Далин Макс. Слуги зла

Макс Далин
Слуги зла

   Памяти жаркой юношеской любви
   к миру Толкиена посвящаю

Часть первая

   …Отставить разговоры! Вперед и вверх,
   а там —
   Ведь это наши горы, они помогут нам,
   Они помогут нам…

В. Высоцкий

   Накрапывал дождь, и они порадовались, что успели собрать немного хвороста и разжечь костер.
   Готовить на костре было нечего; да, признаться, будь у них какая-нибудь пища, они не стали бы тратить время на гастрономические изыски и съели бы ее в виде, созданном природой, как съедали случайно попавшиеся под ноги грибы и выдернутый на бегу дикий чеснок. Но добывание пищи в этих чужих горах требовало энергии и сил, а для восстановления и того и другого требовался хотя бы крохотный отдых в тепле.
   Тепло давал даже такой слабый огонек. Трещина в сером камне образовывала вход в пещеру; изнутри тянуло запахом глубоких подземелий. Возможно, пещера тянулась под горами на многие километры – и кое-кто из отряда в другое время непременно поинтересовался бы, нет ли там чего замечательного. Но сейчас даже самые молодые и любопытные так измотались и так много перенесли, что удовлетворялись жаром пламени, относительным покоем, неподвижностью вытянутых ног и тем, что ветер не задувает в их временное пристанище холод и дождевые капли.
   Они сидели и лежали на просохшем песке вокруг огня, тяжело подремывая или бездумно глядя в костер. Их осталось девять; хотя «осталось» – это не вполне точное слово. Не все знали друг друга давно, старый состав отряда менялся с ходом войны, из него выбывали убитые, зато присоединялись новые. Трое примкнули перед самым концом, но ветераны уже успели с ними как следует познакомиться за долгую и совершенно безумную дорогу.
   Тем более что эти трое оказались того же поля ягодами: не офицерами, не инженерами, которых в последнее время приходилось часто встречать, не алхимиками, которых тоже попадалось немало, – простыми трудягами войны, смазкой для клинка без претензий на что-либо, кроме навыков выживания и ведения боя. Вероятно, из-за этого их легко приняли и быстро стали считать своими. Наемники всегда издалека видят наемников.
   Их отряд попал в худшую переделку, какую только может себе представить живущий одной войной. Чужой лорд, который нанял их, погиб. Армия, в которую они в свое время влились, была разбита. Остатки разбитой армии разыскивались и уничтожались отрядами победителей. Им удалось спастись по двум причинам: первая из них представлялась чистым везением; вторая – все-таки даже сейчас, одинокие, смертельно уставшие, давно голодные, на совершенно чужой им земле, они воевали лучше своих врагов.
   Они воевали лучше всех. Им не было равных в войне; каждый из них стоил минимум троих чужаков любой другой расы – возможно, поэтому вражеские историки традиционно называли «неисчислимыми ордами» их небольшие мобильные группы. Они знали, что не виноваты в поражении – в любой войне бывают неожиданные переломы, вызванные неравенством оружия и возможностей. Страх перед их расой объединил их старых врагов; удача повернулась к наемникам спиной, но они никого не ненавидели сейчас – ненависть забирает слишком много сил.
   Шел пятый день после того, что человеческие летописцы уже успели назвать «Великой Победой у Серебряной реки».
   …Снаружи между тем наступила холодная сырая темень дождливой ночи самого конца лета. Постепенно почти все беглецы погрузились в сон. Бодрствовали двое.
   Первого мучила рана, не настолько тяжелая, чтобы бессилие гасило разум беспамятством, но нанесенная особым оружием, а оттого необыкновенно болезненная. Наконечник стрелы вырезали, но плоть вокруг разреза воспалилась и почернела. Боец, самый юный в отряде, называемый в обиходе просто Мелким, сидел, поджав под себя ноги, покачиваясь, зажмурившись и зажимая ладонью рану в левом плече, обмотанную случайной тряпкой. Его лицо, слишком бледное, с более чем когда-либо заметной прозеленью кожи, блестело от испарины; жесткие и мокрые черные волосы прилипли ко лбу. Хотелось стонать, даже кричать, честь велела молчать – и боец вел тихий поединок с болью и самим собой.
