажды после «маргариты» — то ли первой, то ли восьмой — Сюзи высказывается в том духе, что Джим — похоже, не семейный человек. Салли хмурит в гармошку свой маленький чистенький лобик и обещает поговорить с Джонатаном, чтобы тот поговорил с Джимом. В пылу любви она утверждает, что ее жених может все. Так неужто ему не под силу разобраться с таким пустяком? Как было бы чудесно, если бы Салли и Джонатан на своей свадьбе объявили о предстоящем бракосочетании Сюзи и Джима! А вдруг Джим сделает предложение, когда будет произносить речь шафера? Как было бы романтично! Джонатан с нежностью поглядывает сверху вниз на свою невесту. За магазинной пиццей и бутылкой теплого «шардонне», следя одним глазом за «Неспящими в Сиэтле», он ошарашивает Салли откровением: по его мнению, Джим — не семейный человек. Хороший парень, но абсолютно не семейный. В глубине души Салли знает, что это правда. И хотя в комнате тепло, она придвигается поближе к Джонатану в трогательной и непоколебимой уверенности: уж она-то, Салли Уитерс, не промахнулась. Нашла то, что искала. Настоящий бриллиант искуснейшей огранки (хоть сейчас надевай на палец!), редчайшего представителя мужской породы — семейного парня. Салли и Джонатан Алмаз смотрят кино. И вид у них даже более самодовольный, чем у Билли Кристела.
Когда на следующее утро в незатейливо сером и тускло-черном кабинете Джонатана появилась Кушла, он не поверил своим глазам. Это была Она, Девушка Его Мечты. Он мечтал о Ней с шестнадцати лет, с тех пор, как начал понимать, что такое женщины; с той поры, когда воображение впервые нарисовало ему картину светлого будущего. С годами картинка потускнела, краски поблекли, реальность перезагрузила и перепрограммировала ее десятки раз, заменив в конце концов правдивым изображением Салли. Той Салли, которая никогда не вырастет под метр семьдесят, у которой никогда не будет сорок шестого размера и умопомрачительной груди. Салли, которая не умеет говорить негромко и веско, но зато слишком часто хихикает, и потому ее не назовешь «крутой». Салли, у которой нет карих глаз, рыжих волос, гладкой кожи медового цвета и длинных стройных ног. Салли, которая никак не тянет на Идеал и годится лишь в реальные подружки. Салли, которая его любит. И которую любит он.
Однако вот Она, в его собственном офисе — вылитая Девушка Его Мечты! Ее он описывал во всех подробностях Джиму, Мику, Биллу — всем без исключения приятелям, когда за пьяным ночным разговором они мечтали о будущем и воображали своих будущих жен. Правда, Джонатан всегда понимал, что Идеальной Женщины в реальности не существует, просто не может существовать. Джима, вознамерившегося дождаться Идеала, он считал идиотом, придурком, кретином и, не стесняясь, говорил ему об этом. И Джим соглашался, мол, да, он дурак, но что поделаешь. Сюзи не была Девушкой Его Мечты, и, хотя Джим ее любит, он лучше подождет. На всякий случай. А раз уж мечта не торопится осуществиться, сойдет и Сюзи — покуда терпит его. Но лишь в качестве подружки, ни в коем случае не жены. Джим женится только на мечте, либо не женится вообще. Джонатан, обругав Джима за инфантильность, взял свою судьбу в собственные руки, а реальность — в качестве учебника жизни. Путь до обручального кольца оказался недолгим — короче, чем в один шаг. И понимая, что Идеал никогда не станет реальностью, — такого ведь не бывает! — Джонатан сделал предложение Салли. И он любил ее, и с нетерпением предвкушал медовый месяц и будущую жизнь в их общем доме, где они заведут детишек и заживут на славу. Джонатан был счастлив. Был.
И надо же такому случиться — Девушка Его Мечты из сослагательного наклонения перебралась в изъявительное. Обрела плоть, кровь, имя — Кушла. Вот она стоит перед ним и спрашивает, чем может помочь. Она здесь для того, чтобы помогать ему. Это ее работа — быть всегда рядом. Новая секретарша станет его постоянной девушкой с понедельника по пятницу. Станет его новой девушкой.
