Страница:
Виктор Дан
ЛЕГЕНДА О МАКАРЕ
Посвящается моим родителям
Оживший призрак
Михаил видел перед собой старую худощавую женщину, которой явно не сиделось на стуле. Возраст ее трудно было определить по внешнему виду. Могло быть за шестьдесят, если судить по ее непоседливости и энергии, а могло быть и под восемьдесят, если определять по морщинам на лице.
– Вас зовут Елена Васильевна Голубева.
– Да, с утра было так.
– А меня – Михаил Егорович Гречка, следователь прокуратуры. Сколько Вам лет, если не секрет?
– Какие могут быть секреты в мои годы. Зимой будет семьдесят. А что? Думали больше?
– Если честно, то думал больше.
– Да я пятнадцать лет отработала на сварке. Сначала танки, потом цистерны. Другие вовсе инвалидами стали, а я только лицо себе испортила. Это сейчас сварочные автоматы, вытяжка, респираторы. А во время войны и после: щиток в одной руке, электрод в другой и без вентиляции…. Как вспомнишь, так вздрогнешь! Вы за этим меня вызвали?
– Вызвал по вашему заявлению. Мне поручили разобраться с ним. Вы подтверждаете, что это Ваше заявление? – Михаил протянул старухе лист сероватой бумаги.
Она бегло взглянула на документ и ответила, даже не делая попытки взять его в руки.
– Мое! Чье же еще?!
– Могли написать от Вашего имени, чтобы оклеветать человека. Такое бывает.
– Там всё – правда!
– Меня смущает одна неточность. Вы пишите, что фамилия этого человека Писаренко. Правда имя и отчество совпадают, но по паспорту и другим документам он Писаренков.
– Букву он добавил, было что скрывать. Кулацкий сынок и, говорят, при немцах в полиции служил. Как в кабинет вошла, сразу его узнала. И он меня узнал, по глазам увидела – испугался.
– Давайте по порядку. Зачем Вы пошли к нему на прием?
– Внучку на работу устраивала. Мой бригадир, Анисимов Николай, у него на сварке работала, еще в войну тоже вечерний институт закончил, потом главным технологом стал. Когда Ирина, моя внучка, на дневной не прошла, зачислилась на вечерний. От нее потребовали устроиться на работу. Вот я и пошла к нему. Говорю, Николай, устрой внучку в лабораторию, она на технолога-термиста учится. Он пообещал: для тебя Ленок сделаю. Он меня всегда так называл. Попросил прийти в кадры и оформить документы. У него в техотделе даже вакансия незанятая есть. Потом заявление завизировал. Отдел кадров ее не в лабораторию определил, а оператором в листопрокатный цех. Я к Николаю, что же получается. Он при мне позвонил замдиректора по кадрам. Долго с ним разговаривал, а потом попросил подождать, пока он с директором переговорит. Только я ждать не стала – в войну два года танки варила. Моя фотография вместе с бригадой в музее завода висит, а он моей внучкой дыры затыкает. Видите ли, в листопрокатном высокая текучесть кадров. Прорвалась мимо секретарши и сразу же его узнала. Ах ты, говорю, кулацкая морда. Мой отец вас раскулачивал, а ты теперь опять сверху и его правнучку в грязную дыру загнал. Мало тебе в детстве морду била…
Сквозь сладкую дрему Лена слышала голос матери:
– Ленка, проснись! Сколько раз тебя звать?! Просыпайся!
Лена прикрыла голову с влажными от росы волосами ватным одеялом. Голос куда-то отдалился, словно провалился в яму.
– Проснись, бездельница! – разразилось громом у самого уха.
Прохлада августовского утра, словно ведро колодезной воды, окатила тело под тонкой ночной рубашкой. Это мать сдернула одеяло. Не открывая глаз, Лена попыталась вернуть одеяло на место. Однако рука описала дугу в пустоте и зарылась в сено, выбившееся из-под рядна. Сено было тоже влажное и прохладное. Лена инстинктивно отдернула руку, поджала ноги и свернулась калачиком, обхватив острые коленки руками.
Мать вернула одеяло на место и потрепала за волосы свою младшую, любимую дочь.
– Проснись, нечем печь растопить. Днем доспишь…
Елена открыла глаза. Опять собирать «кизяк» – сухие коровьи лепешки на дороге. Родители берегли дорогой уголь на зиму. Когда начнется уборка подсолнечника и кукурузы с растопкой будет проще. Лена росла до семи лет в заводском поселке металлургического завода. К деревенскому быту привыкла не вполне.
Год назад отца, горнового доменного цеха, коммуниста и участника революции в счет двадцати пяти тысяч бросили перестраивать село на социалистические рельсы. Здесь он организовал коммуну из беднейших крестьян. Но дело на лад не шло, хоть и дали им в кредит «железного коня» – новенький трактор. Вчера отец за ужином при детях пожаловался матери.
– Не знаю, что делать. Агроном посчитал – урожая не хватит, чтобы вернуть кредиты банку. Как работать – некому, а поесть горазды. Опять нужно выпрашивать ссуду. А тут еще постановление о хлебозаготовках. Как в прошлом году будем изымать хлебные излишки. Причем, есть указание взять максимально. Все крепкие мужики в этом году сократили посевы, чтобы не отдавать почти задаром. Скотину тайно режут. А план заготовок выше…
– Значит, придется его выполнять за счет середняка. Натравили людей друг на друга. Стыдно будет людям в глаза смотреть. Угораздило тебя, не мог отказаться….
– Отказаться, значит положить партбилет. Кто думал, что так получится: сначала НЭП, а потом чрезвычайные меры, уничтожение кулачества как класса.
– Как это?
– Скотину, зерно, постройки и инвентарь, кроме личных вещей, забираем в коммуну, кто не согласен, подлежит высылке. План коллективизации спустили такой, что уговаривать придется наганом.
– Что же это будет! Опять гражданская война. Не дай Бог!
– Это похуже будет. В гражданскую мы знали, кто наш враг. А теперь среди врагов-кулаков числятся братья Писаренко, бывшие бойцы Красной Армии. Награжденные личным оружием….
Елена плеснула в лицо ледяной воды, которую достала из колодца. Утерлась рушником, надела длинное, почти по щиколотки, платье на голое тело. Прихватив ведерко и совок, вышла на дорогу. Еще прохладная дорожная пыль щекотала, продавливалась между пальцами босых ног. Но Елена не захотела свернуть на обочину, где на пыльной траве еще не высохла роса. Солнце приятно согревало лицо сквозь утреннюю дымку, словно материнская рука.