   Второй был куда старше – он уже считал лета на четвертом десятке, а это не шутка для живущего войной с самого детства. То, что наемник столько прожил, прекрасно его рекомендовало – как профессионала в этой сфере деятельности. Отряд не мог это не признать. С некоторых пор старый боец служил им командиром и вожаком, многие даже относились к нему, как к старшему родичу. На этой войне его имя звучало так – Клык Смерти; многие амбициозные вояки пошли бы на что угодно, чтобы остаться под таким именем в памяти товарищей, но сам Клык считал глупыми подобного рода амбиции. Для него имело смысл лишь то, что имело вес – к примеру, ответственность за младших и необходимость сторожить их сон. Младшие безобразно расслабились на отдыхе, забыли об опасности, заслуживали трепки – но Клык слишком хорошо понимал происходящее, чтобы злиться всерьез. «Сопляки устали, – думал он. – Не соображают, что еще живы, а потому не охраняют свои жизни. Начнут соображать, когда отоспятся – тогда и поговорим».
   Сам Клык давным-давно научился бороться со сном, что компенсировалось мгновенным засыпанием в каждую случившуюся безопасную минуту. К тому же сейчас он отвлекался от сна приведением в порядок личного оружия.
   Любой из врагов передернулся бы от отвращения, рассматривая снаряжение Клыка. Его сородичи истово презирали все, кроме жесточайшей функциональности. Клык, верный обычаям, брезговал блестящими побрякушками, заменявшими оружие врагам, – в его понимании клинок предназначался для убийства и должен быть идеально приспособленным к убийству. И все. Из-за этого один взгляд на его ятаган из темной стали, лишенной блеска, чтобы блик не выдал бойца в темноте, с лезвием чудовищной остроты, с обмотанной тонким ремешком рукоятью, вызывал у чужака оторопь. Клык ухмылялся со сдержанной страстью, касаясь пальцами ухоженного клинка – меч был его слабостью, любой панцирь под удачным ударом разлетался, будто ореховая скорлупа, а тело противника легко рассекалось пополам, наискосок от шеи до бедра. Жаль, что здесь нечем убрать едва заметные зазубрины на лезвии – можно только отчистить его от чужой крови, пока есть время…
   Оттирая пятна, похожие на ржавчину, Клык не думал о тех, кому принадлежала эта кровь. Его мысли занимали те, до кого так и не удалось добраться, истинные враги, настоящие. Настоящие враги не появляются на поле боя. Они действуют совсем иначе, без риска для себя, наверняка. Чужими руками или, как давеча, посредством сверхъестественных сил. В любом случае – вмешивая в честную войну грязные чары. Ведьмаки.
   Эльфы.
   С эльфами Клык до сих пор близких сношений не имел, узнавая об их участии в игре по тому, как ломался под их злой волей нормальный порядок вещей. Как, к примеру, горная речушка, очень удобная для плотины с генераторами громовых сил, превратилась в кипящий поток, уничтожила плоды многомесячного труда, унесла больше жизней, чем генеральное сражение… Наводнение просто так? Не бывает наводнений просто так. О любых нормальных событиях, типа наводнений, лавин, землетрясений, сородичи Клыка узнают первыми, раньше людей узнают.
   Кто может заставить реку изменить собственную сущность?
   Вероятно, те самые существа, которые кого угодно заставят изменить себе… Владеющим неестественными чарами для подобных дел большого ума не надо. Для этого наводнения они уничтожили горное озеро, обрушили вниз – и плевать им на любые последствия. Не их неприятности. А люди снова в восторге.
   Люди всегда в восторге от шикарных эффектов. Люди никогда не могут с ходу рассмотреть за шикарным эффектом его изнанку, тот осадок на дне котла, который им, людям, оттирать, когда эльфы уйдут с пира.
