Страница:
– Это что?
– Всё, что есть. Доллары, извини, отобрали. В Москву мне срочно надо, – пассажир квело пожал плечом. Что-то припомнив, вытянул из кучки пятачок.
– На метро, – пояснил он и тем привел проводника в чувство.
– А ну давай нормально или я тебя сейчас к бригадиру! – зашелся он.
– Та зови кого хошь. Мне теперь всё едино.
И тут произошло то, чего в многообразной проводницкой практике до сих пор не случалось. Ражий детина вдруг замотал головой, сполз по стене на пол и истошно, навзрыд зарыдал.
Пятидневный вояж Ивана Листопада бесславно завершился.
Листопадово семя
Номенклатурный лопух Вадичка
Деньги из асфальта
– Всё, что есть. Доллары, извини, отобрали. В Москву мне срочно надо, – пассажир квело пожал плечом. Что-то припомнив, вытянул из кучки пятачок.
– На метро, – пояснил он и тем привел проводника в чувство.
– А ну давай нормально или я тебя сейчас к бригадиру! – зашелся он.
– Та зови кого хошь. Мне теперь всё едино.
И тут произошло то, чего в многообразной проводницкой практике до сих пор не случалось. Ражий детина вдруг замотал головой, сполз по стене на пол и истошно, навзрыд зарыдал.
Пятидневный вояж Ивана Листопада бесславно завершился.
Листопадово семя
Несмотря на то, что было крепко за полночь, в квартиру звонили. И – пренастойчиво. Тринадцатилетняя Таечка Листопад, выдернутая звонком из постели, открыла входную дверь и – зарумянилась от удовольствия, – на пороге стоял пропавший двоюродный брат. Рядом с огромным Иваном миниатюрная Таечка казалась тростиночкой, проросшей рядом с крепким камышом.
– Ванечка! А мы все так беспокоились, так беспокоились…Ах, да!
Она старательно изобразила подобие скорби, как сама ее понимала. Впрочем, скорбь не удерживалась на её подвижном личике. Понимая неуместность собственной радости и в то же время не умея удержать ее, Таечка виновато улыбнулась:
– Да раздевайся. Папа, похоже, тоже проснулся.
В самом деле, в прихожую, позевывая и натягивая на ходу цветастый халат, входил пятидесятилетний человек с плотной подбитой фигурой и упрямо оттопыренной нижней губой – Петр Иванович Листопад. Младший из двух братьев Листопадов. Отныне, впрочем, единственный.
– Объявился, наконец, племяш! – он раздвинул руки, и Иван с виноватым видом склонился навстречу, осторожно водрузив голову на покатое дядькино плечо.
Судьба оделила братьев Листопадов полной мерой. Одной на двоих. Старшему, Андрею, достались живость и пытливость ума, но и непритязательность. Что сделало из него знаменитого на весь мир ученого – селекционера и профессора Кубанского госуниверситета, воспитавшего добрую половину краевых руководителей. Однако всякая попытка благодарных учеников выдвинуть учителя на начальствующую должность вызывала в Андрее Ивановиче непреодолимые приступы идиосинкразии. Так что в конце концов от него недоуменно отступились. Весь отпущенный на семейство административный пыл достался Петру. Был он, как деликатно выражались на банкетах, «крепким» ученым. Но не обладая выдающимися задатками естествоиспытателя, младший брат сумел доказать важнейшую из гипотез – предприимчивость в науке стоит таланта. Свои усилия Петр сосредоточил в сфере методологии руководства научными исследованиями со стороны советско-партийных органов. И преуспел – к сорока семи годам стал вице-президентом Академии наук СССР.
Может, именно потому, что делить братьям оказалось нечего и славу каждый обретал на собственном поле, они пронесли через всю жизнь нежную, не подгаженную «бытовухой» привязанность друг к другу. А еще общую любовь и боль, предметом которой стал единственный продолжатель Листопадова рода по мужской линии.
– Иван.
Вот на ком природа порезвилась не на шутку, соединив пытливый ум отца с живостью и приспособляемостью дяди. Но всего этого подкинула с избытком, не дозируя, добавив сюда же неуемной фантазии и для остроты – диких казачьих кровей. Так что старшие Листопады с тревогой ждали, чем разразится эта взрывоопасная смесь, – поразительными научными откровениями либо невиданными аферами.
– Где ж тебя в этот раз черти носили? – Петр Иванович с усилием отстранился, цепким глазом прошелся по помятой племянниковой физиономии, всё для себя определил. – Ладно. Объявился наконец и – на том слава Богу.
Он задвинул ногой в угол клетчатый чемодан, испещренный яркими этикетками «Рим», «Париж», «Барселона»… – визитная карточка хозяина дома.
– Сами только с похорон вернулись. Мать-то извелась вся. И так горе. А тут еще о тебе, непутевом, голова болит. Ведь ни слуху ни духу. Тайка! – повернулся Петр Иванович к застывшей дочери, – дозвонись живо тете Даше, скажи, что нашелся. А ты – пошли в гостиную!..
Тридцатиметровая гостиная академика, как и вся пятикомнатная квартира на Котельниках, блистала изысками спецраспределителей – от немецкой люстры до чешского хрусталя на румынской «стенке».
– Как это случилось? – прохрипел Иван.
– Обширный инфаркт, – Петр Иванович выставил вазу с фруктами, неспешно разлил по рюмкам «Камю». И все-таки дрожь в пальцах скрыть не сумел. – На руках у меня, можно сказать… Вот до сих пор и не оправлюсь. Ну, помянем!
Крохотную рюмочку, затерявшуюся меж пальцами, Иван запрокинул в себя, будто стопку валокордина. Выдохнул:
– Отец, он что-нибудь сказал? Для меня?
– Для тебя – нет. Про тебя сказал. Завещал мне, чтоб в люди, понимаешь, вывести. Так что отныне для тебя здесь, можно сказать, отчий дом.
– Спасибо, дядя Петь.
– Спасибой в этот раз не отделаешься. Да, задал братан задачку, – Петр Иванович скептически оглядел схудившегося племянничка. – Но – какова бы ни была последняя воля, а выполнить придется. Что делать думаешь?
Думать сейчас Ивану хотелось меньше всего. Потому неопределенно пожал плечом:
– Может, в армию офицерствовать загребут.
Но дядьку тем не сбил.
– От армии – это я тебя отмажу. Но и от друганов твоих криминальных тоже! Ты как к науке относишься?
– Дэк… – Иван поперхнулся.