Салли держит большие ладони Джонатана в своих, иногда умолкает на полуслове, чтобы уже в который раз подивиться огромности его рук, поцеловать отполированные ногти. Она так рада, что у ее парня большие руки, ведь именно такие и должны быть у настоящего парня. Настоящий мужчина, даже самый большой и сильный, никогда не забывает хорошенько отмыть ладони и отскрести ногти, прежде чем прикоснуться к своей девушке; спрыснуть себя приличным одеколоном, прежде чем поцеловать ее. В прежние времена Джонатан пользовался только жидкостью после бритья, но в эпоху Салли он значительно расширил свои познания в мужской косметике и ныне запросто кевин-кляйнит самое лучшее. Джонатан не отрывает глаз от Салли. Он любит ее и потому без слов понимает, почему на свадьбе тетушку Сибил необходимо посадить подальше от дядюшки Фреда, и отчего Салли так хочется, чтобы его матери понравился ее отец. Джонатан любит Салли и, наклонившись над чашками с остатками кофейной гущи, целует ее нахмуренный лоб, касается губами крошечного шрама под левым глазом. Обнаженными нервами влюбленного Джонатан чувствует волнение Салли, вспоминает, что она ужасно стесняется своего шрама, который у нее с тринадцати лет. Навеки преданный и любящий Джонатан собирается в ближайшие полвека зацеловать ее стеснительность до смерти. Разгладить шрам поцелуями.
Они не слышат, как подходит официантка. Уже в третий раз эта особа нависает над ними, выпытывая, что подать. Пара едва замечает, как официантка швыряет на стол тарелки с остывшей едой. Они едят, толком не чувствуя вкуса блюд. Салли рассеянно надкусывает ржаной хлебец, вспоминая вкус кожи Джонатана после душа — вкус мыла и поцелуев, отмерших клеток и волос. Джонатан прихлебывает холодный кофе и припоминает, как он изумился, обнаружив, что на вкус Салли каждый день разная. Они не видят, как официантка мнет двадцатифунтовую бумажку, оставленную на блюдце со счетом (всего-то 18.96), и скалится им вслед. Менее 20 фунтов — совсем недорого, если учесть, что они заказали по бокалу вина, воду, три блюда и два натуральных кофе. Дешево даже, будь это счет за двоих. Но Джонатан и Салли настолько слились в одно целое, стали столь нераздельны, что заказывают один обед и при этом не голодают. Они с радостью делят и обед, и завтрак, и дышат одним воздухом. Воздухом, в котором рождаются поцелуи. Джонатан и Салли определенно любят друг друга. Любят всей душой.
И вот-вот разлюбят.
Салли познакомилась с Джонатаном в доме своей подружки. Джим, любовник Сюзи, знал одного парня, который мог понравиться Салли. Высокого парня, темноволосого, симпатичного, хорошего парня. Джонатан познакомился с Салли в доме своего друга Джима. Его любовница Сюзи пригласила девушку, которая могла бы понравиться Джонатану. Милую девушку, воспитанную, симпатичную, хорошую девушку. Салли и Джонатан встретились и не успели даже заикнуться о совместной ипотеке, семейном пособии, снижении муниципального налога и одобрении общества, как с головой погрузились в предсвадебные хлопоты. Сюзи дуется и чувствует себя обойденной. Джим до сих пор не сделал ей предложения, а ведь они знакомы уже полтора года. Почти год живут вместе, но Сюзи все еще не может похвастаться заветным колечком. Она не станет носить кольцо, которое сама себе купит, потому пальцы у нее остаются голыми. Желая помочь Сюзи, Салли предлагает ей перспективную роль главной подружки невесты. Но Сюзи в сомнениях: вряд ли простенькое платьице подружки невесты из пурпурного шелка дожмет Джима. Однажды после «маргариты» — то ли первой, то ли восьмой — Сюзи высказывается в том духе, что Джим — похоже, не семейный человек. Салли хмурит в гармошку свой маленький чистенький лобик и обещает поговорить с Джонатаном, чтобы