Страница:
Я же охотник, моё дело – стрелять! Топнул ногой и что-то крикнул, чтобы он взлетел, потому что стрелять в упор (как я это видел) невозможно. Медленно поднял ружьё и нажал на спуск… тишина. Я забыл взвести курок. Птица опять стала маленькой, какой и должна быть и скрылась где-то в кустах.
Несколько секунд я стоял, продолжая целиться в белый свет. Потом со злости взял ружьё за стволы и швырнул его в сторону. Ружьё булькнулось в болото. Еще некоторое время я изрыгал ругательства в стиле: «Будь проклят тот день и час…», потом до меня стало доходить, что за потерю ружья я буду иметь неприятности и, что охота еще не кончилась и… полез в болото вызволять свою тулку. Всё равно на мне не было сухой нитки.
Довольно быстро мы добрались до основной группы. Все тоже были мокрые и возбужденные. После удачной охоты и дикой грозы всех было приятно видеть, особенно приятным показался парень, который вез нас утром на своих Жигулях. Это был интеллигентный парень с открытым честным лицом, он остроумно шутил все время и казался душой собравшейся здесь компании.
В отличие от нас, остальные оказались не так удачливы. Все стреляли по далеко летящим уткам, и никто не попал. Все были пустыми. Вот тебе и пошутили они над нами – выбросили в неклевом месте!
Я спросил про своих товарищей, с кем я должен был ночевать и охотиться. Мне показали их – мы стояли рядом с их палаткой – они оба как раз выбирались оттуда с бутылками в руках. Оба были пьяней вина и угощали сейчас остальных. А получилось с ними вот что: расставшись со мной неделю назад, они решили, что с ними еще будет одна подруга и, в связи с этим водки нужно не три, а четыре бутылки. Договориться, кто берет водку, они не успели, и каждый взял по четыре бутылки. Подруга не приехала, и я их подвел, в смысле компании. В результате количество спиртного оказалось чрезмерным, но они боролись с этим змеем. Мы с Бородой тоже приложились и не один раз. Потом поехали на базу отдыхать и обедать.
В Жигули набились как шпроты. Среди всей шумной компании оказался один трезвый человек, к сожалению не водитель, а тот самый Мотя, докладчик из Белых Столбов, по причине психического нездоровья ему пить было нельзя совсем. Всей езды было километра три по пустой дороге.
Я уже имел опыт езды с пьяным Хотей, но здесь вроде бы всё было гораздо проще и водитель наш, вроде бы, воздерживался, почему его так развезло за рулем? Даже не смотря на это, мы бы доехали без эксцессов, если бы Мотя не попросил ехать осторожней. На большинство пьяных водителей это действует, как тряпка на быка. Ах, так! Ну, держись! И наш водитель поднажал… но это было еще полбеды. Из поселка нам навстречу выехал груженый ЗИЛ.
– Иду на таран! – объявил, еще совсем недавно казавшийся таким милым, водитель и перешел на полосу встречного движения. Мотя взвыл еще громче.
Всё-таки мы доехали живыми. Когда машина остановилась возле базы, все вылетели из неё, как мухи. А водитель поехал дальше один, проведать могилку старого егеря. Ехать с ним никто не решился. Он вернулся минут через пятнадцать с разбитым передком и сведенными колесами. Он вылез из-за руля и полез под машину, узнать, что же случилось, и уснул там.
Днем я казался себе трезвым, но когда проснулся ближе к вечеру и вылез из своего сена, почувствовал серьезное похмелье. Рядом уже был Борода, проснувшийся чуть раньше. Он уже достал закусочку и бутылку самогона.
Похмелились, закусили и пошли на охоту.
Охота была столь же удачной, как и утром, но удовольствия от этого уже не было, более того, охотиться я уже не мог. Первый же выстрел полностью вывел меня из рабочего состояния. Примерно так: вылетает птица, я вскидываю ружьё, нажимаю на спуск, чувствую удар приклада в плечо и одновременно – удар дубиной по голове. Я даже оглянулся – никого. Меня немного мутило, когда еще только выходили, а после третьего выстрела меня уже просто вывернуло наизнанку. Я посидел немного и ушел в поселок, уже не обращая внимания на дичь.
С тех пор на охоте я не пью, ну, если только маленькую крышечку коньяку на привале.
И ружьё я после того раза продал.
Я поменял немало ружей потом. Одни ружья были лучше, другие хуже, но все отечественные серийные ружья имеют один и тот же дефект. Все бьют слишком кучно. Какой-то дурак решил, что универсальное охотничье ружьё должно иметь сверловку «чок-получок». По движущейся мишени с такими стволами сплошные промахи.
Раньше охотников, предпочитающих стрелять по сидячей дичи, презрительно называли «напузниками», а сейчас всех охотников решили сделать этими самыми напузниками? Или цель отечественных производителей оружия в том, чтобы сохранить в живых побольше дичи? А что касается отечественных прикладов, особенно Ижевского завода, то, такое впечатление, что они делаются «навырост». Огромные неуклюжие приклады могут подойти только человеку 60-го размера ростом не меньше двух метров.
Я, в конце концов, нашел способ борьбы с этим безобразием – покупал новое ружье и тут же отпиливал ствол сантиметра на четыре-пять, чтобы убрать сужение. Потом долгими зимними вечерами я убирал всё лишнее с приклада. Например, из полупистолета на ТОЗ-34 я сделал тонкую английскую ложу. Наносил на деревянные части особое, непромокаемое покрытие, вместо паршивого лака и уж только потом выходил с этим оружием на охоту.
Еще несколько позже я научился хорошо стрелять на стенде, расстреляв несколько ящиков патронов.
А еще несколько позже я понял, что количество убитой на охоте дичи зависит не от того, какое у тебя ружьё и даже не от того, как ты умеешь стрелять, а от того, пришло ли время умирать этой птице или зверю.
Но об этом, как-нибудь в следующий раз.
4. Трикотажка
5. Фиолетовый треугольник
Кольцо
Несколько секунд я стоял, продолжая целиться в белый свет. Потом со злости взял ружьё за стволы и швырнул его в сторону. Ружьё булькнулось в болото. Еще некоторое время я изрыгал ругательства в стиле: «Будь проклят тот день и час…», потом до меня стало доходить, что за потерю ружья я буду иметь неприятности и, что охота еще не кончилась и… полез в болото вызволять свою тулку. Всё равно на мне не было сухой нитки.