   А сородичи Клыка видят слишком хорошо. Они не ведутся на ложь. Чары могут убить, но не обмануть настоящих аршей, как сами они звали себя. Или ирчей – по-эльфийски. Для людей их раса называлась гоблинами или орками.
   Мелкий подал голос именно тогда, когда Клык счел его уже заснувшим.
   – Слушай, старик, – сказал он сипло, открыв глаза и глядя на вожака умоляюще, – у тебя остался бальзам? Дай мне…
   Клык перехватил и зашвырнул на дно души мгновенную вспышку жалости к мальчишке, еще не научившемуся держать себя в руках.
   – Бальзам кончается, – отрезал он, отложив ятаган и теперь отчищая от чужой крови наконечники оставшихся стрел. – А среди нас есть кое-кто, кому хуже, чем тебе. Тебе просто больно, а от боли не дохнут. Прекрати выть.
   Мелкий смущенно замолчал. Он отследил направление взгляда Клыка и теперь испытывал сильный стыд.
   В крохотной естественной нише лежал, свернувшись клубком, Вьюга, старый боевой товарищ Клыка. Для Мелкого было нерешаемой загадкой, как Вьюга вообще мог бежать вместе с отрядом столько миль, не отставая и не сбивая дыхания: в последнем отчаянном бою он получил два удара мечом, от такого чаще всего умирают на месте. Теперь на Вьюге не было панциря, тащить который на себе у раненого не хватало сил, а рубаха насквозь пропиталась кровью; глубокие раны на плече у шеи и под ребрами стягивали заскорузлые от крови тряпки. Мелкий мог только догадываться, какова физическая сила Вьюги и с какой невероятной цепкостью он держится за уходящую жизнь – возможно, лишь остатки обезболивающего бальзама, бережно хранимые Клыком, позволяли Вьюге следовать за командой, чтобы не умереть среди врагов.
   Мелкий подумал, что Вьюга спит, но тот впал в темное беспамятство, как только его воля перестала заставлять тело двигаться.
   Рядом с ним, у самого огня, сидя, прислонившись спиной к стене, открыв рот и всхлипывая во сне, пристроился закадычный приятель самого Мелкого, молодой боец по кличке Красавчик, любимчик женщин, который доселе отличался просто фантастическим везением. В лучшие времена Мелкий, глядя на него, порой испытывал нечто вроде досады, вызванной, вероятно, легкой завистью. Вальяжный шарм, мускулы вроде бычьих, движения, одинаково легкие в бою и на марше, чудная реакция, позволяющая ловить стрелы в полете, – и так достаточно богатые подарки судьбы. Чего б еще желать… А Красавчик к тому же был действительно мил внешне, мил редкостно, даже инженерши таяли, не говоря уж о простеньких боевых подружках. Еще бы! Не у всякого такие крупные уши – на острых кончиках жесткая шерсть чуть ли не кисточками, и волосы он специально завязывает сзади шнурком, оставляя уши открытыми, разумеется, чтобы случайная девочка, бросив случайный взгляд, представила, как нежно укусит за это ухо… Лицо лоснится, кожа темная и гладкая, с явственной прозеленью, нос, правда, маленький, зато подбородок выдается далеко вперед, нижняя челюсть жестко очерчена и великолепные белые клыки на добрых полмизинца выступают над верхней губой. Сногсшибательная ухмылочка. И узкие острые глаза – редкостного, совиного, золотисто-желтого цвета. Конечно, любая потянется обнюхать. Просто живется с такой внешностью… Волей-неволей позавидуешь, когда так хорош, бродяга… был.