– Отец хотел тебя в аспирантуру. Туда и пойдешь. Преемственность поколений. Да и перспективно. Через науку на большие высоты выйти можно. В общем, считай, Иван, мы посовещались, и я решил: в Москве тебе болтаться нечего. Мне тут шепнули: большое дело по валютчикам готовится. На контроле!
Он заметил, что при этих словах косящий взгляд племянника заметался, будто стрелка компаса, под который подложили топор.
– Правильно опасаешься. Торопин – твой дружок? Так вот, знаю, – разыскивают его. А там и до тебя недалеко. Надо затаиться. Съезди на лето к матери в Краснодар. Помоги отойти от горя. А к осени перебирайся в Калинин.
– В Калинин?!
– Бывшая Тверь. Если точнее, – в поселок Перцов. В тамошний сельхозинститут. Открылся несколько лет назад. Ректором мой корешок, Боря Демченко. Он, кстати, когда-то у твоего отца защищался. Я уж переговорил, – возьмет в аспирантуру. Учись, защищайся. Дурь из головы за это время, глядишь, повыветрится. А после поглядим, куда двинуть. Кстати, там тебя и в партию примут. Надеюсь, нет возражений?
Иван безысходно вздохнул, – спорить не приходилось. Каждый из братьев обладал собачьими качествами, без которых не смог бы добиться успеха в жизни: если отцу был дан нюх ищейки, то дядя Петя имел редкую, бульдожью хватку.
– Ванечка! А мы все так беспокоились, так беспокоились…Ах, да!
Она старательно изобразила подобие скорби, как сама ее понимала. Впрочем, скорбь не удерживалась на её подвижном личике. Понимая неуместность собственной радости и в то же время не умея удержать ее, Таечка виновато улыбнулась:
– Да раздевайся. Папа, похоже, тоже проснулся.
В самом деле, в прихожую, позевывая и натягивая на ходу цветастый халат, входил пятидесятилетний человек с плотной подбитой фигурой и упрямо оттопыренной нижней губой – Петр Иванович Листопад. Младший из двух братьев Листопадов. Отныне, впрочем, единственный.
– Объявился, наконец, племяш! – он раздвинул руки, и Иван с виноватым видом склонился навстречу, осторожно водрузив голову на покатое дядькино плечо.
Судьба оделила братьев Листопадов полной мерой. Одной на двоих. Старшему, Андрею, достались живость и пытливость ума, но и непритязательность. Что сделало из него знаменитого на весь мир ученого – селекционера и профессора Кубанского госуниверситета, воспитавшего добрую половину краевых руководителей. Однако всякая попытка благодарных учеников выдвинуть учителя на начальствующую должность вызывала в Андрее Ивановиче непреодолимые приступы идиосинкразии. Так что в конце концов от него недоуменно отступились. Весь отпущенный на семейство административный пыл достался Петру. Был он, как деликатно выражались на банкетах, «крепким» ученым. Но не обладая выдающимися задатками естествоиспытателя, младший брат сумел доказать важнейшую из гипотез – предприимчивость в науке стоит таланта. Свои усилия Петр сосредоточил в сфере методологии руководства научными исследованиями со стороны советско-партийных органов. И преуспел – к сорока семи годам стал вице-президентом Академии наук СССР.
Может, именно потому, что делить братьям оказалось нечего и славу каждый обретал на собственном поле, они пронесли через всю жизнь нежную, не подгаженную «бытовухой» привязанность друг к другу. А еще общую любовь и боль, предметом которой стал единственный продолжатель Листопадова рода по мужской линии.
– Иван.
Вот на ком природа порезвилась не на шутку, соединив пытливый ум отца с живостью и приспособляемостью дяди. Но всего этого подкинула с избытком, не дозируя, добавив сюда же неуемной фантазии и для остроты – диких казачьих кровей. Так что старшие Листопады с тревогой ждали, чем разразится эта взрывоопасная смесь, – поразительными научными откровениями либо невиданными аферами.
– Где ж тебя в этот раз черти носили? – Петр Иванович с усилием отстранился, цепким глазом прошелся по помятой племянниковой физиономии, всё для себя определил. – Ладно. Объявился наконец и – на том слава Богу.
Он задвинул ногой в угол клетчатый чемодан, испещренный яркими этикетками «Рим», «Париж», «Барселона»… – визитная карточка хозяина дома.
– Сами только с похорон вернулись. Мать-то извелась вся. И так горе. А тут еще о тебе, непутевом, голова болит. Ведь ни слуху ни духу. Тайка! – повернулся Петр Иванович к застывшей дочери, – дозвонись живо тете Даше, скажи, что нашелся. А ты – пошли в гостиную!..
Тридцатиметровая гостиная академика, как и вся пятикомнатная квартира на Котельниках, блистала изысками спецраспределителей – от немецкой люстры до чешского хрусталя на румынской «стенке».
– Как это случилось? – прохрипел Иван.
– Обширный инфаркт, – Петр Иванович выставил вазу с фруктами, неспешно разлил по рюмкам «Камю». И все-таки дрожь в пальцах скрыть не сумел. – На руках у меня, можно сказать… Вот до сих пор и не оправлюсь. Ну, помянем!
Крохотную рюмочку, затерявшуюся меж пальцами, Иван запрокинул в себя, будто стопку валокордина. Выдохнул:
– Отец, он что-нибудь сказал? Для меня?
– Для тебя – нет. Про тебя сказал. Завещал мне, чтоб в люди, понимаешь, вывести. Так что отныне для тебя здесь, можно сказать, отчий дом.
– Спасибо, дядя Петь.
– Спасибой в этот раз не отделаешься. Да, задал братан задачку, – Петр Иванович скептически оглядел схудившегося племянничка. – Но – какова бы ни была последняя воля, а выполнить придется. Что делать думаешь?
Думать сейчас Ивану хотелось меньше всего. Потому неопределенно пожал плечом:
– Может, в армию офицерствовать загребут.
Но дядьку тем не сбил.
– От армии – это я тебя отмажу. Но и от друганов твоих криминальных тоже! Ты как к науке относишься?
– Дэк… – Иван поперхнулся.
– Отец хотел тебя в аспирантуру. Туда и пойдешь. Преемственность поколений. Да и перспективно. Через науку на большие высоты выйти можно. В общем, считай, Иван, мы посовещались, и я решил: в Москве тебе болтаться нечего. Мне тут шепнули: большое дело по валютчикам готовится. На контроле!
Он заметил, что при этих словах косящий взгляд племянника заметался, будто стрелка компаса, под который подложили топор.
– Правильно опасаешься. Торопин – твой дружок? Так вот, знаю, – разыскивают его. А там и до тебя недалеко. Надо затаиться. Съезди на лето к матери в Краснодар. Помоги отойти от горя. А к осени перебирайся в Калинин.