Впереди на дороге Елена увидела свою подружку, соседскую девочку Настю. Та была тоже с ведром и совком. Нужно догнать, иначе нечего будет собирать. Они направлялись ко дворам братьев Писаренко, у которых было много скота. Потом их маршрут уходил на выгон по следам хуторского стада. Хутор был большой, дворов на сорок. Раньше он назывался по имени его основателей хутор Писаренки. Здесь была центральная контора сельскохозяйственной коммуны «Красный пахарь» и хутор переименовали в ее честь.
– Чур, пополам! – крикнула Елена издалека.
– Чур, я первая! – ответила Настя.
Обминая свежие коровьи лепешки, девочки поочередно подхватывали на совки и складывали в ведра совсем сухие, которые будут гореть почти без дыма. Елена еще прошлым летом быстро усвоила эту не хитрую науку.
– Привет, золотарям!
От неожиданности девочки испуганно замерли. Они подняли головы и увидели в воротах дома Мартына, младшего из братьев Писаренко, его сына Петра, их ровесника.
– Тебе чего надо, кулацкая морда? – нашлась Елена. – Навоза жалко?
– Да не жалко! Куда вам злыдням деваться?!
– Вот я тебе сейчас всыплю на орехи! – Елена оставила ведро, но кованый совок крепко зажала в кулачке.
Она направилась к Петру, но тот ретировался во двор и прикрыл ворота.
– Бандитка, совком собралась бить?
– Выходи, набью тебе рожу и без совка, как прошлый раз.
– Ты не честно дерешься, подножки ставишь.
– С кулацким отродьем иначе нельзя, скоро вас совсем ликвидируют как класс….
– Подавитесь! У батьки наган и сабля есть….
– У моего тоже – наган, а у чекиста – винтовка со штыком, куда твоей сабле…
– Брось его, Ленка, некогда! Меня мать ругать будет, что долго шляемся, – вмешалась Настя.
Они продолжили свои поиски. Когда пришли на выгон, то дело пошло быстрее. Вскоре с полными ведрами они заторопились домой.
– Настя, а Настя!
– Чего тебе?
– Давай слазим к Мартыну в сад. Там такие яблоки, прямо золотые. Говорят, саженцы из Америки привезли. Сладкие-сладкие. Слаже Белого Налива, когда совсем созреет.
– Неудобно, мне мать не велит. Воровство это.
– Чепуха! Кулаки все кровопийцы. Забрать у них – правое дело. Так чекист говорил в конторе. Сама слыхала.
– Ну не знаю! Когда?
– А когда бабы пойдут на выгон коров доить. Дворы опустеют.
– Даже не знаю.
– Не робей! Встречаемся на леваде, когда пастухи сигнал подадут. Ты таких яблок отродясь не ела.
Они подобрались к плетеной из лозы ограде с тыльной стороны усадьбы. Елена там давно присмотрела место, где поперечина оторвалась от столба. Можно было отогнуть плетень и свободно проникнуть в сад.
Яблоки были и в самом деле золотые, некоторые с красноватым налетом на боку. Девочки заблаговременно повязались материнскими фартуками и теперь быстро наполняли подолы яблоками.
– Попались воровки!
От неожиданности Настя просыпала яблоки. Елена вздрогнула, но быстро овладела собой.
– Сгинь дворняга! Куркуль недорезанный!
– Жаль, не догадался Бобика отвязать. Он бы вам налатал… Давно за тобой слежу. Видел, как ты дыру в плетне проделала. Теперь не уйдешь, – Петро схватил Елену за руку.
Вторая рука Елены поддерживала фартук с яблоками. Но она не растерялась и с такой силой дернула, что хозяйский сын не устоял на ногах и упал, ударившись лбом о ствол яблони.
Сгоряча он вскочил на ноги, но тут же опустился на землю, закрыв рану на лбу руками. Из-под рук кровавый поток в секунду, словно маляр широкой кистью, залил лицо Петра. Девочки в состоянии близком к обмороку бросились к дыре в ограде. Когда Елена забежала к себе в дом, то обнаружила, что ее руки судорожно сжимают фартук с яблоками. Она забралась под кровать, спрятала яблоки в ящик, где хранила тряпичную куклу и кукольные наряды. Вернула фартук на место и полезла на сеновал, откуда можно было видеть часть улицы, примыкающей к усадьбе Мартына.
Через какое-то время со двора выехала двуколка. Ею правил дед Петра, рядом сидел сам пострадавший с головой обвязанной белым. Двуколка быстро удалилась в сторону дома фельдшера, на противоположный край хутора.
– С Вами все в порядке? – спросил Михаил, так как его собеседница застыла с отсутствующим выражением на лице.
– Так, задумалась. На чем я остановилась?
– Кого Вы узнали в заместителе директора?
– Кулацкого сына. Он полицаем при немцах был.
– Постойте! Вы могли обознаться. Когда Вы его последний раз видели?
– В тридцатом году. Зимой. Их выслали как кулаков. Говорили, они в Горловке на шахте пристроились…
– Так это было более шестидесяти лет назад. Понимаю Вас! Имя, отчество совпадают, и фамилия отличается только на одну букву…
– По шраму его узнала. На лбу. Бог шельму отметил. Моей рукой….
– Рассказывайте.
– Писаренки известными кулаками были. Три брата. Мартын, отец Петра, был меньшим. Не самый богатый из братьев, но самый злой. Мы одногодки с Петром. Я бойкая росла, проходу ему не давала. Однажды полезла с подружкой в их сад. У них яблоки очень вкусные были. Вроде как с Америки выписали. Петро нас застал и хотел меня задержать. Отомстить за все обиды. Но я так дернулась, что он упал и об дерево лоб разбил. Да так глубоко, что фельдшер зашивал. С тех пор шрам на лбу остался. На рогатку похожий. Да я этот шрам ни с чем не спутаю. Отец меня крепко выпорол, чтобы не позорила председателя коммуны. Зимой братьев Писаренко раскулачили. И не в Сибирь отправили, а в Донбасс, благодаря отцу. Отец еще разрешил им взять личные вещи. За это его долго тягали и выговор по партийной линии закатали. За мягкотелое отношение к кулакам. Могли тоже в Сибирь отправить, да статья Сталина «Головокружение от успехов» спасла.
– Вы понимаете, что предъявляете столь тяжкое обвинение человеку заслуженному. Полковник в отставке, участник войны, награды, ранения, депутат Горсовета….
– Убил кого и себе присвоил награды.
– Все проверено, все подлинное. Воевал с весны 42-го года, после войны окончил военное училище. После отставки по возрасту работал в отделе кадров инспектором, потом начальником отдела кадров, последние пять лет заместителем директора по кадрам. В КПСС вступил в 44-м, вышел в 91-м. Стал депутатом Горсовета от соцпартии. Прекрасный послужной список….
