Страница:
«Билет № 8», – еще не дойдя до стола, решительно объявил Антон. Памятуя, что крепости берутся натиском.
– Вы кто? – удивился Суханов.
– Студент Негрустуев, – Антон положил раскрытую зачетку.
– А…что-то я вас прежде не видел?
– Так и я вас не видел, – коньяк побежал по жилам.
– Важно, кто и где не видел, – в блеске глаз Суханова добавилось чуть-чуть веселья, будто в воду капнули марганцовки. – Я вас на своих лекциях не видел.
– Я не ходил.
– Вот как? И чем, позвольте полюбопытствовать, вы были так заняты, что не снизошли?
– На бильярде в Доме офицеров играл, – бухнул честный Антон. Готовившийся за соседним столом староста группы с чувством постучал себя по лбу.
– На биль?… – Суханов не сразу осознал услышанное. А когда осознал, произошло удивительное: он захохотал. Насмерть напугав всех в аудитории. Потому что смеяться он не умел вовсе, – вместо смеха раздался отрывистый лай. Да и мышцы лица оказались не приспособлены к соответствующим сокращениям, – разве что десны еще втянулись да на воспаленных глазах выступила скупая влага, – Суханов веселился внутриутробно. Длинным, как карандаш, пальцем он смахнул слезинку. – И – как?
– Третье место держу. Кий подарили.
– О! Персональный кий, – Суханов завистливо причмокнул. – Стало быть, не уронил честь факультета? А вы, как погляжу, занятный.
– Вы тоже, – Антону начал нравиться нестандартный «сухарь».
За разговором о футболе, о рыбалке время летело незаметно. Среди студентов обозначилось некое нетерпеливое шуршание.
– Может, я начну отвечать? – спохватился Антон.
– А зачем? Идите, – Суханов с видимой неохотой оторвался от приятной беседы, вернул Негрустуеву зачетку и, склонившись над ведомостью, вывел загогулистую двойку.
– В смысле?.. Я ж готов к ответу, – не веря глазам, Антон тряхнул исписанные листы.
– Это вряд ли. Как вы можете быть готовы, если ни разу не посещали мои лекции? Идите и – учите.
– А зачем собственно я должен время терять?! – взъелся Антон, понявший, что всё это время его держали за клоуна. – Добро бы была настоящая наука.
– То есть для вас земельное право недостаточно научно? – тихо прошелестел Григорий Александрович, наливаясь желчью.
Со старостой сделалось нехорошо. Он обхватил голову руками и в страхе затряс головой. Желчь Суханова, если уж выплескивалась, заливала всех поблизости.
– Какая ж это наука? – Антон пренебрежительно встретил пронизывающий взгляд. – Даже земельного кадастра до сих пор не удосужились завести. А без земельного кадастра оценить землю невозможно. Все едино получается, – что чернозем, что суглинок. Одна цена тундре и Красной площади. Так на хрена ж мне это пустословие? Лучше уж шара загнать. От борта в середину. Там без всякого кадастра, один грунт на всех, – сукно.
Зелёный от злости, он вышел из аудитории. Ошарашенный Суханов проводил его недобрым взглядом. И, разумеется, оставшихся посек мигом.
В сентябре на повторном экзамене не было и тени того благодушного профессора, какого увидел Антон впервые. И хоть к экзамену в этот раз он подготовился еще более основательно, Суханов без малейших сантиментов в течение пяти минут дополнительными вопросами загонял его по бортам и в довершение с хрустом всадил в лузу, – отправил на переэкзаменационную комиссию, а значит, на отчисление.
В том, что этим всё закончится, Антон больше не сомневался, – о мстительности Суханова говорили даже преподаватели с других кафедр, пытавшиеся походатайствовать за пытливого студента. Заступничества Суханов отмел с обычной желчностью. Услышав от очередного просителя, что Негрустуев действительно несколько уперт, но – зато многогранен, он без промедления согласился: «Да, знаю: на бильярде играет». Судьба Антона Негрустуева казалась предрешенной.
Впрочем Антон предполагал, что за сухановской неуступчивостью кроется другая, более серьезная причина.
Последним летом, будучи в стройотряде, он случайно узнал об истории, приключившейся за два года до того и до сих пор с возмущением обсуждавшейся среди студентов. В тот год решением штаба ССО[2] со всех отрядов были собраны деньги на памятник студентам, погибшим в Великую Отечественную войну. Деньги университетского отряда, командиром которого значился старший преподаватель истории КПСС Сергеечев, до штабной кассы не дошли.
По возвращении Антон разыскал Сергеечева и вежливо задал один, совершенно невинный, как ему казалось, вопрос, кто именно и когда передал собранные на памятник деньги в кассу.
Сергеечев от неожиданности вспотел. Заговорил о святынях, которые не следует лапать грязными руками. О бессовестных клеветниках-завистниках. Другими словами, по мнению Антона, погнал дурь.
Тем же вечером Антон написал заявление в милицию. А уже через неделю Суханов завалил его на повторном экзамене и отправил на комиссию.
Антон увязал одно с другим. О заявлении в милицию стало известно. Должно быть, деканат решил прикрыть вороватого преподавателя, дабы тень не была брошена на весь факультет, и избавиться от студента, посмевшего вынести сор из избы. Выгнанный за неуспеваемость клеветник – совсем не то, что бескорыстный правдолюбец. А стало быть, начальник кафедры земельного права наверняка выполняет волю деканата.
Так это виделось Антону.
Визитер принялся спускаться по крутой пахучей лестнице, стараясь не шуметь и от того грохаясь то о коромысло, то о подвешенное жестяное, невиданной гулкости корыто, отлитое, видно, каким-нибудь колокольных дел умельцем. По этому гулу, да еще по мату, Антон безошибочно определил, что в гости к нему пожаловал Иван Листопад.
За три года, прошедшие после поездки в колхоз, Антон сильно изменился. На смену пленившей Ивана мальчишеской восторженности пришла пытливая недоверчивость. Впрочем, насмешливый с другими, на Ивана он смотрел с прежним обожанием, охотно уступая лидерство в их отношениях. Но в нем все время оставалось недоступное даже для лучшего друга пространство. И овладеть полностью его душой, вечно погруженной в какие-то свои глубинные проблемы, Листопаду не удавалось. Это Ивана раздражало, но и притягивало. И это же крепило их дружбу.