– В Калинин?!
– Бывшая Тверь. Если точнее, – в поселок Перцов. В тамошний сельхозинститут. Открылся несколько лет назад. Ректором мой корешок, Боря Демченко. Он, кстати, когда-то у твоего отца защищался. Я уж переговорил, – возьмет в аспирантуру. Учись, защищайся. Дурь из головы за это время, глядишь, повыветрится. А после поглядим, куда двинуть. Кстати, там тебя и в партию примут. Надеюсь, нет возражений?
Иван безысходно вздохнул, – спорить не приходилось. Каждый из братьев обладал собачьими качествами, без которых не смог бы добиться успеха в жизни: если отцу был дан нюх ищейки, то дядя Петя имел редкую, бульдожью хватку.
Номенклатурный лопух Вадичка
Сказав, что мать Антона обычная фабричная ткачиха, Жанночка Чечет воспользовалась устаревшей информацией. Как раз за два года до того Александра Яковлевна Негрустуева стремительно пошла «в карьерный рост». Сначала передовую, к тому же привлекательную еще крутильщицу избрали в профорги цеха, а затем и вовсе размашисто, ладьей двинули через несколько клеток, – председателем профкома комбината «Химволокно».
Когда Ленин говорил о кухарке, что станет управлять государством, он наверняка имел в виду Александру Яковлевну. Во всяком случае Антон был искренне в этом убежден. И оттого государству сочувствовал. Это до какой же скудости надо дойти, чтобы, перебрав десяток тысяч комбинатовских работников, вознести наверх его матушку, с ее заушными семью классами.
Как ни странно, именно карьерный рост Александры Яковлевны стал причиной трещины, образовавшейся в нежных дотоле отношениях сына и матери.
И даже не сам рост. Отношения испортились, когда в школе при Антоне мать назвали Фирсовской подстилкой. Кто такой Фирсов, он знал слабо, – кто-то из областного начальства. Но что подстилка и через это двинулась, понял досконально. И оттого морду сболтнувшему набил чувствительно. Однако к матери с того дня возникло брезгливое чувство, с которым боролся, но победить в себе не мог.
Сегодня Антон проснулся от резкого материнского голоса, – Александра Яковлевна кого-то распекала по телефону. В последнее время она усвоила этот начальственно – покровительственный тон.
– Что значит, в товарищах согласья нет? – вопрошала она. – Раз их в бригаду поставили, так и согласие должны найти… Причем здесь Крылов?.. Не знаю такого. Но надо будет, поставим на место и Крылова. Вызовем на профком, объясним задачу и всё сделает, как шелковый. Из какого он цеха? Ишь моду взяли – с начальством спорить.
Антон вскочил с кровати, пулей пролетел в соседнюю комнату, не церемонясь, вырвал у матери телефонную трубку и бросил на рычаг.
– Матушка! Господи! – простонал он. – Уж лучше б ты шпульки свои, как прежде, вставляла. А то позоришься перед всем миром. Стыдуха сплошная. Иван Андреевича Крылова она на профком вызывать собралась! Да он еще в девятнадцатом веке умер! Слышала хоть: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник»?
– Знаю, басня, – снисходительно подтвердила Александра Яковлевна. – Ее на днях на активе Первый как пример приводил.
Она горько поджала губы.
Оно и видно, что матери стыдишься, – недостаток образования Александра Яковлевна восполняла тонкой чувствительностью. – А чего стыдишься? Что одна-однова тебя на ноги подняла? Что квартиру вот эту трехкомнатную заслужила, когда другие по коммуналкам ютятся? Что колбаса в холодильнике не переводится? Между прочим, ЗИС, двойная камера, тоже не с неба свалился. А раз дают, стало быть, есть за что. Небось, когда тебя малолеткой посадить хотели, так я в кабинете начальника милиции на карачках ползала, чтоб прощение для тебя вымолить. И ничего – не стыдилась. Просто – сына спасала. Хоть и дура тебе мать, а не чужая. Так неужто взамен такое заслужила?
– Да не о том же я, – Антон смешался.
– А то не знаю, о чем! Да, не доучилась. Что ж? Зато, если мне чего из знаний не додано, то я партийным чутьем добираю. Со мной директор комбината не гнушается советоваться. Один родной сын, как нелюдь. Да где б ты щас был, если б меня на пироги-сапоги эти не выдвинули?
Она пригляделась к сыну. Примирительно потрепала за волосы:
– К матери у него придирки. Ткачихой – бабарихой при людях обзываешь. На себя лучше глянь. Неделю как из больницы. Едва спасли. И, пожалуйста, – веки-то вон, как у вурдалака. Опять с дружками гулял. А тебе про институт думать пора. Вступительные на носу. Надумал куда?
– На юридический. Надежная специальность. Опять же никаких ваших карьер.
Последнее почему-то рисовалось Антону немыслимым благом.
– Юрист, конечно, – чистая работа, – нехотя согласилась мать.
– Но все-таки не магистральная. Так, обслуга при начальстве. Ты не тушуйся, – выбери, что попрестижней. А я помогу.
– Да уж как-нибудь сам.
– Ну-ну, – Александра Яковлевна тяжко покачала головой. – Ты у нас во всем сам. В каждой бочке затычка. И за что мне такая напасть? Вот ответь, что тебе этот узбек в ресторане был? Сват? Кум? Ведь никто и звать никак. Сам полуживой! А полез заступаться. Ох, дорого мне, Антошка, твое правдолюбство дурацкое выходит! Надеюсь, в милиции опять хлопотать не придется?
Антон насупился.
Мать не раз пеняла ему историей, произошедшей за пять лет до того.
В одном из дворовых полуподвалов размещалась радиомастерская, незарешеченные окна которой выходили во двор. По вечерам, после окончания рабочего дня, мальчишки скапливались перед окнами и жадно разглядывали брошенные на столах дефицитные приемники, – неохраняемое, без сигнализации помещение словно напрашивалось, чтоб его обокрали.
Двенадцатилетний Антон явился к директору мастерской.
– Тебе чего, пацан? – буркнул запаренный человек в линялом халате, с чахлым пучком слежаных волос, будто нашлепнутых на потную лысину.
– Надо технику после работы убирать и потом решетки бы на окна, – строго сообщил Антон. – А то как бы бесхозяйственность. Нельзя так. Вам все-таки чужое доверено.
Из мастерской нахального шкета выдворили легким пинком под зад.
В ту же ночь Антон аккуратно отогнул гвоздики, через форточку влез в подвал и сгреб в сумку несколько приемников «Спидола» и магнитофон «Весна».
