Данил Корецкий. Ментовская работа (сборник)

   Ровно в ноль тридцать, в точном соответствии с графиком машина въехала под своды степнянской тюрьмы, именуемой в официальных документах «Учреждением КТ-15», и замерла в гулком, отделанном белой плиткой зале, напоминающем шлюз. Такое впечатление создавали тяжелые, с массивными запорами ворота сзади и впереди, которые никогда не открывались одновременно, чтобы внутренний, тюремный, и внешний, вольный, миры не могли соединиться напрямую.
   Здесь разгружались автозаки, проводилась перекличка, прием-передача личных дел, обыск и фельдшерский осмотр. Неприятная, но привычная для обеих сторон процедура длилась достаточно долго, под высоким потолком скапливался неразборчивый гул, из которого иногда вырывались злое ругательство, забористая частушка, глумливый смех или истеричный плач. Временами невнятную мешанину слов и других звуков разрубали властные выкрики команд, гул немного стихал, а после последнего приказания и вовсе наступала тишина, тишина ожидания: створки внутренних ворот начинали наконец медленно расходиться.
   Когда в тюрьму приходили следователь, опер, адвокат или секретарь судебного заседания с протоколом, они вначале просовывали удостоверения в квадратик отодвинутой изнутри стальной обшивки, протискивались сквозь щель сторожко приоткрытой калитки, сообщали помдежу о цели визита, а тот звонил в спецчасть, перепроверял и выписывал пропуск, который выдавал в обмен на удостоверение личности. Только после этого, предъявив пропуск у внутренних ворот, посетитель попадал на территорию строгорежимного Учреждения КТ-15.
   Еще более придирчиво проверялись плановые, а особенно специальные конвои, имеющие целью вырвать из учреждения тех, кого надлежало содержать под усиленным надзором. Внутренняя охрана зорко оглядывала форму вооруженных людей, отыскивая возможные погрешности, выдающие «маскарад», сличала внешность с фотографиями личных документов, особое внимание обращалось на срок их действия, проверялись полномочия начальника конвоя, подписи, даты и печати на требованиях об этапировании.
   Опытный Валера Попов настроился на долгую процедуру и был удивлен тем, что сегодня «шлюзование» внутрь оказалось облегченным до предела. Спецопергруппу ждал лично подполковник Кленов – начальник Учреждения КТ-15, хорошо знающий Викентьева и Сергеева, осведомленный о задачах группы, прекрасно понимающий чрезвычайность мероприятия и заинтересованный в его быстром и успешном завершении.
   – Забирайте скорее, – сказал Кленов, здороваясь со всеми за руку и не думая проверять документы у не знакомого ему Попова. – Сегодня по телевизору ночная программа – европейская эстрада, может, успею… Вот его личное дело. Расписывайся. А я на требовании…
   Здесь же, в отделанном кафелем зале, возле хлебного фургона, на маленьком, приткнутом к стене столике с ободранной крышкой, Кленов поставил резкий росчерк на зловещем бланке с красной полосой, взглянув на часы, проставил время. Попов рассмотрел под требованием причудливую завитушку генерала и четкий оттиск гербовой печати.
   Викентьев стоял неподвижно, держа чуть на отлете, как чужую, случайно попавшую в руки вещь, коричневую папку, перечеркнутую от левого нижнего к правому верхнему углу обложки жирным красным карандашом.
   – Чего ты? – выпрямляясь, спросил Кленов. – Расписывайся!
   – Пока не за что, – угрюмо сказал Викентьев.
   – Как так? – Кленов ткнул пальцем. – Личное дело у кого?
   – Я же не за дело расписываюсь. – Рука Викентьева выпрямилась, протягивая папку обратно.
   Кленов отмахнулся:
   – Я не такой буквоед. Ладно, пойдем.
   Он зачем-то одернул китель и, тяжело вздохнув, двинулся к внутренним воротам. Викентьев шагнул следом, будто вспомнив что-то, вернулся и отдал коричневую папку так и не вышедшему из кабины Сивцеву.
   – Чтоб рук не занимать, – объяснил он Сергееву и ободряюще кивнул Попову. – Вперед!
   Рослый сержант открыл тяжелую калитку. Начальник Учреждения КТ-15, а за ним второй, третий и четвертый номера спецгруппы «Финал» вошли в ярко освещенный прожекторами внешний двор тюрьмы.