Третьей в их компании нередко оказывалась Вика. Втроем им тоже было хорошо и весело. Потому что образовался идеальный равнобедренный треугольник. Вику и Антона объединяло восхищение великолепным Иваном. Он же, подпитываемый их обожанием, без устали отмачивал всё новые хохмы и розыгрыши, от которых оба ухахатывались.
Распахнув нижнюю дверь, Листопад оказался в подвальчике. В нос ударил вкусный хлебный аромат, – на печке сушились недоеденные ржаные корки.
– Говорят, ты земельное право за науку не считаешь? – вместо приветствия пророкотал Иван, зачерпнув с протвеня горсть.
– Донесли уже, – поскучнел Антон.
– Слушай, а вообще наука для тебя существует? – Листопад вновь запустил лапу в сухари.
– Конечно. Я, к примеру, сейчас философией и политэкономией увлекся. Вот где масштабы.
Иван склонился над стопкой книг. Кант, Сенека, Фейербах и даже Каутский и Плеханов. Отдельно – пара Лениных, ощетинившихся закладками. Канта и Сенеку Иван равнодушно пропустил. Но закладки в Ильиче и особенно Каутский с Плехановым испугали нешуточно.
– Где достал?
– Старуха-дворянка в флигельке поблизости доживает. Пользуюсь, пока наследнички окаянные окончательно библиотеку не рассвистали.
– Оно тебе надо? – Иван с раздражением повертел потрепанный, дореволюционного издания томик.
– Размышляю я, Ванюша. Вот тот же Ленин Каутского ренегатом клеймит, Троцкого – иудушкой, Плеханову от него перепало. Так ты дай мне их в подлиннике. Самому пощупать. Может, я после этого из всех вас самым правоверным стану. Но – чтоб сначала через мозги пропустить. А меня на семинаре за это сектантом обозвали, – Антон в негодовании взлохматил шевелюру.
– Удивительно, шо до сих пор не выгнали, – Листопад запустил в рот очередную горсть. – Усвой один нехитрый совет: нельзя в жизни всё на зуб пробовать – дерьмом объешься. Понял?
– Нет.
– Вот потому и нажуешься его полной мерой.
Иван зыркнул на часы. Заторопился:
– Ладно, после помозгуем, на какоё кобыле твоего Суханова объехать. На бюро райкома опаздываю. Такое занудство, – по три часа воздух перемалывать.
После защиты диссертации Иван вернулся в Перцовский сельхозвуз. Верный слову, данному дядьке, он развернул бурную общественную деятельность и вскорости как молодой перспективный доцент оказался во главе институтского комитета комсомола, а как секретарь крупнейшей первичной организации был избран в состав бюро райкома ВЛКСМ.
– Я тебе, кстати, говорил, что секретарем райкома комсомола у нас Непомнящий? – припомнил он.
– Какой еще?..? Вадичка?! – Антон аж подлетел над кроватью. – Вадичка в комсомоле?!!
– Был Вадичка, да весь вышел. Вадима Кирилловича не желаете?Таким фарисеем заделался, такого патриотизму развел, шо духан аж на километр вокруг. Обещал дядьке по общественной линии поднапрячься, но – чувствую, – на пределе!
Иван механически ссыпал последние крошки в пасть. Спохватился.
– У тебя жрать-то есть чего?
– Больше нет, – Антон проследил за движением его ладони.
Смущенный Листопад заглянул в тети Пашину кухонку. Увы! Холодильник оказался пуст, а на опрятном столике стояло блюдце со сгорбившимся потным куском голландского сыра, на котором сидела муха. При виде гостя муха поднялась и кокетливо закружилась вокруг, – должно быть, соскучилась в одиночестве.
– Ништяк, Ваня, прорвемся, – успокоил его совесть Антон. – Я в стройотряде подзаработал. На днях выплатят. Так что на ближайшие пару недель хватит.
Строить более долгосрочные планы в преддверии экзамена на отчисление Антону казалось бессмыслицей.
Наш паровоз, вперед лети
– Вы кто? – удивился Суханов.
– Студент Негрустуев, – Антон положил раскрытую зачетку.
– А…что-то я вас прежде не видел?
– Так и я вас не видел, – коньяк побежал по жилам.
– Важно, кто и где не видел, – в блеске глаз Суханова добавилось чуть-чуть веселья, будто в воду капнули марганцовки. – Я вас на своих лекциях не видел.
– Я не ходил.
– Вот как? И чем, позвольте полюбопытствовать, вы были так заняты, что не снизошли?
– На бильярде в Доме офицеров играл, – бухнул честный Антон. Готовившийся за соседним столом староста группы с чувством постучал себя по лбу.
– На биль?… – Суханов не сразу осознал услышанное. А когда осознал, произошло удивительное: он захохотал. Насмерть напугав всех в аудитории. Потому что смеяться он не умел вовсе, – вместо смеха раздался отрывистый лай. Да и мышцы лица оказались не приспособлены к соответствующим сокращениям, – разве что десны еще втянулись да на воспаленных глазах выступила скупая влага, – Суханов веселился внутриутробно. Длинным, как карандаш, пальцем он смахнул слезинку. – И – как?
– Третье место держу. Кий подарили.
– О! Персональный кий, – Суханов завистливо причмокнул. – Стало быть, не уронил честь факультета? А вы, как погляжу, занятный.
– Вы тоже, – Антону начал нравиться нестандартный «сухарь».
За разговором о футболе, о рыбалке время летело незаметно. Среди студентов обозначилось некое нетерпеливое шуршание.
– Может, я начну отвечать? – спохватился Антон.
– А зачем? Идите, – Суханов с видимой неохотой оторвался от приятной беседы, вернул Негрустуеву зачетку и, склонившись над ведомостью, вывел загогулистую двойку.
– В смысле?.. Я ж готов к ответу, – не веря глазам, Антон тряхнул исписанные листы.
– Это вряд ли. Как вы можете быть готовы, если ни разу не посещали мои лекции? Идите и – учите.
– А зачем собственно я должен время терять?! – взъелся Антон, понявший, что всё это время его держали за клоуна. – Добро бы была настоящая наука.
– То есть для вас земельное право недостаточно научно? – тихо прошелестел Григорий Александрович, наливаясь желчью.
Со старостой сделалось нехорошо. Он обхватил голову руками и в страхе затряс головой. Желчь Суханова, если уж выплескивалась, заливала всех поблизости.