– И темное прошлое. Он скрыл свое кулацкое происхождение. Я уже говорила, он в полицаях при немцах служил.
– Откуда такие сведения? Вы сами, где были во время войны?
– В винницких лесах.
– Можно подробнее.
– Мои родители со мной и старшей сестрой пытались эвакуироваться. Но под Таганрогом немец нас отрезал. Все вернулись назад, а мы не могли. Отец перед войной был председателем сельсовета. К нам прибился один больной солдатик. Отец дал ему одежду и выдал за мужа моей старшей сестры. После войны они и впрямь поженились. Тогда этот солдатик предложил возвратиться в глубокий тыл, к нему на родину в Винницкую область. Ехали и шли пешком почти два месяца, прятались ночью, где придется. Пришли на хутор в такое глухое место, что там была партизанская база. Отец и этот солдатик партизанили до конца войны. Хрущев наградил отца как участника партизанского движения и пенсию назначил…
– Вас не было во время войны в наших местах. Как Вы можете утверждать, что Писаренков был полицаем?
– Так мы приехали в 44-м. Тогда и услышала о Писаренко. Но мы не задержались в селе. Наш дом разбомбили, на его месте построились уже другие. Мы вернулись в заводской поселок. Я стала работать на заводе. Старшая сестра осталась с мужем в Винницкой области. В 47-м году умер отец.
– Спасибо за беседу. Если потребуется, мы Вас вызовем для очной ставки.
– Вызывайте! У меня он не отвертится.
– Мне он показался искренним человеком.
– За столько лет научился врать…. Наверное, сам себе поверил.
– Вас зовут Елена Васильевна Голубева.
– Да, с утра было так.
– А меня – Михаил Егорович Гречка, следователь прокуратуры. Сколько Вам лет, если не секрет?
– Какие могут быть секреты в мои годы. Зимой будет семьдесят. А что? Думали больше?
– Если честно, то думал больше.
– Да я пятнадцать лет отработала на сварке. Сначала танки, потом цистерны. Другие вовсе инвалидами стали, а я только лицо себе испортила. Это сейчас сварочные автоматы, вытяжка, респираторы. А во время войны и после: щиток в одной руке, электрод в другой и без вентиляции…. Как вспомнишь, так вздрогнешь! Вы за этим меня вызвали?
– Вызвал по вашему заявлению. Мне поручили разобраться с ним. Вы подтверждаете, что это Ваше заявление? – Михаил протянул старухе лист сероватой бумаги.
Она бегло взглянула на документ и ответила, даже не делая попытки взять его в руки.
– Мое! Чье же еще?!
– Могли написать от Вашего имени, чтобы оклеветать человека. Такое бывает.
– Там всё – правда!
– Меня смущает одна неточность. Вы пишите, что фамилия этого человека Писаренко. Правда имя и отчество совпадают, но по паспорту и другим документам он Писаренков.
– Букву он добавил, было что скрывать. Кулацкий сынок и, говорят, при немцах в полиции служил. Как в кабинет вошла, сразу его узнала. И он меня узнал, по глазам увидела – испугался.
– Давайте по порядку. Зачем Вы пошли к нему на прием?
– Внучку на работу устраивала. Мой бригадир, Анисимов Николай, у него на сварке работала, еще в войну тоже вечерний институт закончил, потом главным технологом стал. Когда Ирина, моя внучка, на дневной не прошла, зачислилась на вечерний. От нее потребовали устроиться на работу. Вот я и пошла к нему. Говорю, Николай, устрой внучку в лабораторию, она на технолога-термиста учится. Он пообещал: для тебя Ленок сделаю. Он меня всегда так называл. Попросил прийти в кадры и оформить документы. У него в техотделе даже вакансия незанятая есть. Потом заявление завизировал. Отдел кадров ее не в лабораторию определил, а оператором в листопрокатный цех. Я к Николаю, что же получается. Он при мне позвонил замдиректора по кадрам. Долго с ним разговаривал, а потом попросил подождать, пока он с директором переговорит. Только я ждать не стала – в войну два года танки варила. Моя фотография вместе с бригадой в музее завода висит, а он моей внучкой дыры затыкает. Видите ли, в листопрокатном высокая текучесть кадров. Прорвалась мимо секретарши и сразу же его узнала. Ах ты, говорю, кулацкая морда. Мой отец вас раскулачивал, а ты теперь опять сверху и его правнучку в грязную дыру загнал. Мало тебе в детстве морду била…
Сквозь сладкую дрему Лена слышала голос матери:
– Ленка, проснись! Сколько раз тебя звать?! Просыпайся!
Лена прикрыла голову с влажными от росы волосами ватным одеялом. Голос куда-то отдалился, словно провалился в яму.
– Проснись, бездельница! – разразилось громом у самого уха.
Прохлада августовского утра, словно ведро колодезной воды, окатила тело под тонкой ночной рубашкой. Это мать сдернула одеяло. Не открывая глаз, Лена попыталась вернуть одеяло на место. Однако рука описала дугу в пустоте и зарылась в сено, выбившееся из-под рядна. Сено было тоже влажное и прохладное. Лена инстинктивно отдернула руку, поджала ноги и свернулась калачиком, обхватив острые коленки руками.
Мать вернула одеяло на место и потрепала за волосы свою младшую, любимую дочь.
– Проснись, нечем печь растопить. Днем доспишь…
Елена открыла глаза. Опять собирать «кизяк» – сухие коровьи лепешки на дороге. Родители берегли дорогой уголь на зиму. Когда начнется уборка подсолнечника и кукурузы с растопкой будет проще. Лена росла до семи лет в заводском поселке металлургического завода. К деревенскому быту привыкла не вполне.
Год назад отца, горнового доменного цеха, коммуниста и участника революции в счет двадцати пяти тысяч бросили перестраивать село на социалистические рельсы. Здесь он организовал коммуну из беднейших крестьян. Но дело на лад не шло, хоть и дали им в кредит «железного коня» – новенький трактор. Вчера отец за ужином при детях пожаловался матери.
– Не знаю, что делать. Агроном посчитал – урожая не хватит, чтобы вернуть кредиты банку. Как работать – некому, а поесть горазды. Опять нужно выпрашивать ссуду. А тут еще постановление о хлебозаготовках. Как в прошлом году будем изымать хлебные излишки. Причем, есть указание взять максимально. Все крепкие мужики в этом году сократили посевы, чтобы не отдавать почти задаром. Скотину тайно режут. А план заготовок выше…
– Значит, придется его выполнять за счет середняка. Натравили людей друг на друга. Стыдно будет людям в глаза смотреть. Угораздило тебя, не мог отказаться….