тот поговорил с Джимом. В пылу любви она утверждает, что ее жених может все. Так неужто ему не под силу разобраться с таким пустяком? Как было бы чудесно, если бы Салли и Джонатан на своей свадьбе объявили о предстоящем бракосочетании Сюзи и Джима! А вдруг Джим сделает предложение, когда будет произносить речь шафера? Как было бы романтично! Джонатан с нежностью поглядывает сверху вниз на свою невесту. За магазинной пиццей и бутылкой теплого «шардонне», следя одним глазом за «Неспящими в Сиэтле», он ошарашивает Салли откровением: по его мнению, Джим — не семейный человек. Хороший парень, но абсолютно не семейный. В глубине души Салли знает, что это правда. И хотя в комнате тепло, она придвигается поближе к Джонатану в трогательной и непоколебимой уверенности: уж она-то, Салли Уитерс, не промахнулась. Нашла то, что искала. Настоящий бриллиант искуснейшей огранки (хоть сейчас надевай на палец!), редчайшего представителя мужской породы — семейного парня. Салли и Джонатан Алмаз смотрят кино. И вид у них даже более самодовольный, чем у Билли Кристела.
Когда на следующее утро в незатейливо сером и тускло-черном кабинете Джонатана появилась Кушла, он не поверил своим глазам. Это была Она, Девушка Его Мечты. Он мечтал о Ней с шестнадцати лет, с тех пор, как начал понимать, что такое женщины; с той поры, когда воображение впервые нарисовало ему картину светлого будущего. С годами картинка потускнела, краски поблекли, реальность перезагрузила и перепрограммировала ее десятки раз, заменив в конце концов правдивым изображением Салли. Той Салли, которая никогда не вырастет под метр семьдесят, у которой никогда не будет сорок шестого размера и умопомрачительной груди. Салли, которая не умеет говорить негромко и веско, но зато слишком часто хихикает, и потому ее не назовешь «крутой». Салли, у которой нет карих глаз, рыжих волос, гладкой кожи медового цвета и длинных стройных ног. Салли, которая никак не тянет на Идеал и годится лишь в реальные подружки. Салли, которая его любит. И которую любит он.
Однако вот Она, в его собственном офисе — вылитая Девушка Его Мечты! Ее он описывал во всех подробностях Джиму, Мику, Биллу — всем без исключения приятелям, когда за пьяным ночным разговором они мечтали о будущем и воображали своих будущих жен. Правда, Джонатан всегда понимал, что Идеальной Женщины в реальности не существует, просто не может существовать. Джима, вознамерившегося дождаться Идеала, он считал идиотом, придурком, кретином и, не стесняясь, говорил ему об этом. И Джим соглашался, мол, да, он дурак, но что поделаешь. Сюзи не была Девушкой Его Мечты, и, хотя Джим ее любит, он лучше подождет. На всякий случай. А раз уж мечта не торопится осуществиться, сойдет и Сюзи — покуда терпит его. Но лишь в качестве подружки, ни в коем случае не жены. Джим женится только на мечте, либо не женится вообще. Джонатан, обругав Джима за инфантильность, взял свою судьбу в собственные руки, а реальность — в качестве учебника жизни. Путь до обручального кольца оказался недолгим — короче, чем в один шаг. И понимая, что Идеал никогда не станет реальностью, — такого ведь не бывает! — Джонатан сделал предложение Салли. И он любил ее, и с нетерпением предвкушал медовый месяц и будущую жизнь в их общем доме, где они заведут детишек и заживут на славу. Джонатан был счастлив. Был.
И надо же такому случиться — Девушка Его Мечты из сослагательного наклонения перебралась в изъявительное. Обрела плоть, кровь, имя — Кушла. Вот она стоит перед ним и спрашивает, чем может помочь. Она здесь для того, чтобы помогать ему. Это ее работа — быть всегда рядом. Новая секретарша станет его постоянной девушкой с понедельника по пятницу. Станет его новой девушкой.