– Какая ж это наука? – Антон пренебрежительно встретил пронизывающий взгляд. – Даже земельного кадастра до сих пор не удосужились завести. А без земельного кадастра оценить землю невозможно. Все едино получается, – что чернозем, что суглинок. Одна цена тундре и Красной площади. Так на хрена ж мне это пустословие? Лучше уж шара загнать. От борта в середину. Там без всякого кадастра, один грунт на всех, – сукно.
Зелёный от злости, он вышел из аудитории. Ошарашенный Суханов проводил его недобрым взглядом. И, разумеется, оставшихся посек мигом.
В сентябре на повторном экзамене не было и тени того благодушного профессора, какого увидел Антон впервые. И хоть к экзамену в этот раз он подготовился еще более основательно, Суханов без малейших сантиментов в течение пяти минут дополнительными вопросами загонял его по бортам и в довершение с хрустом всадил в лузу, – отправил на переэкзаменационную комиссию, а значит, на отчисление.
В том, что этим всё закончится, Антон больше не сомневался, – о мстительности Суханова говорили даже преподаватели с других кафедр, пытавшиеся походатайствовать за пытливого студента. Заступничества Суханов отмел с обычной желчностью. Услышав от очередного просителя, что Негрустуев действительно несколько уперт, но – зато многогранен, он без промедления согласился: «Да, знаю: на бильярде играет». Судьба Антона Негрустуева казалась предрешенной.
Впрочем Антон предполагал, что за сухановской неуступчивостью кроется другая, более серьезная причина.
Последним летом, будучи в стройотряде, он случайно узнал об истории, приключившейся за два года до того и до сих пор с возмущением обсуждавшейся среди студентов. В тот год решением штаба ССО[2] со всех отрядов были собраны деньги на памятник студентам, погибшим в Великую Отечественную войну. Деньги университетского отряда, командиром которого значился старший преподаватель истории КПСС Сергеечев, до штабной кассы не дошли.
По возвращении Антон разыскал Сергеечева и вежливо задал один, совершенно невинный, как ему казалось, вопрос, кто именно и когда передал собранные на памятник деньги в кассу.
Сергеечев от неожиданности вспотел. Заговорил о святынях, которые не следует лапать грязными руками. О бессовестных клеветниках-завистниках. Другими словами, по мнению Антона, погнал дурь.
Тем же вечером Антон написал заявление в милицию. А уже через неделю Суханов завалил его на повторном экзамене и отправил на комиссию.
Антон увязал одно с другим. О заявлении в милицию стало известно. Должно быть, деканат решил прикрыть вороватого преподавателя, дабы тень не была брошена на весь факультет, и избавиться от студента, посмевшего вынести сор из избы. Выгнанный за неуспеваемость клеветник – совсем не то, что бескорыстный правдолюбец. А стало быть, начальник кафедры земельного права наверняка выполняет волю деканата.
Так это виделось Антону.
* * *
Антон, читавший на кровати, прислушался: кто-то потянул на себя щелистую входную дверь. Недавно смазанная, она не заскрипела, но надсадно вздохнула и – неохотно подалась.Визитер принялся спускаться по крутой пахучей лестнице, стараясь не шуметь и от того грохаясь то о коромысло, то о подвешенное жестяное, невиданной гулкости корыто, отлитое, видно, каким-нибудь колокольных дел умельцем. По этому гулу, да еще по мату, Антон безошибочно определил, что в гости к нему пожаловал Иван Листопад.
За три года, прошедшие после поездки в колхоз, Антон сильно изменился. На смену пленившей Ивана мальчишеской восторженности пришла пытливая недоверчивость. Впрочем, насмешливый с другими, на Ивана он смотрел с прежним обожанием, охотно уступая лидерство в их отношениях. Но в нем все время оставалось недоступное даже для лучшего друга пространство. И овладеть полностью его душой, вечно погруженной в какие-то свои глубинные проблемы, Листопаду не удавалось. Это Ивана раздражало, но и притягивало. И это же крепило их дружбу.
Третьей в их компании нередко оказывалась Вика. Втроем им тоже было хорошо и весело. Потому что образовался идеальный равнобедренный треугольник. Вику и Антона объединяло восхищение великолепным Иваном. Он же, подпитываемый их обожанием, без устали отмачивал всё новые хохмы и розыгрыши, от которых оба ухахатывались.
Распахнув нижнюю дверь, Листопад оказался в подвальчике. В нос ударил вкусный хлебный аромат, – на печке сушились недоеденные ржаные корки.
– Говорят, ты земельное право за науку не считаешь? – вместо приветствия пророкотал Иван, зачерпнув с протвеня горсть.
– Донесли уже, – поскучнел Антон.
– Слушай, а вообще наука для тебя существует? – Листопад вновь запустил лапу в сухари.
– Конечно. Я, к примеру, сейчас философией и политэкономией увлекся. Вот где масштабы.
Иван склонился над стопкой книг. Кант, Сенека, Фейербах и даже Каутский и Плеханов. Отдельно – пара Лениных, ощетинившихся закладками. Канта и Сенеку Иван равнодушно пропустил. Но закладки в Ильиче и особенно Каутский с Плехановым испугали нешуточно.
– Где достал?
– Старуха-дворянка в флигельке поблизости доживает. Пользуюсь, пока наследнички окаянные окончательно библиотеку не рассвистали.
– Оно тебе надо? – Иван с раздражением повертел потрепанный, дореволюционного издания томик.
– Размышляю я, Ванюша. Вот тот же Ленин Каутского ренегатом клеймит, Троцкого – иудушкой, Плеханову от него перепало. Так ты дай мне их в подлиннике. Самому пощупать. Может, я после этого из всех вас самым правоверным стану. Но – чтоб сначала через мозги пропустить. А меня на семинаре за это сектантом обозвали, – Антон в негодовании взлохматил шевелюру.
– Удивительно, шо до сих пор не выгнали, – Листопад запустил в рот очередную горсть. – Усвой один нехитрый совет: нельзя в жизни всё на зуб пробовать – дерьмом объешься. Понял?
– Нет.
– Вот потому и нажуешься его полной мерой.
Иван зыркнул на часы. Заторопился:
– Ладно, после помозгуем, на какоё кобыле твоего Суханова объехать. На бюро райкома опаздываю. Такое занудство, – по три часа воздух перемалывать.
После защиты диссертации Иван вернулся в Перцовский сельхозвуз. Верный слову, данному дядьке, он развернул бурную общественную деятельность и вскорости как молодой перспективный доцент оказался во главе институтского комитета комсомола, а как секретарь крупнейшей первичной организации был избран в состав бюро райкома ВЛКСМ.