– Отказаться, значит положить партбилет. Кто думал, что так получится: сначала НЭП, а потом чрезвычайные меры, уничтожение кулачества как класса.
– Как это?
– Скотину, зерно, постройки и инвентарь, кроме личных вещей, забираем в коммуну, кто не согласен, подлежит высылке. План коллективизации спустили такой, что уговаривать придется наганом.
– Что же это будет! Опять гражданская война. Не дай Бог!
– Это похуже будет. В гражданскую мы знали, кто наш враг. А теперь среди врагов-кулаков числятся братья Писаренко, бывшие бойцы Красной Армии. Награжденные личным оружием….
Елена плеснула в лицо ледяной воды, которую достала из колодца. Утерлась рушником, надела длинное, почти по щиколотки, платье на голое тело. Прихватив ведерко и совок, вышла на дорогу. Еще прохладная дорожная пыль щекотала, продавливалась между пальцами босых ног. Но Елена не захотела свернуть на обочину, где на пыльной траве еще не высохла роса. Солнце приятно согревало лицо сквозь утреннюю дымку, словно материнская рука.
Впереди на дороге Елена увидела свою подружку, соседскую девочку Настю. Та была тоже с ведром и совком. Нужно догнать, иначе нечего будет собирать. Они направлялись ко дворам братьев Писаренко, у которых было много скота. Потом их маршрут уходил на выгон по следам хуторского стада. Хутор был большой, дворов на сорок. Раньше он назывался по имени его основателей хутор Писаренки. Здесь была центральная контора сельскохозяйственной коммуны «Красный пахарь» и хутор переименовали в ее честь.
– Чур, пополам! – крикнула Елена издалека.
– Чур, я первая! – ответила Настя.
Обминая свежие коровьи лепешки, девочки поочередно подхватывали на совки и складывали в ведра совсем сухие, которые будут гореть почти без дыма. Елена еще прошлым летом быстро усвоила эту не хитрую науку.
– Привет, золотарям!
От неожиданности девочки испуганно замерли. Они подняли головы и увидели в воротах дома Мартына, младшего из братьев Писаренко, его сына Петра, их ровесника.
– Тебе чего надо, кулацкая морда? – нашлась Елена. – Навоза жалко?
– Да не жалко! Куда вам злыдням деваться?!
– Вот я тебе сейчас всыплю на орехи! – Елена оставила ведро, но кованый совок крепко зажала в кулачке.
Она направилась к Петру, но тот ретировался во двор и прикрыл ворота.
– Бандитка, совком собралась бить?
– Выходи, набью тебе рожу и без совка, как прошлый раз.
– Ты не честно дерешься, подножки ставишь.
– С кулацким отродьем иначе нельзя, скоро вас совсем ликвидируют как класс….
– Подавитесь! У батьки наган и сабля есть….
– У моего тоже – наган, а у чекиста – винтовка со штыком, куда твоей сабле…
– Брось его, Ленка, некогда! Меня мать ругать будет, что долго шляемся, – вмешалась Настя.
Они продолжили свои поиски. Когда пришли на выгон, то дело пошло быстрее. Вскоре с полными ведрами они заторопились домой.
– Настя, а Настя!
– Чего тебе?
– Давай слазим к Мартыну в сад. Там такие яблоки, прямо золотые. Говорят, саженцы из Америки привезли. Сладкие-сладкие. Слаже Белого Налива, когда совсем созреет.
– Неудобно, мне мать не велит. Воровство это.
– Чепуха! Кулаки все кровопийцы. Забрать у них – правое дело. Так чекист говорил в конторе. Сама слыхала.
– Ну не знаю! Когда?
– А когда бабы пойдут на выгон коров доить. Дворы опустеют.
– Даже не знаю.
– Не робей! Встречаемся на леваде, когда пастухи сигнал подадут. Ты таких яблок отродясь не ела.
Они подобрались к плетеной из лозы ограде с тыльной стороны усадьбы. Елена там давно присмотрела место, где поперечина оторвалась от столба. Можно было отогнуть плетень и свободно проникнуть в сад.
Яблоки были и в самом деле золотые, некоторые с красноватым налетом на боку. Девочки заблаговременно повязались материнскими фартуками и теперь быстро наполняли подолы яблоками.
– Попались воровки!
От неожиданности Настя просыпала яблоки. Елена вздрогнула, но быстро овладела собой.
– Сгинь дворняга! Куркуль недорезанный!
– Жаль, не догадался Бобика отвязать. Он бы вам налатал… Давно за тобой слежу. Видел, как ты дыру в плетне проделала. Теперь не уйдешь, – Петро схватил Елену за руку.
Вторая рука Елены поддерживала фартук с яблоками. Но она не растерялась и с такой силой дернула, что хозяйский сын не устоял на ногах и упал, ударившись лбом о ствол яблони.
Сгоряча он вскочил на ноги, но тут же опустился на землю, закрыв рану на лбу руками. Из-под рук кровавый поток в секунду, словно маляр широкой кистью, залил лицо Петра. Девочки в состоянии близком к обмороку бросились к дыре в ограде. Когда Елена забежала к себе в дом, то обнаружила, что ее руки судорожно сжимают фартук с яблоками. Она забралась под кровать, спрятала яблоки в ящик, где хранила тряпичную куклу и кукольные наряды. Вернула фартук на место и полезла на сеновал, откуда можно было видеть часть улицы, примыкающей к усадьбе Мартына.
Через какое-то время со двора выехала двуколка. Ею правил дед Петра, рядом сидел сам пострадавший с головой обвязанной белым. Двуколка быстро удалилась в сторону дома фельдшера, на противоположный край хутора.
– С Вами все в порядке? – спросил Михаил, так как его собеседница застыла с отсутствующим выражением на лице.
– Так, задумалась. На чем я остановилась?
– Кого Вы узнали в заместителе директора?
– Кулацкого сына. Он полицаем при немцах был.
– Постойте! Вы могли обознаться. Когда Вы его последний раз видели?
– В тридцатом году. Зимой. Их выслали как кулаков. Говорили, они в Горловке на шахте пристроились…
– Так это было более шестидесяти лет назад. Понимаю Вас! Имя, отчество совпадают, и фамилия отличается только на одну букву…
– По шраму его узнала. На лбу. Бог шельму отметил. Моей рукой….
– Рассказывайте.