Довольно быстро мы добрались до основной группы. Все тоже были мокрые и возбужденные. После удачной охоты и дикой грозы всех было приятно видеть, особенно приятным показался парень, который вез нас утром на своих Жигулях. Это был интеллигентный парень с открытым честным лицом, он остроумно шутил все время и казался душой собравшейся здесь компании.
В отличие от нас, остальные оказались не так удачливы. Все стреляли по далеко летящим уткам, и никто не попал. Все были пустыми. Вот тебе и пошутили они над нами – выбросили в неклевом месте!
Я спросил про своих товарищей, с кем я должен был ночевать и охотиться. Мне показали их – мы стояли рядом с их палаткой – они оба как раз выбирались оттуда с бутылками в руках. Оба были пьяней вина и угощали сейчас остальных. А получилось с ними вот что: расставшись со мной неделю назад, они решили, что с ними еще будет одна подруга и, в связи с этим водки нужно не три, а четыре бутылки. Договориться, кто берет водку, они не успели, и каждый взял по четыре бутылки. Подруга не приехала, и я их подвел, в смысле компании. В результате количество спиртного оказалось чрезмерным, но они боролись с этим змеем. Мы с Бородой тоже приложились и не один раз. Потом поехали на базу отдыхать и обедать.
В Жигули набились как шпроты. Среди всей шумной компании оказался один трезвый человек, к сожалению не водитель, а тот самый Мотя, докладчик из Белых Столбов, по причине психического нездоровья ему пить было нельзя совсем. Всей езды было километра три по пустой дороге.
Я уже имел опыт езды с пьяным Хотей, но здесь вроде бы всё было гораздо проще и водитель наш, вроде бы, воздерживался, почему его так развезло за рулем? Даже не смотря на это, мы бы доехали без эксцессов, если бы Мотя не попросил ехать осторожней. На большинство пьяных водителей это действует, как тряпка на быка. Ах, так! Ну, держись! И наш водитель поднажал… но это было еще полбеды. Из поселка нам навстречу выехал груженый ЗИЛ.
– Иду на таран! – объявил, еще совсем недавно казавшийся таким милым, водитель и перешел на полосу встречного движения. Мотя взвыл еще громче.
Всё-таки мы доехали живыми. Когда машина остановилась возле базы, все вылетели из неё, как мухи. А водитель поехал дальше один, проведать могилку старого егеря. Ехать с ним никто не решился. Он вернулся минут через пятнадцать с разбитым передком и сведенными колесами. Он вылез из-за руля и полез под машину, узнать, что же случилось, и уснул там.
Днем я казался себе трезвым, но когда проснулся ближе к вечеру и вылез из своего сена, почувствовал серьезное похмелье. Рядом уже был Борода, проснувшийся чуть раньше. Он уже достал закусочку и бутылку самогона.
Похмелились, закусили и пошли на охоту.
Охота была столь же удачной, как и утром, но удовольствия от этого уже не было, более того, охотиться я уже не мог. Первый же выстрел полностью вывел меня из рабочего состояния. Примерно так: вылетает птица, я вскидываю ружьё, нажимаю на спуск, чувствую удар приклада в плечо и одновременно – удар дубиной по голове. Я даже оглянулся – никого. Меня немного мутило, когда еще только выходили, а после третьего выстрела меня уже просто вывернуло наизнанку. Я посидел немного и ушел в поселок, уже не обращая внимания на дичь.
С тех пор на охоте я не пью, ну, если только маленькую крышечку коньяку на привале.
И ружьё я после того раза продал.
Я поменял немало ружей потом. Одни ружья были лучше, другие хуже, но все отечественные серийные ружья имеют один и тот же дефект. Все бьют слишком кучно. Какой-то дурак решил, что универсальное охотничье ружьё должно иметь сверловку «чок-получок». По движущейся мишени с такими стволами сплошные промахи.
Раньше охотников, предпочитающих стрелять по сидячей дичи, презрительно называли «напузниками», а сейчас всех охотников решили сделать этими самыми напузниками? Или цель отечественных производителей оружия в том, чтобы сохранить в живых побольше дичи? А что касается отечественных прикладов, особенно Ижевского завода, то, такое впечатление, что они делаются «навырост». Огромные неуклюжие приклады могут подойти только человеку 60-го размера ростом не меньше двух метров.
Я, в конце концов, нашел способ борьбы с этим безобразием – покупал новое ружье и тут же отпиливал ствол сантиметра на четыре-пять, чтобы убрать сужение. Потом долгими зимними вечерами я убирал всё лишнее с приклада. Например, из полупистолета на ТОЗ-34 я сделал тонкую английскую ложу. Наносил на деревянные части особое, непромокаемое покрытие, вместо паршивого лака и уж только потом выходил с этим оружием на охоту.
Еще несколько позже я научился хорошо стрелять на стенде, расстреляв несколько ящиков патронов.
А еще несколько позже я понял, что количество убитой на охоте дичи зависит не от того, какое у тебя ружьё и даже не от того, как ты умеешь стрелять, а от того, пришло ли время умирать этой птице или зверю.
Но об этом, как-нибудь в следующий раз.
4. Трикотажка
Магия цифр. Никуда от неё не денешься 1+9=8+2; особо счастливым этот год назвать трудно, однако, он был несомненно переломным и для меня, и для страны в целом.
Новый год прошел не совсем обычно, хотя бы тем, что мне пришлось играть деда Мороза в детском саду у сына. Вырядили меня вполне достоверно. Фабричной работы шуба пришлась почти в пору, воспитательницы хорошо наложили грим и приклеили бороду; и я очень удивился, когда на лестнице хулиганистые пацаны вдруг мне запели что-то вроде: «Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты…».
Правда, после того, как я довольно натурально пригрозил им посохом, они разбежались. В это время, громким хором, остальные дети уже звали меня, т. е. деда Мороза. Войдя в большой зал с ёлкой посредине, я громко поприветствовал детей и отыскал глазами сына. Это было незабываемое зрелище: он, вроде бы, и узнавал меня, но не мог в это поверить, и все его сомнения отражались в глазах и в мимике. Остальные дети тоже вовлеклись в игру, включая лестничных скептиков.
