Страница:
Он шел по темной долине как отъявленный смельчак, но страхи давили на него; его храбрость выдерживала их вес, но склонялась все ниже и ниже. Он вошел в южные ворота, что носили имя Врат Гибели. Он вошел в темный зал и поднялся по мраморной лестнице, чтобы увидеть последние мгновения Тлунраны. На вершине лестницы висел занавес черного бархата, и человек прошел в палату, увешанную тяжелыми занавесами, в комнаты, где царил мрак чернее всего, что мы можем себе представить.
В палате по ту сторону занавеса, видимые сквозь свободный сводчатый проход, маги с зажженными тонкими свечами творили свое колдовство и шептали заклятия. Все крысы сбежали из этого места, с визгом устремившись вниз по лестнице. Человек из крытого черной соломой дома прошел через эту вторую палату: маги не смотрели на него и не прекращали шептать. Он миновал их, раздвинул тяжелый занавес того же черного бархата и вошел в палату черного мрамора, где ничто не шевелилось. Только одна тонкая свеча горела в третьей палате; здесь не было окон. На гладком полу, под гладкой стеной стоял шелковый павильон, завесы которого были накрепко притянуты друг к другу. Здесь было святое святых этого зловещего места, его внутренняя тайна. Со всех сторон палаты сидели темные фигуры, мужчины, женщины, укрытые плащами камни, или животные, обученные хранить тишину. Когда ужасная неподвижность тайны стала невыносимой, человек из крытого черной соломой дома под пятью соснами подошел к шелковому павильону и смелым и нервозным нажатием руки отодвинул одну из занавесей в сторону. И он увидел внутреннюю тайну и засмеялся. И пророчество было исполнено, и Тлунрана больше не была никогда ужасом долины, а маги оставили свои потрясающие залы и бежали через поля. Они кричали и били себя в грудь, поскольку смех был врагом, который должен был явиться в Тлунрану через ее южные ворота (названные Вратами Гибели), и он - тот, кто принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей.
Проигрышная Игра
Однажды в таверне Человек встретился лицом к черепу со Смертью. Человек вошел весело, но Смерть никак не приветствовала его, она сидела, зловеще склонившись над кувшином вина.
"Ну-ну", сказал Человек, "мы были врагами долго, и если бы я проиграл тебе, то все же не был бы так неприветлив". Но Смерть осталась недружелюбной, не отводя глазниц от вина и не говоря ни слова в ответ.
Тогда Человек заботливо придвинулся ближе и, сохраняя еще радушный тон, продолжил: "Ну же, ты не должна обижаться на поражение". И все же Смерть была мрачна и уныла; она потягивала свое неведомое вино, не смотрела на Человека и желала с ним говорить.
Но Человек ненавидел уныние и в животном и в боге, и лицезрение падения его врага сделало человека несчастным, тем более, что он сам был тому причиной. И человек попытался остаться приветливым.
"Разве не ты убила Динатерия?" сказал он. "Не ты устранила Луну? Что ж! Ты еще победишь меня". Раздался сухой и лающий звук - Смерть заплакала и ничего не сказала; и тогда Человек встал и удалился, не переставая удивляться; ведь он не знал, что Смерть плакала из жалости к противнику. Может быть, она знала, что теперь не будет такого развлечения - ибо старая игра была закончена, и Человек ушел. А может быть, дело совсем в другом - по некой скрытой причине она так никогда и не сумела повторить на Земле свой лунный триумф.
Подъем Пикадилли
Спускаясь по Пикадилли, неподалеку от Гросвенор-Плэйс, я как-то раз увидел, если моя память не изменяет мне, рабочих без пальто - или мне так показалось. Они держали кирки в руках и носили вельветовые брюки и такие небольшие кожаные полосы ниже колен, которые известны под удивительным названием "Йорк-Лондон".
Они, казалось, работали с особой страстностью, так что я остановился и спросил, что они делают.
"Мы поднимаем Пикадилли", сказал мне один.
"Но в это время года?" сказал я. "Это обычно в июне?"
"Мы не то, чем мы кажемся", сказал он.
"О, я понимаю", произнес я, "Вы делаете это ради шутки".