Утром принес добычу в милицию.
– Это я всё украл, – с гордостью сообщил он. – Чтоб доказать, что бесхозяйственность.
От наказания начинающего правдолюба спасли юный возраст, материнские слезы и заступничество директора школы.
Правда, на окнах радиомастерской появились решетки.
– Ладно, позорище моё, давай прощаться, – Александра Яковлевна вздохнула.
Только сейчас Антон вспомнил, что мать вновь уезжает.
– Не надоело по семинарам-то шляться? – буркнул он.
– Семинары – часть моей работы, – отреагировала Александра Яковлевна, едва заметно смутившись. – Вернусь через два дня. И – гляди, Антошка, чтоб без гулянок! – Александра Яковлевна энергично подхватила сумку, подставила щеку. – Квартиру сдал!
– Квартиру принял, – Антон чмокнул мать, закрыл за ней дверь.
– Одно слово – ткачиха-бобориха! А ведь и впрямь поднимется. Вот она, загадка марксизма-ленинизма, – недоуменно поделился он впечатлением со своим отражением в зеркале.
Заглядевшись, ударился коленом о сваленные в углу книжные полки. За полками этими ломились, писались по ночам в очередях. Матери их предложили по большому блату, и не взять она сочла неприличным. Теперь, в ожидании огородного сезона, Александра Яковлевна выращивала в них рассаду.
– Жанночка, – прощебетал он. – Не хочешь в гости зайти? У меня журналы западные есть. Матушка из загранки привезла. Моды – купальники всякие. Фото цветные – отпад. А?
– И тебе мама разрешает их смотреть? – Жанночка хихикнула.
– Матушка уехала. На два дня, – Антон горячо задышал. – Приходи, а? Картинки полистаем. Под шоколадный ликер. Моё выздоровление отметим.
– А выздоровел?
– У меня еще торт «Птичье молоко» есть, – подрагивая все сильнее, интриговал Антон. – Придешь, да?
– Вряд ли. У меня вообще-то планы.
Антон облизнул пересохшие губы. Набрался смелости.
– Так отложи! Я тебе большую правду скажу: мне так тебя хочется.
– А то без тебя некому, – выпалила Жанночка и – зарделась. Ну что поделать, если резвый язычок ее был проворней неспешных мыслей.
– У меня еще двадцать рублей есть, – припомнил отчаявшийся сладострастец. – После в ресторан бы сходили, а?
– Двадцатник? – собиравшаяся повесить трубку Жанночка заинтересовалась.
– Слушай, а я как раз блузку присмотрела. Может, займешь? Буквально на два-три дня.
– Да чего занимать? Бери и всё. Так я пошел открывать?
– Разве только купальники глянуть.
Через минуту в дверь позвонили. Антон отодвинул задвижку. На пороге стояла молоденькая девушка в кримпленовом сарафанчике. Короткие пышные смоляные волосы, взбившиеся вкруг худенького длинноносого личика придавали ей сходство с крашеным одуванчиком.
– Я – Лидия, – смущаясь, произнесла она.
– Да, конечно, – узнал Антон. Он смутился, – на нижнем этаже, в квартире Жанночки, щелкнул запор, послышалось постукивание шпилек по кафелю.
– Я вообще-то узнать, как ты, – пробормотала Лидия. – Проходила мимо. Подумала, может, тебе чего надо.
Признаться, что ему сейчас было надо, Антон бы все равно не смог. Тем более, в лестничном проеме показалась Жанночка, – прямо в наброшенном домашнем халате.
При виде ее Лидия оцепенела.
– О! – Жанночка удивилась. – У нас тут детсадовский групповичок намечается?
– Да нет, это так, – смешавшийся Антон отстранился, пропуская ее в квартиру, нетерпеливо посмотрел на нежданную гостью.
– Да, я просто так, – в спину Жанночке подтвердила Лидия. Личико ее сморщилось. – В общем, рада, что ты выздоровел.
Боясь расплакаться, она резко повернулась и припустила вниз.
– Эй! – спохватившийся Антон бросился к проему. – Спасибо тебе!
Дробот ножек был ему ответом.
В квартиру вновь позвонили.
Антон неохотно поднялся, отпер замок и в недоумении отступил, – на пороге стоял патлатый.
– Вадимом меня зовут, – сообщил патлатый и лучезарно добавил, – для особо приближенных можно запросто – Вадичка. С нечаянной тебя радостью, хозяин, приглашай в дом дорогого гостя.
Он сделал попытку втиснуться внутрь. Но уткнулся животом в ногу, шлагбаумом перегородившую косяк.
– Чего приперся?
– Замириться. И вообще…
Антон догадался.
– Что, в милиции пуганули?
– Было бы чем, – Вадичка пренебрежительно фыркнул. – Вот если б ты коньки отбросил, тогда неприятно. А так, просто надо, чтоб заявление написал, мол, без претензий…Не хочется, чтоб папаша узнал. У меня папаша, между прочим, секретарь вашего обкома. Непомнящий, – слышал, конечно?
Антон безразлично повел плечом.
– Дурацкая, конечно, у нас с тобой шкода вышла, – посетовал Вадичка. – Но, если подойти к происшедшему с философической точки зрения, во всем виноваты черные.
От такого пассажа Антон оторопел.
Негры, что ли? – неуверенно предположил он.
– Да хоть и негры. А больше чебуреки всякие. Белому человеку из-за них житья нет. Я тебе как славянин славянину скажу: если мы их сегодня не задавим, завтра они нас давить начнут. Закон селекции. Улавливаешь?
– Улавливаю, кажется. Расизму-то папочка обучил?
– Не, это я сам дошел, – без стеснения сообщил Вадичка. – Папаше такое вслух нельзя. Зато, если что, отмажет. Погундосит, но отмажет. Ему судимый сын не с руки.
Вадичка не солгал, – проросший, словно лопух среди декоративной номенклатурной травки, он давно превратился в головную боль своих родителей.
Непутевый сын высокопоставленного партийного функционера, пристроенный отцом в МГУ, с первого курса вел богемный образ жизни, пропадая неделями то на каких-то несанкционированных Грушинских фестивалях авторской песни, то в общаге ВГИКа или среди художественного поп-арта, хотя сам не пел, не играл, не рисовал. Зато слыл за нужного человека. Деньги, в которых отказывали родители, научился добывать, приторговывая аудиокассетами, джинсами «Левис» и часами «Сейко». А к началу восьмидесятых и вовсе выдвинулся, – стал заметным по Москве театральным спекулем. Дважды попадался и дважды отец, скрипя зубами и чертыхаясь, спасал его от уголовной ответственности.