   Они шли по заасфальтированному проходу между металлическими сетками, миновали несколько таких же сетчатых дверей, которые Кленов сноровисто открывал универсальным ключом, несколько раз откуда-то сверху из-за слепящих прожекторов их окликали грубые голоса с властными интонациями, и Кленов отзывался так же грубо и властно.
   Обогнув глухую стену режимного корпуса, они прошли стальную калитку в высоком каменном заборе и оказались во внутреннем дворе. Здесь не было прожекторов, только обычные лампочки по углам. Попову показалось, что после яркого солнечного дня он оказался на дне колодца, глубокого настолько, что из него будут видны звезды.
   Он поднял голову. В квадрате колодезного сруба блестели желтые точки. Все правильно. Только колодец какой-то странный… Со всех четырех сторон – высокие стены, но странно не это – мало ли колодцеобразных дворов! Странно другое: в стене административного корпуса блестят стекла окон, хотя и перечеркнутые решетками на втором и третьем этажах – в следственных кабинетах и кабинетах оперчасти. А П-образный режимный корпус слеп, угадываются черные квадраты «намордников», будто это нежилое здание – склад или мертвое – морг, склеп.
   А самое странное, что где-то здесь, за заборами, решетками, «намордниками», проволокой, сигнализацией, находится человек, которого они должны убить. И убийство это предумышленное, тщательно продуманное, хорошо организованное. Разрешенное судом, санкционированное высшим органом власти и подробно расписанное специальной инструкцией.
   Такого не могло быть. Или все происходящее просто тяжелый сон, или они здесь совсем по другому поводу… Но тогда зачем оттягивают руку чудовищные самодельные наручники, зачем в кобуре дурацкий макет, зачем в кармане готовый к бою «ПМ»? И кто конкретно будет «приводить в исполнение»? А может, они – все втроем: Викентьев, Сергеев и…
   Попов почувствовал, что вспотел. Вполне вероятно, настанет момент, второй и третий номера вынут пистолеты, руководитель группы прикрикнет на замешкавшегося четвертого и отдаст команду… Есть ситуации, когда дорога назад отрезана и надо идти вперед, только вперед, переступая через препятствия, бежать, перепрыгивая, не оглядываясь, не задумываясь, а потом… Потом простишь сам себя – собственные грехи отпускаются легко.
   – Сейчас аккуратно, смотри под ноги, – негромко предупредил Сергеев.
   Они подошли к неприметной двери в углу двора, скрытой выступом стены и заглубленной в землю, так что идущему впереди Кленову пришлось опуститься на несколько ступенек, чтобы позвонить, и сейчас его голова находилась на уровне живота Викентьева. Бесшумно открылось маленькое треугольное окошко, луч фонаря высветил лицо начальника учреждения.
   Дверь провалилась внутрь. Пожилой прапорщик, прижавшись к стене, пропустил их в небольшой, тускло освещенный тамбур, запер дверь, после чего перегораживающая тамбур решетка сама собой скользнула в сторону.
   Не веривший в чудеса Попов осмотрелся и обнаружил под потолком серый цилиндр телекамеры. «Как же она передает при таком освещении?» – подумал он и тут же понял, что освещение нормальное, просто глаза еще не отошли от слепящих лучей прожекторов. Коридор был выкрашен тусклой масляной краской, как сотни таких же коридоров, и пропитан обычным густым духом карболки, гуталина, табака, человеческого пота.
   В комнате охраны за пультом перед телемониторами сидел усталый капитан в измятой форме и с таким же мятым лицом. Четыре здоровенных прапорщика азартно забивали козла два на два. При виде начальника капитан вскочил и отдал честь, прапорщики нехотя приподнялись и снова плюхнулись на гладко вытертые задами многих дежурных смен деревянные скамейки.
   – Товарищ подполковник, в особом корпусе содержатся шесть осужденных к смертной казни, – истово, не жалея голосовых связок, докладывал капитан. – Двое – с нерассмотренными кассациями, трое – с поданными ходатайствами о помиловании, один – с отклоненным ходатайством. Покушений на самоубийство, отказов от приема пищи и других происшествий за время моего дежурства не произошло!
   Мониторов было девять, но светились только шесть экранов. Двое показывали спящих людей, на других обитатели камер особого корпуса бодрствовали в напряженном ожидании. Один быстро ходил от стены к стене и обратно, второй стоял в углу, отвернувшись от телекамеры и зажав ладонями уши, третий лежал на спине с открытыми глазами, четвертый сидел на нарах в позе «лотоса» и мерно раскачивался из стороны в сторону, будто в такт заунывному мотиву.