4
Обожаю работать рыжей. Приятно, когда подворачивается случай выделиться из толпы. Слишком часто приходится быть блондинкой. Светловолосой подружкой Бонда, платиновой куколки, что в романтическое воскресенье льнет к плечу мужчины, сидящего за рулем «форда». Каждая вторая теперь блондинка. И немудрено, ведь стать светловолосой — пара пустяков, на это уходит меньше часа. Даже брюнетки нынче стали блондинками. Но рыжая — совсем иное дело. Рыжие волосы я ношу в идеальном сочетании с веснушчатой кожей; кожей, которая меняется в зависимости от времени года, оживает под летним солнцем; веснушками, как азбукой морзе, посылает тайные сообщения и, словно хамелеон, отражает мерцающий свет. Статистика лишь усиливает мою тягу к рыжему обличью. Только у одного человека из семи рыжие волосы, и это среди европейцев. Добавьте Китай, и соотношение уменьшится до одного на двадцать три. В Китае натуральной рыжины почти не встретишь.
Для рыжих проектов у меня припасены особые трюки. Из разряда опасных. К примеру, можно попросить его пересчитать веснушки. Разумеется, когда вы станете достаточно близки. Подставить руку, а уж он-то сообразит, в какую сторону путешествовать по просторам моей плоти. Пересчитает все веснушки, любуясь и легко касаясь кончиком ногтя, — интимное начало ведет к неминуемому концу. Или взять волосы — они такие тонкие, тоньше, чем волосы любого другого цвета. Тоньше и мягче. В рыжих проектах я выступаю в роли малышки. Умудренной опытом малышки. Прозрачная нежная кожа, мягкие локоны. Вот почему я предпочитаю сочетать рыжие волосы с карими глазами. Голубые и зеленые слишком банальны и оттого смотрятся чересчур трогательно, чересчур симпатично. А ведь под волосами, глазами и кожей я остаюсь сама собой, просто прячусь в заново созданном теле. Нельзя идти на поводу у плоти, облекающей меня. А вдруг я стану такой же, как они, — симпатичной. И отвечу на любовь любовью… Ни за что.
И, конечно, с рыжими волосами я выделяюсь на общем фоне. Он не проскочит мимо, не сможет проскочить. Умница Джонатан правильно сделал, что вообразил Девушку Мечты рыжеволосой. Такую легче приметить в толпе. И я знаю, что сейчас творится в его голове; знаю, что происходит с его гипофизом и лимфатическими узлами; вижу, как серотонин с бешеной скоростью пульсирует по его венам. Он купился на миф, на все мифы разом, заплатив с лихвой за каждый. Брошенный украдкой взгляд — и он уже уверен, что под моим невинным веснушчатым обличьем таится жадный зверь. Ему уже ведомо наверняка, что мои длинные стройные ноги — необходимое и достаточное условие для построения похотливой геометрической фигуры с мужской и женской сторонами. В глубине его души, что осталась первобытной, пульсирует презрение к реальности с ее джентльменским кодексом, приличными манерами, банковскими процентами, ценными бумагами, мамочкой и папочкой, черными смокингами и белыми подвенечными платьями с голубыми бархатными саше. В глубине души, где ревут и стонут, и хрипло дышат хромосомы X и Y в неукротимой ДНК, он твердо знает, что трахаться со мной высший класс.
И он прав.
Для рыжих проектов у меня припасены особые трюки. Из разряда опасных. К примеру, можно попросить его пересчитать веснушки. Разумеется, когда вы станете достаточно близки. Подставить руку, а уж он-то сообразит, в какую сторону путешествовать по просторам моей плоти. Пересчитает все веснушки, любуясь и легко касаясь кончиком ногтя, — интимное начало ведет к неминуемому концу. Или взять волосы — они такие тонкие, тоньше, чем волосы любого другого цвета. Тоньше и мягче. В рыжих проектах я выступаю в роли малышки. Умудренной опытом малышки. Прозрачная нежная кожа, мягкие локоны. Вот почему я предпочитаю сочетать рыжие волосы с карими глазами. Голубые и зеленые слишком банальны и оттого смотрятся чересчур трогательно, чересчур симпатично. А ведь под волосами, глазами и кожей я остаюсь сама собой, просто прячусь в заново созданном теле. Нельзя идти на поводу у плоти, облекающей меня. А вдруг я стану такой же, как они, — симпатичной. И отвечу на любовь любовью… Ни за что.