"Ну, не совсем так", он ответил мне. "Не вполне".
И затем я посмотрел на ту часть грунта, которую они уже выбрали. И хотя яркий дневной свет был у меня над головой, там внизу была тьма, полная южными звездами.
"Было шумно и плохо, и мы устали от этого", сказал тот, кто носил вельветовые брюки. "Мы - не то, чем мы кажемся". Они поднимали Пикадилли целиком.
После пожара
Когда это случилось - неведомое число лет спустя, и мир поразила черная, не отмеченная на карте звезда, некие огромные существа из другого мира явились на пепелище, чтобы взглянуть, не осталось ли там чего-нибудь, что стоило бы запомнить. Они говорили о больших вещах, которые были известны миру; они упомянули мамонта. И затем они увидели храмы человека, тихие и лишенные окон, взиравшие вокруг подобно пустым черепам.
"Здесь было нечто большое", сказал один, "в этих огромных местах. Это был мамонт". "Нечто большее, чем он", сказал другой.
И затем они обнаружили, что величайшей вещью в мире были мечты человека.
Город
Во времени, как и в пространстве, мое воображение бродит далеко отсюда. Оно отвело меня однажды на край каких-то утесов, низких, красных, встававших над пустыней: неподалеку от пустыни находился город. Был вечер, и я сидел и наблюдал за городом.
Теперь я видел людей, которые появлялись по трое, по четверо, прокрадываясь из ворот того города - числом около двадцати. Я слышал гул мужских голосов в вечернем воздухе.
"Хорошо, что они ушли", говорили они. "Хорошо, что они ушли. Мы можем теперь заняться делом. Хорошо, что они ушли". И люди, которые оставляли город, уходили все дальше по песку и скрывались в сумерках.
"Кто эти люди?" спросил я своего сияющего предводителя.
"Поэты", ответило мое воображение. "Поэты и художники".
"Почему они ускользают?" спросил я его. "И почему люди так довольны, что они ушли?" Воображение ответило: "Должно быть, гибель грозит этому городу, но что-то предупреждает их, и они спасаются. Ничто не может предупредить людей". Я слышал, как разносятся над городом пререкания голосов, обсуждающих торговые дела. И затем я также ушел, ибо лик неба зловеще исказился.
И только тысячу лет спустя я проходил тем же путем, и там не было ничего, даже среди сорняков, что напоминало бы о стоявшем на краю пустыни городе.
Пища Смерти
Смерть была больна. Но они принесли ей хлеб, который делают современные пекари, белый, с квасцами, и консервированное мясо из Чикаго, со щепоткой нашего современного заменителя соли.
Они отнесли ее в гостиную большого отеля (в этой душной атмосфере смерть дышала более свободно), и там они дали ей свой дешевый Индийский чай. Они принесли ей бутылку вина, которое сами называли шампанским. Смерть выпила это. Они принесли газету и отыскали доступные лекарства; они дали ей пищевые продукты, рекомендованные для инвалидов, и немного микстуры, как предписано рецептом.
Они дали ей немного молока и боракс, этот наркотик английских детей.
Смерть встала окрыленной, сильной, и снова зашагала по городам и весям.
Одинокий Идол
Мне достался от друга старый диковинный камень, слегка свиноподобный идол, которому никто не молился.
И когда я увидел его меланхоличное положение, увидел, как он сидел, скрестив ноги и внимая мольбам, держа небольшой бич, сломавшийся много лет назад (и никто не исправил бич, и никто не молился, и никто не шел с визжащей жертвой; а он был богом), тогда я сжалился над небольшой забытой вещью и молился ей так, как, возможно, молились давно, перед прибытием странных темных судов. И я склонился и сказал:
"O идол, идол из твердого бледного камня, неподвластного годам, O держатель бича, склони свой слух к моей мольбе.
O маленький бледно-зеленый образ, пришедший издалека, знай, что в Европе и в других окрестных странах слишком скоро уходят от нас сладость и песни и львиная сила юности: слишком скоро ее румянец исчезает, ее волосы становятся седыми, и наши любимые умирают; слишком хрупка красота, слишком далека слава, и годы летят слишком скоро; появляются листья и падают, все рушится; теперь осень царит среди людей, осень и жатва; здесь несчастья, борьба, смерть и плач, и все прекрасное не остается с нами, а исчезает, как сияние утра над водой.