   – Видишь, чувствуют, – негромко сказал Сергеев Попову. – У кого отклонена кассация, всегда не спят в ночь исполнения. Валера ощутил, что ему душно, как давеча в фургоне. «Ну их всех к черту! Откажусь, вплоть до увольнения…»
   – Вот наш, – Сергеев указал пальцем. – Покажите крупнее…
   На последнем мониторе фигура сидящего в позе «лотоса» стала увеличиваться. Заметив движение объектива, Кадиев дернулся и сделал непристойный жест в сторону камеры. Экран заполнило искаженное ненавистью лицо; перекошенный рот процеживал какие-то слова, а прищур глаз был таким, будто именно он, Кадиев, является здесь хозяином положения и хорошо знает, что надо делать с Кленовым, Викентьевым и остальными.
   Дурнота прошла. Попов почувствовал, как закручивается глубоко внутри мощная пружина, не раз бросавшая его на ножи, ружья и обрезы.
   – Пора заканчивать, – хрипло произнес Викентьев и надел очки с толстыми стеклами.
   То же сделал Сергеев. Попов помедлил потому, что мешали завернутые в газету наручники, пришлось положить их на стол.
   – Разверни, – бросил второй номер.
   Валера сорвал бумагу, поискал глазами урну, не нашел и положил газетный комок на стол, рядом с переполненной окурками дешевых сигарет закопченной жестяной пепельницей. Надевая защитные очки, он испытывал неловкость под взглядами прапорщиков, явно считавших подобную предосторожность излишней.
   Сами они, похоже, ничего не опасались. Одинаково безразличные лица, невыразительные глаза… «Их что, специально подбирают? – подумал Попов. – По какому признаку?»
   – Дежурному наряду приготовиться к передаче осужденного! – зычно скомандовал Кленов.
   Прапорщики сноровисто вскочили и в мгновение ока извлекли откуда-то черные резиновые палки с рифлеными рукоятками. Сделали они это с той же готовностью, с какой только что собирались взяться за костяшки домино.
   – Пусть товарищи распишутся, – напомнил мятый капитан. – Как положено.
   Начальник тюрьмы дипломатично промолчал, выжидающе глядя на Викентьева.
   – Потом! – отрубил Викентьев. – Когда получим.
   – Вот те на! – удивился дежурный. – Потом-то вам не до росписей будет! Гляньте-ка…
   Он мотнул головой в сторону мониторов. Шестой экран крупно фиксировал бешено вытаращенные глаза Удава и раскрытый в немом крике рот.
   Викентьев мрачно посмотрел на экран.
   – Тем более, – буркнул он. – Что за мода у вас: только переступил порог – распишись, что увез, еще камеру не открыли – пиши, что забрал.
   Кленов шел по тусклому коридору первым, за ним, поигрывая дубинками, пружинисто шагали прапорщики, следом – Викентьев с Сергеевым, Попов держался в двух шагах сзади.
   Начальник Учреждения КТ-15 отпер замысловатый замок и распахнул очередную дверь в капитальной стене – еще более толстую и массивную, чем предыдущие. В уши ударил животный вой на одной вибрирующей ноте: а-а-а-а-а-а-а! За дверью коридор продолжался, только бетонный пол здесь не был покрыт линолеумом да гуще стал тяжелый тюремный дух, пробивавшийся из расположенных по правую сторону камер.
   – А-а-а-а-а-а!
   Они подошли к последней двери, из-за которой доносился глухой утробный крик.
   – К передаче осужденного приступить! – сказал Кленов и заглянул в глазок. Как только крышка глазка отодвинулась, вой смолк.
   – Сидит на нарах. – Начальник тюрьмы сделал жест рукой, и прапорщики стали по двое с каждой стороны двери.
   Попов заметил, что Викентьев с Сергеевым напряглись, и ощутил, как вспотела спина. Звякнул ключ.
   – Идите, суки, попробуйте! – жутко зарычал Удав. – Суки, суки, суки!!
   Кленов рывком распахнул дверь.
   – Й-я-а!
   Распластавшийся в прыжке Удав вылетел в коридор. Попов бросил оттягивавшую руки стальную, неровно обработанную пластину и принял стойку, хотя совершенно не представлял, как сможет остановить яростный порыв смертника. Но прапорщики знали это отлично.
   Черные матовые палки перекрестили Удава, резко оборвав прыжок. Он все-таки сумел приземлиться на ноги и еще сделал целенаправленное движение, но четыре резиновые дубинки подавили и эту попытку.