И, конечно, с рыжими волосами я выделяюсь на общем фоне. Он не проскочит мимо, не сможет проскочить. Умница Джонатан правильно сделал, что вообразил Девушку Мечты рыжеволосой. Такую легче приметить в толпе. И я знаю, что сейчас творится в его голове; знаю, что происходит с его гипофизом и лимфатическими узлами; вижу, как серотонин с бешеной скоростью пульсирует по его венам. Он купился на миф, на все мифы разом, заплатив с лихвой за каждый. Брошенный украдкой взгляд — и он уже уверен, что под моим невинным веснушчатым обличьем таится жадный зверь. Ему уже ведомо наверняка, что мои длинные стройные ноги — необходимое и достаточное условие для построения похотливой геометрической фигуры с мужской и женской сторонами. В глубине его души, что осталась первобытной, пульсирует презрение к реальности с ее джентльменским кодексом, приличными манерами, банковскими процентами, ценными бумагами, мамочкой и папочкой, черными смокингами и белыми подвенечными платьями с голубыми бархатными саше. В глубине души, где ревут и стонут, и хрипло дышат хромосомы X и Y в неукротимой ДНК, он твердо знает, что трахаться со мной высший класс.
И он прав.
5
Джонатан не мог поверить своему счастью. Кушла согласилась пообедать с ним не только в первый же свой рабочий день, но и во второй, и в третий. Путешествуя по ресторанам, они пробовали на вкус Европу — от современной Англии через старушку Францию к вырожденческой Италии. Во время третьего ланча за фрейдистскими спагетти с морскими черенками и головками спаржи и кремовым персиковым тортом на десерт (торт они съели сообща, зачерпывая по ложечке, теплый янтарный сок стекал по ее пальцам) Кушла предложила на следующий день отправиться после работы в бар. Просто посидеть, выпить. «Пропустим по стаканчику и разбежимся», — сказала она. И что в этом плохого? Все ходят в бар, разве нет?
Но только не Джонатан и Салли. Они копят на дом.
Вторая половина рабочего дня выдалась у Джонатана очень насыщенной: он старательно избегал простодушного взгляда Кушлы, отказывался подходить к телефону и уговаривал совесть заткнуться. Джонатан не желал внимать ее предупреждениям и даже шепотом, наедине с собой, не хотел признать правды. А насторожиться было из-за чего: он ни словом не заикнулся Салли о новой секретарше. Равно как и не упомянул о трех обедах и предстоящем походе в бар. Дальше больше: не моргнув глазом, он солгал, когда Салли предложила заехать за ним вечером, — они еще не все закупили к свадьбе и не составили меню. Но Джонатан увернулся от вечерней прогулки по магазинам, сославшись на усталость, занятость и работу над новым отчетом. Салли его поймет, правда? И Салли поняла. Это ведь ее работа — понимать. Она собиралась посвятить всю жизнь тому, чтобы понимать Джонатана, любить Джонатана, поддерживать Джонатана — что бы ни уготовила ему судьба, ведь в конце концов его судьба станет их общей. Будучи постфеминисткой девяностых, то есть женщиной, идеологически незашоренной, Салли не сомневалась, что каждую ее жертву Джонатан когда-нибудь с готовностью компенсирует равной жертвой. И сейчас она так хорошо все поняла, что договорилась отправиться за покупками с Сюзи вместо Джонатана. Девушки составят небольшой списочек, сконцентрируются на трех-четырех наиболее важных предметах и прекрасно обойдутся без жениха. Ему не придется морочить свою занятую головушку всякими глупостями вроде рисунка на фарфоре. Глупостями вроде тарелки, с которой он каждый вечер станет ужинать всю оставшуюся жизнь.