Надо сказать, нелегкая это работа быть дедом Морозом, не говоря уже о том, что жарко в шубе и валенках, с детьми приходится выкладываться по полной. И после представления не мешало бы расслабиться на кухне, к чему принимающая сторона была полностью готова, и мы даже приступили к расслаблению, но тут… меня срочно вызвали к директору фабрики. Я явился по вызову, не предполагая ничего дурного, с легким запахом алкоголя, с остатками макияжа и глупой улыбкой на лице, чем усугубил свое, как выяснилось, и без того печальное положение.
Сейчас уже люди привыкли к необязательности журналистов и никчемности прессы, а тогда! Тогда статья, особенно критическая статья, даже в местной газете, не сулила объекту критики – тому или иному руководителю, ничего хорошего. После таких статей бывали «оргвыводы» и принятие мер, а статья в центральной газете, особенно в «Правде», была почти приговором.
А я, находясь еще в эйфории, не сразу смог сопоставить гневное лицо директрисы с развернутой перед ней на столе «Правдой» со статьей «Что тревожит социолога?». Потом сопоставил, но улыбку, кажется, убрать забыл. Дело было в том, что несколькими месяцами ранее я подписал гранки этой коллективной статьи и уже успел забыть про неё, но одно я помнил точно, в гранках была только моя фамилия, а в газете присовокупили еще и должность полностью.
Директриса, конечно, высказала всё, что она думала обо мне лично и промышленной социологии, в целом. Фигура у неё была мощная, мужицкая, голос соответствующий. Орала она на меня не только от своего имени, но и лично от министра легкой промышленности, а так же от коллегии министерства. Единственное, что сдерживало меня от желания ответить, это осознание того, каких звездюлей она получила сама.
Мое положение, на самом деле, было не таким уж плохим. Наказать человека, тем более уволить, за критику в центральной газете было невозможно! Выждав, пока поутихнут страсти, я попросил перевести меня из фабрикоуправления в цех, в производство. Просьба была удовлетворена немедленно. Благодаря этому мне удалось избежать нудных разборок с парткомом и профсоюзом.
Никогда не угадаешь, что вот только что с тобой произошло – событие, которое может изменить что-то в жизни или заурядный случай, каких много. Причем, значительные события как раз и кажутся заурядными. Ну, подумаешь? перешел я в цех, но, если бы я принял тогда другое решение, вся дальнейшая жизнь моя сложилась бы совсем иначе. А у меня были варианты. В том же году у меня появилась возможность уехать в Алжир преподавать текстильную технологию в их университете. Французский язык тогда у меня был, благодаря соседу Котику очень неплох. Потом, я чуть было не устроился в Госкомстат, заместителем начальника управления. Это о-го-го какая должность – всего три ступеньки ниже Премьер министра. Но я остался работать в производстве технологом.
Вообще-то, больше всего мне хотелось вернуться обратно в армию. И не просто хотелось, я делал попытки. Ходил в военкомат и куда-то еще. Не получилось.
Откуда берутся судьбоносные решения? И решения вообще. Нам всегда кажется, что мы сами, по внутренним побуждениям, по подсказкам собственного разума выбираем то или иное направление. Но нельзя не заметить, что, если выбранное нами направление не соответствует правильной линии событий, вдруг возникает какая-то слепая и мощная противодействующая сила, появляются неувязки, несовпадения и упорно действуют до тех пор, пока мы не откажемся от выбранного пути.
Одним словом, я остался работать на фабрике цеховым технологом.
Только тут я по-настоящему научился работать. Работать с людьми, организовывать их труд. До этого я не то чтобы боялся рабочих, нет, я боялся неизвестности. Это был непонятный для меня мир. Понятным для меня был мир институтов и учреждений, где основная, производимая продукция: слова, слова, слова… устные и письменные, в крайнем случае, чертежи, что практически то же самое. Я знал и понимал людей, которые эти слова производят. А здесь пришлось иметь дело с людьми, имеющими несколько иную психологию и, к тому же, производящими продукцию. Кроме всего прочего, пришлось еще и отвечать за эту продукцию и за людей тоже.
В армии, с солдатами было проще – игрушечней. В армии, даже когда ты делаешь какое-то дело, ты не работаешь, ты служишь. Как собачка на задних лапках. В армии всё становится серьезным во время боевых действий, а всё остальное время, это игра.
Я поначалу прикинулся шлангом, объявил, что не разбираюсь в трикотаже, специальность, дескать, другая. Сами они не знали мою институтскую специальность, на самом деле, я вполне прилично разбирался в ихнем трикотаже, но хорошо, что не знали, благодаря этому я, получая зарплату технолога, весьма приличную, по тем временам, проработал больше месяца слесарем РМЦ.
РМЦ – это место, где делают капитальный ремонт основного оборудования, чулочные автоматы там разбирались до станины, а потом, собирались из новых запчастей, обкатывались и возвращались в цех. Это была очень хорошая учеба. Во-первых, я влез в тонкости оборудования; во-вторых, в курилке познакомился с рабочими не в виде начальника в пиджаке и при галстуке, а в замасленной робе, с одного уровня.
Я вообще, серьезно подходил к работе. Я взялся делать чуждую себе продукцию, женскую – колготки, что может быть непонятней для мужика? Чтобы как-то начать понимать, что такое качество колготок, я иногда разгуливал по дому в халате и в колготках! Оказалось, что одеть их на себя гораздо сложней, чем снять с кого-нибудь. Черт знает что, конечно, все эти примерки, но понятие появилось.
За такую самоотверженность иногда бывали награды, в основном в виде премий по БРИЗу. Но случались и менее материальные формы, однажды, например, в итальянском торгпредстве был показ продукции фирмы Омса, лучшего тогда производителя колготок в мире. Хозяин фирмы рассчитывал, что придут торгаши, а наше хитрое министерство легкой промышленности собрало производственников, чтобы поучились, а еще лучше украли какие-нибудь секреты.