   Прапорщики работали палками умело, хотя и без обычной эффективности: удар по суставу в данном случае не отключал конечность, а рассчитанный тычок в солнечное сплетение не скрючивал мускулистое тело в беспомощный и жалкий комок. Прервав атаку, они не могли полностью сломить сопротивление Удава.
   Резиновая палка перехлестнула горло смертника – скользнувший за спину прапорщик двумя руками прижимал ее к себе, перекрывая Кадиеву кислород. Это был верный прием, безотказно срабатывавший много раз, и трое остальных расслабились, ожидая, что вот-вот объект передачи обмякнет и затихнет. Тем самым они допустили ошибку, потому что Удав перехватил пережимающую горло под кадыком дубинку и, повиснув на ней, выбросил ноги в страшном ударе карате «двойной зубец».
   Два прапорщика отлетели в разные стороны, один гулко ударился головой о стену и медленно сполз на холодный бетон, второй упал навзничь и остался лежать, широко раскинув мощные руки.
   Резиновая калоша, сорвавшись с ноги Кадиева, чуть не попала в лицо Попову, он отпрянул и пропустил момент, когда Удав босой ногой достал третьего прапорщика, только увидел, что на полу лежат уже три фигуры в зеленой форме.
   Все произошло мгновенно. Словно в кошмарном сне Попов увидел себя со стороны – запертым в глухом каземате особого блока, где озверевший убийца, стоящий на самом пороге загробного мира, легко расправляется со специально подготовленной охраной, так матерый волк, играючи, разделывается с наглыми, самоуверенными дворнягами, понадеявшимися взять численным превосходством.
   Как при замедленной съемке, Удав клонился вперед, захватив руки четвертого прапорщика, и тот неспешно отрывался от земли, чтобы, кувыркнувшись через голову, занять место рядом с товарищами. Кленов медленно пятился назад, к торцовой стене, на лице его была написана явная растерянность, рот открывался, выкрикивая знакомое слово, разобрать которое Валера почему-то не мог.
   Викентьев и Сергеев с двух сторон надвигались на Удава, взгляд второго номера и оскал третьего были самыми страшными во всем происходящем.
   Попову показалось, что положение безвыходное: если даже поднимется то, о чем кричал Кленов, а он наконец разобрал это слово – «тревога», никто не сможет проникнуть в наглухо задраенный каземат особого корпуса, а мятый капитан, конечно, не заменит всего дежурного наряда. Взбесившийся, вычеркнутый из числа живых Удав, которому нечего терять, передушит всех в этом вонючем душном коридоре…
   Бежать!
   Попов вроде бы убегал, но Удав, перебрасывающий через себя четвертого прапорщика, приближался, укрупнялись его бритая голова, оскаленный рот, висок, левый бок под задранной напряженно рукой… Висок и левый бок виделись особенно четко, но тут события закрутились в обычном темпе: прапорщик грохнулся об пол, Удав мгновенно выпрямился и пырнул Сергеева в глаза, растопыренные пальцы, встретив стекла защитных очков, неестественно вывернулись, Викентьев пушечно всадил кулак в бочкообразный торс осужденного и поймал его за руку. Необычно – одновременно рукой и ногой ударил Сергеев…
   Вернулись и звуки: мягкий шлепок упавшего тела, треск выбитых пальцев, гулкие удары, крик «тревога!», перекрывающий его приказ «не стреляй!». Попов не понимал, к кому обращена эта команда: прапорщики явно не собирались стрелять, да и вообще совершать каких-либо осмысленных действий, и Кленов, продолжая кричать «тревога!», вцепился в уши Кадиева, запрокидывая назад голову, чтобы лишить равновесия, а Сергеев двумя руками выкручивал Удаву левую руку.
   Висок и левый бок Кадиева исчезли из поля зрения, и это почему-то вызывало досаду. Попов хотел отжать ему подбородок, но что-то мешало, оказывается – пистолет, уткнувшийся стволом в исцарапанную шею, когда и зачем он его вынул?
   – Помогай! – сквозь зубы процедил Викентьев, медленно заводивший правую руку Удава за спину.
   – Давай, Валера! – сдавленным от напряжения голосом просил Сергеев, справляющийся с левой рукой смертника.
   Попов сунул пистолет в карман, схватил широкую кисть Кадиева, вывернул ее на излом, правая рука прекратила сопротивление, и второй номер завернул ее почти к бритому затылку.
   – Не то! Наручники… – чуть свободней сказал Викентьев.