Джонатан ругал себя за то, что обманул Салли, он ненавидел себя за ложь, клял за невольную измену. А потом, когда Салли дочиста отмылась от традиционного утреннего секса, Джонатан облачился в чистые носки, боксерские трусы из красного шелка, лучший костюм и провел день, считая минуты до шести часов. Кушла ушла с работы за полчаса до Джонатана, как и было уговорено. Он сбрызнул себя туалетной водой для мужчины нового поколения и вышел на улицу. Его вел запах ее плоти.
Переступая порог тесного бара, выбранного Кушлой, на удивление тихого и темного, Джонатан уже знал, что поставил свою подпись под их неписаным контрактом. Оглядев небольшое сумрачное помещение, он увидел в углу Кушлу: блики свечного пламени плясали в ее волосах. Она сидела, откинувшись на вышитые подушки, и лениво водила пальцем по капельками испарины, выступившей на бутылке воды. Стоило Джонатану войти в бар, как Кушла тут же ощутила на себе его цепкий взгляд колонизатора. Не отводя глаз от блестящей бутылки, она небрежно откинула волосы, легонько вздохнула, втянула живот, выпятила идеальную грудь и медленно поднесла поблескивающий влагой палец к губам. Пока Джонатан преодолевал расстояние в пять шагов, она приоткрыла губы и кончиком пальца коснулась уголка влажного темного рта. Она знала, что Джонатан уже рядом, уже подходит к ее креслу, но подняла голову лишь, когда он уперся в ее локоть. Она взглянула на него со смущенной полуулыбкой, точно ребенок, застигнутый врасплох, но заведомо знающий, что ругать его не станут — язык не повернется. Кушла провела пальцем по нижней губе — вправо, влево:
— Ох, ты меня застукал.
Джонатан нахмурился, слово «застукал» вызвало в нем новый прилив виноватости.
— Прости, что?
— Не могла ждать. Начала без тебя, — она облизала палец. — Надеюсь, ты не возражаешь.
Джонатан не возражал. Ни против столь очевидного заигрывания; ни против того, что Кушла флиртовала с напором скорее не секретарши, но ангелочка Чарли[1]; ни против такого расклада, когда все козыри оказались на руках у Кушлы, точеных ухоженных руках. Джонтан был слишком несведущ, чтобы возразить. Не понимал, что вправе возразить. Он по-прежнему воображал, будто знает, что делает. Последняя ходка налево. Чтобы с корнем вырвать сорняки греха. И доказать себе, что Девушки Мечты в действительности не существует. Еще один, последний разок, прежде чем я отдам себя Салли навеки — и в горе и в радости. Аминь. Джонатан не возражал, ибо до сих пор не осознал, что Девушка Мечты стала реальностью. И не догадывался, что реальность эта ограничится рамками потного, беспокойного кошмара.