В качестве манекенщиц по подиуму гуляли две симпатичные итальянки: Мисс Италия-82 и Мисс еще чего-то там, а с нашей стороны – действительно манекенщицы от Славы Зайцева. Манекенщицы в полном смысле этого слова. Надо сказать, это был праздник в рабочее время. Гвоздем программы были не секреты Омса и даже не девочки, тем более, что эти вешалки от Зайцева, мало того что непривлекательные, сами по себе, еще и закрывали свои спичкообразные ноги, с висящими на них колготками, толстыми свитерами по самые коленки. Гвоздем программы был фуршет, без которого тогда не обходилась ни одна встреча с зарубежными коллегами. Мы уклюкались со старшим мастером до того, что полезли на подиум целоваться с Миссами, которые при таком близком соприкосновении оказались раза в полтора выше меня ростом, а старшего мастера – в два. Никто нас за эти поцелуйчики не осудил.
Еще помню скучные рожи итальянцев, когда их в нашей фабричной столовой кормили серыми советскими макаронами. Это уже были другие итальянцы – те, которые делали для нас оборудование.
На фабрике была специальная группа людей, отвечавшая за встречи комиссий и иностранных делегаций. Они заранее составляли план мероприятий по облапошиванию этих групп товарищей и запудриванию их мозгов. Пока я был начальником НОТ, мне приходилось по должности участвовать в этом, потом я самоустранился от этой непроходимой тупости. Особенно это относится к угощениям.
На фабрике была обычная совковая столовка. Мы ели там, привыкли. У заведующего была широкая красная физиономия и Жигули того же цвета, очень приличная по тем временам машина. А еще он строил дачу. Однажды он привез на эту дачу доски с фабрики, из строительного цеха, а разгружать по позднему времени поленился. Решил, что утром, со свежими силами… а ночью пошел дождь и утром вышел заведующий… и что же он видит?
Анекдот:
– Доктор, дайте мне таблетки от жадности. И побольше, доктор, побольше!
Машину он перегрузил. Халява же! А ночью, во время дождя, доски стали еще тяжелее… и вмяли крышу до уровня капота и багажника.
Но я не об этом. Я об угощении иностранцев в нашей столовой. Я им несколько раз говорил, что иностранцев лучше кормить чем-нибудь сугубо русским. Например, итальянцы, я думаю, с удовольствием поели бы окрошки и какие-нибудь блинчики с мясом или с творогом, а японцам я бы дал рыбу и свежие овощи. Нет! Итальянцев кормили осклизлыми серыми макаронами с недозрелым сыром, а японцам подавали картошку с жареным мясом или котлетами.
Итальянцы делали вид что едят. Хотя, глядя на их постные рожи, я представлял себе, что меня, где-нибудь в Неаполе угощают щами из тухлой капусты, а вместо мяса положена нечищеная вобла. И следят, чтобы съел. Это же ваше русское, вы это любите.
А японцы вообще ничего не ели из столовского ассортимента, но с ними было интересно. Особенно часто приезжал один парень из Мицубиси. Он много рассказывал о жизни в Японии. Однажды он меня очень удивил, сказав, что на нашей фабрике организация труда гораздо лучше, чем у них. А нас всё время уверяли, что мы отстаем от них лет на двадцать, а то и больше! Ему вообще нравилось в России, но в нашей столовой он всё равно ничего не ел.
На фабрике мы с женой получили летнее место отдыха, о котором я мечтал в ГПИ и так и не дождался, хоть и был председателем ОСВОДа – базу отдыха на Истринском водохранилище. Первый раз меня туда привез Дядькин, назовем его так. Он пришел на фабрику через месяц после меня, но я его первое время не замечал. Потом я принял его за проверяющего. Не может же мужик работать бухгалтером! на самом деле. Я встречал его в туалете Белого дома, так у нас называлось фабрикоуправление. Я там курил. Коллектив женский, зачем мозолить глаза с сигаретой, а туалет большой, кратность воздухообмена соответствует. Он тоже курил в туалете, потом скрывался в бухгалтерии.
Почему-то мы долго, недели две-три, курили сами по себе, пока не познакомились.
На Истре мы отдыхали в картонных домиках. Не Хилтон, конечно, но сама обстановка соснового бора у чистой воды, пристань с лодками, тишина, крупные окуни на живца под корягами. Это во многом нейтрализовало моё нежелание работать на фабрике. А работать мне там было неприятно не только из-за директриссы, прежде всего, из-за контингента ИТР. Причем, с рабочими я себя чувствовал вполне нормально, я от них не ждал ничего выше их уровня и, когда это случалось, то доставляло только удовольствие. Но от ИТР ждешь полного понимания, некоторой раскрепощенности, а здесь это были совсем не те люди, к которым я привык в институтах.
Они, в основном, начинали свой стаж на рабочих местах, учились заочно, потом получали инженерные должности. В некотором смысле это было бы хорошо, но не имея ни знаний, ни широты взглядов, большинство имело достаточное количество гонора, соответствовавшее нынешнему их положению. Впрочем, были приятные исключения. И потом, я не понимаю, как можно всю жизнь работать на одном и том же месте. Естественно, что прожитая долгая жизнь кажется таким людям одним мгновением.
Кстати, у меня работала вязальщицей мать Скво. Она видно кому-то что-то рассказала, сарафанное радио донесло информацию до моей жены, которая с тех пор и по сей день не может избавиться от ревности к моему прошлому. Жена тогда работала здесь же на фабрике начальницей сырьевой лаборатории. Работать с женой на одном предприятии совсем не подарок, не смотря на кажущееся удобство.
Новый год прошел не совсем обычно, хотя бы тем, что мне пришлось играть деда Мороза в детском саду у сына. Вырядили меня вполне достоверно. Фабричной работы шуба пришлась почти в пору, воспитательницы хорошо наложили грим и приклеили бороду; и я очень удивился, когда на лестнице хулиганистые пацаны вдруг мне запели что-то вроде: «Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты…».
Правда, после того, как я довольно натурально пригрозил им посохом, они разбежались. В это время, громким хором, остальные дети уже звали меня, т. е. деда Мороза. Войдя в большой зал с ёлкой посредине, я громко поприветствовал детей и отыскал глазами сына. Это было незабываемое зрелище: он, вроде бы, и узнавал меня, но не мог в это поверить, и все его сомнения отражались в глазах и в мимике. Остальные дети тоже вовлеклись в игру, включая лестничных скептиков.