Даже наши воспоминания тают со звуками древних голосов, сладостных древних голосов, которые больше не касаются нашего слуха; самые сады нашего детства исчезают, и тускнеет с годами даже наше духовное око.
O, нет больше друга Времени, ибо тихо мчатся его жестокие ноги, топча все самое лучшее и волшебное; я почти слышу рычание лет, бегущих за ним как собаки, и им потребуется совсем немного, чтобы разорвать нас.
Все, что красиво, оно сокрушает, как большой человек топчет маргаритки, все лучшее и совершеннейшее. Как чудесны маленькие дети людей. Это - осень всего мира, и звезды плачут, созерцая ее.
Поэтому не будь больше другом Времени, которое не дает нам существовать, и не будь добр к нему, но сжалься над нами, и позволь прекрасным вещам жить ради наших слез". Таким образом молил я из сострадания в один ветреный день свиноподобного идола, перед которым никто не преклонял колен.
Сфинкс в Фивах
(Штат Массачусетс)
Жила некогда женщина в построенном из стали городе, которая имела все, что могла купить за деньги, она имела золото и дивиденды и поезда и здания, и она имела домашних животных, чтобы играть с ними, но у нее не было сфинкса.
Так что она потребовала принести ей живого сфинкса; и поэтому люди направились в зверинцы, и затем в леса и пустыни, и все же не могли отыскать сфинкса.
И она удовольствовалась бы небольшим львом, но один уже принадлежал женщине, которую она знала; так что они должны были искать сфинкса по всему миру.
И долго не находилось ни одного.
Но это были не те люди, которых легко остановить, и, наконец они нашли сфинкса в пустыне вечером, когда сфинкс наблюдал за разрушенным храмом, богов которого пожрал сотни лет назад, одержимый голодом. И они набросили на сфинкса, все еще хранившего зловещую неподвижность, цепи и взяли его с собой на запад и принесли сфинкса домой.
И так сфинкс прибыл в построенный из стали город.
И женщина была довольна, что заполучила сфинкса: но сфинкс в один прекрасный день посмотрел в ее глаза и мягко загадал женщине загадку.
И женщина не смогла ответить, и она умерла.
И сфинкс молчит снова и никто не знает, что он будет делать дальше.
Воздаяние
Дух уходит во сне куда дальше, чем при свете дня.
И покинув однажды ночью переполненный фабриками город, я прибыл на край Ада.
Это место было загрязнено пеплом, отбросами и зазубренными, полупогребенными предметами с бесформенными гранями, и там был огромный ангел с молотом, возводящий нечто из штукатурки и стали. Я удивился, что он делает в таком ужасном месте. Я заколебался, а затем спросил, что он строит. "Мы расширяем ад", сказал он, "чтобы поддерживать темп нового времени".
"Не будьте слишком строги с ними", сказал я, поскольку только что прибыл из компромиссного века и слабеющей страны. Ангел не ответил.
"Это будет не так, плохо как старый ад, не правда ли?" "Хуже", сказал ангел.
"Как Вы можете примирить со своей совестью, ваша милость", спросил я, "такое наказание?" (Так говорили в городе, откуда я прибыл, и я не мог избавиться от этой привычки).
"Они изобрели новые дешевые дрожжи", сказал ангел.
Я посмотрел на лозунг на стенах ада, который ангел строил; в пламени были написаны слова, и каждые пятнадцать секунд они меняли цвет, "Yeasto, могучие новые дрожжи, они укрепляют тело и мозг, и даже больше".
"Они должны смотреть на это вечно", ангел сказал.
"Но они совершили абсолютно законную сделку", сказал я, "закон разрешает подобное". Ангел продолжал вбивать на место огромные стальные балки.
"Вы очень мстительны. Вы никогда не отдыхаете от этой ужасной работы?"