Они выпили по бокалу белого, потом по бокалу красного и остановились на бутылке дорогого и особо рекомендованного официантом красного. После чего Джонатан выложил Кушле все о своем детстве в Суиндоне; о футбольной команде, за которую играл по воскресеньям в парке; о матери, которая умудряется каждое воскресенье пересушить жаркое, и об отце, что раз в две недели стрижет газон — зимой и летом, в солнце и дождь. Кушла ничего не рассказывала, она лишь создавала впечатление, будто они ведут беседу. И в каком-то смысле так оно и было. Он говорил, она слушала. Он не закрывал рта, она же кивала, хмурилась, похлопывала его по руке, поглаживала по колену, приобнимала за плечи. Он говорил по-английски, она отвечала на языке тела. И хотя слова произносил только один из них, диалог между ними определенно состоялся. За разговором Джонатан умял две порции чипсов с сыром и луком, горячую картошку с чесноком и острой сальсой, жирный кусок морковно-апельсинового торта с творожным кремом. Вкуса Джонатан не чувствовал. Он говорил и говорил, а когда умолкал, набивал рот едой, до отказа заполнял его пищей, вином и опять вином. Открыли другую бутылку. Принесли еще еды. А он по-прежнему не закрывал рта — чтобы отправить в него очередной кусок или извергнуть очередную порцию слов. Он жевал и говорил, говорил и жевал. В уголках рта собиралась слюна и картофельно-чесночные крошки; Джонатан неуклюже вытирал губы и пачкал фирменный галстук жирным кремом. Он шевелил губами, наполнял рот, набивал, облизывал — делал все что угодно, лишь бы удержаться от того, чего он более всего желал, о чем молила каждая молекула его плоти. Все, что угодно, лишь бы не взять ее за руку — за ту руку, которой она отбрасывала свои рыжие волосы, поправляла на бедрах тонкую шелковую юбку, задумчиво проводила по незапятнанным едой губам. Он жаждал схватить эту нежную руку и запихнуть себе в рот, сожрать ее, затем плечо, шею, грудь. Джонатану до боли хотелось заглотить целиком это дышащее, волнующее тело. Кушлу словно выложили перед ним лакомым блюдом, а вкусить не позволяют — мешают правила, придуманные им самим, и «нельзя», отчеканенное обществом.
Но только не Джонатан и Салли. Они копят на дом.
Вторая половина рабочего дня выдалась у Джонатана очень насыщенной: он старательно избегал простодушного взгляда Кушлы, отказывался подходить к телефону и уговаривал совесть заткнуться. Джонатан не желал внимать ее предупреждениям и даже шепотом, наедине с собой, не хотел признать правды. А насторожиться было из-за чего: он ни словом не заикнулся Салли о новой секретарше. Равно как и не упомянул о трех обедах и предстоящем походе в бар. Дальше больше: не моргнув глазом, он солгал, когда Салли предложила заехать за ним вечером, — они еще не все закупили к свадьбе и не составили меню. Но Джонатан увернулся от вечерней прогулки по магазинам, сославшись на усталость, занятость и работу над новым отчетом. Салли его поймет, правда? И Салли поняла. Это ведь ее работа — понимать. Она собиралась посвятить всю жизнь тому, чтобы понимать Джонатана, любить Джонатана, поддерживать Джонатана — что бы ни уготовила ему судьба, ведь в конце концов его судьба станет их общей. Будучи постфеминисткой девяностых, то есть женщиной, идеологически незашоренной, Салли не сомневалась, что каждую ее жертву Джонатан когда-нибудь с готовностью компенсирует равной жертвой. И сейчас она так хорошо все поняла, что договорилась отправиться за покупками с Сюзи вместо Джонатана. Девушки составят небольшой списочек, сконцентрируются на трех-четырех наиболее важных предметах и прекрасно обойдутся без жениха. Ему не придется морочить свою занятую головушку всякими глупостями вроде рисунка на фарфоре. Глупостями вроде тарелки, с которой он каждый вечер станет ужинать всю оставшуюся жизнь.
Джонатан ругал себя за то, что обманул Салли, он ненавидел себя за ложь, клял за невольную измену. А потом, когда Салли дочиста отмылась от традиционного утреннего секса, Джонатан облачился в чистые носки, боксерские трусы из красного шелка, лучший костюм и провел день, считая минуты до шести часов. Кушла ушла с работы за полчаса до Джонатана, как и было уговорено. Он сбрызнул себя туалетной водой для мужчины нового поколения и вышел на улицу. Его вел запах ее плоти.