   Попов метнулся в сторону, поднял тяжелую железяку, откинул скобы амбарных замков.
   Щелк! – широкое, поросшее волосами запястье зажала толстая полоса стали.
   – Теперь вторую… Раздался еще один щелчок.
   – Все! – выдохнул Викентьев. – Здоровый слон! Ну ничего, эти не сломает.
   Дверь в отсек смертников распахнулась.
   Дежурный капитан с пистолетом в руке молодецки ворвался внутрь, мгновенно оценил обстановку и спрятал оружие в кобуру.
   – Готов? А я объявил тревогу…
   Следом, сутулясь, вошел пожилой прапорщик с поста у входа в особый корпус. Его вид сводил на нет старания капитана изобразить готовность к решительным действиям.
   – Дайте отбой и проверьте камеры! – приказал Кленов, обозначая свое участие в стабилизации обстановки. Удав сидел на полу с заведенными назад руками и утробно икал.
   – Я вас зубами порву, петухи сучьи! – проговорил он сквозь икоту. – Хер меня на луну отправите!
   В голосе была такая убежденность, что Попову стало не по себе. Мятый капитан впечатлительностью не отличался.
   – Сдохнешь, куда ты денешься, – сказал он и саданул Удава что есть силы по голове. Раздался звук, будто ударили по тыкве. – Тебе по земле нельзя ходить. Не вынесет тебя земля-то…
   Капитан замахнулся еще раз, но Викентьев перехватил руку.
   – Все! – отрезал он и сделал запрещающий жест трем пострадавшим прапорщикам, которые немного оправились и явно собирались взять реванш.
   – Все, я сказал! Передача состоялась!
   – Жаль… Остался бы у нас на ночь, – массируя челюсть, невнятно произнес самый здоровый и выплюнул кровавый сгусток.
   – Испугал, сучий потрох! – Удав сильно кренился на правый бок, но сумел изобразить перекошенным ртом презрительную улыбку. – Мешок с говном, вот ты кто! Я б тебе все бебихи отбил, как мне эти волкодавы!
   Скрючившись, он шлепнулся на бетон.
   – Жаль! – повторил здоровяк и под пристальным взглядом Викентьева нехотя шагнул назад.
   – Ничего, сколько ему… – успокаивающе проговорил пожилой с выражением безграничной притерпелости на лице. – Все равно уж…
   Он дал понюхать нашатыря четвертому прапорщику, который ударился о стену и сейчас оглушенно потряхивал головой, тяжело приходя в себя. Потом подобрал резиновую галошу и, подойдя к лежащему на боку Удаву, надел ему на босую ногу.
   – Вот теперь порядок…
   – Ну что? – безразлично спросил Кленов, глядя куда-то в сторону.
   Викентьев взял Удава за шиворот, рывком посадил. Тот застонал.
   – Падла, ребро сломал…
   – А ты думал, тебя шоколадками угощать будут? – нехорошим голосом спросил второй номер и приготовился поставить Удава на ноги.
   – Вы бы ему и ноги заковали, чтоб не дергался, – посоветовал пожилой контролер. – Все спокойней будет. Дорога неблизкая…
   – Какая еще дорога? – сверкнул глазами Удав.
   – Верно, – согласился Викентьев. – Давайте «браслеты».
   И, наклоняясь вместе с Сергеевым к Удаву, вполголоса бросил Попову:
   – Двадцать один.
   На условном, чтобы не понимал объект, языке это означало «контроль головы». Но Попов забыл про существование кода и не двигаясь смотрел, как второй и третий номера пытаются замкнуть не приспособленные для этого наручники на волосатых щиколотках объекта. Смысл команды дошел до Валеры, когда голова Удава метнулась к горлу Сергеева. Тот успел дернуться, и зубы смертника впились в ключицу. Майор охнул.
   – Ах, сволочь! – Попов рванулся оттащить Удава, но руки соскальзывали со стриженой, мокрой от пота головы.
   – Сейчас, Саша. – Викентьев вцепился в лицо смертника, сдавил. Челюсти медленно разжались. Сергеев сунул руку под рубашку.
   – До крови! Чуть кость не перегрыз. И как такого волка можно было помиловать! О чем они там думают!
   Майор схватился за кобуру.
   – К черту наручники! Что мы его, на руках нести будем? Если еще раз дернется, я его пристрелю, и плевать на все помилования! Мне за такого гада самое большее – выговор объявят!
   Порыв второго номера был страшен, и усомниться в его искренности мог только тот, кто знал, что в кобуре «пээма» находится всего лишь безобидная деревяшка.