   Команда еще по-прежнему, по старой привычке, звала его Красавчиком – в самом скором времени это имя поменяется на Одноглазого. Только благословенная реакция спасла бойцу жизнь – он отпрянул от удара в последний миг, и чужой клинок не рассек его череп надвое, а лишь скользнул по лицу, от середины лба до скулы. Милейшая физиономия превратилась в опухшую, черно-красно-зеленую маску с багровой бороздой через скулу и бровь, с зияющей красной дырой на месте вытекшего глаза. Мелкий хорошо представлял себе, что чувствует его друг – на марше Красавчика то и дело начинало рвать, время от времени он едва не падал, виновато усмехаясь: «Башка закружилась». Но о бальзаме даже разговор не заводил – если, мол, глаз выбили, то новый не вырастет.
   Вообще, команду сильно потрепали. Только Крыса с Пыреем совсем целые, у всех остальных что-нибудь да болит. Вот Хорек заметно хромал, лодыжка распухла, Пауку Клык левый локоть вправил, а спят, будто им и ничего… Оглядывая спящих бойцов, Мелкий думал, какое чудесное везение – выжить в подобной переделке. Особая милость судьбы и Матери-Земли. «Раны – действительно пустяки, – думал он, отвлекаясь от нестерпимой боли. Раны залижем. Поживем где-нибудь в тихом месте, где можно охотиться, где есть речка… Каждый день жизни – подарок. Хорошо-то как… Вот у меня плечо болит – и дивно, что я это чувствую. Дымились бы мои кости в их поганом костре, небось ничего бы не болело и ничего бы я больше не чувствовал и не понимал, вот это была бы жалость…»
   «Нет, хорошо, – размышлял Мелкий, стараясь не разгонять движениями пробивающуюся сквозь боль приятную сонную истому. – Ишь, как Шпилька спит. Завтра скажу ей, что она пахнет приятно, давно пора сказать, а то она и не смотрит в мою сторону, ребенком считает, что ли… Левый клык ей выбили, чуть не плакала, дура… будто это так уж важно – иметь смазливую рожу. Ее и без клыка кто угодно согреет, сама она огонь-девчонка, стрелой стрелу раскалывает… ну, рукопашная, конечно, тяжела для женщин, силенки у них не те все-таки… Хотя против людей хватает. Люди сравнительно с нами – слабаки. Человеческие женщины, к примеру, вообще никогда не воюют, а эльфийские – тем более, хотя их самки, если верить слухам, вовсе ничего не стоят и ни на что не годятся».
   Мелкий невольно ухмыльнулся в полудреме. Наши – лучше всех. Наши – сильные, везде пройдут, наши бояться не умеют. Вон эти, Пырей и Крыса, интересно, издалека пришли вместе? Издалека небось, и все с боями… шикарная парочка. «Спят в обнимку, – подумал он грустно. – Вдвоем теплее… Крыса моложе Шпильки, но и худее, лицом куда проще, на язык остра и никого не подпускает близко, только с Пыреем и греется… кстати, надо будет у Пырея спросить, где это он так навострился метать ножи, загляденье смотреть… и дерутся – спина к спине… у Шпильки мускулы на ногах, будто у горного оленя… вот интересно, если лизнуть ее в ухо, что она станет…»
   Голова Мелкого свесилась на грудь, но он видел не песок, освещенный костром, а глубокое горное небо с размазанными ветром облаками. Молодая арша с кисточками жестких шерстинок на очаровательно оттопыренных ушах, скуластая, с зелеными глазами, подруга-греза, немного Шпилька, немного Крыса, немного случайная подружка в крепости убитого лорда, немного – мечта без примеси, ухмылялась ему, Мелкому, давая в подробностях рассмотреть прекрасные клыки, которые хотелось тут же облизать, а кругом рос орешник и цвели нарциссы… но Мелкий не мог позволить себе спокойствия: всюду притаились лучники, к тому же он чувствовал, что вот-вот с небес обрушится ревущий поток грязной воды и затопит аршу, его, горы до самых вершин и весь мир…
   Боль на время отошла в сторону, уступив место тревожному сну…
   Тишина стояла всю ночь, добрая тишина земли, не обитаемой никем, кроме диких зверей. Ветер выл между камнями, дождь шуршал, трещали догорающие сучья в костре – и все это были хорошие звуки, добрые, безопасные звуки. Под такие звуки приятно спать, отпустив нервы, всласть и вволю.