Надо сказать, нелегкая это работа быть дедом Морозом, не говоря уже о том, что жарко в шубе и валенках, с детьми приходится выкладываться по полной. И после представления не мешало бы расслабиться на кухне, к чему принимающая сторона была полностью готова, и мы даже приступили к расслаблению, но тут… меня срочно вызвали к директору фабрики. Я явился по вызову, не предполагая ничего дурного, с легким запахом алкоголя, с остатками макияжа и глупой улыбкой на лице, чем усугубил свое, как выяснилось, и без того печальное положение.
Сейчас уже люди привыкли к необязательности журналистов и никчемности прессы, а тогда! Тогда статья, особенно критическая статья, даже в местной газете, не сулила объекту критики – тому или иному руководителю, ничего хорошего. После таких статей бывали «оргвыводы» и принятие мер, а статья в центральной газете, особенно в «Правде», была почти приговором.
А я, находясь еще в эйфории, не сразу смог сопоставить гневное лицо директрисы с развернутой перед ней на столе «Правдой» со статьей «Что тревожит социолога?». Потом сопоставил, но улыбку, кажется, убрать забыл. Дело было в том, что несколькими месяцами ранее я подписал гранки этой коллективной статьи и уже успел забыть про неё, но одно я помнил точно, в гранках была только моя фамилия, а в газете присовокупили еще и должность полностью.
Директриса, конечно, высказала всё, что она думала обо мне лично и промышленной социологии, в целом. Фигура у неё была мощная, мужицкая, голос соответствующий. Орала она на меня не только от своего имени, но и лично от министра легкой промышленности, а так же от коллегии министерства. Единственное, что сдерживало меня от желания ответить, это осознание того, каких звездюлей она получила сама.
Мое положение, на самом деле, было не таким уж плохим. Наказать человека, тем более уволить, за критику в центральной газете было невозможно! Выждав, пока поутихнут страсти, я попросил перевести меня из фабрикоуправления в цех, в производство. Просьба была удовлетворена немедленно. Благодаря этому мне удалось избежать нудных разборок с парткомом и профсоюзом.
Никогда не угадаешь, что вот только что с тобой произошло – событие, которое может изменить что-то в жизни или заурядный случай, каких много. Причем, значительные события как раз и кажутся заурядными. Ну, подумаешь? перешел я в цех, но, если бы я принял тогда другое решение, вся дальнейшая жизнь моя сложилась бы совсем иначе. А у меня были варианты. В том же году у меня появилась возможность уехать в Алжир преподавать текстильную технологию в их университете. Французский язык тогда у меня был, благодаря соседу Котику очень неплох. Потом, я чуть было не устроился в Госкомстат, заместителем начальника управления. Это о-го-го какая должность – всего три ступеньки ниже Премьер министра. Но я остался работать в производстве технологом.
Вообще-то, больше всего мне хотелось вернуться обратно в армию. И не просто хотелось, я делал попытки. Ходил в военкомат и куда-то еще. Не получилось.
Откуда берутся судьбоносные решения? И решения вообще. Нам всегда кажется, что мы сами, по внутренним побуждениям, по подсказкам собственного разума выбираем то или иное направление. Но нельзя не заметить, что, если выбранное нами направление не соответствует правильной линии событий, вдруг возникает какая-то слепая и мощная противодействующая сила, появляются неувязки, несовпадения и упорно действуют до тех пор, пока мы не откажемся от выбранного пути.
Одним словом, я остался работать на фабрике цеховым технологом.
Только тут я по-настоящему научился работать. Работать с людьми, организовывать их труд. До этого я не то чтобы боялся рабочих, нет, я боялся неизвестности. Это был непонятный для меня мир. Понятным для меня был мир институтов и учреждений, где основная, производимая продукция: слова, слова, слова… устные и письменные, в крайнем случае, чертежи, что практически то же самое. Я знал и понимал людей, которые эти слова производят. А здесь пришлось иметь дело с людьми, имеющими несколько иную психологию и, к тому же, производящими продукцию. Кроме всего прочего, пришлось еще и отвечать за эту продукцию и за людей тоже.
В армии, с солдатами было проще – игрушечней. В армии, даже когда ты делаешь какое-то дело, ты не работаешь, ты служишь. Как собачка на задних лапках. В армии всё становится серьезным во время боевых действий, а всё остальное время, это игра.
Я поначалу прикинулся шлангом, объявил, что не разбираюсь в трикотаже, специальность, дескать, другая. Сами они не знали мою институтскую специальность, на самом деле, я вполне прилично разбирался в ихнем трикотаже, но хорошо, что не знали, благодаря этому я, получая зарплату технолога, весьма приличную, по тем временам, проработал больше месяца слесарем РМЦ.
РМЦ – это место, где делают капитальный ремонт основного оборудования, чулочные автоматы там разбирались до станины, а потом, собирались из новых запчастей, обкатывались и возвращались в цех. Это была очень хорошая учеба. Во-первых, я влез в тонкости оборудования; во-вторых, в курилке познакомился с рабочими не в виде начальника в пиджаке и при галстуке, а в замасленной робе, с одного уровня.
Я вообще, серьезно подходил к работе. Я взялся делать чуждую себе продукцию, женскую – колготки, что может быть непонятней для мужика? Чтобы как-то начать понимать, что такое качество колготок, я иногда разгуливал по дому в халате и в колготках! Оказалось, что одеть их на себя гораздо сложней, чем снять с кого-нибудь. Черт знает что, конечно, все эти примерки, но понятие появилось.
За такую самоотверженность иногда бывали награды, в основном в виде премий по БРИЗу. Но случались и менее материальные формы, однажды, например, в итальянском торгпредстве был показ продукции фирмы Омса, лучшего тогда производителя колготок в мире. Хозяин фирмы рассчитывал, что придут торгаши, а наше хитрое министерство легкой промышленности собрало производственников, чтобы поучились, а еще лучше украли какие-нибудь секреты.
В качестве манекенщиц по подиуму гуляли две симпатичные итальянки: Мисс Италия-82 и Мисс еще чего-то там, а с нашей стороны – действительно манекенщицы от Славы Зайцева. Манекенщицы в полном смысле этого слова. Надо сказать, это был праздник в рабочее время. Гвоздем программы были не секреты Омса и даже не девочки, тем более, что эти вешалки от Зайцева, мало того что непривлекательные, сами по себе, еще и закрывали свои спичкообразные ноги, с висящими на них колготками, толстыми свитерами по самые коленки. Гвоздем программы был фуршет, без которого тогда не обходилась ни одна встреча с зарубежными коллегами. Мы уклюкались со старшим мастером до того, что полезли на подиум целоваться с Миссами, которые при таком близком соприкосновении оказались раза в полтора выше меня ростом, а старшего мастера – в два. Никто нас за эти поцелуйчики не осудил.