И единственно, о чем Непомнящий-старший втайне от всех молил Всевышнего, – чтобы грех богемности не перерос в несмываемый позор диссидентства. Именно потому на пятом, последнем курсе он перевел сына в Калининский университет, – всё-таки под приглядом.
– Если б еще и «бабок» подкидывал, цены б ему не было, – посетовал Вадичка. – Сам-то привык на готовеньком. Тургеневскую проблему знаешь?
– Отцов и детей?
– Черта с два. Детей и отцовских денег.
Антон озадаченно взъерошил курчавые волосы. Всё, что говорил этот толстогубый малый с сальными патлами и тонким скандальным голосом, вызывало в нем протест. Но ёрническая, бесстыжая манера, в какой это подносилось, притягивала. Он все-таки поморщился:
– А слышал такую поговорку: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей?».
– Еще чего, – Непомнящий сцыкнул. – Когда «бабки» есть, и друзья отовсюду сыпятся. А нет, так и борщецу Вадичке налить на халяву некому.
Топтаться в дверях Вадичке надоело.
– Я, между прочим, у папаши из бара коллекционный «Мартель» прихватил, – объявил он. – Примирительный. Или уносить?Только имей в виду, Вадичку в корешах заиметь – это, я тебе скажу, большая удача. Человек я штучный, яркий.
– Как мухомор.
– Что ж? Не без того. Ядовит. Зато обаятелен, – будто сказав что-то очень остроумное, Вадичка заливисто захохотал.
– Так что?
Антон посторонился, пропуская гостя и, кажется, нового приятеля.
Когда Ленин говорил о кухарке, что станет управлять государством, он наверняка имел в виду Александру Яковлевну. Во всяком случае Антон был искренне в этом убежден. И оттого государству сочувствовал. Это до какой же скудости надо дойти, чтобы, перебрав десяток тысяч комбинатовских работников, вознести наверх его матушку, с ее заушными семью классами.
Как ни странно, именно карьерный рост Александры Яковлевны стал причиной трещины, образовавшейся в нежных дотоле отношениях сына и матери.
И даже не сам рост. Отношения испортились, когда в школе при Антоне мать назвали Фирсовской подстилкой. Кто такой Фирсов, он знал слабо, – кто-то из областного начальства. Но что подстилка и через это двинулась, понял досконально. И оттого морду сболтнувшему набил чувствительно. Однако к матери с того дня возникло брезгливое чувство, с которым боролся, но победить в себе не мог.
Сегодня Антон проснулся от резкого материнского голоса, – Александра Яковлевна кого-то распекала по телефону. В последнее время она усвоила этот начальственно – покровительственный тон.
– Что значит, в товарищах согласья нет? – вопрошала она. – Раз их в бригаду поставили, так и согласие должны найти… Причем здесь Крылов?.. Не знаю такого. Но надо будет, поставим на место и Крылова. Вызовем на профком, объясним задачу и всё сделает, как шелковый. Из какого он цеха? Ишь моду взяли – с начальством спорить.
Антон вскочил с кровати, пулей пролетел в соседнюю комнату, не церемонясь, вырвал у матери телефонную трубку и бросил на рычаг.
– Матушка! Господи! – простонал он. – Уж лучше б ты шпульки свои, как прежде, вставляла. А то позоришься перед всем миром. Стыдуха сплошная. Иван Андреевича Крылова она на профком вызывать собралась! Да он еще в девятнадцатом веке умер! Слышала хоть: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник»?
– Знаю, басня, – снисходительно подтвердила Александра Яковлевна. – Ее на днях на активе Первый как пример приводил.
Она горько поджала губы.
Оно и видно, что матери стыдишься, – недостаток образования Александра Яковлевна восполняла тонкой чувствительностью. – А чего стыдишься? Что одна-однова тебя на ноги подняла? Что квартиру вот эту трехкомнатную заслужила, когда другие по коммуналкам ютятся? Что колбаса в холодильнике не переводится? Между прочим, ЗИС, двойная камера, тоже не с неба свалился. А раз дают, стало быть, есть за что. Небось, когда тебя малолеткой посадить хотели, так я в кабинете начальника милиции на карачках ползала, чтоб прощение для тебя вымолить. И ничего – не стыдилась. Просто – сына спасала. Хоть и дура тебе мать, а не чужая. Так неужто взамен такое заслужила?
– Да не о том же я, – Антон смешался.
– А то не знаю, о чем! Да, не доучилась. Что ж? Зато, если мне чего из знаний не додано, то я партийным чутьем добираю. Со мной директор комбината не гнушается советоваться. Один родной сын, как нелюдь. Да где б ты щас был, если б меня на пироги-сапоги эти не выдвинули?
Она пригляделась к сыну. Примирительно потрепала за волосы:
– К матери у него придирки. Ткачихой – бабарихой при людях обзываешь. На себя лучше глянь. Неделю как из больницы. Едва спасли. И, пожалуйста, – веки-то вон, как у вурдалака. Опять с дружками гулял. А тебе про институт думать пора. Вступительные на носу. Надумал куда?
– На юридический. Надежная специальность. Опять же никаких ваших карьер.
Последнее почему-то рисовалось Антону немыслимым благом.
– Юрист, конечно, – чистая работа, – нехотя согласилась мать.
– Но все-таки не магистральная. Так, обслуга при начальстве. Ты не тушуйся, – выбери, что попрестижней. А я помогу.
– Да уж как-нибудь сам.
– Ну-ну, – Александра Яковлевна тяжко покачала головой. – Ты у нас во всем сам. В каждой бочке затычка. И за что мне такая напасть? Вот ответь, что тебе этот узбек в ресторане был? Сват? Кум? Ведь никто и звать никак. Сам полуживой! А полез заступаться. Ох, дорого мне, Антошка, твое правдолюбство дурацкое выходит! Надеюсь, в милиции опять хлопотать не придется?
Антон насупился.
Мать не раз пеняла ему историей, произошедшей за пять лет до того.
В одном из дворовых полуподвалов размещалась радиомастерская, незарешеченные окна которой выходили во двор. По вечерам, после окончания рабочего дня, мальчишки скапливались перед окнами и жадно разглядывали брошенные на столах дефицитные приемники, – неохраняемое, без сигнализации помещение словно напрашивалось, чтоб его обокрали.
Двенадцатилетний Антон явился к директору мастерской.
– Тебе чего, пацан? – буркнул запаренный человек в линялом халате, с чахлым пучком слежаных волос, будто нашлепнутых на потную лысину.