– Я тебе, кстати, говорил, что секретарем райкома комсомола у нас Непомнящий? – припомнил он.
– Какой еще?..? Вадичка?! – Антон аж подлетел над кроватью. – Вадичка в комсомоле?!!
– Был Вадичка, да весь вышел. Вадима Кирилловича не желаете?Таким фарисеем заделался, такого патриотизму развел, шо духан аж на километр вокруг. Обещал дядьке по общественной линии поднапрячься, но – чувствую, – на пределе!
Иван механически ссыпал последние крошки в пасть. Спохватился.
– У тебя жрать-то есть чего?
– Больше нет, – Антон проследил за движением его ладони.
Смущенный Листопад заглянул в тети Пашину кухонку. Увы! Холодильник оказался пуст, а на опрятном столике стояло блюдце со сгорбившимся потным куском голландского сыра, на котором сидела муха. При виде гостя муха поднялась и кокетливо закружилась вокруг, – должно быть, соскучилась в одиночестве.
– Ништяк, Ваня, прорвемся, – успокоил его совесть Антон. – Я в стройотряде подзаработал. На днях выплатят. Так что на ближайшие пару недель хватит.
Строить более долгосрочные планы в преддверии экзамена на отчисление Антону казалось бессмыслицей.
Наш паровоз, вперед лети
Если бы три года назад кто-то сказал Вадичке Непомнящему, что его ждет карьера комсомольского функционера, наверняка схлопотал бы в ответ что-нибудь отвязно – раскудрявое.
Но события в колхозе имени Товарища Лопе де Вега заставили передумать многое. Тогда после бегства Листопада и Негрустуева сутки проблуждал он в окрестностях Завалихи, трясясь от озноба и не смея вернуться в деревню.
В жестоких Листопадовых словах о том, что никому он не нужен, Вадичка углядел главную правду, – не нужен такой, как сейчас, – открытый и искренний. Честный даже в подлости. Хотя что значит «подлость»? На самом деле – та же «честность». Да, он сказал то, что думал: «В минуту опасности надо спасать себя». Но другие-то, не сказав, сделают то же самое. Такой Вадичка остался брошенным и беззащитным. А быть беззащитным оказалось очень неуютно.
Он слыл своим в мире искусства. Мог позвонить знаменитому на весь Союз актеру, чтобы тот оставил ему контрамарку на премьеру, или вместе с модным поэтом войти в зал на его творческий вечер. Вадичку знали, Вадичке не отказывали. «Ты нашей крови», – снисходительно говорили ему, и он этим гордился.
Когда отец упрекал его в связях с богемным отребьем, Вадичка отбривал: «Да последний спившийся актеришка выше по духу твоих партийных холуев.»
И вот теперь оказалось, что признание всех этих людей, перед которыми он заискивал, по жизни ничего не стоит. В минуту реальной опасности никто из них не имел ни власти, ни влияния помочь ему.
А вот отцовские друзья вызволить его из беды могли бы влегкую, одним поднятием телефонной трубки. И ведь в сущности, если задуматься, эти люди немногим отличались от него самого, – такие же корыстные и похотливые. Просто то, что он делал демонстративно, у всех на виду, и это осудительно называлось безнравственностью, другие делали втихаря. И это называлось умением соблюсти правила приличия. То есть они получали то же, что он, оставаясь при этом неуязвимыми.
Увязая по щиколотку в заболоченной осоке, Вадичка осознал, что право безнаказанно топтать других, чего ему сейчас до зубовного скрежета хотелось, необходимо заслужить, и единственный способ для этого – встроиться во властную вертикаль, беспощадно карающую чужих и снисходительную к слабостям тех, кто внутри иерархии. Он не утратил презрения к отцовскому окружению, но иного способа возвыситься над стадной моралью, как стать одним из них, не видел.
Желаете получить Вадичку – лицемера? Так он у нас есть!
По возвращении из колхоза Вадичка отправился с повинной к отцу. Непомнящий-старший не сразу поверил внезапной перемене в непутевом сыне, но на всякий случай дал шанс – отправил инструктором в сельский райком комсомола. И не прогадал.
На удивление легко шалый и отвязный Вадичка преобразился в деловитого Вадима Кирилловича. Не чуждого человеческих страстей, но – контролируемых, не доводимых до кипения. Куртчонку и привычку шланговаться по кабакам он сменил на строгий костюм и тихие радости с активистками на комсомольских семинарах. Поначалу, правда, он чувствовал внутри какую-то раздвоенность. В нем словно поселились два человека. Прежний, Вадичка, нового, Вадима, не уважал и при встречах не раскланивался. Впрочем прежнего становилось всё меньше, а второго всё больше. Вадим ощутил вкус к административной работе и даже почувствовал некий спортивный азарт в стремлении продвинуться по служебной лестнице. Непомнящий-старший не мог нарадоваться удивительной перемене в сыне и, само собой, не оставил его покровительством.
Полгода инструктором сельского райкома комсомола, далее – областной штаб студенческих стройотрядов, а оттуда, – назначение первым секретарем Пригородного райкома ВЛКСМ. И это разохотившемуся Вадиму виделось только стартом. Вскорости ожидался перевод его завотделом обкома с перспективой на секретаря по идеологии. Такой живенькой карьеры комсомол давно не знал.
Но тут звезды, дотоле благоприятствовавшие Вадиму Непомнящему, переменились. При Черненко отца внезапно перевели за Урал – с понижением. И те, кто еще вчера норовили подставить руки под пухлый Вадичкин зад, тужась приподнять его повыше, сегодня не то чтобы вовсе отшатнулись, но – как бы чуть-чуть отодвинулись в сторону.
Как-то сама собой между ним и окружающими возникла легкая отстраненность, как бывает при общении с подхватившим инфекцию. Когда в разговоре больного громко уверяют, что выглядит он совершенно здоровым, но при этом слегка отворачиваются, дабы не заразиться.
Выход подсказал Непомнящий-старший. Близился Всесоюзный съезд ВЛКСМ. Если пробиться на него делегатом, то затем, с помощью отцовских связей, можно будет, не возвращаясь в Тверь, перевестись в Москву. А это перспективы нового, куда более высокого взлета.
На днях на базе Пригородного райкома комсомола должен начаться выездной учебный семинар для областного молодежного актива. Мероприятие это значилось среди наиважнейших, на которых присутствуют первые лица.