– Писаренки известными кулаками были. Три брата. Мартын, отец Петра, был меньшим. Не самый богатый из братьев, но самый злой. Мы одногодки с Петром. Я бойкая росла, проходу ему не давала. Однажды полезла с подружкой в их сад. У них яблоки очень вкусные были. Вроде как с Америки выписали. Петро нас застал и хотел меня задержать. Отомстить за все обиды. Но я так дернулась, что он упал и об дерево лоб разбил. Да так глубоко, что фельдшер зашивал. С тех пор шрам на лбу остался. На рогатку похожий. Да я этот шрам ни с чем не спутаю. Отец меня крепко выпорол, чтобы не позорила председателя коммуны. Зимой братьев Писаренко раскулачили. И не в Сибирь отправили, а в Донбасс, благодаря отцу. Отец еще разрешил им взять личные вещи. За это его долго тягали и выговор по партийной линии закатали. За мягкотелое отношение к кулакам. Могли тоже в Сибирь отправить, да статья Сталина «Головокружение от успехов» спасла.
– Вы понимаете, что предъявляете столь тяжкое обвинение человеку заслуженному. Полковник в отставке, участник войны, награды, ранения, депутат Горсовета….
– Убил кого и себе присвоил награды.
– Все проверено, все подлинное. Воевал с весны 42-го года, после войны окончил военное училище. После отставки по возрасту работал в отделе кадров инспектором, потом начальником отдела кадров, последние пять лет заместителем директора по кадрам. В КПСС вступил в 44-м, вышел в 91-м. Стал депутатом Горсовета от соцпартии. Прекрасный послужной список….
– И темное прошлое. Он скрыл свое кулацкое происхождение. Я уже говорила, он в полицаях при немцах служил.
– Откуда такие сведения? Вы сами, где были во время войны?
– В винницких лесах.
– Можно подробнее.
– Мои родители со мной и старшей сестрой пытались эвакуироваться. Но под Таганрогом немец нас отрезал. Все вернулись назад, а мы не могли. Отец перед войной был председателем сельсовета. К нам прибился один больной солдатик. Отец дал ему одежду и выдал за мужа моей старшей сестры. После войны они и впрямь поженились. Тогда этот солдатик предложил возвратиться в глубокий тыл, к нему на родину в Винницкую область. Ехали и шли пешком почти два месяца, прятались ночью, где придется. Пришли на хутор в такое глухое место, что там была партизанская база. Отец и этот солдатик партизанили до конца войны. Хрущев наградил отца как участника партизанского движения и пенсию назначил…
– Вас не было во время войны в наших местах. Как Вы можете утверждать, что Писаренков был полицаем?
– Так мы приехали в 44-м. Тогда и услышала о Писаренко. Но мы не задержались в селе. Наш дом разбомбили, на его месте построились уже другие. Мы вернулись в заводской поселок. Я стала работать на заводе. Старшая сестра осталась с мужем в Винницкой области. В 47-м году умер отец.
– Спасибо за беседу. Если потребуется, мы Вас вызовем для очной ставки.
– Вызывайте! У меня он не отвертится.
– Мне он показался искренним человеком.
– За столько лет научился врать…. Наверное, сам себе поверил.
Прокурор добавит
Городской прокурор Николай Петрович Манюня сидел за своим столом. Он навалился грудью на край и через сильную лупу разглядывал фотографию.
Михаил также наклонился над столом прокурора, не покидая стула у приставного столика, где он сидел, и пытался помочь.
– Посмотрите над правой бровью. Даже на этой фотографии из паспортного отдела виден шрам в виде буквы «у», только с прямым хвостиком. И впрямь похож на рогатку или латинский игрек.
– Так она видела этот шрам и могла придумать историю. Возможно, что-то похожее было в ее жизни, только не с ним.
– Такая буйная фантазия не очень правдоподобна.
– Любой психиатр тебе расскажет массу историй куда более завиральных.
– Да, она экспансивна и разговорчива. Но у нее довольно связная речь, и на склеротичную старуху она не похожа.
– До того как привлечь тебя, мы подключали для проверки фактов СБУ. С апреля 42-го года по сегодняшний день все абсолютно достоверно в его биографии. Никаких нестыковок. Да и ты с ним беседовал.
– Да, но я не допрашивал его. Познакомился, рассказал о жалобе.
– Надеюсь, о подделке документов и службе в полиции ты промолчал.
– Безусловно, пока об этом рано говорить. Мы должны узнать, что было с октября 41-го года по апрель 42-го. Нужно найти других свидетелей довоенного времени. Он родился в 22-м году. Хоть не все архивы тех времен сохранились, но еще осталось много живых свидетелей старших по возрасту.
– Личное дело на заводе просмотрел?
– Да.
– Что он пишет в анкете и автобиографии о своих родителях.
– Пишет, что отец воевал в Красной Армии, работал на шахте коногоном, потом крепильщиком. Мать домохозяйка. Что он после окончания школы пошел на металлургический завод чернорабочим, отступил с беженцами в Луганскую область, а там присоединился к воинской части. И было это в апреле 42-го года.
– Когда он мог успеть побывать полицаем?
– С 8 октября 41-го года, когда немцы заняли город, по апрель 42-го.
– Всего полгода? Было бы это в сентябре 43-го, когда освобождали Донбасс, понятно. Немцы драпают. Нужно либо уходить с ними, либо приставать к нашим.
– Согласен. Но блицкриг не удался, под Москвой немцев серьезно потеснили. Человек умный мог предвидеть исход войны и быстро пересмотреть свой выбор.
– В девятнадцать лет, с кулацким происхождением и после службы в полиции?
– Разделяю Ваши сомнения. Поэтому мне не очень верится в историю про кулацкого сына Писаренко.
– Как сейчас называется хутор Писаренки?
– Село Лебединское. Там была центральная усадьба колхоза «Первая Коммуна». А до войны хутор назывался «Красный пахарь» по названию коммуны. Коммуну преобразовали в колхоз весной 30-го года после известной статьи Сталина «Ответ товарищам колхозникам».
– Что собираешься делать дальше? – спросил Манюня.
– Начну с краеведческого музея и центральной городской библиотеки. Возможно, сохранились старые газеты или документы. Конечно же, загляну в городской архив.
– Подготовь запрос и в областной архив. Только сформулируй вопросы поточнее, иначе ничего путного не узнаешь. Найдешь интересную информацию, докладывай немедленно. Он депутат, а скоро выборы. Назревает очередной политический скандал. Нам нужно разобраться с этим до выборов. А то прокуратура у нас в городе всегда крайняя.
– Это естественно! На то и поговорка: «Если мало, прокурор добавит».
– Было бы к чему и кому добавлять!
– Постараюсь найти. Мне даже интересно. Никогда до этого не занимался столь давней историей.
– Желаю успеха! С жильем устроился?
– Как всегда. Поселяют в том же номере нашей гостиницы уже третий раз.