"Я отдыхал однажды на Рождество", сказал ангел, "и увидел маленьких детей, умирающих от рака. Я буду продолжать теперь, пока огни еще горят".
"Очень трудно доказать", заметил я, "что дрожжи столь плохи, как Вы полагаете".
"В конце концов", сказал я, "они должны как-то жить". Но ангел ничего не ответил и продолжал строить свой ад.
Неприятность на Зеленой Улице
Она вошла в магазин идолов на Молесхилл-стрит, где бормотал старик, и сказала: "Я хочу бога, которому можно поклоняться в дождливую погоду".
Старик напомнил ей о тяжелых карах, которые справедливо налагаются за идолопоклонство и, когда он перечислил все, она ответила теми же словами: "Дайте мне бога, которому можно поклоняться в дождливую погоду". И он скрылся в заднем помещении и разыскал и принес ей бога. Тот был вырезан из серого камня, выглядел добродушно и именовался, как можно было разобрать из бормотания старика, Богом Дождливой Веселости.
Может быть, долгое заключение в доме воздействует неблагоприятно на печень, или оно сходным образом касается души, но, определенно, в дождливый день ее настроение ухудшилось до того, что некие веселые существа вылезли наружу из Преисподней, и, пытаясь закурить сигарету не с того конца, она вспомнила о Молесхилл-стрит и бормочущем человеке.
Он поднес серого идола поближе и забормотал обещания, хотя и не оставил их на бумаге, и она тотчас же заплатила ему требуемую непомерную цену и забрала идола.
И в следующий дождливый день, который вскоре настал, она молилась серому каменному идолу, которого купила, Богу Дождливой Веселости (кто знает, с какими церемониями или с отсутствием оных?). И пала на нее на Лиственной Зеленой Улице, в нелепом доме на углу, та гибель, о которой теперь все говорят.
Туман
Туман сказал туману: "Давай поднимемся в Даунз". И туман пошел, плача.
И туман пошел на возвышенности и в ложбины.
И кущи деревьев вдали стояли в тумане, как призраки.
А я пошел к пророку, тому, который любил Даунз, и сказал ему: "Почему туман идет в Даунз, плача, когда направляется на возвышенности и в ложбины?" И пророк ответил: "Туман - сборище множества душ, которые никогда не видели Даунз и теперь мертвы.
Поэтому они пойдут в Даунз, плача, те, которые мертвы и никогда не видели этих холмов".
Делатель борозды
Он был в черном, а его друг был в коричневом, члены двух старых семейств.
"Есть ли какие-нибудь перемены в том, как Вы строите ваши дома?" сказал тот, что был в черном.
"Никаких перемен", произнес другой. "А Вы?"
"Мы ничего не меняем", ответил первый.
Невдалеке проехал человек на велосипеде.
"Он всегда меняется", сказал тот, что в черном, "в последнее время почти каждое столетие. Ему нелегко. Всегда перемены".
"Он меняет метод, которым строит свой дом, разве не так?" сказал коричневый.
"Так говорит мое семейство", сказал другой. "Они говорят, что он изменился в последнее время".
"Они говорят, что он пристрастился к городам?" спросил коричневый.
"Мой кузен, который живет на колокольне, говорит так", заметил черный. "Говорит, он почти все время проводит в городах".
"И там он худеет? " сказал коричневый.
"Да, он худеет".
"Это правда?"
"Каркай", откликнулся черный.
"Правда, что он не протянет много столетий?"
"Нет, нет, " сказал черный. "Делатель борозды не умрет. Мы не должны потерять делателя борозды. Он сделал немало глупостей, он слишком много играл с дымом и он болен. Его двигатели утомили его, и его города злы. Да, он очень болен. Но через несколько столетий он забудет свое безумие, и мы не потеряем делателя борозды. Время излечит его, он снова будет копать и мое семейство получит свою пищу из сырой земли позади него. Он не умрет".
"Но они говорят, не правда ли", сказал коричневый, "что его города вредны, и что он там становится больным и не может бегать больше, и что с ним происходит то же, что и с нами, когда мы растем слишком сильно, и трава становится горькой на вкус в дождливую погоду, и наш молодняк болеет и умирает".