   – И правильно. – Викентьев демонстративно отдал наручники пожилому прапорщику и так же демонстративно расстегнул кобуру. – При нападении на конвой имеем полное право! Встать!
   – Кого помиловали? Меня? Вы, суки, меня помиловали? – щерился Удав, которому очень хотелось поверить в такое невероятное событие. – Да я от вас ничего хорошего в жизни не получал. Кровососы паскудные!
   Он бормотал ругательства, но шел спокойно, заметно скособочившись и прихрамывая. Когда его вывели в отделанный кафелем «отстойник» к хлебному фургону с распахнутой дверцей, призрачная надежда окрепла.
   – Забираете? Значит, не фуфло прогнали?
   Удав суетливо забрался вовнутрь, протиснулся в крохотную камеру. Среди осужденных заблуждение о месте исполнения приговоров было стопроцентным. Побывавшие в Степнянской тюрьме клялись на этапах, пересылках, в колониях и потом на воле, что своими ушами слышали те выстрелы.
   Щелкнул замок камеры, третий и четвертый номера заняли свои места, затем Викентьев захлопнул бронированную дверь спецавтозака.
   – Теперь давай журнал, – чуть снисходительно сказал он Кленову и, наклонившись над маленьким столиком, произвел запись о получении осужденного. Взглянув на часы, проставил время: час сорок пять. – Видишь, сколько провозились, – тем же слегка снисходительным тоном продолжал он. – На эстрадное представление ты опоздал. И я был бы хорош, если бы расписался в ноль тридцать за то, что Кадиев уже в машине.
   – Можно подумать, это имеет значение, – вяло огрызнулся Кленов.
   – Могло иметь, – обычным жестким голосом отрубил Викентьев. – Знаешь, в каком случае?
   Начальник Учреждения КТ-15 молчал.
   – Если бы в час двадцать мы застрелили его в коридоре особого корпуса!
   – Будешь писать рапорт?
   – Обязательно. И информацию в наш бюллетень. Твоя дежурная смена не готова к серьезной работе.
   Викентьев захлопнул журнал.
   – Ладно, будь. Мы и так задержались, – он шагнул к фургону.
   – Через полгода мне получать полковника, – глядя в кафельную стену, нехотя сказал Кленов. – Соответственно продляется и срок службы. А если нет – уже следующей осенью я пенсионер.
   Викентьев остановился.
   – Когда я вылетел из начальников колонии, мне оставался месяц до полковника. И те, кто решал со мной вопрос, прекрасно об этом знали. А на теперешней должности «потолок» третьей звезды не позволяет. Выслуга есть, возраст вышел, перспектив на продвижение – ноль. Значит, что?
   – Пенсион? – спросил Кленов у кафельной стены.
   – Нет. Но только по одной причине. – Викентьев за плечо развернул начальника тюрьмы лицом к себе. – Мне нет замены. Ты сам знаешь, что в нашу группу трудно подобрать нового человека. Особенно на место руководителя. А раз я незаменим – отставка мне не грозит. Правда, здорово? Вот я и должен заниматься этим дерьмовым делом.
   Викентьев сделал рукой жест, охватывающий белое пространство «отстойника» и угол хлебного фургона, где находилась камера с Удавом.
   – Да еще втягивать молодых ребят, калечить им души! – На этот раз Викентьев указал на другую часть фургона. – И знаешь, что противно? Все думают, будто мне нравится исполнение! Будто у меня натура такая!
   Викентьев снова шагнул к фургону, распахнул дверцу кабины, обернулся.
   – А самое страшное – я действительно привык… – Он смотрел Кленову прямо в глаза. – И они привыкнут. Второй номер ткнул пальцем за спину. Водитель истолковал его жест по-своему и включил двигатель. Викентьев легко запрыгнул в кабину.
   – Так что разжалобить меня трудно. – Он поманил Кленова, наклонился к нему. – Но рапорта я писать не люблю. И пока соберусь, представление на тебя наверняка успеют отправить. А ты надери задницы своим олухам. Сегодня мы делали их работу, а у нас еще и своя. Ребят жалко… Слышал, что у Фаридова психическое расстройство? Вот так и живем, добавлять нам не надо. Открывай ворота!
   Викентьев выпрямился, бросил быстрый взгляд на Федю Сивцева: не расслышал ли за гулом того, что говорилось почти шепотом и для его ушей не предназначалось. Лицо пятого номера было безразличным.