– Это я попросил. Хоть какая-то видимость постоянства быта. Мне всегда неловко, что приходится отрывать тебя от дома и семьи.
– Отрывайте! Иногда самому хочется на время отвлечься от нашей районной рутины. Даю и Анастасии возможность от меня отдохнуть. А на выходные я приезжаю домой. Если получается….
Решение ехать в Лебединское, пришло неожиданно. Почему нужно идти в краеведческий музей или рыться в архивной пыли. День был солнечный. Конец сентября в этом году выдался сухой и теплый. Лучше начинать с места событий. Кто-то должен остаться в живых и помнить события начала войны, если не коллективизацию.
Через полчаса приличной дороги, это была трасса на Таганрог и Ростов-на-Дону, Михаил остановил машину у сельсовета. В приемной председателя его встретила приветливая женщина, которая сразу предупредила, что начальства не будет, но она ответит на все вопросы.
– Меня интересуют старожилы, желательно те, которые помнят коллективизацию…
– Вы не найдете у нас таких.
– Это почему? Разве нет людей в возрасте около восьмидесяти лет и в здравом рассудке?
– Есть, но они здесь поселились после коллективизации в 34-м году. Видите ли, в 33-м здесь был сильный голод. Кто помер, а кому-то удалось сбежать в город, где бурно развивалась промышленность: два металлургических завода, коксохим, машиностроительный, порт. Принимали людей и без документов, особенно молодежь. На свободные земли в 34-м переселили из Запорожской области около ста семей. В восьмидесятые годы почти вся молодежь опять сбежала из колхоза, но старики остались.
– Я хотел бы с ними поговорить.
– Есть у нас тут инвалид войны. Он коллективизацию не помнит, но был в оккупации здесь же и любит поговорить.
– Где он живет?
– На улице Луговой. Номер дома не помню. Найдете улицу и спросите Якова Савло. Его все в селе знают.
– Осталось найти Луговую, – произнес Михаил, делая пометки в блокноте.
– Это совсем просто. На втором перекрестке свернете налево. Это и будет Луговая. Она упирается в нашу речку.
Яков Васильевич Савло оказался крепким стариком невысокого роста. Короткая густая щетина на голове, аккуратно подстриженные усы, гладко выбритый подбородок и почти военная выправка могли обмануть. На самом деле он в начале 45-го демобилизовался по инвалидности и командовал только на конюшне. Благодаря ему в колхозе еще оставался десяток лошадей.
Он встретил Михаила у ворот невысокого аккуратного крытого черепицей домика из тесанного известняка. Одет хозяин в спецовочные брюки и клетчатую рубашку. На нем была еще телогрейка нараспашку. Из аккуратно закатанного правого рукава виднелась культя.
При разговоре его глаза добродушно щурились, а голос был по-молодому четкий.
– Здравствуйте! По известной причине здороваюсь левой, – произнес улыбчиво Яков Васильевич и протянул руку Михаилу.
Михаил по привычке автоматически протянул правую. Рукопожатие получилось неловким, но это не смутило хозяина.
– Следователь прокуратуры Михаил Гречка, можно просто Миша.
– Так Вы не на счет лошадей? – спросил Яков Васильевич. – Сейчас опять лошади в моде. Часто приезжают по этому поводу.
– Я тоже мечтаю о лошади, но сегодня у меня другие цели. В сельсовете мне сказали, что вы оставались в селе при немцах. Мне нужно с вами поговорить. Есть одна жалоба и нужно в ней разобраться.
– Жалоба на меня?
– Да нет, не на Вас! На другого человека. Жалобщик утверждает, что человек, на которого он жалуется, родился и жил здесь. Позже я Вам все расскажу.
– Вижу, разговор будет долгий. Прошу к столу, а я закажу невестке чай, – Яков Васильевич указал на стол под раскидистым густым орехом.
Михаил не стал ждать повторного приглашения и присел на лавку у стола. В центре стола красовалась плетеная из ивняка миска, полная яблок и груш. Были там и грецкие орехи с остатками зеленоватой корки.
Появился хозяин.
– Через четверть часа будет чай, а пока прошу, угощайтесь, – Яков Васильевич жестом указал на миску.
– Не откажусь, спасибо! – Михаил взял пару орехов и раздавил, сжав в кулаке. Орехи оказались с тонкой корой. Ядрышко выходило легко. – А у меня прекрасные орехи, но слишком плотно в скорлупе сидит ядро.
– На даче?
– Нет, дома. Я тоже живу в селе.
– А жалобщик?
– Жалобщик, точнее жалобщица живет в городе. Утверждает, что один из руководителей завода, сын кулака и служил при немцах полицаем.
– Да, было здесь отделение полиции.
– Давайте по порядку. Я слыхал в сельсовете, что вы переехали сюда в тридцать четвертом году.
– Да, мне было девять лет. Отец в тот же год построил этот домик. Нашел выход известняка здесь недалеко в балке. Я тоже помогал тесать камень и возить на бричке. Даже известь жгли сами. А черепицу купили в греческом селе Сартана, там ее делали для всей округи.
– А вы слышали о братьях Писаренко?
– Конечно. Некоторые местные пережили 33-й год. А главное, многие вернулись из города сюда во время оккупации. Мне было неполных семнадцать. Когда началась война, отца мобилизовали на третий день. Мне он наказал беречь мать и дом. Был еще меньший брат. Больше мы не видели отца. Пропал без вести.
– Как вы жили во время войны?
– Да также как и до войны. В смысле, немец оставил колхоз. По приказу рейхминистра Розенберга только изменили название на немецкое Gemeindewirtschaften – общественное хозяйство или еще переводят – общинный двор. Я на фронте немного немецкий выучил. До ранения почти год в полковой разведке служил. Гитлер оценил изобретение Сталина. Всем коллективом трудимся, потом урожай свозим в общий амбар. У двери амбара милиционер или солдат из НКВД. И делай с этим урожаем, что хочешь, а украл что на поле, так десять лет лагеря. При немцах расстрел или виселица.
– Так что Вы слыхали о братьях Писаренко?
– Хутор создавал их отец. Потом из-за пожара потерял урожай и разорился. Землю у него забрали за долги. Сыны воевали в империалистическую войну, а потом в гражданскую за красных. В 21-м году вернули свою землю и создали крепкое хозяйство. В 30-м их раскулачили. Вам бы поговорить с Семеном Васильевичем Савчуком, если он жив.
– Кто это?