– Надо технику после работы убирать и потом решетки бы на окна, – строго сообщил Антон. – А то как бы бесхозяйственность. Нельзя так. Вам все-таки чужое доверено.
Из мастерской нахального шкета выдворили легким пинком под зад.
В ту же ночь Антон аккуратно отогнул гвоздики, через форточку влез в подвал и сгреб в сумку несколько приемников «Спидола» и магнитофон «Весна».
Утром принес добычу в милицию.
– Это я всё украл, – с гордостью сообщил он. – Чтоб доказать, что бесхозяйственность.
От наказания начинающего правдолюба спасли юный возраст, материнские слезы и заступничество директора школы.
Правда, на окнах радиомастерской появились решетки.
– Ладно, позорище моё, давай прощаться, – Александра Яковлевна вздохнула.
Только сейчас Антон вспомнил, что мать вновь уезжает.
– Не надоело по семинарам-то шляться? – буркнул он.
– Семинары – часть моей работы, – отреагировала Александра Яковлевна, едва заметно смутившись. – Вернусь через два дня. И – гляди, Антошка, чтоб без гулянок! – Александра Яковлевна энергично подхватила сумку, подставила щеку. – Квартиру сдал!
– Квартиру принял, – Антон чмокнул мать, закрыл за ней дверь.
– Одно слово – ткачиха-бобориха! А ведь и впрямь поднимется. Вот она, загадка марксизма-ленинизма, – недоуменно поделился он впечатлением со своим отражением в зеркале.
Заглядевшись, ударился коленом о сваленные в углу книжные полки. За полками этими ломились, писались по ночам в очередях. Матери их предложили по большому блату, и не взять она сочла неприличным. Теперь, в ожидании огородного сезона, Александра Яковлевна выращивала в них рассаду.
* * *
Антон бросился к телефону, поспешно набрал номер.– Жанночка, – прощебетал он. – Не хочешь в гости зайти? У меня журналы западные есть. Матушка из загранки привезла. Моды – купальники всякие. Фото цветные – отпад. А?
– И тебе мама разрешает их смотреть? – Жанночка хихикнула.
– Матушка уехала. На два дня, – Антон горячо задышал. – Приходи, а? Картинки полистаем. Под шоколадный ликер. Моё выздоровление отметим.
– А выздоровел?
– У меня еще торт «Птичье молоко» есть, – подрагивая все сильнее, интриговал Антон. – Придешь, да?
– Вряд ли. У меня вообще-то планы.
Антон облизнул пересохшие губы. Набрался смелости.
– Так отложи! Я тебе большую правду скажу: мне так тебя хочется.
– А то без тебя некому, – выпалила Жанночка и – зарделась. Ну что поделать, если резвый язычок ее был проворней неспешных мыслей.
– У меня еще двадцать рублей есть, – припомнил отчаявшийся сладострастец. – После в ресторан бы сходили, а?
– Двадцатник? – собиравшаяся повесить трубку Жанночка заинтересовалась.
– Слушай, а я как раз блузку присмотрела. Может, займешь? Буквально на два-три дня.
– Да чего занимать? Бери и всё. Так я пошел открывать?
– Разве только купальники глянуть.
Через минуту в дверь позвонили. Антон отодвинул задвижку. На пороге стояла молоденькая девушка в кримпленовом сарафанчике. Короткие пышные смоляные волосы, взбившиеся вкруг худенького длинноносого личика придавали ей сходство с крашеным одуванчиком.
– Я – Лидия, – смущаясь, произнесла она.
– Да, конечно, – узнал Антон. Он смутился, – на нижнем этаже, в квартире Жанночки, щелкнул запор, послышалось постукивание шпилек по кафелю.
– Я вообще-то узнать, как ты, – пробормотала Лидия. – Проходила мимо. Подумала, может, тебе чего надо.
Признаться, что ему сейчас было надо, Антон бы все равно не смог. Тем более, в лестничном проеме показалась Жанночка, – прямо в наброшенном домашнем халате.
При виде ее Лидия оцепенела.
– О! – Жанночка удивилась. – У нас тут детсадовский групповичок намечается?
– Да нет, это так, – смешавшийся Антон отстранился, пропуская ее в квартиру, нетерпеливо посмотрел на нежданную гостью.
– Да, я просто так, – в спину Жанночке подтвердила Лидия. Личико ее сморщилось. – В общем, рада, что ты выздоровел.
Боясь расплакаться, она резко повернулась и припустила вниз.
– Эй! – спохватившийся Антон бросился к проему. – Спасибо тебе!
Дробот ножек был ему ответом.
* * *
Под вечер, проводив Жанночку, Антон в адидасовских тянучках курил на постели, бессмысленно улыбаясь в потолок. Мечта сбылась – он наконец стал мужчиной.В квартиру вновь позвонили.
Антон неохотно поднялся, отпер замок и в недоумении отступил, – на пороге стоял патлатый.
– Вадимом меня зовут, – сообщил патлатый и лучезарно добавил, – для особо приближенных можно запросто – Вадичка. С нечаянной тебя радостью, хозяин, приглашай в дом дорогого гостя.
Он сделал попытку втиснуться внутрь. Но уткнулся животом в ногу, шлагбаумом перегородившую косяк.
– Чего приперся?
– Замириться. И вообще…
Антон догадался.
– Что, в милиции пуганули?
– Было бы чем, – Вадичка пренебрежительно фыркнул. – Вот если б ты коньки отбросил, тогда неприятно. А так, просто надо, чтоб заявление написал, мол, без претензий…Не хочется, чтоб папаша узнал. У меня папаша, между прочим, секретарь вашего обкома. Непомнящий, – слышал, конечно?
Антон безразлично повел плечом.
– Дурацкая, конечно, у нас с тобой шкода вышла, – посетовал Вадичка. – Но, если подойти к происшедшему с философической точки зрения, во всем виноваты черные.
От такого пассажа Антон оторопел.
Негры, что ли? – неуверенно предположил он.
– Да хоть и негры. А больше чебуреки всякие. Белому человеку из-за них житья нет. Я тебе как славянин славянину скажу: если мы их сегодня не задавим, завтра они нас давить начнут. Закон селекции. Улавливаешь?
– Улавливаю, кажется. Расизму-то папочка обучил?
– Не, это я сам дошел, – без стеснения сообщил Вадичка. – Папаше такое вслух нельзя. Зато, если что, отмажет. Погундосит, но отмажет. Ему судимый сын не с руки.
Вадичка не солгал, – проросший, словно лопух среди декоративной номенклатурной травки, он давно превратился в головную боль своих родителей.