Еще помню скучные рожи итальянцев, когда их в нашей фабричной столовой кормили серыми советскими макаронами. Это уже были другие итальянцы – те, которые делали для нас оборудование.
На фабрике была специальная группа людей, отвечавшая за встречи комиссий и иностранных делегаций. Они заранее составляли план мероприятий по облапошиванию этих групп товарищей и запудриванию их мозгов. Пока я был начальником НОТ, мне приходилось по должности участвовать в этом, потом я самоустранился от этой непроходимой тупости. Особенно это относится к угощениям.
На фабрике была обычная совковая столовка. Мы ели там, привыкли. У заведующего была широкая красная физиономия и Жигули того же цвета, очень приличная по тем временам машина. А еще он строил дачу. Однажды он привез на эту дачу доски с фабрики, из строительного цеха, а разгружать по позднему времени поленился. Решил, что утром, со свежими силами… а ночью пошел дождь и утром вышел заведующий… и что же он видит?
Анекдот:
– Доктор, дайте мне таблетки от жадности. И побольше, доктор, побольше!
Машину он перегрузил. Халява же! А ночью, во время дождя, доски стали еще тяжелее… и вмяли крышу до уровня капота и багажника.
Но я не об этом. Я об угощении иностранцев в нашей столовой. Я им несколько раз говорил, что иностранцев лучше кормить чем-нибудь сугубо русским. Например, итальянцы, я думаю, с удовольствием поели бы окрошки и какие-нибудь блинчики с мясом или с творогом, а японцам я бы дал рыбу и свежие овощи. Нет! Итальянцев кормили осклизлыми серыми макаронами с недозрелым сыром, а японцам подавали картошку с жареным мясом или котлетами.
Итальянцы делали вид что едят. Хотя, глядя на их постные рожи, я представлял себе, что меня, где-нибудь в Неаполе угощают щами из тухлой капусты, а вместо мяса положена нечищеная вобла. И следят, чтобы съел. Это же ваше русское, вы это любите.
А японцы вообще ничего не ели из столовского ассортимента, но с ними было интересно. Особенно часто приезжал один парень из Мицубиси. Он много рассказывал о жизни в Японии. Однажды он меня очень удивил, сказав, что на нашей фабрике организация труда гораздо лучше, чем у них. А нас всё время уверяли, что мы отстаем от них лет на двадцать, а то и больше! Ему вообще нравилось в России, но в нашей столовой он всё равно ничего не ел.
На фабрике мы с женой получили летнее место отдыха, о котором я мечтал в ГПИ и так и не дождался, хоть и был председателем ОСВОДа – базу отдыха на Истринском водохранилище. Первый раз меня туда привез Дядькин, назовем его так. Он пришел на фабрику через месяц после меня, но я его первое время не замечал. Потом я принял его за проверяющего. Не может же мужик работать бухгалтером! на самом деле. Я встречал его в туалете Белого дома, так у нас называлось фабрикоуправление. Я там курил. Коллектив женский, зачем мозолить глаза с сигаретой, а туалет большой, кратность воздухообмена соответствует. Он тоже курил в туалете, потом скрывался в бухгалтерии.
Почему-то мы долго, недели две-три, курили сами по себе, пока не познакомились.
На Истре мы отдыхали в картонных домиках. Не Хилтон, конечно, но сама обстановка соснового бора у чистой воды, пристань с лодками, тишина, крупные окуни на живца под корягами. Это во многом нейтрализовало моё нежелание работать на фабрике. А работать мне там было неприятно не только из-за директриссы, прежде всего, из-за контингента ИТР. Причем, с рабочими я себя чувствовал вполне нормально, я от них не ждал ничего выше их уровня и, когда это случалось, то доставляло только удовольствие. Но от ИТР ждешь полного понимания, некоторой раскрепощенности, а здесь это были совсем не те люди, к которым я привык в институтах.
Они, в основном, начинали свой стаж на рабочих местах, учились заочно, потом получали инженерные должности. В некотором смысле это было бы хорошо, но не имея ни знаний, ни широты взглядов, большинство имело достаточное количество гонора, соответствовавшее нынешнему их положению. Впрочем, были приятные исключения. И потом, я не понимаю, как можно всю жизнь работать на одном и том же месте. Естественно, что прожитая долгая жизнь кажется таким людям одним мгновением.
Кстати, у меня работала вязальщицей мать Скво. Она видно кому-то что-то рассказала, сарафанное радио донесло информацию до моей жены, которая с тех пор и по сей день не может избавиться от ревности к моему прошлому. Жена тогда работала здесь же на фабрике начальницей сырьевой лаборатории. Работать с женой на одном предприятии совсем не подарок, не смотря на кажущееся удобство.
5. Фиолетовый треугольник
Этот тринадцатилетний период моей истории, начавшийся с моим приходом на фабрику, был, наверное, самым тяжелым в жизни. Это была сплошная воловья работа. Как будто кто-то всё время подгонял меня, толкал в спину: давай, давай, работай. Правда, в год, когда умер Брежнев, у меня организовалась серьёзная передышка.
Осенью того года мы с семьей ездили на юг, к морю и там, видимо с грязной посуды в столовках, я подцепил желтуху. После отпуска я был на работе всего один день. Я чувствовал себя простуженным, меня весь день знобило. Теща, ездившая с нами на Юг, еще не уехала тогда и жила у нас.
В тот день она сварила жирный борщ. Надо сказать, что теща у меня была хохлушкой и в борщах разбиралась. Знаете, как готовится настоящий украинский борщ? Сначала толчется сало, потом… что я рассказываю? кто пробовал, знает. Придя домой, я налил себе стопку водки, съел тарелку этого борща, который казался, как нельзя кстати, и лег в постель. При простуде, может быть и полегчало бы, но при желтухе… это такой удар по печени! Примерно через час мне стало совсем плохо, температура поднялась до сорока. Наутро пришел врач и поставил диагноз: ОРЗ. Дня три я пролежал дома и сам уже стал замечать у себя симптомы совсем не простудного заболевания, но, почему-то, не стал вызывать врача на дом, а сам пошел в поликлинику.