   Небо в проломе камня начало сереть, потом побелело. Шел пасмурный день, но дождь утих; резко пахло сыростью, мокрым песком и зеленью. Костер догорел. Зола остывала, стало холодно. Бойцы начали просыпаться от холода стынущего камня, который заползал в их утомленные тела.
   Красавчик спросонья ткнул себя кулаком в выбитый глаз, скрипнул зубами и выругался:
   – Задница демона! Никак не запомню…
   Шпилька хихикнула:
   – Не ори, придурок. Вход в чрево мира всегда рядом, услышит тебя демон какой-нибудь – мало не покажется. Вот окажешься как раз у него в заднице – через пасть…
   Красавчик оскалился и обозначил стремительную атаку. Шпилька шарахнулась назад, наступила на только что проснувшегося Паука – тот мгновенно сгреб ее в охапку и закопался носом в волосы.
   – Тепленькая! – проурчал он восторженно и укусил ее за шею. – Моя вкусненькая…
   Шпилька выкрутилась стремительным движением и за две-три секунды успела укусить Паука в щеку и врезать ему кулаком под ребра с радостным воплем:
   – Что, съел? Не подавись, худоба!
   Наблюдавшая поединок Крыса в восторге издала воинственный клич, от которого подскочили Мелкий и Пырей, стряхивая остатки сна. Хорек, протирая глаза и шмыгая носом, проворчал:
   – Эй, сволочи, о жратве – ни слова!
   – А я бы поговорил… о жратве, – произнес Красавчик печально.
   – Ага, – подхватила Шпилька. – О конине.
   – С чесноком, – добавил Мелкий.
   – И ржаными сухарями.
   – И пивом.
   – И чтоб вам полопаться, гады! – фыркнул Хорек и швырнул в Красавчика головешкой. – Другой темы нет?! Я сейчас сдохну от этих ваших излияний, размечтались!
   Ему ответили взрывом хохота. Клык с удовольствием отметил, что бойцы за ночь вправду отдохнули и опомнились, уже не похожи на трупы, по инерции переставляющие ноги, следовательно, способны о себе позаботиться. Его перестала занимать рана Мелкого – если боец начинает смеяться и болтать о жратве, значит, скорее всего, выживет.
   Если удастся раздобыть жратву, конечно.
   Теперь Клыка тревожил Вьюга, который даже не попытался подняться, только еще больше скорчился, будто надеялся согреться в ознобе. «Вот, – подумал Клык. – Вот старые бойцы. Пока опасность и риск – что-то ведет, откуда-то силы берутся огрызаться на судьбу, а стоит расслабиться – и кончено.
   Жизнь наша…»
   Пока молодые бойцы пытались согреться шутливыми потасовками, Клык подошел к Вьюге и уселся рядом. Зарылся пальцами в его волосы, повернул к себе осунувшееся лицо с запавшими глазами в черных тенях.
   – Чего разлегся, урод? – повысив голос, нарочито хмуро проронил он. – Дрых мало? Вставай давай.
   – Отвали, Клык, – прошептал Вьюга. – Отвали, не мешай. Она идет.
   – Она идет в болото! – фыркнул Клык, никак не желавший расстаться с надеждой. – Дай посмотреть, как заживает, – и вытащил из торбочки, подвешенной к поясу, банку с остатками бальзама.
   – Не трать, – Вьюга шевельнулся, отстраняясь. – Без толку.
   Вокруг между тем собрались притихшие бойцы. Вьюга заметил это, рявкнул из последних сил:
   – Пшли отсюда! Подыхающего не видели?!
   Команда переглянулась. Умирать стыдно, особенно так, от раны: смерть – это слабость и тень страха, оскорбительная для бойца. Если бы у Вьюги хватило сил, он ночью ушел бы из пещеры, чтобы умереть подальше от друзей и спрятать слабость, страх и свой безобразный труп от их глаз. Все понимали, как он теперь жалеет, что не смог этого сделать.