Непутевый сын высокопоставленного партийного функционера, пристроенный отцом в МГУ, с первого курса вел богемный образ жизни, пропадая неделями то на каких-то несанкционированных Грушинских фестивалях авторской песни, то в общаге ВГИКа или среди художественного поп-арта, хотя сам не пел, не играл, не рисовал. Зато слыл за нужного человека. Деньги, в которых отказывали родители, научился добывать, приторговывая аудиокассетами, джинсами «Левис» и часами «Сейко». А к началу восьмидесятых и вовсе выдвинулся, – стал заметным по Москве театральным спекулем. Дважды попадался и дважды отец, скрипя зубами и чертыхаясь, спасал его от уголовной ответственности.
И единственно, о чем Непомнящий-старший втайне от всех молил Всевышнего, – чтобы грех богемности не перерос в несмываемый позор диссидентства. Именно потому на пятом, последнем курсе он перевел сына в Калининский университет, – всё-таки под приглядом.
– Если б еще и «бабок» подкидывал, цены б ему не было, – посетовал Вадичка. – Сам-то привык на готовеньком. Тургеневскую проблему знаешь?
– Отцов и детей?
– Черта с два. Детей и отцовских денег.
Антон озадаченно взъерошил курчавые волосы. Всё, что говорил этот толстогубый малый с сальными патлами и тонким скандальным голосом, вызывало в нем протест. Но ёрническая, бесстыжая манера, в какой это подносилось, притягивала. Он все-таки поморщился:
– А слышал такую поговорку: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей?».
– Еще чего, – Непомнящий сцыкнул. – Когда «бабки» есть, и друзья отовсюду сыпятся. А нет, так и борщецу Вадичке налить на халяву некому.
Топтаться в дверях Вадичке надоело.
– Я, между прочим, у папаши из бара коллекционный «Мартель» прихватил, – объявил он. – Примирительный. Или уносить?Только имей в виду, Вадичку в корешах заиметь – это, я тебе скажу, большая удача. Человек я штучный, яркий.
– Как мухомор.
– Что ж? Не без того. Ядовит. Зато обаятелен, – будто сказав что-то очень остроумное, Вадичка заливисто захохотал.
– Так что?
Антон посторонился, пропуская гостя и, кажется, нового приятеля.
Деньги из асфальта
В воскресный сентябрьский полдень в старинном ресторане «Селигер», расположенном в центре Калинина, Иван Андреевич Листопад вкушал солянку. Золотистую мясную солянку на почках, приготовленную стариком Демидычем, о котором шла слава, что секрет необыкновенного блюда перенял он аж от шеф-повара императорской кухни, при которой состоял поваренком. Слава Демидыча и его удивительной целебной солянки растянулась во всю длину Октябрьской железной дороги. Нередко из поездов Ленинградского направления вываливалась угрюмая артистическая братия и спешила к Демидычу подправить самочувствие соляночкой, после чего, сытая и остограмленная, растекалась дальше – кто на съемки в Питер, кто на спектакли в Москву.
Впрочем Иван сегодня не испытывал ни гордости от приобщения к избранному кругу ценителей, ни удовольствия от самой соляночки, – хлебал себе, будто суп-лапшу из военторговской столовой, изредка разбавляя стопарем водки.
Худо было Ивану. Как всякому, кому было слишком хорошо накануне. Что же впрочем произошло накануне? Иван напрягся, припоминая. Ну, то, что надрался без затей, – так это ничего нового. Кажется, какой-то упертый швейцар никак не хотел пропустить его в ресторан «Центральный». Де, не могу-с в пьяном виде. Тогда он многозначительно пошуршал завалявшейся в кармане оберткой от шоколадки, швейцар отодвинулся с дороги и даже поддержал под ручку. После, уже за полночь, шел посреди Советской и, расставив в стороны руки, пытался загрести всех встречных барышень. При этом почему-то кричал: «Хрюшки! Отдаюсь задаром. Доставлю немыслимое блаженство!» И – что ты думаешь? Все-таки отловил какую-то разудалую деваху. И, конечно же, насчет блаженства надул, – добравшись до койки, захрапел, будто обессилевший, достигший берега пловец.
Лишь наутро он разглядел, что пригрела его не кто иная как подруга Феликса Торопина Нинка Митягина. Сама Нинка, оказавшись в постели с дружком любовника, по этому поводу не слишком комплексовала. Она бы выглядела вполне беззаботной, если бы не естественная хмурость неудовлетворенной женщины.
Нинка оставалась всё той же: взрывной и сентиментальной одновременно. Она по-прежнему работала официанткой. Лихо обсчитывала клиентов. Если требовали счет, обижалась и впадала в слезливость. И тогда крупные слезы выкатывались одна за другой, будто вагоны метро из тоннеля – в часы пик. При виде крокодиловых Нинкиных слез клиенты впадали в ступор и – платили беспрекословно.
– Феликс-то пишет? – смущенно поинтересовался Иван.
– Да от него разве дождешься? Так, получаю весточки, – Нинка огладила золотую цепочку.
– Чего ж меня-то тогда в постель затащила?
– А что тебя? Господи, нашел о чем. Я ведь ему верная.
Нинка говорила вполне искренне. Она и впрямь оставалась верна своему Феликсу самой надежной женской верностью: не телом, – душой.
– Говорят, за него проплатили, чтоб досрочно выпустить. Так что со дня на день вернуться должен! – сообщила Нинка. – Может, в Сочи отвезет.
– А может, отметелит, если про гульки узнает.
– Это уж не без того, – она улыбнулась чему-то своему – приятному.
– А потом все-таки в Сочи. Вот погляди, чего доканчиваю.
К возвращению Феликса искусница Нинка вязала ему махеровый джемпер.
Именно Митягина, торопившаяся на смену, и соблазнила Ивана пресловутой соляночкой с почками, над которой он теперь корпел, ощущая себя худо и скверно.
Худо ему было от вчерашнего. А скверно – от всего года, прожитого в ставшем ненавистным Калинине. Скука и однообразие владели Иваном. Он, конечно, помнил о необходимости поскорей написать кандидатскую диссертацию, но – странное дело: оказавшись в обстановке, когда всё, казалось, к этому подталкивало, Иван не мог заставить себя сесть за работу.