Переступая порог тесного бара, выбранного Кушлой, на удивление тихого и темного, Джонатан уже знал, что поставил свою подпись под их неписаным контрактом. Оглядев небольшое сумрачное помещение, он увидел в углу Кушлу: блики свечного пламени плясали в ее волосах. Она сидела, откинувшись на вышитые подушки, и лениво водила пальцем по капельками испарины, выступившей на бутылке воды. Стоило Джонатану войти в бар, как Кушла тут же ощутила на себе его цепкий взгляд колонизатора. Не отводя глаз от блестящей бутылки, она небрежно откинула волосы, легонько вздохнула, втянула живот, выпятила идеальную грудь и медленно поднесла поблескивающий влагой палец к губам. Пока Джонатан преодолевал расстояние в пять шагов, она приоткрыла губы и кончиком пальца коснулась уголка влажного темного рта. Она знала, что Джонатан уже рядом, уже подходит к ее креслу, но подняла голову лишь, когда он уперся в ее локоть. Она взглянула на него со смущенной полуулыбкой, точно ребенок, застигнутый врасплох, но заведомо знающий, что ругать его не станут — язык не повернется. Кушла провела пальцем по нижней губе — вправо, влево:
— Ох, ты меня застукал.
Джонатан нахмурился, слово «застукал» вызвало в нем новый прилив виноватости.
— Прости, что?
— Не могла ждать. Начала без тебя, — она облизала палец. — Надеюсь, ты не возражаешь.
Джонатан не возражал. Ни против столь очевидного заигрывания; ни против того, что Кушла флиртовала с напором скорее не секретарши, но ангелочка Чарли[1]; ни против такого расклада, когда все козыри оказались на руках у Кушлы, точеных ухоженных руках. Джонтан был слишком несведущ, чтобы возразить. Не понимал, что вправе возразить. Он по-прежнему воображал, будто знает, что делает. Последняя ходка налево. Чтобы с корнем вырвать сорняки греха. И доказать себе, что Девушки Мечты в действительности не существует. Еще один, последний разок, прежде чем я отдам себя Салли навеки — и в горе и в радости. Аминь. Джонатан не возражал, ибо до сих пор не осознал, что Девушка Мечты стала реальностью. И не догадывался, что реальность эта ограничится рамками потного, беспокойного кошмара.
Они выпили по бокалу белого, потом по бокалу красного и остановились на бутылке дорогого и особо рекомендованного официантом красного. После чего Джонатан выложил Кушле все о своем детстве в Суиндоне; о футбольной команде, за которую играл по воскресеньям в парке; о матери, которая умудряется каждое воскресенье пересушить жаркое, и об отце, что раз в две недели стрижет газон — зимой и летом, в солнце и дождь. Кушла ничего не рассказывала, она лишь создавала впечатление, будто они ведут беседу. И в каком-то смысле так оно и было. Он говорил, она слушала. Он не закрывал рта, она же кивала, хмурилась, похлопывала его по руке, поглаживала по колену, приобнимала за плечи. Он говорил по-английски, она отвечала на языке тела. И хотя слова произносил только один из них, диалог между ними определенно состоялся. За разговором Джонатан умял две порции чипсов с сыром и луком, горячую картошку с чесноком и острой сальсой, жирный кусок морковно-апельсинового торта с творожным кремом. Вкуса Джонатан не чувствовал. Он говорил и говорил, а когда умолкал, набивал рот едой, до отказа заполнял его пищей, вином и опять вином. Открыли другую бутылку. Принесли еще еды. А он по-прежнему не закрывал рта — чтобы отправить в него очередной кусок или извергнуть очередную порцию слов. Он жевал и говорил, говорил и жевал. В уголках рта собиралась слюна и картофельно-чесночные крошки; Джонатан неуклюже вытирал губы и пачкал фирменный галстук жирным кремом. Он шевелил губами, наполнял рот, набивал, облизывал — делал все что угодно, лишь бы удержаться от того, чего он более всего желал, о чем молила каждая молекула его плоти. Все, что угодно, лишь бы не взять ее за руку — за ту руку, которой она отбрасывала свои рыжие волосы, поправляла на бедрах тонкую шелковую юбку, задумчиво проводила по незапятнанным едой губам. Он жаждал схватить эту нежную руку и запихнуть себе в рот, сожрать ее, затем плечо, шею, грудь. Джонатану до боли хотелось заглотить целиком это дышащее, волнующее тело. Кушлу словно выложили перед ним лакомым блюдом, а вкусить не позволяют — мешают правила, придуманные им самим, и «нельзя», отчеканенное обществом.