   Бойцы расселись вокруг, ухмыляясь, обозначая спокойное знание, что слабость в смерти – не позор, а обычный порядок вещей. Хорек ткнул Вьюгу кулаком в колено, надеясь, что удар не отдастся в ране – показывая, что все идет по-старому. Шпилька лизнула умирающего в щеку.
   – Не дергайся, – сказал Клык. – Все путем. Мы тебя закопаем. Но потом, а пока, глядишь, и обойдется, – и принюхался к ранам друга, все-таки надеясь на лучшее вопреки очевидности.
   Запах не обрадовал, но Клык начал демонстративно откручивать крышку банки. Вьюга ухмыльнулся дрожащими губами:
   – Дураки. Когда подохну, мое мясо мне больше не понадобится. Стрелы – Клыку, меч – Красавчику, нож – Хорьку, арбалет – Шпильке… что еще… башмаки – Пауку, а ремень пусть Мелкий возьмет. Больше вроде бы ничего нет. А мясо ваше общее, – закончил Вьюга.
   Команда переглянулась. Все глаза блестели лихорадочным голодным блеском, все скулы обтянуло натуго, но никто даже рта не раскрыл, только Хорек отрицательно мотнул головой. Здесь, в сравнительно безопасном месте, можно избежать крайних мер или попытаться избежать, если удастся.
   – Может, оленя убьем, – шепнул Красавчик. – Здесь есть где его закопать.
   Клык кивнул:
   – Ясно. Все. Закопаем, без вопросов. Глубоко, чтоб медведи не разрыли. Никаких костров, честно сгниешь и станешь землей. И когда-нибудь потом возродишься из земли, как все.
   Вьюга успокоенно вздохнул.
   – Глупо… но хорошо… – пробормотал он, закрывая глаза. – Ну все. Я устал… Ну отойди… да отойдите вы… пустите ее…
   Невозможно и жестоко было глазеть дальше. Вьюга не смог сам спрятать свою агонию от глаз товарищей – надо же помочь ему хоть в этом…
   Бойцы отошли и расселись у кострища, спинами к Вьюге, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Почти любые слова в такие минуты – вранье. Прикосновения гораздо честнее – и прикосновения говорили очень ясно: мы остаемся, а он уходит.
   Клык судорожно вздохнул, сжав кулаки. Красавчик тронул его за плечо:
   – Сейчас кончится – и все, больше болеть не будет.
   Клык ответил одним движением губ: «Долго».
   – Помочь ему? – тихо спросил Паук, на треть вытащив из ножен кинжал.
   – Он сам хотел, – сказал Клык. – Он ее уже чует. Сильный… Ах ты, будь оно все неладно!
   Но они сидели еще очень долго, не шевелясь, окаменев лицами, пока хриплое дыхание сзади не захлебнулось и не оборвалось…
   …Солнце уже поднялось высоко и просвечивало сквозь серую муть туч тусклым белесым кругом, когда Клык, Хорек и Паук закончили копать могилу на горном склоне. Ножи безупречной темной стали резали влажные и упругие пласты земли, переплетенные корнями, легко, как свежий хлеб. Камни вытаскивали руками. Остановились лишь, когда лезвия наткнулись на сплошную скалу – яма получилась в две трети орочьего роста.
   – Здорово вышло, – сказал Хорек, вытирая пот с лица и садясь на краю могилы. – Господину Боя впору.
   – Ага, – отозвался Клык. – Повезло. Хуже нет, если сожгут – а люди, гады, обычно так и делают с трупами, им фиолетово: свои, чужие…
   – Ну какая разница… все равно в итоге будешь земля…
   – Да уж, итог… Все равно, что с Барлогом пообниматься… Очень приятно, когда чужие пялятся на твои горелые кости. Нет уж, спасибо за такую любезность. Пусть мое мясо лучше бойцы бы съели, чем вот так, как полено в костер… хоть не без пользы…
   Паук обтер лезвие ножа и бережно вложил его в ножны. Потом вытянул вперед ладони, растопырил пальцы и удивленно на них посмотрел:
   – Клык, гляди… у меня руки трясутся. Будто у человека с перепою, смешно… – И вид у него при этом был совершенно растерянный.