– Его отец Василий Яковлевич тут создал коммуну в 28-м году, а в 30-м занимался раскулачиванием. Перед войной был председателем сельсовета. Его сын и есть Семен Васильевич. Он работал на металлургическом заводе сталеваром, а тут скрывался во время оккупации у тестя. Невесту перед войной у нас себе сосватал. Она на год старше меня, а он уже в летах был, хорошо за тридцать. Помню, при немцах конюшня вроде клуба была. Мужики по очереди дежурят при скотине: лошади, быки, коровы. А кто свободен, часто на огонек заглядывал.
– А скот откуда?
– Не всё угнали на восток. Много скота в панике бросали. Или больные животные отставали от стада. А мы их собирали и лечили. Чем-то жить нужно было.
Из летней кухни вышла женщина за сорок с подносом. Она поставила на стол тарелку с пирожками, чайник и чашки.
Хозяин представил ее:
– Моя невестка Мария. Летом они живут здесь. Сын приезжает на выходные.
Михаил привстал и назвал себя.
– Прошу! Чем богаты…
Михаил взял протянутую ему чашку чая и пирог. По фиолетовым разводам на разломах он догадался, что пироги со сливами – его любимые.
В возникшей паузе нахлынули на Якова воспоминания.
Яков как раз дежурил. Засыпал корм, сменил постилку на ночь. Морозы стояли крепкие той зимой. Старший конюх приказал стелить потолще из-за холодов, так что немного запарился, пока все сделал.
Потушил керосиновый фонарь «летучая мышь» и присоединился к мужикам. За перегородкой, отделявшей помещение конюхов от конюшни, стоял длинный стол и лавки из некрашеного дерева. За десятилетие дерево столешницы и лавки были отполированы штанами и руками колхозников.
Михаил также наклонился над столом прокурора, не покидая стула у приставного столика, где он сидел, и пытался помочь.
– Посмотрите над правой бровью. Даже на этой фотографии из паспортного отдела виден шрам в виде буквы «у», только с прямым хвостиком. И впрямь похож на рогатку или латинский игрек.
– Так она видела этот шрам и могла придумать историю. Возможно, что-то похожее было в ее жизни, только не с ним.
– Такая буйная фантазия не очень правдоподобна.
– Любой психиатр тебе расскажет массу историй куда более завиральных.
– Да, она экспансивна и разговорчива. Но у нее довольно связная речь, и на склеротичную старуху она не похожа.
– До того как привлечь тебя, мы подключали для проверки фактов СБУ. С апреля 42-го года по сегодняшний день все абсолютно достоверно в его биографии. Никаких нестыковок. Да и ты с ним беседовал.
– Да, но я не допрашивал его. Познакомился, рассказал о жалобе.
– Надеюсь, о подделке документов и службе в полиции ты промолчал.
– Безусловно, пока об этом рано говорить. Мы должны узнать, что было с октября 41-го года по апрель 42-го. Нужно найти других свидетелей довоенного времени. Он родился в 22-м году. Хоть не все архивы тех времен сохранились, но еще осталось много живых свидетелей старших по возрасту.
– Личное дело на заводе просмотрел?
– Да.
– Что он пишет в анкете и автобиографии о своих родителях.
– Пишет, что отец воевал в Красной Армии, работал на шахте коногоном, потом крепильщиком. Мать домохозяйка. Что он после окончания школы пошел на металлургический завод чернорабочим, отступил с беженцами в Луганскую область, а там присоединился к воинской части. И было это в апреле 42-го года.
– Когда он мог успеть побывать полицаем?
– С 8 октября 41-го года, когда немцы заняли город, по апрель 42-го.
– Всего полгода? Было бы это в сентябре 43-го, когда освобождали Донбасс, понятно. Немцы драпают. Нужно либо уходить с ними, либо приставать к нашим.
– Согласен. Но блицкриг не удался, под Москвой немцев серьезно потеснили. Человек умный мог предвидеть исход войны и быстро пересмотреть свой выбор.
– В девятнадцать лет, с кулацким происхождением и после службы в полиции?
– Разделяю Ваши сомнения. Поэтому мне не очень верится в историю про кулацкого сына Писаренко.
– Как сейчас называется хутор Писаренки?
– Село Лебединское. Там была центральная усадьба колхоза «Первая Коммуна». А до войны хутор назывался «Красный пахарь» по названию коммуны. Коммуну преобразовали в колхоз весной 30-го года после известной статьи Сталина «Ответ товарищам колхозникам».
– Что собираешься делать дальше? – спросил Манюня.
– Начну с краеведческого музея и центральной городской библиотеки. Возможно, сохранились старые газеты или документы. Конечно же, загляну в городской архив.
– Подготовь запрос и в областной архив. Только сформулируй вопросы поточнее, иначе ничего путного не узнаешь. Найдешь интересную информацию, докладывай немедленно. Он депутат, а скоро выборы. Назревает очередной политический скандал. Нам нужно разобраться с этим до выборов. А то прокуратура у нас в городе всегда крайняя.
– Это естественно! На то и поговорка: «Если мало, прокурор добавит».
– Было бы к чему и кому добавлять!
– Постараюсь найти. Мне даже интересно. Никогда до этого не занимался столь давней историей.
– Желаю успеха! С жильем устроился?
– Как всегда. Поселяют в том же номере нашей гостиницы уже третий раз.
– Это я попросил. Хоть какая-то видимость постоянства быта. Мне всегда неловко, что приходится отрывать тебя от дома и семьи.
– Отрывайте! Иногда самому хочется на время отвлечься от нашей районной рутины. Даю и Анастасии возможность от меня отдохнуть. А на выходные я приезжаю домой. Если получается….
Решение ехать в Лебединское, пришло неожиданно. Почему нужно идти в краеведческий музей или рыться в архивной пыли. День был солнечный. Конец сентября в этом году выдался сухой и теплый. Лучше начинать с места событий. Кто-то должен остаться в живых и помнить события начала войны, если не коллективизацию.
Через полчаса приличной дороги, это была трасса на Таганрог и Ростов-на-Дону, Михаил остановил машину у сельсовета. В приемной председателя его встретила приветливая женщина, которая сразу предупредила, что начальства не будет, но она ответит на все вопросы.
– Меня интересуют старожилы, желательно те, которые помнят коллективизацию…
– Вы не найдете у нас таких.
– Это почему? Разве нет людей в возрасте около восьмидесяти лет и в здравом рассудке?
– Есть, но они здесь поселились после коллективизации в 34-м году. Видите ли, в 33-м здесь был сильный голод. Кто помер, а кому-то удалось сбежать в город, где бурно развивалась промышленность: два металлургических завода, коксохим, машиностроительный, порт. Принимали людей и без документов, особенно молодежь. На свободные земли в 34-м переселили из Запорожской области около ста семей. В восьмидесятые годы почти вся молодежь опять сбежала из колхоза, но старики остались.
– Я хотел бы с ними поговорить.
– Есть у нас тут инвалид войны. Он коллективизацию не помнит, но был в оккупации здесь же и любит поговорить.
– Где он живет?
– На улице Луговой. Номер дома не помню. Найдете улицу и спросите Якова Савло. Его все в селе знают.
– Осталось найти Луговую, – произнес Михаил, делая пометки в блокноте.
– Это совсем просто. На втором перекрестке свернете налево. Это и будет Луговая. Она упирается в нашу речку.
Яков Васильевич Савло оказался крепким стариком невысокого роста. Короткая густая щетина на голове, аккуратно подстриженные усы, гладко выбритый подбородок и почти военная выправка могли обмануть. На самом деле он в начале 45-го демобилизовался по инвалидности и командовал только на конюшне. Благодаря ему в колхозе еще оставался десяток лошадей.
Он встретил Михаила у ворот невысокого аккуратного крытого черепицей домика из тесанного известняка. Одет хозяин в спецовочные брюки и клетчатую рубашку. На нем была еще телогрейка нараспашку. Из аккуратно закатанного правого рукава виднелась культя.
При разговоре его глаза добродушно щурились, а голос был по-молодому четкий.
– Здравствуйте! По известной причине здороваюсь левой, – произнес улыбчиво Яков Васильевич и протянул руку Михаилу.
Михаил по привычке автоматически протянул правую. Рукопожатие получилось неловким, но это не смутило хозяина.
– Следователь прокуратуры Михаил Гречка, можно просто Миша.
– Так Вы не на счет лошадей? – спросил Яков Васильевич. – Сейчас опять лошади в моде. Часто приезжают по этому поводу.
– Я тоже мечтаю о лошади, но сегодня у меня другие цели. В сельсовете мне сказали, что вы оставались в селе при немцах. Мне нужно с вами поговорить. Есть одна жалоба и нужно в ней разобраться.
– Жалоба на меня?
– Да нет, не на Вас! На другого человека. Жалобщик утверждает, что человек, на которого он жалуется, родился и жил здесь. Позже я Вам все расскажу.
– Вижу, разговор будет долгий. Прошу к столу, а я закажу невестке чай, – Яков Васильевич указал на стол под раскидистым густым орехом.
Михаил не стал ждать повторного приглашения и присел на лавку у стола. В центре стола красовалась плетеная из ивняка миска, полная яблок и груш. Были там и грецкие орехи с остатками зеленоватой корки.
Появился хозяин.
– Через четверть часа будет чай, а пока прошу, угощайтесь, – Яков Васильевич жестом указал на миску.
– Не откажусь, спасибо! – Михаил взял пару орехов и раздавил, сжав в кулаке. Орехи оказались с тонкой корой. Ядрышко выходило легко. – А у меня прекрасные орехи, но слишком плотно в скорлупе сидит ядро.
– На даче?
– Нет, дома. Я тоже живу в селе.
– А жалобщик?
– Жалобщик, точнее жалобщица живет в городе. Утверждает, что один из руководителей завода, сын кулака и служил при немцах полицаем.
– Да, было здесь отделение полиции.
– Давайте по порядку. Я слыхал в сельсовете, что вы переехали сюда в тридцать четвертом году.
– Да, мне было девять лет. Отец в тот же год построил этот домик. Нашел выход известняка здесь недалеко в балке. Я тоже помогал тесать камень и возить на бричке. Даже известь жгли сами. А черепицу купили в греческом селе Сартана, там ее делали для всей округи.
– А вы слышали о братьях Писаренко?
– Конечно. Некоторые местные пережили 33-й год. А главное, многие вернулись из города сюда во время оккупации. Мне было неполных семнадцать. Когда началась война, отца мобилизовали на третий день. Мне он наказал беречь мать и дом. Был еще меньший брат. Больше мы не видели отца. Пропал без вести.
– Как вы жили во время войны?
– Да также как и до войны. В смысле, немец оставил колхоз. По приказу рейхминистра Розенберга только изменили название на немецкое Gemeindewirtschaften – общественное хозяйство или еще переводят – общинный двор. Я на фронте немного немецкий выучил. До ранения почти год в полковой разведке служил. Гитлер оценил изобретение Сталина. Всем коллективом трудимся, потом урожай свозим в общий амбар. У двери амбара милиционер или солдат из НКВД. И делай с этим урожаем, что хочешь, а украл что на поле, так десять лет лагеря. При немцах расстрел или виселица.
– Так что Вы слыхали о братьях Писаренко?
– Хутор создавал их отец. Потом из-за пожара потерял урожай и разорился. Землю у него забрали за долги. Сыны воевали в империалистическую войну, а потом в гражданскую за красных. В 21-м году вернули свою землю и создали крепкое хозяйство. В 30-м их раскулачили. Вам бы поговорить с Семеном Васильевичем Савчуком, если он жив.
– Кто это?
– Его отец Василий Яковлевич тут создал коммуну в 28-м году, а в 30-м занимался раскулачиванием. Перед войной был председателем сельсовета. Его сын и есть Семен Васильевич. Он работал на металлургическом заводе сталеваром, а тут скрывался во время оккупации у тестя. Невесту перед войной у нас себе сосватал. Она на год старше меня, а он уже в летах был, хорошо за тридцать. Помню, при немцах конюшня вроде клуба была. Мужики по очереди дежурят при скотине: лошади, быки, коровы. А кто свободен, часто на огонек заглядывал.
– А скот откуда?
– Не всё угнали на восток. Много скота в панике бросали. Или больные животные отставали от стада. А мы их собирали и лечили. Чем-то жить нужно было.
Из летней кухни вышла женщина за сорок с подносом. Она поставила на стол тарелку с пирожками, чайник и чашки.
Хозяин представил ее:
– Моя невестка Мария. Летом они живут здесь. Сын приезжает на выходные.
Михаил привстал и назвал себя.
– Прошу! Чем богаты…
Михаил взял протянутую ему чашку чая и пирог. По фиолетовым разводам на разломах он догадался, что пироги со сливами – его любимые.
В возникшей паузе нахлынули на Якова воспоминания.
Яков как раз дежурил. Засыпал корм, сменил постилку на ночь. Морозы стояли крепкие той зимой. Старший конюх приказал стелить потолще из-за холодов, так что немного запарился, пока все сделал.
Потушил керосиновый фонарь «летучая мышь» и присоединился к мужикам. За перегородкой, отделявшей помещение конюхов от конюшни, стоял длинный стол и лавки из некрашеного дерева. За десятилетие дерево столешницы и лавки были отполированы штанами и руками колхозников.