То есть поначалу взялся он азартно. Проводить эксперименты, сопоставлять полученные данные с общепризнанными и выстраивать собственные гипотезы показалось любопытным. За каких-то полгода он, не напрягаясь, написал три четверти положенного объема. Оставалось лишь разнести текст по главам, приписать вступление со ссылками на материалы последнего съезда КПСС и подготовить практические предложения. Но на предложениях его и застопорило, потому что увидел то, на что поначалу не обратил внимания. Он решил поставленную задачу. Но реализовать предложения на практике было заведомо нереально. В Советском Союзе просто отсутствовала техника, на которой можно было бы испытать предлагаемые нововведения. Получилось, что он собрал кубик Рубика, – вроде как шахматную композицию решил. И Иван затосковал. Не то, чтоб он вовсе охладел к науке, не то, чтоб забыл, ради чего оказался в провинции, но все это стало казаться пресным, дистиллированным.
Напрасно сам ректор Борис Анатольевич Демченко уговаривал Листопада быстренько оформить написанное и вынести на обсуждение. Одна мысль о бесполезной работе стала вызывать у него рвотный рефлекс, как после перепоя.
Перепои тоже не заставили себя ждать. Поначалу Иван попробовал сблизиться с соседями по Перцовскому общежитию – иногородними аспирантами и неженатыми ассистентами кафедр. Но они оказались скучны и скользки. В их обществе можно было пить, но не напиваться, – непиететные Ивановы высказывания сами собой становились известны на кафедре. А напиться хотелось, – и чем дальше, тем сильнее, так что в какой-то момент он перестал отказывать себе в этом удовольствии. В институте заговорили о громких загулах блатного аспиранта. После гулянки с двумя мутноглазыми подружками, которых Иван подобрал на вокзале и привёз в Перцов, уборщица обнаружила в его комнате закатившийся за кровать шприц. В ректорат стал заглядывать местный участковый.
Впрочем Иван сегодня не испытывал ни гордости от приобщения к избранному кругу ценителей, ни удовольствия от самой соляночки, – хлебал себе, будто суп-лапшу из военторговской столовой, изредка разбавляя стопарем водки.
Худо было Ивану. Как всякому, кому было слишком хорошо накануне. Что же впрочем произошло накануне? Иван напрягся, припоминая. Ну, то, что надрался без затей, – так это ничего нового. Кажется, какой-то упертый швейцар никак не хотел пропустить его в ресторан «Центральный». Де, не могу-с в пьяном виде. Тогда он многозначительно пошуршал завалявшейся в кармане оберткой от шоколадки, швейцар отодвинулся с дороги и даже поддержал под ручку. После, уже за полночь, шел посреди Советской и, расставив в стороны руки, пытался загрести всех встречных барышень. При этом почему-то кричал: «Хрюшки! Отдаюсь задаром. Доставлю немыслимое блаженство!» И – что ты думаешь? Все-таки отловил какую-то разудалую деваху. И, конечно же, насчет блаженства надул, – добравшись до койки, захрапел, будто обессилевший, достигший берега пловец.
Лишь наутро он разглядел, что пригрела его не кто иная как подруга Феликса Торопина Нинка Митягина. Сама Нинка, оказавшись в постели с дружком любовника, по этому поводу не слишком комплексовала. Она бы выглядела вполне беззаботной, если бы не естественная хмурость неудовлетворенной женщины.
Нинка оставалась всё той же: взрывной и сентиментальной одновременно. Она по-прежнему работала официанткой. Лихо обсчитывала клиентов. Если требовали счет, обижалась и впадала в слезливость. И тогда крупные слезы выкатывались одна за другой, будто вагоны метро из тоннеля – в часы пик. При виде крокодиловых Нинкиных слез клиенты впадали в ступор и – платили беспрекословно.
– Феликс-то пишет? – смущенно поинтересовался Иван.
– Да от него разве дождешься? Так, получаю весточки, – Нинка огладила золотую цепочку.
– Чего ж меня-то тогда в постель затащила?
– А что тебя? Господи, нашел о чем. Я ведь ему верная.
Нинка говорила вполне искренне. Она и впрямь оставалась верна своему Феликсу самой надежной женской верностью: не телом, – душой.
– Говорят, за него проплатили, чтоб досрочно выпустить. Так что со дня на день вернуться должен! – сообщила Нинка. – Может, в Сочи отвезет.
– А может, отметелит, если про гульки узнает.
– Это уж не без того, – она улыбнулась чему-то своему – приятному.
– А потом все-таки в Сочи. Вот погляди, чего доканчиваю.
К возвращению Феликса искусница Нинка вязала ему махеровый джемпер.
Именно Митягина, торопившаяся на смену, и соблазнила Ивана пресловутой соляночкой с почками, над которой он теперь корпел, ощущая себя худо и скверно.
Худо ему было от вчерашнего. А скверно – от всего года, прожитого в ставшем ненавистным Калинине. Скука и однообразие владели Иваном. Он, конечно, помнил о необходимости поскорей написать кандидатскую диссертацию, но – странное дело: оказавшись в обстановке, когда всё, казалось, к этому подталкивало, Иван не мог заставить себя сесть за работу.
То есть поначалу взялся он азартно. Проводить эксперименты, сопоставлять полученные данные с общепризнанными и выстраивать собственные гипотезы показалось любопытным. За каких-то полгода он, не напрягаясь, написал три четверти положенного объема. Оставалось лишь разнести текст по главам, приписать вступление со ссылками на материалы последнего съезда КПСС и подготовить практические предложения. Но на предложениях его и застопорило, потому что увидел то, на что поначалу не обратил внимания. Он решил поставленную задачу. Но реализовать предложения на практике было заведомо нереально. В Советском Союзе просто отсутствовала техника, на которой можно было бы испытать предлагаемые нововведения. Получилось, что он собрал кубик Рубика, – вроде как шахматную композицию решил. И Иван затосковал. Не то, чтоб он вовсе охладел к науке, не то, чтоб забыл, ради чего оказался в провинции, но все это стало казаться пресным, дистиллированным.
Напрасно сам ректор Борис Анатольевич Демченко уговаривал Листопада быстренько оформить написанное и вынести на обсуждение. Одна мысль о бесполезной работе стала вызывать у него рвотный рефлекс, как после перепоя.
Перепои тоже не заставили себя ждать. Поначалу Иван попробовал сблизиться с соседями по Перцовскому общежитию – иногородними аспирантами и неженатыми ассистентами кафедр. Но они оказались скучны и скользки. В их обществе можно было пить, но не напиваться, – непиететные Ивановы высказывания сами собой становились известны на кафедре. А напиться хотелось, – и чем дальше, тем сильнее, так что в какой-то момент он перестал отказывать себе в этом удовольствии. В институте заговорили о громких загулах блатного аспиранта. После гулянки с двумя мутноглазыми подружками, которых Иван подобрал на вокзале и привёз в Перцов, уборщица обнаружила в его комнате закатившийся за кровать шприц. В ректорат стал заглядывать местный участковый.