   – Это с голоду, – сказал Клык. – Всего-ничего копали, а вспотели – это тоже с голоду. Такое я уже видел. День холодный, а жарко. Это бывает. Когда что-нибудь сожрешь, будет легче, увидишь… Пойдемте, Вьюгу заберем.
   С мертвым остались только Шпилька и Мелкий. Они сняли с Вьюги снаряжение, завещанное бойцам, и перевернули тело на живот – было решительно нечем прикрыть его лицо от случайных взглядов. Теперь Шпилька собирала у входа в пещеру прутики и щепки, еще влажные от прошедшего дождя, а Мелкий снова сидел, скрутившись в узел и зажимая плечо.
   Клык про себя ругнул судьбу, а вслух спросил:
   – А остальные где?
   – Пошли жратву поискать, – сказала Шпилька. – Красавчик – вверх по склону, а Пырей с Крысой – вниз. Туда, в лес.
   – Хорошее дело…
   Подняли отяжелевшее тело, дотащили до могилы, опустили на дно ямы так осторожно, как сумели. Засыпали землей и кусками дерна. Отметили холмик серым продолговатым камнем и присели отдохнуть от этой непосильной работы.
   Клык отряхнул руки от земли, потом вымыл в лужице, стоящей в углублении между камнями. Достал банку с остатками бальзама, подошел к Мелкому, дружески съездил ему по уху:
   – Давай, показывай свою царапину. Не надо нам больше экономить…
   Пырей собирал улиток.
   Крыса грызла их, как семечки: раскусывала скорлупу, выбирала языком и клыками слизняка, а остатки ракушки выплевывала. Пырей приносил их ей в пригоршне – улитки во множестве ползали по листьям какого-то водного растеньица на берегу неглубокого то ли озерца, то ли болотца – сам съедая штучку-две из каждой горсти и чувствуя мучительную сосущую боль в желудке. Он тихо гордился собственной самоотверженностью.
   Крыса губами взяла у него с ладони очередную улитку и легонько укусила его за палец:
   – Вкусные…
   – Как дома, – Пырей ухмыльнулся, ткнулся носом в ее нос.
   – Грибов нет…
   – Ну на нет и суда нет.
   – Пахнет так… то ли оленями, то ли коровами…
   – Пошли посмотрим, – оживился Пырей. – Если что – мы с тобой тушу не дотащим, но мяса нарежем, а?
   – Подожди, я посижу. – Крыса выплюнула последнюю ракушку, уселась на поваленное дерево и поджала ноги. Пырей устроился рядом.
   От Крысы исходило мягкое тепло. За последнее время она так отощала, что стала похожа на мальчишку-подростка, но была по-прежнему прелестна своим ширококостным и угловатым крепким телом. Еще до бойни и наводнения у Серебряной реки холоп лорда, человек и идиот, как большинство людей, насмешливо спросил Пырея, как орки делают детей, если их мужчины тискаются друг с другом, и показал на Крысу. Люди лорда этого неудачливого насмешника потом так и не нашли – еще бы, кости компания Пырея завязала в одежду вместе с парой камней и зашвырнула в реку, выбрав местечко поглубже. Ураган еще съязвил, что для такого скудного ума мозгов у придурка оказалось многовато, но вообще-то для людей это дурь обыкновенная. Им ничего не стоит спутать молодую женщину-аршу на пятом месяце беременности с мужчиной. Они слишком привыкли, что их собственные самки в такое время напоминают тельных коров.
   Но это не значит, что они могут безнаказанно оскорблять чужих подруг.
   Пырей прижался носом к шее Крысы и принялся внюхиваться в ее теплый запах, похожий на запах чистой кошки. Крыса засмеялась: