Страница:
romans, - три тома. Paris, 1924.}, полагающий, что реалистический роман
должен удовлетворять четырем условиям: обладать 1) правдоподобием, 2)
наглядностью описаний, 3) значительностью сюжета, 4)
непринужденно-естественным стилем {Т. II, p. 456-456. Можно отрицать
достаточность этих признаков, но нельзя не признать их необходимости (за
исключением последнего, довольно расплывчатого).} - находит, что в Робинзоне
Крузо соблюдены все четыре перечисленные условия.
Правдоподобие достигается в Робинзоне отожествлением героя с автором;
если бы Дефо был на месте Робинзона, он действовал бы так же, как его герой.
Дефо наделяет Робинзона всеми своими взглядами, убеждениями, верованиями,
чувствами, предрассудками {В предисловии к третьему тому Робинзона -
Серьезным размышлениям - Дефо утверждает, - вымысел его произведения тогда
был разоблачен, - что жизнь Робинзона есть аллегорическое изображение жизни
его автора.}. Робинзон-коммерсант: как он доволен, когда ему удается выгодно
продать спасшему его португальскому капитану шкуры льва и леопарда, которые
ему ничего не стоили; какую удачную ведет он торговлю в Бенгальском заливе,
в Китае и в Сибири. Робинзон-пуританин на острове он не расстается с
библией, которая служит ему оракулом во всех затруднительных положениях, он
верит в предопределение, в дьявола, ненавидит папистов и инквизицию, сильно
склонен к фарисейству. Робинзон трезв, он не питает иллюзий насчет людской
порядочности: по ночам он тщательно запирается от преданного ему Пятницы.
Робинзон спокоен и уравновешен: полное отсутствие сентиментальности; никаких
слепых увлечений, никакой безрассудной привязанности или любви (он
хладнокровно продает в рабство преданного ему мальчика Ксури; оставляет в
Пиринеях на произвол судьбы раненого проводника; уезжает с острова, не
дождавшись возвращения испанцев, любит животных, так сказать,
гастрономической любовью, поскольку мясо их пригодно ему в пищу).
Робинзон-собственник; он убежден, что остров и все, что на нем, по праву
безраздельно принадлежит ему. Робинзон любит управлять и чувствовать себя
господином (Пятница, колонисты, животные). Из хозяина-собственника он легко
превращается в офицера (сражение с индейцами; отвоевание корабля от
взбунтовавшихся матросов). Но главное качество Робинзона - воля, упорство:
"Я редко бросал работу, не доведя ее до конца". У Робинзона мертвая хватка
бульдога. Робинзон трудолюбив; особенный вкус он питает к разным видам
ручного труда. Припадки уныния у него очень кратковременны. Наивысшую
радость Робинзон испытывает, когда усилия его увенчиваются успехом. В общем,
перед нами типичная фигура англичанина с его достоинствами и недостатками,
каким был - или хотел бы быть - сам Даниэль Дефо. Немудрено, что английским
читателям Робинзон показался таким правдивым и таким знакомым. Остается он
таким и теперь, ибо Дефо сумел подметить и изобразить самые устойчивые черты
английского характера, не претерпевшие с тех пор существенных изменений,
даже напротив - во второй половине XIX века, в так называемую викторианскую
эпоху или эпоху нео-пуританизма, проявившиеся с особенной выпуклостью.
Наглядность описаний, реализм обстановки обусловлены в Робинзоне
уменьем Дефо схватывать живые подробности, за которыми чувствуется острый
глаз репортера (Робинзон заключает о гибели своих товарищей по выброшенным
на берег трем шляпам, одной фуражке и двум непарным башмакам; он не ручается
за точную передачу географических названий в Китае и Сибири, так как при
переправе через одну речку он упал в воду, и его записная книжка подмокла);
подробными перечнями ("на обломках испанского корабля я нашел полторы дюжины
носовых платков"; подарки, которые ему делает капитан освобожденного
английского корабля; его подарки компаньону по плантации; результаты битвы с
индейцами и т. д., и т. д.); точными подсчетами барышей (доходы от
бразильской плантации; сумма, вырученная в Гамбурге за продажу приобретенных
в Китае и Сибири товаров и т. д.). Впечатление реальности достигается также
несвязанностью рассказа, эпизодическим появлением многих действующих лиц,
откровенным признанием в неудачах.
Значительность Робинзона проистекает от бодрого оптимизма, от веры в
продуктивность упорного, методического человеческого труда. Самой
драгоценной находкой Робинзона на обломках английского корабля является ящик
с плотницкими инструментами. Никакое богатство, никакие удовольствия не
могут дать человеку такого удовлетворения и радости, как успех предприятия,
потребовавшего от нас много усилий. Неудача, несчастье преходящи; к тому же,
они содействуют нашему нравственному улучшению. Следует также отметить
принципы терпимости и свободы, которыми руководствуется Робинзон {Реальные
английские колонизаторы не обличались этими качествами. См. описание
расправы английского экипажа с туземцами на о. Мадагаскаре во второй части
Робинзона, а также Свифт. Путешествия Гулливера. Лгр. 1928. Изд. "Academiа",
стр. 628.}; ненависть к войне, важность солидарности, разделения труда и т.
д. Редко в какой книге можно найти такое богатство положительных идей.
Наконец, общее впечатление естественности и жизненности достигается
стилем книги, стилем не пишущего, а рассказывающего человека. Речь льется
свободно, фразы растут по мере того, как в голову приходят новые мысли;
нередки синтаксические неправильности, много повторений, - один
исследователь насчитал их не менее ста пятидесяти в первом томе; - они
отчасти объясняются спешкой Дефо, о которой будет сказано ниже. Наконец
изрядное количество противоречий и нелепостей.
При всей этой беспорядочности роман не лишен композиции; к наиболее
важным моментам Дефо подготовляет исподволь. Некоторые эффекты им тщательно
и обдуманно разработаны, особенно появление человеческого следа на острове
после многих лет одинокой жизни Робинзона. Следует отметить также у Дефо
мастерский анализ страха и радости и описание их внешних проявлений (страхи,
овладевающие Робинзоном после того, как он заметил отпечаток ноги на песке;
во второй части романа страх английских и голландских кораблей, принимающих
за пирата судно, на котором едет Робинзон; радость Пятницы при встрече с
отцом; радость французов, спасенных с горящего корабля и т. д.). Этими
описаниями Дефо стремится также к мелодраматическому эффекту, всегда
нравящемуся широкой публике.
Таков Робинзон Даниэля Дефо. Заканчивая описание приключений своего
героя, Дефо, в предвидении успеха, наметил на последних страницах план
второго тома. Тогда принято было давать продолжение ходких книг.
Головокружительный успех Робинзона побудил и издателя всячески торопить Дефо
со вторым томом. Через несколько месяцев, в августе, этот том действительно
вышел под заглавием Дальнейшие приключения Робинзона. Робинзон обзаводится
семьей в Англии, вдовеет возвращается на остров, выслушивает рассказ о
событиях, происшедших в его отсутствие, устраивает колонию, наделяет ее
необходимыми орудиями, покидает остров и длинным окружным путем - через
Бразилию, Мадагаскар, Индию, Китай и Сибирь - возвращается в Англию. Хотя
история этих новых приключений Робинзона занимательна, она не может, однако,
по своему значению, сравниться с первой частью. Характер Робинзона мельчает,
его поведение не представляет собою ничего поучительного. Успех этой второй
части тоже был очень велик, а во Франции даже превзошел успех первой части,
но он не был столь устойчивым. Со второй половины XVIII века и в XIX веке
Дальнейшие приключения Робинзона переиздаются сравнительно редко. И после
выхода второго тома издатель не успокоился и стал требовать третьего. Дефо
не мог пустить в новые странствования семидесятилетнего старика, и потому
третий том состоит из благочестивых и назидательных размышлений на разные
темы: об одиночестве, о честности, о безнравственных разговорах, о
современном состоянии религии и т. д.; он так и озаглавлен: Серьезные
размышления Робинзона. Дефо не был философ; его рассуждения, которые он
писал повидимому нехотя, пресны и скучны. Они не имели никакого успеха.
Успех Робинзона был велик не только в Англии и англо-саксонских
странах, но и на континенте, во Франции и Германии. Здесь, однако,
произведение Дефо было воспринято несколько иначе, чем в Англии.
Первоначально его успех был успехом приключенческого романа, поэтому вторая
часть пользовалась даже большим спросом, чем первая. Однако, в середине
XVIII века интересы публики резко меняются, и внимание к Робинзону
возрастает еще в большей степени. Виновником этой перемены был Жан-Жак
Руссо. В своем знаменитом Эмиле он впервые раскрывает философский смысл
произведения Даниэля Дефо. Руссо, ненавистник цивилизации, считавший, что
все пороки идут от нее, по природе же человек прекрасен и добр, не мог не
остановить своего внимания на Робинзоне, который на своем острове как бы
начинает жизнь сызнова, освобожденный от дурных влияний испорченного
человеческого общества. Творец наглядного метода в педагогике, требовавший,
чтобы все обучение происходило без книг и носило практический характер,
Руссо делает исключение для одного Робинзона: это единственная книга,
которую разрешается иметь Эмилю. Руссо интересуется Робинзоном как
человеком, собственным умом, на опыте, приходящим к пониманию окружающего и
собственными руками устраивающим себе материальное благополучие. По мнению
Руссо, жизнь человека наедине с природой лучший способ избавиться от
предрассудков, уродливых традиций и составить верное представление о вещах.
Поэтому Руссо считает, что из всего романа нужно оставить лишь приключение
на острове, отбросив остальное как ненужный балласт. Конечно, Робинзон
воспринят Руссо своеобразно; он освобожден французским философом от своей
англосаксонской природы; Руссо не замечает мещанского практицизма Робинзона,
его черствости, его равнодушия к красотам природы, которыми герой Дефо
умиляется один только раз, главным образом под влиянием сознания, что вся
эта красота - его собственность; Руссо не замечает, что Робинзон нисколько
не избавился на своем острове от пуританских предрассудков, суеверий и т. д.
Но такова сила таланта: после появления Эмиля вся европейская публика стала
воспринимать Робинзона глазами женевского философа.
Под влиянием Руссо появились новые переделки Робинзона, из которых две
имели огромный успех, главным образом как педагогические книги, книги для
юношества. Это - Новый Робинзон немецкого педагога-филантропа Кампе и
Швейцарский Робинзон пастора Висса. Новый Робинзон Кампе, появившийся в 1779
г., написан в форме диалогов между учителем и учениками. В нем идет речь
только о пребывании Робинзона на острове. В отличие от Робинзона Дефо
Робинзону Кампе не удается запастись вещами и инструментами с обломков
корабля; он предоставлен всецело собственным рукам и собственной
изобретательности. Словом, Кампе развивает мысли Руссо: "Робинзон Крузо на
своем острове, одинокий, лишенный помощи себе подобных и каких бы то ни было
инструментов, добывающий однако все нужное для существования и создающий
себе даже известное благополучие - вот тема, интересная для всякого
возраста, и можно тысячей способов сделать ее увлекательной для детей".
Швейцарский Робинзон изображает семью Робинзонов: Робинзон выбрасывается на
пустынный остров с четырьмя сыновьями, непохожими друг на друга по
характерам. Недостатком этих Робинзонов по сравнению с Робинзоном Дефо
является их отвлеченность и рассудочность; это не живые люди.
Настоящий перевод М. Шишмаревой (первая часть) и 3. Журавской (вторая
часть) просмотрен по изданию Charles'a Whibley London, Constable Company,
1925), буквально воспроизводящему текст первого издания Робинзона. В
переводе произведены некоторые сокращения, очень небольшие в первой части и
более значительные - во второй. Право на эти сокращения дает самый характер
работы Дефо. Составив план романа и написав затейливое заглавие в духе
времени (оно воспроизводится в нашем издании на титульном листе).
Дефо явился к лондонскому издателю Тейлору, соблазнил его будущими
барышами и сговорился об условиях; согласно этим условиям, книга должна была
появиться через два-три месяца и быть определенной длины, именно 360 стр.
(16-17 печатных листов). Дефо выполнил эти условия. Робинзон был
действительно написан в два-три месяца; отсюда длинноты, повторения и
беспорядочность о которых было сказано выше. Кроме того, чтобы заполнить 360
страниц, Дефо делает многочисленные отступления, преимущественно в виде
богословских рассуждений в пуританском духе; это нравилось тогдашней
лондонской публике, но современных читателей можно избавить от утомительных
повторений. В еще большей степени это касается второй части.
Вероятно первый полный перевод Робинзона (2-х частей) на русский язык
принадлежит П. Корсакову; он вышел в С.-Петербурге в 1843 году. Для русского
читателя любопытно описание путешествия Робинзона через Сибирь. Дефо, как
публицист, коммерсант и политик, интересовался международными отношениями, в
частности проявлял большой интерес и к России Петра I. Им написана даже
(может быть в сотрудничестве с кем либо из англичан, побывавших в России)
книга, посвященная деятельности Петра: Беспристрастная история жизни и
деятельности Петра Алексеевича, нынешнего царя московского. Мы видим, что и
в Робинзоне Дефо рекомендует Петру прекратить войну с "воинственными
шведами" и направить свои силы на завоевание Китая, что, по мнению Дефо, не
составит большого труда; как истый англичанин, Дефо относится к Китаю крайне
пренебрежительно. Вопросу об источниках Дефо при описании Сибири посвящена
статья М. П. Алексеева Сибирь в романе Дефо, помещенная в
"Литературно-краеведческом Сборнике" (Иркутск 1923,) Отметим одну
содержащуюся там неточность. В Тобольске Дефо ведет беседы с ссыльным
русским князем, М. Алексеев полагает, будто Дефо говорит о Головкине и будто
бы во французских переводах этот Головкин перекрещен в Голицына. На самом
деле у Дефо в первом издании написано: here was the famous Prince Galliozen;
едва ли можно прочесть эту фамилию, как Годовкин; скорее Голицын.
А. Франковский
22/XII 1928 г.
Я родился в 1632 году в городе Йорке в зажиточной семье иностранного
происхождения. Мой отец был родом из Бремена и основался сначала в Гулле.
Нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и переселился в Йорк.
Здесь он женился на моей матери, родные которой назывались Робинзонами -
старинная фамилия в тех местах. По ним и меня назвали Робинзоном. Фамилия
отца была Крейцнер, но, по обычаю англичан коверкать иностранные слова, нас
стали называть Крузо. Теперь мы и сами так произносим и пишем нашу фамилию;
так же всегда звали меня и мои знакомые.
У меня было два старших брата. Один служил во Фландрии, в английском
пехотном полку, - том самом, которым когда то командовал знаменитый
полковник Локгарт; он дослужился до чина подполковника и был убит в сражении
с испанцами под Дюнкирхеном. Что сталось со вторым моим братом - не знаю,
как не знали мои отец и мать, что сталось со мной.
Так как в семье я был третьим, то меня не готовили ни к какому ремеслу,
и голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. Отец мой, который был
уж очень стар, дал мне довольно сносное образование в том объеме, в каком
можно его получить, воспитываясь дома и посещая городскую школу. Он прочил
меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о
чем другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошел
против воли - более того: против прямого запрещения отца и пренебрег
мольбами матери и советами друзей; казалось, было что то роковое в ртом
природном влечении, толкавшем меня к горестной жизни, которая досталась мне
в удел.
Отец мой, человек степенный и умный, догадывался о моей затее и
предостерегал меня серьезно и основательно. Однажды утром он позвал меня в
свою комнату, к которой был прикован подагрой, и стал горячо меня укорять.
Он спросил, какие другие причины, кроме бродяжнических наклонностей, могут
быть у меня для того, чтобы покинуть отчий дом и родную страну, где мне
легко выйти в люди, где я могу прилежанием и трудом увеличить свое состояние
и жить в довольстве и с приятностью. Покидают отчизну в погоне за
приключениями, сказал он. или те, кому нечего терять, или честолюбцы,
жаждущие создать себе высшее положение; пускаясь в предприятия, выходящие из
рамок обыденной жизни, они стремятся поправить дела и покрыть славой свое
имя; но подобные вещи или мне не по силам или унизительны для меня; мое
место - середина, то есть то, что можно назвать высшею ступенью скромного
существования, которое, как он убедился на многолетнем опыте, является для
нас лучшим в мире, наиболее подходящим для человеческого счастья,
избавленным как от нужды и лишений, физического труда и страданий,
выпадающих на долю низших классов, так и от роскоши, честолюбия, чванства и
зависти высших классов. Насколько приятна такая жизнь, сказал он, я могу
судить уже по тому, что все, поставленные в иные условия, завидуют ему: даже
короли нередко жалуются на горькую участь людей, рожденных для великих дел,
и жалеют, что судьба не поставила их между двумя крайностями - ничтожеством
и величием, да и мудрец высказывается в пользу середины, как меры истинного
счастья, когда молит небо не посылать ему ни бедности, ни богатства.
Стоит мне только понаблюдать, сказал отец, и я увижу, что все жизненные
невзгоды распределены между высшими и низшими классами и что меньше всего их
выпадает на долю людей среднего состояния, не подверженных стольким
превратностям судьбы, как знать и простонародье; даже от недугов, телесных и
душевных, они застрахованы больше, чем те, у кого болезни вызываются
пороками, роскошью и всякого рода излишествами, с одной стороны, тяжелым
трудом, нуждой, плохим и недостаточным питанием - с другой, являясь, таким
образом, естественным последствием образа жизни. Среднее состояние -
наиболее благоприятное для расцвета всех добродетелей, для всех радостей
бытия; изобилие и мир - слуги его; ему сопутствуют и благословляют его
умеренность, воздержанность, здоровье, спокойствие духа, общительность,
всевозможные приятные развлечения, всевозможные удовольствия. Человек
среднего состояния проходит свой жизненный путь тихо и гладко, не обременяя
себя ни физическим, ни умственным непосильным трудом, не продаваясь в
рабство из за куска хлеба, не мучаясь поисками выхода из запутанных
положений, лишающих тело сна, а душу покоя, не снедаемый завистью, не сгорая
втайне огнем честолюбия. Окруженный довольством, легко и незаметно скользит
он к могиле, рассудительно вкушая сладости жизни без примеси горечи,
чувствуя себя счастливым и научаясь каждодневным опытом понимать это все
яснее и глубже.
Затем отец настойчиво и очень благожелательно стал упрашивать меня не
ребячиться, не бросаться, очертя голову, в омут нужды и страданий, от
которых занимаемое мною по моему рождению положение в свете, казалось,
должно бы оградить меня. Он говорил, что я не поставлен в необходимость
работать из за куска хлеба, что он позаботится обо мне, постарается вывести
меня на ту дорогу, которую только что советовал мне избрать, и что если я
окажусь неудачником или несчастным, то должен буду пенять лишь на злой рок
или на собственную оплошность. Предостерегая меня от шага, который не
принесет мне ничего, кроме вреда, он исполняет таким образом свой долг и
слагает с себя всякую ответственность; словом, если я останусь дома и устрою
свою жизнь согласно его указаниям, он будет мне добрым отцом, но он не
приложит руку к моей погибели, поощряя меня к отъезду. В заключение он
привел мне в пример моего старшего брата, которого он также настойчиво
убеждал не принимать участия в нидерландской войне, но все его уговоры
оказались напрасными: увлеченный мечтами, юноша бежал в армию и был убит. И
хотя (так закончил отец свою речь) он никогда не перестанет молиться обо
мне, но объявляет мне прямо, что, если я не откажусь от своей безумной
затеи, на мне не будет благословения божия. Придет время, когда я пожалею,
что пренебрег его советом, но тогда, может статься, некому будет помочь мне
исправить сделанное зло.
Я видел, как во время последней части этой речи (которая была поистине
пророческой, хотя, я думаю, отец мой и сам этого не подозревал) обильные
слезы застроились по лицу старика, особенно, когда он заговорил о моем
убитом брате; а когда батюшка сказал, что для меня придет время раскаяния,
но уже некому будет помочь мне, то от волнения он оборвал свою речь, заявив,
что сердце его переполнено и он не может больше вымолвить ни слова.
Я был искренно растроган этой речью (да и кого бы она не тронула?) и
твердо решил не думать более об отъезде в чужие края, а основаться на
родине, как того желал мой отец. Но увы! - прошло несколько дней, и от моего
решения не осталось ничего: словом, через несколько недель после моего
разговора с отцом я, во избежание новых отцовских увещаний, порешил бежать
из дому тайно. Но я сдержал первый пыл своего нетерпения и действовал не
спеша: выбрав время, когда моя мать, как мне показалось, была более
обыкновенного в духе, я отвел ее в уголок и сказал ей, что все мои помыслы
до такой степени поглощены желанием видеть чужие края, что, если даже я и
пристроюсь к какому нибудь делу, у меня все равно не хватит терпения довести
его до конца и что пусть лучше отец отпустит меня добровольно, так как иначе
я буду вынужден обойтись без его разрешения. Я сказал, что мне восемнадцать
лет, а в эти годы поздно учиться ремеслу, поздно готовиться в юристы. И если
бы даже, допустим, я поступил писцом к стряпчему, я знаю наперед, что убегу
от своего патрона, не дотянув срока искуса, и уйду в море. Я просил мать
уговорить батюшку отпустить меня путешествовать в виде опыта; тогда, если
такая жизнь мне не понравится. я ворочусь домой и больше уже не уеду; и а
давал слово наверстать удвоенным прилежанием потерянное время.
Мои слова сильно разгневали мою матушку. Она сказала, что бесполезно и
заговаривать с отцом на эту тему, так как он слишком хорошо понимает, в чем
моя польза, и не согласится на мою просьбу. Она удивлялась, как я еще могу
думать о подобных вещах после моего разговора с отцом, который убеждал меня
так мягко и с такой добротой. Конечно, если я хочу себя погубить, этой беде
не пособить, но я могу быть уверен, что ни она, ни отец никогда не дадут
своего согласия на мою затею; сама же она нисколько не желает содействовать
моей гибели, и я никогда не вправе буду сказать, что моя мать потакала мне,
когда отец был против.
Впоследствии я узнал, что хотя матушка и отказалась ходатайствовать за
меня перед отцом, однако передала ему наш разговор от слова до слова. Очень
озабоченный таким оборотом дела, отец сказал ей со вздохом: "Мальчик мог бы
быть счастлив, оставшись на родине, но, если он пустится в чужие края, он
будет самым жалким, самым несчастным существом, какое когда либо рождалось
на земле. Нет, я не могу на это согласиться".
Только без малого через год после описанного я вырвался на волю. В
течение всего этого времени я упорно оставался глух ко веем предложениям
пристроиться к какому нибудь делу и часто укорял отца и мать за их
решительное предубеждение против того рода жизни, к которому меня влекли мои
природные наклонности. Но как то раз, во время пребывания моего в Гулле,
куда я заехал случайно, на этот раз без всякой мысли о побеге, один мой
приятель, отправлявшийся в Лондон на корабле своего отца, стал уговаривать
меня уехать с ним, пуская в ход обычную у моряков приманку, а именно, что
мне ничего не будет стоить проезд. И вот, не спросившись ни у отца, ни у
матери, даже не уведомив их ни одним словом, а предоставив им узнать об этом
как придется, - не- испросив ни родительского, ни божьего благословения, не
приняв в расчет ни обстоятельств данной минуты, ни последствий, в недобрый -
видит бог! - час, 1-го сентября 1651 года, я сел на корабль моего приятеля,
отправлявшийся в Лондон. Никогда, я думаю, злоключения молодых искателей
приключений не начинались так рано и не продолжались так долго, как мои. Не
успел наш корабль выйти из устья Гумбера, как подул ветер, и началось
страшное волнение. До тех пор я никогда не бывал в море и не могу выразить,
до чего мне стало плохо и как была потрясена моя душа. Только теперь я
серьезно задумался над тем, что я натворил и как справедливо постигла меня
небесная кара за то, что я так бессовестно покинул отчий дом и нарушил
сыновний долг. Все добрые советы моих родителей, слезы отца, мольбы матери
воскресли в моей памяти, и совесть, которая в то время еще не успела у меня
окончательно очерстветь, сурово упрекала меня за пренебрежение к
родительским увещаниям и за нарушение моих обязанностей к богу и отцу,
Между тем ветер крепчал, и по морю ходили высокие волны, хотя эта буря
должен удовлетворять четырем условиям: обладать 1) правдоподобием, 2)
наглядностью описаний, 3) значительностью сюжета, 4)
непринужденно-естественным стилем {Т. II, p. 456-456. Можно отрицать
достаточность этих признаков, но нельзя не признать их необходимости (за
исключением последнего, довольно расплывчатого).} - находит, что в Робинзоне
Крузо соблюдены все четыре перечисленные условия.
Правдоподобие достигается в Робинзоне отожествлением героя с автором;
если бы Дефо был на месте Робинзона, он действовал бы так же, как его герой.
Дефо наделяет Робинзона всеми своими взглядами, убеждениями, верованиями,
чувствами, предрассудками {В предисловии к третьему тому Робинзона -
Серьезным размышлениям - Дефо утверждает, - вымысел его произведения тогда
был разоблачен, - что жизнь Робинзона есть аллегорическое изображение жизни
его автора.}. Робинзон-коммерсант: как он доволен, когда ему удается выгодно
продать спасшему его португальскому капитану шкуры льва и леопарда, которые
ему ничего не стоили; какую удачную ведет он торговлю в Бенгальском заливе,
в Китае и в Сибири. Робинзон-пуританин на острове он не расстается с
библией, которая служит ему оракулом во всех затруднительных положениях, он
верит в предопределение, в дьявола, ненавидит папистов и инквизицию, сильно
склонен к фарисейству. Робинзон трезв, он не питает иллюзий насчет людской
порядочности: по ночам он тщательно запирается от преданного ему Пятницы.
Робинзон спокоен и уравновешен: полное отсутствие сентиментальности; никаких
слепых увлечений, никакой безрассудной привязанности или любви (он
хладнокровно продает в рабство преданного ему мальчика Ксури; оставляет в
Пиринеях на произвол судьбы раненого проводника; уезжает с острова, не
дождавшись возвращения испанцев, любит животных, так сказать,
гастрономической любовью, поскольку мясо их пригодно ему в пищу).
Робинзон-собственник; он убежден, что остров и все, что на нем, по праву
безраздельно принадлежит ему. Робинзон любит управлять и чувствовать себя
господином (Пятница, колонисты, животные). Из хозяина-собственника он легко
превращается в офицера (сражение с индейцами; отвоевание корабля от
взбунтовавшихся матросов). Но главное качество Робинзона - воля, упорство:
"Я редко бросал работу, не доведя ее до конца". У Робинзона мертвая хватка
бульдога. Робинзон трудолюбив; особенный вкус он питает к разным видам
ручного труда. Припадки уныния у него очень кратковременны. Наивысшую
радость Робинзон испытывает, когда усилия его увенчиваются успехом. В общем,
перед нами типичная фигура англичанина с его достоинствами и недостатками,
каким был - или хотел бы быть - сам Даниэль Дефо. Немудрено, что английским
читателям Робинзон показался таким правдивым и таким знакомым. Остается он
таким и теперь, ибо Дефо сумел подметить и изобразить самые устойчивые черты
английского характера, не претерпевшие с тех пор существенных изменений,
даже напротив - во второй половине XIX века, в так называемую викторианскую
эпоху или эпоху нео-пуританизма, проявившиеся с особенной выпуклостью.
Наглядность описаний, реализм обстановки обусловлены в Робинзоне
уменьем Дефо схватывать живые подробности, за которыми чувствуется острый
глаз репортера (Робинзон заключает о гибели своих товарищей по выброшенным
на берег трем шляпам, одной фуражке и двум непарным башмакам; он не ручается
за точную передачу географических названий в Китае и Сибири, так как при
переправе через одну речку он упал в воду, и его записная книжка подмокла);
подробными перечнями ("на обломках испанского корабля я нашел полторы дюжины
носовых платков"; подарки, которые ему делает капитан освобожденного
английского корабля; его подарки компаньону по плантации; результаты битвы с
индейцами и т. д., и т. д.); точными подсчетами барышей (доходы от
бразильской плантации; сумма, вырученная в Гамбурге за продажу приобретенных
в Китае и Сибири товаров и т. д.). Впечатление реальности достигается также
несвязанностью рассказа, эпизодическим появлением многих действующих лиц,
откровенным признанием в неудачах.
Значительность Робинзона проистекает от бодрого оптимизма, от веры в
продуктивность упорного, методического человеческого труда. Самой
драгоценной находкой Робинзона на обломках английского корабля является ящик
с плотницкими инструментами. Никакое богатство, никакие удовольствия не
могут дать человеку такого удовлетворения и радости, как успех предприятия,
потребовавшего от нас много усилий. Неудача, несчастье преходящи; к тому же,
они содействуют нашему нравственному улучшению. Следует также отметить
принципы терпимости и свободы, которыми руководствуется Робинзон {Реальные
английские колонизаторы не обличались этими качествами. См. описание
расправы английского экипажа с туземцами на о. Мадагаскаре во второй части
Робинзона, а также Свифт. Путешествия Гулливера. Лгр. 1928. Изд. "Academiа",
стр. 628.}; ненависть к войне, важность солидарности, разделения труда и т.
д. Редко в какой книге можно найти такое богатство положительных идей.
Наконец, общее впечатление естественности и жизненности достигается
стилем книги, стилем не пишущего, а рассказывающего человека. Речь льется
свободно, фразы растут по мере того, как в голову приходят новые мысли;
нередки синтаксические неправильности, много повторений, - один
исследователь насчитал их не менее ста пятидесяти в первом томе; - они
отчасти объясняются спешкой Дефо, о которой будет сказано ниже. Наконец
изрядное количество противоречий и нелепостей.
При всей этой беспорядочности роман не лишен композиции; к наиболее
важным моментам Дефо подготовляет исподволь. Некоторые эффекты им тщательно
и обдуманно разработаны, особенно появление человеческого следа на острове
после многих лет одинокой жизни Робинзона. Следует отметить также у Дефо
мастерский анализ страха и радости и описание их внешних проявлений (страхи,
овладевающие Робинзоном после того, как он заметил отпечаток ноги на песке;
во второй части романа страх английских и голландских кораблей, принимающих
за пирата судно, на котором едет Робинзон; радость Пятницы при встрече с
отцом; радость французов, спасенных с горящего корабля и т. д.). Этими
описаниями Дефо стремится также к мелодраматическому эффекту, всегда
нравящемуся широкой публике.
Таков Робинзон Даниэля Дефо. Заканчивая описание приключений своего
героя, Дефо, в предвидении успеха, наметил на последних страницах план
второго тома. Тогда принято было давать продолжение ходких книг.
Головокружительный успех Робинзона побудил и издателя всячески торопить Дефо
со вторым томом. Через несколько месяцев, в августе, этот том действительно
вышел под заглавием Дальнейшие приключения Робинзона. Робинзон обзаводится
семьей в Англии, вдовеет возвращается на остров, выслушивает рассказ о
событиях, происшедших в его отсутствие, устраивает колонию, наделяет ее
необходимыми орудиями, покидает остров и длинным окружным путем - через
Бразилию, Мадагаскар, Индию, Китай и Сибирь - возвращается в Англию. Хотя
история этих новых приключений Робинзона занимательна, она не может, однако,
по своему значению, сравниться с первой частью. Характер Робинзона мельчает,
его поведение не представляет собою ничего поучительного. Успех этой второй
части тоже был очень велик, а во Франции даже превзошел успех первой части,
но он не был столь устойчивым. Со второй половины XVIII века и в XIX веке
Дальнейшие приключения Робинзона переиздаются сравнительно редко. И после
выхода второго тома издатель не успокоился и стал требовать третьего. Дефо
не мог пустить в новые странствования семидесятилетнего старика, и потому
третий том состоит из благочестивых и назидательных размышлений на разные
темы: об одиночестве, о честности, о безнравственных разговорах, о
современном состоянии религии и т. д.; он так и озаглавлен: Серьезные
размышления Робинзона. Дефо не был философ; его рассуждения, которые он
писал повидимому нехотя, пресны и скучны. Они не имели никакого успеха.
Успех Робинзона был велик не только в Англии и англо-саксонских
странах, но и на континенте, во Франции и Германии. Здесь, однако,
произведение Дефо было воспринято несколько иначе, чем в Англии.
Первоначально его успех был успехом приключенческого романа, поэтому вторая
часть пользовалась даже большим спросом, чем первая. Однако, в середине
XVIII века интересы публики резко меняются, и внимание к Робинзону
возрастает еще в большей степени. Виновником этой перемены был Жан-Жак
Руссо. В своем знаменитом Эмиле он впервые раскрывает философский смысл
произведения Даниэля Дефо. Руссо, ненавистник цивилизации, считавший, что
все пороки идут от нее, по природе же человек прекрасен и добр, не мог не
остановить своего внимания на Робинзоне, который на своем острове как бы
начинает жизнь сызнова, освобожденный от дурных влияний испорченного
человеческого общества. Творец наглядного метода в педагогике, требовавший,
чтобы все обучение происходило без книг и носило практический характер,
Руссо делает исключение для одного Робинзона: это единственная книга,
которую разрешается иметь Эмилю. Руссо интересуется Робинзоном как
человеком, собственным умом, на опыте, приходящим к пониманию окружающего и
собственными руками устраивающим себе материальное благополучие. По мнению
Руссо, жизнь человека наедине с природой лучший способ избавиться от
предрассудков, уродливых традиций и составить верное представление о вещах.
Поэтому Руссо считает, что из всего романа нужно оставить лишь приключение
на острове, отбросив остальное как ненужный балласт. Конечно, Робинзон
воспринят Руссо своеобразно; он освобожден французским философом от своей
англосаксонской природы; Руссо не замечает мещанского практицизма Робинзона,
его черствости, его равнодушия к красотам природы, которыми герой Дефо
умиляется один только раз, главным образом под влиянием сознания, что вся
эта красота - его собственность; Руссо не замечает, что Робинзон нисколько
не избавился на своем острове от пуританских предрассудков, суеверий и т. д.
Но такова сила таланта: после появления Эмиля вся европейская публика стала
воспринимать Робинзона глазами женевского философа.
Под влиянием Руссо появились новые переделки Робинзона, из которых две
имели огромный успех, главным образом как педагогические книги, книги для
юношества. Это - Новый Робинзон немецкого педагога-филантропа Кампе и
Швейцарский Робинзон пастора Висса. Новый Робинзон Кампе, появившийся в 1779
г., написан в форме диалогов между учителем и учениками. В нем идет речь
только о пребывании Робинзона на острове. В отличие от Робинзона Дефо
Робинзону Кампе не удается запастись вещами и инструментами с обломков
корабля; он предоставлен всецело собственным рукам и собственной
изобретательности. Словом, Кампе развивает мысли Руссо: "Робинзон Крузо на
своем острове, одинокий, лишенный помощи себе подобных и каких бы то ни было
инструментов, добывающий однако все нужное для существования и создающий
себе даже известное благополучие - вот тема, интересная для всякого
возраста, и можно тысячей способов сделать ее увлекательной для детей".
Швейцарский Робинзон изображает семью Робинзонов: Робинзон выбрасывается на
пустынный остров с четырьмя сыновьями, непохожими друг на друга по
характерам. Недостатком этих Робинзонов по сравнению с Робинзоном Дефо
является их отвлеченность и рассудочность; это не живые люди.
Настоящий перевод М. Шишмаревой (первая часть) и 3. Журавской (вторая
часть) просмотрен по изданию Charles'a Whibley London, Constable Company,
1925), буквально воспроизводящему текст первого издания Робинзона. В
переводе произведены некоторые сокращения, очень небольшие в первой части и
более значительные - во второй. Право на эти сокращения дает самый характер
работы Дефо. Составив план романа и написав затейливое заглавие в духе
времени (оно воспроизводится в нашем издании на титульном листе).
Дефо явился к лондонскому издателю Тейлору, соблазнил его будущими
барышами и сговорился об условиях; согласно этим условиям, книга должна была
появиться через два-три месяца и быть определенной длины, именно 360 стр.
(16-17 печатных листов). Дефо выполнил эти условия. Робинзон был
действительно написан в два-три месяца; отсюда длинноты, повторения и
беспорядочность о которых было сказано выше. Кроме того, чтобы заполнить 360
страниц, Дефо делает многочисленные отступления, преимущественно в виде
богословских рассуждений в пуританском духе; это нравилось тогдашней
лондонской публике, но современных читателей можно избавить от утомительных
повторений. В еще большей степени это касается второй части.
Вероятно первый полный перевод Робинзона (2-х частей) на русский язык
принадлежит П. Корсакову; он вышел в С.-Петербурге в 1843 году. Для русского
читателя любопытно описание путешествия Робинзона через Сибирь. Дефо, как
публицист, коммерсант и политик, интересовался международными отношениями, в
частности проявлял большой интерес и к России Петра I. Им написана даже
(может быть в сотрудничестве с кем либо из англичан, побывавших в России)
книга, посвященная деятельности Петра: Беспристрастная история жизни и
деятельности Петра Алексеевича, нынешнего царя московского. Мы видим, что и
в Робинзоне Дефо рекомендует Петру прекратить войну с "воинственными
шведами" и направить свои силы на завоевание Китая, что, по мнению Дефо, не
составит большого труда; как истый англичанин, Дефо относится к Китаю крайне
пренебрежительно. Вопросу об источниках Дефо при описании Сибири посвящена
статья М. П. Алексеева Сибирь в романе Дефо, помещенная в
"Литературно-краеведческом Сборнике" (Иркутск 1923,) Отметим одну
содержащуюся там неточность. В Тобольске Дефо ведет беседы с ссыльным
русским князем, М. Алексеев полагает, будто Дефо говорит о Головкине и будто
бы во французских переводах этот Головкин перекрещен в Голицына. На самом
деле у Дефо в первом издании написано: here was the famous Prince Galliozen;
едва ли можно прочесть эту фамилию, как Годовкин; скорее Голицын.
А. Франковский
22/XII 1928 г.
Я родился в 1632 году в городе Йорке в зажиточной семье иностранного
происхождения. Мой отец был родом из Бремена и основался сначала в Гулле.
Нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и переселился в Йорк.
Здесь он женился на моей матери, родные которой назывались Робинзонами -
старинная фамилия в тех местах. По ним и меня назвали Робинзоном. Фамилия
отца была Крейцнер, но, по обычаю англичан коверкать иностранные слова, нас
стали называть Крузо. Теперь мы и сами так произносим и пишем нашу фамилию;
так же всегда звали меня и мои знакомые.
У меня было два старших брата. Один служил во Фландрии, в английском
пехотном полку, - том самом, которым когда то командовал знаменитый
полковник Локгарт; он дослужился до чина подполковника и был убит в сражении
с испанцами под Дюнкирхеном. Что сталось со вторым моим братом - не знаю,
как не знали мои отец и мать, что сталось со мной.
Так как в семье я был третьим, то меня не готовили ни к какому ремеслу,
и голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. Отец мой, который был
уж очень стар, дал мне довольно сносное образование в том объеме, в каком
можно его получить, воспитываясь дома и посещая городскую школу. Он прочил
меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о
чем другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошел
против воли - более того: против прямого запрещения отца и пренебрег
мольбами матери и советами друзей; казалось, было что то роковое в ртом
природном влечении, толкавшем меня к горестной жизни, которая досталась мне
в удел.
Отец мой, человек степенный и умный, догадывался о моей затее и
предостерегал меня серьезно и основательно. Однажды утром он позвал меня в
свою комнату, к которой был прикован подагрой, и стал горячо меня укорять.
Он спросил, какие другие причины, кроме бродяжнических наклонностей, могут
быть у меня для того, чтобы покинуть отчий дом и родную страну, где мне
легко выйти в люди, где я могу прилежанием и трудом увеличить свое состояние
и жить в довольстве и с приятностью. Покидают отчизну в погоне за
приключениями, сказал он. или те, кому нечего терять, или честолюбцы,
жаждущие создать себе высшее положение; пускаясь в предприятия, выходящие из
рамок обыденной жизни, они стремятся поправить дела и покрыть славой свое
имя; но подобные вещи или мне не по силам или унизительны для меня; мое
место - середина, то есть то, что можно назвать высшею ступенью скромного
существования, которое, как он убедился на многолетнем опыте, является для
нас лучшим в мире, наиболее подходящим для человеческого счастья,
избавленным как от нужды и лишений, физического труда и страданий,
выпадающих на долю низших классов, так и от роскоши, честолюбия, чванства и
зависти высших классов. Насколько приятна такая жизнь, сказал он, я могу
судить уже по тому, что все, поставленные в иные условия, завидуют ему: даже
короли нередко жалуются на горькую участь людей, рожденных для великих дел,
и жалеют, что судьба не поставила их между двумя крайностями - ничтожеством
и величием, да и мудрец высказывается в пользу середины, как меры истинного
счастья, когда молит небо не посылать ему ни бедности, ни богатства.
Стоит мне только понаблюдать, сказал отец, и я увижу, что все жизненные
невзгоды распределены между высшими и низшими классами и что меньше всего их
выпадает на долю людей среднего состояния, не подверженных стольким
превратностям судьбы, как знать и простонародье; даже от недугов, телесных и
душевных, они застрахованы больше, чем те, у кого болезни вызываются
пороками, роскошью и всякого рода излишествами, с одной стороны, тяжелым
трудом, нуждой, плохим и недостаточным питанием - с другой, являясь, таким
образом, естественным последствием образа жизни. Среднее состояние -
наиболее благоприятное для расцвета всех добродетелей, для всех радостей
бытия; изобилие и мир - слуги его; ему сопутствуют и благословляют его
умеренность, воздержанность, здоровье, спокойствие духа, общительность,
всевозможные приятные развлечения, всевозможные удовольствия. Человек
среднего состояния проходит свой жизненный путь тихо и гладко, не обременяя
себя ни физическим, ни умственным непосильным трудом, не продаваясь в
рабство из за куска хлеба, не мучаясь поисками выхода из запутанных
положений, лишающих тело сна, а душу покоя, не снедаемый завистью, не сгорая
втайне огнем честолюбия. Окруженный довольством, легко и незаметно скользит
он к могиле, рассудительно вкушая сладости жизни без примеси горечи,
чувствуя себя счастливым и научаясь каждодневным опытом понимать это все
яснее и глубже.
Затем отец настойчиво и очень благожелательно стал упрашивать меня не
ребячиться, не бросаться, очертя голову, в омут нужды и страданий, от
которых занимаемое мною по моему рождению положение в свете, казалось,
должно бы оградить меня. Он говорил, что я не поставлен в необходимость
работать из за куска хлеба, что он позаботится обо мне, постарается вывести
меня на ту дорогу, которую только что советовал мне избрать, и что если я
окажусь неудачником или несчастным, то должен буду пенять лишь на злой рок
или на собственную оплошность. Предостерегая меня от шага, который не
принесет мне ничего, кроме вреда, он исполняет таким образом свой долг и
слагает с себя всякую ответственность; словом, если я останусь дома и устрою
свою жизнь согласно его указаниям, он будет мне добрым отцом, но он не
приложит руку к моей погибели, поощряя меня к отъезду. В заключение он
привел мне в пример моего старшего брата, которого он также настойчиво
убеждал не принимать участия в нидерландской войне, но все его уговоры
оказались напрасными: увлеченный мечтами, юноша бежал в армию и был убит. И
хотя (так закончил отец свою речь) он никогда не перестанет молиться обо
мне, но объявляет мне прямо, что, если я не откажусь от своей безумной
затеи, на мне не будет благословения божия. Придет время, когда я пожалею,
что пренебрег его советом, но тогда, может статься, некому будет помочь мне
исправить сделанное зло.
Я видел, как во время последней части этой речи (которая была поистине
пророческой, хотя, я думаю, отец мой и сам этого не подозревал) обильные
слезы застроились по лицу старика, особенно, когда он заговорил о моем
убитом брате; а когда батюшка сказал, что для меня придет время раскаяния,
но уже некому будет помочь мне, то от волнения он оборвал свою речь, заявив,
что сердце его переполнено и он не может больше вымолвить ни слова.
Я был искренно растроган этой речью (да и кого бы она не тронула?) и
твердо решил не думать более об отъезде в чужие края, а основаться на
родине, как того желал мой отец. Но увы! - прошло несколько дней, и от моего
решения не осталось ничего: словом, через несколько недель после моего
разговора с отцом я, во избежание новых отцовских увещаний, порешил бежать
из дому тайно. Но я сдержал первый пыл своего нетерпения и действовал не
спеша: выбрав время, когда моя мать, как мне показалось, была более
обыкновенного в духе, я отвел ее в уголок и сказал ей, что все мои помыслы
до такой степени поглощены желанием видеть чужие края, что, если даже я и
пристроюсь к какому нибудь делу, у меня все равно не хватит терпения довести
его до конца и что пусть лучше отец отпустит меня добровольно, так как иначе
я буду вынужден обойтись без его разрешения. Я сказал, что мне восемнадцать
лет, а в эти годы поздно учиться ремеслу, поздно готовиться в юристы. И если
бы даже, допустим, я поступил писцом к стряпчему, я знаю наперед, что убегу
от своего патрона, не дотянув срока искуса, и уйду в море. Я просил мать
уговорить батюшку отпустить меня путешествовать в виде опыта; тогда, если
такая жизнь мне не понравится. я ворочусь домой и больше уже не уеду; и а
давал слово наверстать удвоенным прилежанием потерянное время.
Мои слова сильно разгневали мою матушку. Она сказала, что бесполезно и
заговаривать с отцом на эту тему, так как он слишком хорошо понимает, в чем
моя польза, и не согласится на мою просьбу. Она удивлялась, как я еще могу
думать о подобных вещах после моего разговора с отцом, который убеждал меня
так мягко и с такой добротой. Конечно, если я хочу себя погубить, этой беде
не пособить, но я могу быть уверен, что ни она, ни отец никогда не дадут
своего согласия на мою затею; сама же она нисколько не желает содействовать
моей гибели, и я никогда не вправе буду сказать, что моя мать потакала мне,
когда отец был против.
Впоследствии я узнал, что хотя матушка и отказалась ходатайствовать за
меня перед отцом, однако передала ему наш разговор от слова до слова. Очень
озабоченный таким оборотом дела, отец сказал ей со вздохом: "Мальчик мог бы
быть счастлив, оставшись на родине, но, если он пустится в чужие края, он
будет самым жалким, самым несчастным существом, какое когда либо рождалось
на земле. Нет, я не могу на это согласиться".
Только без малого через год после описанного я вырвался на волю. В
течение всего этого времени я упорно оставался глух ко веем предложениям
пристроиться к какому нибудь делу и часто укорял отца и мать за их
решительное предубеждение против того рода жизни, к которому меня влекли мои
природные наклонности. Но как то раз, во время пребывания моего в Гулле,
куда я заехал случайно, на этот раз без всякой мысли о побеге, один мой
приятель, отправлявшийся в Лондон на корабле своего отца, стал уговаривать
меня уехать с ним, пуская в ход обычную у моряков приманку, а именно, что
мне ничего не будет стоить проезд. И вот, не спросившись ни у отца, ни у
матери, даже не уведомив их ни одним словом, а предоставив им узнать об этом
как придется, - не- испросив ни родительского, ни божьего благословения, не
приняв в расчет ни обстоятельств данной минуты, ни последствий, в недобрый -
видит бог! - час, 1-го сентября 1651 года, я сел на корабль моего приятеля,
отправлявшийся в Лондон. Никогда, я думаю, злоключения молодых искателей
приключений не начинались так рано и не продолжались так долго, как мои. Не
успел наш корабль выйти из устья Гумбера, как подул ветер, и началось
страшное волнение. До тех пор я никогда не бывал в море и не могу выразить,
до чего мне стало плохо и как была потрясена моя душа. Только теперь я
серьезно задумался над тем, что я натворил и как справедливо постигла меня
небесная кара за то, что я так бессовестно покинул отчий дом и нарушил
сыновний долг. Все добрые советы моих родителей, слезы отца, мольбы матери
воскресли в моей памяти, и совесть, которая в то время еще не успела у меня
окончательно очерстветь, сурово упрекала меня за пренебрежение к
родительским увещаниям и за нарушение моих обязанностей к богу и отцу,
Между тем ветер крепчал, и по морю ходили высокие волны, хотя эта буря