У моего участкового терапевта сидела большая очередь. Я попросил поднять руки тех, кто болел желтухой. Никого не нашлось, тогда я порекомендовал им пропустить меня без очереди. Женщина врач, когда я зашел, что-то писала за столом. Не поднимая головы, она указала рукой на стул. Она, наверно, была потомком Юлия Цезаря, потому что, разговаривая со мной, так и не поднимала головы от своей рукописной работы. Как бы завершая разговор, она предложила:
– Ну, что пора на работу? Выписываю?
– Я то не против, но, ради бога, взгляните хоть раз на меня.
– Да, да, простите, писанина замучила… – глаза у неё явно расширились, она молчала. Пауза длилась неприлично долго, и я решил её прервать.
– Ну как? Красивый?
– Зачем вы пришли… сами. Моментально ложитесь на кушетку, я вызову скорую.
Скорая помощь ехать в поликлинику почему-то категорически отказалась. Меня отвезли домой на неотложке, и я стал ждать. Группа дезинфекции прибыла раньше скорой, они вошли в черных шинелях, очень активные, чуть было не забрали у меня подушку с одеялом, но выяснив, что я собственно и есть больной, застеснялись и удалились на лестницу ждать.
Я на три недели попал во вторую инфекционную больницу, недалеко от дома. Тут были все такие же желтенькие лимончики, как и я. Оказалось, что у меня не просто желтуха, а гепатит А, что не так уж страшно. Лекарств мне не давали никаких. Единственным средством лечения гепатита считалась диета.
Вот тут они достигли совершенства. Я получал на обед, к примеру, щи с мясом, бефстроганов с картошкой и капустный салат. После еды шел мыть свою персональную посуду. Достаточно было подставить тарелку под струю холодной воды, и она начинала блестеть и скрипеть, как после мыльного раствора – в пище не было ни жиринки. После обеда к нам в палату подтягивался народ играть в карты. Мы с соседом по койке, биологом, были главными преферансистами. Меня жена снабдила большим количеством двухкопеечных монет для телефона автомата, но при выписке у меня было уже немалое количество и бумажных денег.
Я просидел еще дома после больницы месяца три, анализы крови никак не хотели улучшаться. Вынужденное безделье и спокойная обстановка инициировали размышления о жизни, попытки осознать самого себя в этом мире. В результате я написал несколько рассказов, два из которых я вам сейчас покажу.
Осенью того года мы с семьей ездили на юг, к морю и там, видимо с грязной посуды в столовках, я подцепил желтуху. После отпуска я был на работе всего один день. Я чувствовал себя простуженным, меня весь день знобило. Теща, ездившая с нами на Юг, еще не уехала тогда и жила у нас.
В тот день она сварила жирный борщ. Надо сказать, что теща у меня была хохлушкой и в борщах разбиралась. Знаете, как готовится настоящий украинский борщ? Сначала толчется сало, потом… что я рассказываю? кто пробовал, знает. Придя домой, я налил себе стопку водки, съел тарелку этого борща, который казался, как нельзя кстати, и лег в постель. При простуде, может быть и полегчало бы, но при желтухе… это такой удар по печени! Примерно через час мне стало совсем плохо, температура поднялась до сорока. Наутро пришел врач и поставил диагноз: ОРЗ. Дня три я пролежал дома и сам уже стал замечать у себя симптомы совсем не простудного заболевания, но, почему-то, не стал вызывать врача на дом, а сам пошел в поликлинику.
У моего участкового терапевта сидела большая очередь. Я попросил поднять руки тех, кто болел желтухой. Никого не нашлось, тогда я порекомендовал им пропустить меня без очереди. Женщина врач, когда я зашел, что-то писала за столом. Не поднимая головы, она указала рукой на стул. Она, наверно, была потомком Юлия Цезаря, потому что, разговаривая со мной, так и не поднимала головы от своей рукописной работы. Как бы завершая разговор, она предложила:
– Ну, что пора на работу? Выписываю?
– Я то не против, но, ради бога, взгляните хоть раз на меня.
– Да, да, простите, писанина замучила… – глаза у неё явно расширились, она молчала. Пауза длилась неприлично долго, и я решил её прервать.
– Ну как? Красивый?
– Зачем вы пришли… сами. Моментально ложитесь на кушетку, я вызову скорую.
Скорая помощь ехать в поликлинику почему-то категорически отказалась. Меня отвезли домой на неотложке, и я стал ждать. Группа дезинфекции прибыла раньше скорой, они вошли в черных шинелях, очень активные, чуть было не забрали у меня подушку с одеялом, но выяснив, что я собственно и есть больной, застеснялись и удалились на лестницу ждать.
Я на три недели попал во вторую инфекционную больницу, недалеко от дома. Тут были все такие же желтенькие лимончики, как и я. Оказалось, что у меня не просто желтуха, а гепатит А, что не так уж страшно. Лекарств мне не давали никаких. Единственным средством лечения гепатита считалась диета.
Вот тут они достигли совершенства. Я получал на обед, к примеру, щи с мясом, бефстроганов с картошкой и капустный салат. После еды шел мыть свою персональную посуду. Достаточно было подставить тарелку под струю холодной воды, и она начинала блестеть и скрипеть, как после мыльного раствора – в пище не было ни жиринки. После обеда к нам в палату подтягивался народ играть в карты. Мы с соседом по койке, биологом, были главными преферансистами. Меня жена снабдила большим количеством двухкопеечных монет для телефона автомата, но при выписке у меня было уже немалое количество и бумажных денег.
Я просидел еще дома после больницы месяца три, анализы крови никак не хотели улучшаться. Вынужденное безделье и спокойная обстановка инициировали размышления о жизни, попытки осознать самого себя в этом мире. В результате я написал несколько рассказов, два из которых я вам сейчас покажу.
Кольцо
За окном вьюга. Февральский ветер порывами швыряет в окно колючие снежинки; они, кружась, натыкаются в темноте на гладкую поверхность стекла и песком осыпаются вниз.
За окном холодно, а здесь, в маленькой комнате, тепло, хотя такая же темень, как и за этими холодными стеклами; правда, свет фонарей, тонущих на улице в густом мраке, доходит сюда и можно кое-что рассмотреть, когда привыкнут глаза. Просто не верится, что такая маленькая батарея дает столько тепла, тем более, что она вся закрыта разноцветными детскими штанишками, которые высохли уже, но их никто не снимает, потому что все спят.
Мама спит, положив голову на папину руку. Они лежат на большой кровати так близко друг к другу, что кровать кажется еще больше, чем на самом деле. Можно подумать, что они замерзли и согреваются рядышком, но в комнате очень тепло и хозяин разноцветных штанишек сбросил с себя одеяло и спокойно спит без него, разбросав ручки на всю ширину своей кроватки и, закинув голову, улыбается чему-то во сне.
Он уже большой. Неделю назад ему исполнилось ровно год и три месяца. Когда в его присутствии говорят слово «большой», он поднимает правую руку и показывает, какой он большой. Он уже умеет говорить «мама» и «дай», и несколько других слов; очень любит говорить «папа», но это слове у него звучит так же как «тапочки» – «тяпа», и поэтому не всегда понятно, что ему нужно. Зовут его – Сережа.
Раньше Сергеев было хоть пруд пруди, а сейчас, оказывается, совсем мало и родители Сережи были этому очень рады как, впрочем, они были рады многому другому, что связано в их сыном. Они не могли уже представить себе своей жизни без этого маленького мальчика, который спал здесь, рядом с ними, в своей маленькой зарешеченной кроватке.
Сережа вскрикнул во сне и зашевелился. Мама подняла голову. Включила ночник. Поправила на сыне одеяло. Легла, но заснуть ей больше не пришлось – маленький Сережа сбросил с себя одеяло, перевернулся на живот, проснулся и заревел. Через полсекунды мама уже склонилась над кроваткой.
– Спи, маленький, спи. Что такое с тобой… Хо-ро-ший мальчик, хо-ро-ший. Спи.
Сын, не слушая, продолжал кричать.
Через некоторое время начал шевелиться папа. Поднял всклоченную сном голову, но сразу же положил её на место. Мама молча гладила сына по головке и он, вроде бы, начал успокаиваться – уже не плакал непрерывно, а только всхлипывал.
– Сережа хороший мальчик, маленький, хо-ро-ший. Давай накроемся одеялком. Вот так. Вот… и спать будем.
Сережа, почувствовав на спине одеяло, сильно брыкнул ногой и одеяло отскочило к деревянным прутьям, а мальчик разрыдался еще громче, чем прежде. Отец не выдержал и окончательно проснулся. Он скинул одеяло и решительно встал.
Когда он поднялся, мама, которая казалась такой большой рядом с сыном, сразу стала поменьше. В своей ночной рубашке с оборочками она стала похожа на маленькую девочку. Она погладила мужа по руке.
– Ты иди, ложись. Я сама управлюсь.
Он совсем уже собирался послушаться, но сын что-то залепетал, засучил ногами и опять горько заплакал. Отец вернулся и взял сына на руки. Сын, очутившись на руках, почти сразу затих.
За окном холодно, а здесь, в маленькой комнате, тепло, хотя такая же темень, как и за этими холодными стеклами; правда, свет фонарей, тонущих на улице в густом мраке, доходит сюда и можно кое-что рассмотреть, когда привыкнут глаза. Просто не верится, что такая маленькая батарея дает столько тепла, тем более, что она вся закрыта разноцветными детскими штанишками, которые высохли уже, но их никто не снимает, потому что все спят.
Мама спит, положив голову на папину руку. Они лежат на большой кровати так близко друг к другу, что кровать кажется еще больше, чем на самом деле. Можно подумать, что они замерзли и согреваются рядышком, но в комнате очень тепло и хозяин разноцветных штанишек сбросил с себя одеяло и спокойно спит без него, разбросав ручки на всю ширину своей кроватки и, закинув голову, улыбается чему-то во сне.
Он уже большой. Неделю назад ему исполнилось ровно год и три месяца. Когда в его присутствии говорят слово «большой», он поднимает правую руку и показывает, какой он большой. Он уже умеет говорить «мама» и «дай», и несколько других слов; очень любит говорить «папа», но это слове у него звучит так же как «тапочки» – «тяпа», и поэтому не всегда понятно, что ему нужно. Зовут его – Сережа.
Раньше Сергеев было хоть пруд пруди, а сейчас, оказывается, совсем мало и родители Сережи были этому очень рады как, впрочем, они были рады многому другому, что связано в их сыном. Они не могли уже представить себе своей жизни без этого маленького мальчика, который спал здесь, рядом с ними, в своей маленькой зарешеченной кроватке.
Сережа вскрикнул во сне и зашевелился. Мама подняла голову. Включила ночник. Поправила на сыне одеяло. Легла, но заснуть ей больше не пришлось – маленький Сережа сбросил с себя одеяло, перевернулся на живот, проснулся и заревел. Через полсекунды мама уже склонилась над кроваткой.
– Спи, маленький, спи. Что такое с тобой… Хо-ро-ший мальчик, хо-ро-ший. Спи.
Сын, не слушая, продолжал кричать.
Через некоторое время начал шевелиться папа. Поднял всклоченную сном голову, но сразу же положил её на место. Мама молча гладила сына по головке и он, вроде бы, начал успокаиваться – уже не плакал непрерывно, а только всхлипывал.
– Сережа хороший мальчик, маленький, хо-ро-ший. Давай накроемся одеялком. Вот так. Вот… и спать будем.
Сережа, почувствовав на спине одеяло, сильно брыкнул ногой и одеяло отскочило к деревянным прутьям, а мальчик разрыдался еще громче, чем прежде. Отец не выдержал и окончательно проснулся. Он скинул одеяло и решительно встал.
Когда он поднялся, мама, которая казалась такой большой рядом с сыном, сразу стала поменьше. В своей ночной рубашке с оборочками она стала похожа на маленькую девочку. Она погладила мужа по руке.
– Ты иди, ложись. Я сама управлюсь.
Он совсем уже собирался послушаться, но сын что-то залепетал, засучил ногами и опять горько заплакал. Отец вернулся и взял сына на руки. Сын, очутившись на руках, почти сразу затих.