В случае успеха Вадиму Непомнящему было обещано заветное делегатство. Потому организацию семинара Вадим взял под личный контроль и, отложив в сторону всё остальное, скрупулезно перепроверял последние протокольные детали, вплоть до качества галстуков на участниках пионерского приветствия. Детали – именно на них засыпаются разведчики и партийные функционеры. А засыпаться Вадим не хотел.
Оставалось согласовать план в райкоме КПСС.
За этим Вадим отправился на второй, «партийный» этаж к секретарю по идеологии Таисии Павловне Шикулиной. Шел, невольно робея, – желчную Таисию Павловну заглазно величали серым кардиналом района.
Вадим деликатно просунул нос в кабинет – в расчете, что будет замечен.
– А, комсомол… Что мнешься под дверью? – в обычной, резкой, обманчиво-добродушной манере отреагировала Таисия Павловна. – Комсомол должен не просачиваться, а – врываться. Вы же носители свежих идей. Вам знамя наше по жизни нести.
Она сделала приглашающий жест.
Уже по этой фразе, а главное, по победительности тона, более уместного на трибуне, Вадим безошибочно определил, что Шикулина в кабинете не одна. И произносится всё это не столько для него, сколько для скрытого за дверью собеседника.
В самом деле, напротив Таисии Павловны, отодвинутый от нее огромным столом для заседаний, на кончике стула примостился плешивый мужичонка, в котором Вадим не без труда узнал главного инженера Областной конторы по охране и реставрации памятников.
Главный инженер сидел, сгорбившись так, что едва возвышался над полированным столом, и все-таки норовил сползти еще ниже.
– Ты мне голову-то не отводи! – Шикулина с аппетитом продолжила начальственный разнос. – Развел у себя в конторе дармоедов… Да если б мы в райкоме так работали, нас бы давно разогнали!
– Главный инженер приподнял голову. Но тут же поспешно пригнулся.
– И не надо сомнительными поэтами прикрываться. Усадьбу Анненского они, видите ли, надумали реставрировать… – она кивнула Вадиму, и тот, хоть и не понял, о чем речь, на всякий случай осуждающе нахмурился. – У меня у самой дача какой год не достроена. А вот кто за святым следить будет?! Это я тебе про памятники Владимиру Ильичу Ленину! В области этих Лениных под двести штук. Только в нашем районе полтора десятка. И что вы с ними, с Лениными, сделали? Глазенки им краской позамазали, ротики позалепили, носики позатерли. Ленины на Лениных не похожи. И не узнаешь, кто перед тобой: то ли основатель первого в мире социалистического государства, то ли Фантомас.
Здесь Таисия Павловна была права. Памятники вождю революции возвышались в каждом районном и поселковом центре. Ухаживали за ними с тем же тщанием, с каким идолопоклонники присматривали за тотемами. Уход выражался прежде всего в регулярной чистке от грязи и помета, – голуби и вороны использовали крутую лысину и плечи вождя как взлетно-посадочную площадку. Кроме того, перед каждым праздником памятник полагалось обновлять, то есть заново красить. Так что на некоторых бюстах и впрямь накапливалось до двадцати-тридцати слоев краски, изменявших облик вождей до неузнаваемости. Причем коллер отпускался все время разный, и Ленины соответственно то и дело меняли окрас. Можно было запросто найти и красных, и бордовых, и даже фиолетовых вождей. Под глазами у многих Ильичей от бесчисленных потеков образовались синюшные опойные бугры.
Впрочем советский человек кого-кого, а Ильичей узнавал сразу и безошибочно, даже не вглядываясь, по особому, занимаемому в иерархии памятников месту – они устанавливались на центральных площадях, повернутые указующим перстом к зданиям местных советско-партийных органов.
Причем тыкать пальцем в обкомы и райкомы дозволялось только и исключительно основоположнику государства. Ни от кого другого подобной фамильярности советская власть не терпела. Скажем, некоторые заслуги перед человечеством имел также Александр Сергеевич Пушкин. Конечно, не такие как у Ленина. Но все-таки кое-что накопилось. Потому по количеству памятников Сергеичи шли следом за Ильичами. Однако признание признанием, но и забываться не следует.
В Твери, например, в зеленом скверике на высоком постаменте, обратившись лицом к Волге и склонив курчавую голову, многие годы простоял Александр Сергеевич Пушкин. Мамы катали мимо коляски, на скамейках тихо читали пенсионеры. Текла Волга, менялись поколения. А он, не обращая внимания на людскую суету, задумчиво устремил окаменелый свой взор на водную гладь. Ну, задумался и задумался. Мало ли о чем имеет право призадуматься узаконенный патриарх российской словесности.
Но затем на противоположной стороне улицы возвели десятиэтажное здание обкома КПСС, отгородившее поэта от реки. И по городу пошли нехорошие разговоры. К памятнику зачастили странные люди с клочковатыми бородами, начали группками собираться возле него студенты. А однажды после заселения в новый дом секретарь обкома партии Непомнящий выглянул в окно и наткнулся на осуждающий взгляд угрюмо набычившегося Пушкина. Секретарю сделалось зябко.
За ночь поэт-диссидент был демонтирован и вывезен в неизвестном направлении. Скульптору повезло больше – успел умереть. А на готовом постаменте водрузили стелу – в знак дружбы с городом-побратимом Капошваром…
– В общем еще раз приеду в район и не узнаю Ленина, всю вашу шоблу отправлю красить текстильную фабрику. Ступай пока! – с некоторым разочарованием от безропотности распекаемого закончила Шикулина.
Главный инженер торопливо поднялся, подхватил потертый портфель и облегченно прошмыгнул мимо сидящего у двери Вадима, обдав того запахом острого пота.
– Дармоеды! – в спину произнесла Шикулина и подобрела лицом, как бы отгородив этим словом и себя, и комсомольского вожака. Уже не суровая хранительница устоев, карающая нерадивых, сидела за столом – на Вадима смотрела строгая мать-наставница, способная пожурить, но и подпереть плечом.
– Принес для согласования документы по семинару, – Вадим положил перед Шикулиной утвержденный на бюро план.
– Присядь! – властно хмурясь, приказала Шикулина. – Мне на днях Кирилл Кириллович звонил. Просил поддержать твою кандидатуру в качестве делегата от района на съезд ВЛКСМ. Пообещала. Райком партии тобой доволен. Правда, имеются и сомневающиеся.
Таисия Павловна приподняла всезнающую бровь.
– Но, думаю, сумею тебя отстоять.
– Спасибо.
– Спасибой не прокормишься. Делом доказывай, – Таисия Павловна подтянула к себе план семинара, вписала от руки несколько строк. – Москва планирует приурочить к ХХ съезду ВЛКСМ всесоюзную выставку молодых художников «Молодость страны». Нам поручено отобрать лучшие областные произведения. С Союзом художников я договорилась – конкурс будет проведен прямо на турбазе, во время семинара. Для тебя это дополнительный шанс. Организуешь всё на достойном уровне – заткнешь рот недругам, и, считай, место на съезде твоё. Так что – расстарайся. Да, на встречу почетных гостей посади двух инструкторов: Маргелова, нахальный такой, и непременно еврейчика своего.
– Эрлихмана?
– Вот-вот. Тут у тебя очень выигрышный момент.
Вадим самодовольно прищурился. Вообще-то он был убежден, что всякий нормальный человек в душе чуть-чуть антисемит. И интеллигентный человек отличается от других прежде всего умением это чувство скрывать. Сам Непомнящий научился скрывать преискуснейше. Проявления антисемитизма в райкоме он искоренил даже в мелочах. Более того, инструктор орготдела Григорий Эрлихман выступал своего рода полигоном, на котором шлифовался интернационализм райкомовских работников.
В комсомоле, например, исстари утвердилось панибратски уважительное обращение друг к другу по отчеству – «Дмитрич», «Анатольич». Это было и удобно, и прозорливо. Если какой-нибудь Анатольич приподнимался над другими по служебной лестнице, наутро он совершенно естественно превращался в, допустим, Сергея Анатольевича. Так вот, к Григорию Эрлихману, единственному, даже в официальной обстановке, обращались по имени. Душевно тонкие сослуживцы старательно избегали отчества – «Лейбович», – дабы тем самым не обидеть товарища.
Единственным, кто позволял себе недружелюбные выпады против Эрлихмана, был Валентин Маргелов.
Выросший в потомственной пролетарской среде, Маргелов был стихийным, неприкрытым антисемитом.
Впрочем, в руководителе главное – умение отделять существенное от частного. Существенным же было то, что оба – и выходец из семьи еврейского портного, и сын машиниста козлового крана – не имели других покровителей, кроме Вадима, а потому на их личную преданность Непомнящий вполне мог рассчитывать.
К тому же удачно дополняли друг друга: Маргелов был инициативен, но бестолков. Эрлихман – толков, но безынициативен. Вместе они составляли идеальную связку.
– Демонстрацию дружбы народов обеспечу, – с тонкой улыбкой пообещал Вадим.
– Кстати, не забудь, – остановила его в дверях Таисия Павловна. – На семинаре должны в обязательном порядке присутствовать все члены райкома комсомола.
– Раз надо, будут, – понурился Вадим.
Когда Непомнящий принял Пригородный райком комсомола, его ожидал неприятный сюрприз – членом бюро оказался не кто иной, как окаянный Листопад.
На первом же бюро насмешливый доцент, на кончике языка которого всегда сидел черт, едва не порушил вчистую авторитет нового секретаря, принявшись вспоминать о его шкодах в колхозе имени товарища Лопе де Вега.
По инициативе Непомнящего, высокие стороны встретились на нейтральной территории – в ресторане «Селигер» – и вступили в переговоры о принципах дальнейшего сосуществования. Вадим предложил, забыв старое, заключить договор о дружбе и взаимопомощи: мол, помогаем друг дружке двигаться вверх каждый по своей линии. Листопад осторожно склонялся к вооруженному нейтралитету – приглядимся. В конце концов, после двух «Столичных» сошлись на пакте о ненападении. То есть Листопад не посягает на авторитет Непомнящего, а Непомнящий, в свою очередь, закрывает глаза на то, что секретарь крупнейшей комсомольской организации то и дело игнорирует заседания райкома.
Но договоренности договоренностями, а что может выкинуть непредсказуемый скандалист в присутствии высокого начальства, оставалось только догадываться. Вадим зябко поёжился.
Но события в колхозе имени Товарища Лопе де Вега заставили передумать многое. Тогда после бегства Листопада и Негрустуева сутки проблуждал он в окрестностях Завалихи, трясясь от озноба и не смея вернуться в деревню.
В жестоких Листопадовых словах о том, что никому он не нужен, Вадичка углядел главную правду, – не нужен такой, как сейчас, – открытый и искренний. Честный даже в подлости. Хотя что значит «подлость»? На самом деле – та же «честность». Да, он сказал то, что думал: «В минуту опасности надо спасать себя». Но другие-то, не сказав, сделают то же самое. Такой Вадичка остался брошенным и беззащитным. А быть беззащитным оказалось очень неуютно.
Он слыл своим в мире искусства. Мог позвонить знаменитому на весь Союз актеру, чтобы тот оставил ему контрамарку на премьеру, или вместе с модным поэтом войти в зал на его творческий вечер. Вадичку знали, Вадичке не отказывали. «Ты нашей крови», – снисходительно говорили ему, и он этим гордился.
Когда отец упрекал его в связях с богемным отребьем, Вадичка отбривал: «Да последний спившийся актеришка выше по духу твоих партийных холуев.»
И вот теперь оказалось, что признание всех этих людей, перед которыми он заискивал, по жизни ничего не стоит. В минуту реальной опасности никто из них не имел ни власти, ни влияния помочь ему.
А вот отцовские друзья вызволить его из беды могли бы влегкую, одним поднятием телефонной трубки. И ведь в сущности, если задуматься, эти люди немногим отличались от него самого, – такие же корыстные и похотливые. Просто то, что он делал демонстративно, у всех на виду, и это осудительно называлось безнравственностью, другие делали втихаря. И это называлось умением соблюсти правила приличия. То есть они получали то же, что он, оставаясь при этом неуязвимыми.
Увязая по щиколотку в заболоченной осоке, Вадичка осознал, что право безнаказанно топтать других, чего ему сейчас до зубовного скрежета хотелось, необходимо заслужить, и единственный способ для этого – встроиться во властную вертикаль, беспощадно карающую чужих и снисходительную к слабостям тех, кто внутри иерархии. Он не утратил презрения к отцовскому окружению, но иного способа возвыситься над стадной моралью, как стать одним из них, не видел.
Желаете получить Вадичку – лицемера? Так он у нас есть!
По возвращении из колхоза Вадичка отправился с повинной к отцу. Непомнящий-старший не сразу поверил внезапной перемене в непутевом сыне, но на всякий случай дал шанс – отправил инструктором в сельский райком комсомола. И не прогадал.
На удивление легко шалый и отвязный Вадичка преобразился в деловитого Вадима Кирилловича. Не чуждого человеческих страстей, но – контролируемых, не доводимых до кипения. Куртчонку и привычку шланговаться по кабакам он сменил на строгий костюм и тихие радости с активистками на комсомольских семинарах. Поначалу, правда, он чувствовал внутри какую-то раздвоенность. В нем словно поселились два человека. Прежний, Вадичка, нового, Вадима, не уважал и при встречах не раскланивался. Впрочем прежнего становилось всё меньше, а второго всё больше. Вадим ощутил вкус к административной работе и даже почувствовал некий спортивный азарт в стремлении продвинуться по служебной лестнице. Непомнящий-старший не мог нарадоваться удивительной перемене в сыне и, само собой, не оставил его покровительством.
Полгода инструктором сельского райкома комсомола, далее – областной штаб студенческих стройотрядов, а оттуда, – назначение первым секретарем Пригородного райкома ВЛКСМ. И это разохотившемуся Вадиму виделось только стартом. Вскорости ожидался перевод его завотделом обкома с перспективой на секретаря по идеологии. Такой живенькой карьеры комсомол давно не знал.
Но тут звезды, дотоле благоприятствовавшие Вадиму Непомнящему, переменились. При Черненко отца внезапно перевели за Урал – с понижением. И те, кто еще вчера норовили подставить руки под пухлый Вадичкин зад, тужась приподнять его повыше, сегодня не то чтобы вовсе отшатнулись, но – как бы чуть-чуть отодвинулись в сторону.
Как-то сама собой между ним и окружающими возникла легкая отстраненность, как бывает при общении с подхватившим инфекцию. Когда в разговоре больного громко уверяют, что выглядит он совершенно здоровым, но при этом слегка отворачиваются, дабы не заразиться.
Выход подсказал Непомнящий-старший. Близился Всесоюзный съезд ВЛКСМ. Если пробиться на него делегатом, то затем, с помощью отцовских связей, можно будет, не возвращаясь в Тверь, перевестись в Москву. А это перспективы нового, куда более высокого взлета.
На днях на базе Пригородного райкома комсомола должен начаться выездной учебный семинар для областного молодежного актива. Мероприятие это значилось среди наиважнейших, на которых присутствуют первые лица.
В случае успеха Вадиму Непомнящему было обещано заветное делегатство. Потому организацию семинара Вадим взял под личный контроль и, отложив в сторону всё остальное, скрупулезно перепроверял последние протокольные детали, вплоть до качества галстуков на участниках пионерского приветствия. Детали – именно на них засыпаются разведчики и партийные функционеры. А засыпаться Вадим не хотел.
Оставалось согласовать план в райкоме КПСС.
За этим Вадим отправился на второй, «партийный» этаж к секретарю по идеологии Таисии Павловне Шикулиной. Шел, невольно робея, – желчную Таисию Павловну заглазно величали серым кардиналом района.
Вадим деликатно просунул нос в кабинет – в расчете, что будет замечен.
– А, комсомол… Что мнешься под дверью? – в обычной, резкой, обманчиво-добродушной манере отреагировала Таисия Павловна. – Комсомол должен не просачиваться, а – врываться. Вы же носители свежих идей. Вам знамя наше по жизни нести.
Она сделала приглашающий жест.
Уже по этой фразе, а главное, по победительности тона, более уместного на трибуне, Вадим безошибочно определил, что Шикулина в кабинете не одна. И произносится всё это не столько для него, сколько для скрытого за дверью собеседника.
В самом деле, напротив Таисии Павловны, отодвинутый от нее огромным столом для заседаний, на кончике стула примостился плешивый мужичонка, в котором Вадим не без труда узнал главного инженера Областной конторы по охране и реставрации памятников.
Главный инженер сидел, сгорбившись так, что едва возвышался над полированным столом, и все-таки норовил сползти еще ниже.
– Ты мне голову-то не отводи! – Шикулина с аппетитом продолжила начальственный разнос. – Развел у себя в конторе дармоедов… Да если б мы в райкоме так работали, нас бы давно разогнали!
– Главный инженер приподнял голову. Но тут же поспешно пригнулся.
– И не надо сомнительными поэтами прикрываться. Усадьбу Анненского они, видите ли, надумали реставрировать… – она кивнула Вадиму, и тот, хоть и не понял, о чем речь, на всякий случай осуждающе нахмурился. – У меня у самой дача какой год не достроена. А вот кто за святым следить будет?! Это я тебе про памятники Владимиру Ильичу Ленину! В области этих Лениных под двести штук. Только в нашем районе полтора десятка. И что вы с ними, с Лениными, сделали? Глазенки им краской позамазали, ротики позалепили, носики позатерли. Ленины на Лениных не похожи. И не узнаешь, кто перед тобой: то ли основатель первого в мире социалистического государства, то ли Фантомас.
Здесь Таисия Павловна была права. Памятники вождю революции возвышались в каждом районном и поселковом центре. Ухаживали за ними с тем же тщанием, с каким идолопоклонники присматривали за тотемами. Уход выражался прежде всего в регулярной чистке от грязи и помета, – голуби и вороны использовали крутую лысину и плечи вождя как взлетно-посадочную площадку. Кроме того, перед каждым праздником памятник полагалось обновлять, то есть заново красить. Так что на некоторых бюстах и впрямь накапливалось до двадцати-тридцати слоев краски, изменявших облик вождей до неузнаваемости. Причем коллер отпускался все время разный, и Ленины соответственно то и дело меняли окрас. Можно было запросто найти и красных, и бордовых, и даже фиолетовых вождей. Под глазами у многих Ильичей от бесчисленных потеков образовались синюшные опойные бугры.
Впрочем советский человек кого-кого, а Ильичей узнавал сразу и безошибочно, даже не вглядываясь, по особому, занимаемому в иерархии памятников месту – они устанавливались на центральных площадях, повернутые указующим перстом к зданиям местных советско-партийных органов.
Причем тыкать пальцем в обкомы и райкомы дозволялось только и исключительно основоположнику государства. Ни от кого другого подобной фамильярности советская власть не терпела. Скажем, некоторые заслуги перед человечеством имел также Александр Сергеевич Пушкин. Конечно, не такие как у Ленина. Но все-таки кое-что накопилось. Потому по количеству памятников Сергеичи шли следом за Ильичами. Однако признание признанием, но и забываться не следует.
В Твери, например, в зеленом скверике на высоком постаменте, обратившись лицом к Волге и склонив курчавую голову, многие годы простоял Александр Сергеевич Пушкин. Мамы катали мимо коляски, на скамейках тихо читали пенсионеры. Текла Волга, менялись поколения. А он, не обращая внимания на людскую суету, задумчиво устремил окаменелый свой взор на водную гладь. Ну, задумался и задумался. Мало ли о чем имеет право призадуматься узаконенный патриарх российской словесности.
Но затем на противоположной стороне улицы возвели десятиэтажное здание обкома КПСС, отгородившее поэта от реки. И по городу пошли нехорошие разговоры. К памятнику зачастили странные люди с клочковатыми бородами, начали группками собираться возле него студенты. А однажды после заселения в новый дом секретарь обкома партии Непомнящий выглянул в окно и наткнулся на осуждающий взгляд угрюмо набычившегося Пушкина. Секретарю сделалось зябко.
За ночь поэт-диссидент был демонтирован и вывезен в неизвестном направлении. Скульптору повезло больше – успел умереть. А на готовом постаменте водрузили стелу – в знак дружбы с городом-побратимом Капошваром…
– В общем еще раз приеду в район и не узнаю Ленина, всю вашу шоблу отправлю красить текстильную фабрику. Ступай пока! – с некоторым разочарованием от безропотности распекаемого закончила Шикулина.
Главный инженер торопливо поднялся, подхватил потертый портфель и облегченно прошмыгнул мимо сидящего у двери Вадима, обдав того запахом острого пота.
– Дармоеды! – в спину произнесла Шикулина и подобрела лицом, как бы отгородив этим словом и себя, и комсомольского вожака. Уже не суровая хранительница устоев, карающая нерадивых, сидела за столом – на Вадима смотрела строгая мать-наставница, способная пожурить, но и подпереть плечом.
– Принес для согласования документы по семинару, – Вадим положил перед Шикулиной утвержденный на бюро план.
– Присядь! – властно хмурясь, приказала Шикулина. – Мне на днях Кирилл Кириллович звонил. Просил поддержать твою кандидатуру в качестве делегата от района на съезд ВЛКСМ. Пообещала. Райком партии тобой доволен. Правда, имеются и сомневающиеся.
Таисия Павловна приподняла всезнающую бровь.
– Но, думаю, сумею тебя отстоять.
– Спасибо.
– Спасибой не прокормишься. Делом доказывай, – Таисия Павловна подтянула к себе план семинара, вписала от руки несколько строк. – Москва планирует приурочить к ХХ съезду ВЛКСМ всесоюзную выставку молодых художников «Молодость страны». Нам поручено отобрать лучшие областные произведения. С Союзом художников я договорилась – конкурс будет проведен прямо на турбазе, во время семинара. Для тебя это дополнительный шанс. Организуешь всё на достойном уровне – заткнешь рот недругам, и, считай, место на съезде твоё. Так что – расстарайся. Да, на встречу почетных гостей посади двух инструкторов: Маргелова, нахальный такой, и непременно еврейчика своего.
– Эрлихмана?
– Вот-вот. Тут у тебя очень выигрышный момент.
Вадим самодовольно прищурился. Вообще-то он был убежден, что всякий нормальный человек в душе чуть-чуть антисемит. И интеллигентный человек отличается от других прежде всего умением это чувство скрывать. Сам Непомнящий научился скрывать преискуснейше. Проявления антисемитизма в райкоме он искоренил даже в мелочах. Более того, инструктор орготдела Григорий Эрлихман выступал своего рода полигоном, на котором шлифовался интернационализм райкомовских работников.
В комсомоле, например, исстари утвердилось панибратски уважительное обращение друг к другу по отчеству – «Дмитрич», «Анатольич». Это было и удобно, и прозорливо. Если какой-нибудь Анатольич приподнимался над другими по служебной лестнице, наутро он совершенно естественно превращался в, допустим, Сергея Анатольевича. Так вот, к Григорию Эрлихману, единственному, даже в официальной обстановке, обращались по имени. Душевно тонкие сослуживцы старательно избегали отчества – «Лейбович», – дабы тем самым не обидеть товарища.
Единственным, кто позволял себе недружелюбные выпады против Эрлихмана, был Валентин Маргелов.
Выросший в потомственной пролетарской среде, Маргелов был стихийным, неприкрытым антисемитом.
Впрочем, в руководителе главное – умение отделять существенное от частного. Существенным же было то, что оба – и выходец из семьи еврейского портного, и сын машиниста козлового крана – не имели других покровителей, кроме Вадима, а потому на их личную преданность Непомнящий вполне мог рассчитывать.
К тому же удачно дополняли друг друга: Маргелов был инициативен, но бестолков. Эрлихман – толков, но безынициативен. Вместе они составляли идеальную связку.
– Демонстрацию дружбы народов обеспечу, – с тонкой улыбкой пообещал Вадим.
– Кстати, не забудь, – остановила его в дверях Таисия Павловна. – На семинаре должны в обязательном порядке присутствовать все члены райкома комсомола.
– Раз надо, будут, – понурился Вадим.
Когда Непомнящий принял Пригородный райком комсомола, его ожидал неприятный сюрприз – членом бюро оказался не кто иной, как окаянный Листопад.
На первом же бюро насмешливый доцент, на кончике языка которого всегда сидел черт, едва не порушил вчистую авторитет нового секретаря, принявшись вспоминать о его шкодах в колхозе имени товарища Лопе де Вега.
По инициативе Непомнящего, высокие стороны встретились на нейтральной территории – в ресторане «Селигер» – и вступили в переговоры о принципах дальнейшего сосуществования. Вадим предложил, забыв старое, заключить договор о дружбе и взаимопомощи: мол, помогаем друг дружке двигаться вверх каждый по своей линии. Листопад осторожно склонялся к вооруженному нейтралитету – приглядимся. В конце концов, после двух «Столичных» сошлись на пакте о ненападении. То есть Листопад не посягает на авторитет Непомнящего, а Непомнящий, в свою очередь, закрывает глаза на то, что секретарь крупнейшей комсомольской организации то и дело игнорирует заседания райкома.
Но договоренности договоренностями, а что может выкинуть непредсказуемый скандалист в присутствии высокого начальства, оставалось только догадываться. Вадим зябко поёжился.