"Кто говорит это?" отозвался черный.
"Голубь", ответил коричневый. "Он возвратился весь грязный. И Заяц однажды бывал на краю городов.
Он говорит то же самое. Человек слишком болен, чтобы преследовать его. Он думает, что Человек умрет, и его злой друг Собака с ним. Собака, она умрет. Эта противная Собака. Она умрет также, грязный товарищ!"
"Голубь и Заяц!" сказал черный. "Мы не потеряем делателя борозды".
"Кто сказал тебе, что он не умрет?" спросил его коричневый друг.
"Кто сказал мне! Мое семейство и его семейство поняли друг друга в незапамятные времена. Мы знаем, что безумия уничтожат друг друга и что каждый может выжить в эту пору, и я говорю, что делатель борозды не умрет".
"Он умрет".
"Каркай".
А Человек сказал в сердце своем: " Только еще одно изобретение. Я только хочу еще кое-что сделать с бензином, а затем я все это брошу и вернусь в леса".
Салат из Омара
Я взбирался по опасной внешней стороне Дворца Колквонхомброс. Где-то далеко подо мной, так далеко, что только в спокойных сумерках и ясном воздухе тех стран я и мог их едва различить, виднелись скалистые вершины гор.
Я был не на зубцах стенах и не на краю террасы, а на самой плоской поверхности стены, и мог отыскать точку опоры только там, где валуны соединялись друг с другом.
Если бы я был бос, все кончилось бы мгновенно, но хотя я был в ночной рубашке, на ногах оказались крепкие кожаные ботинки, и их края так или иначе удерживались в узких трещинах. Мои пальцы и запястья болели.
Если б было возможно остановиться на мгновение, я бы соблазнился, чтобы на секунду взглянуть на пугающие пики гор там в сумерках, и это, должно быть, привело бы к фатальным последствиям.
То, что все происходящее было сном - несущественно. Мы падали во сне и прежде, но известно, что если в одном из тех падений ты коснешься земли - ты умрешь: я смотрел на угрожающие вершины и прекрасно знал, что падение, которого я боялся, должно иметь именно такой финал. И я продолжал карабкаться по стене.
Странно, какие различные ощущения могут вызывать различные валуны - все блестят под одним и тем же белым светом и каждый избран, чтобы подходить к остальным, фаворитами древних королей - когда ваша жизнь зависит от граней каждого, которого Вы касаетесь. Эти грани казались странно различными. Было бесполезно преодолевать ужас перед одним, поскольку следующий потребует держаться совершенно иначе или принесет совершенно иную смерть.
Некоторые грани были слишком остры, чтобы держаться за них, а некоторые слишком ровно входили в стену, те, за которые было легче держаться, крошились куда скорее прочих; каждая скала несла свой особый ужас; и кроме того, были враги, которые следовали позади меня.
И наконец я достиг выбоины, давным-давно созданной землетрясением, молнией или войной: мне придется спуститься на тысячу футов, чтобы обойти ее, и они настигнут меня, пока я делаю это, ибо какие-то мохнатые обезьяны, которых я пока еще не упомянул, твари, которые имели тигриные зубы и были рождены и разводились на той стене, преследовали меня весь вечер. В любом случае я не мог уйти дальше, и при этом я не знал, что сделает король, по чьей стене я поднимался. Пришло время упасть и покончить с этим или остановиться и подождать этих обезьян.
И затем я вспомнил про булавку, отброшенную небрежно с вечернего галстука давным-давно, в другом мире, тем, кто породил эту блестящую стену, и лежащую теперь, если жестокий случай не вмешался, на комоде у моей кровати.
Обезьяны были очень близко, и они спешили, поскольку знали, что мои пальцы скользят; и жестокие пики этих адских гор казались мне безопаснее обезьяньих лап.
Я потянулся с отчаянным усилием туда, где на комоде лежала булавка. Я искал наощупь. И я нашел ее! Я вонзил ее в свою руку. Спасен!
Возвращение Изгнанников
Старик с молотком и одноглазый человек с копьем стояли у обочины, беседуя, когда я взошел на холм.
"Все не так, хотя они и не спросили нас", сказал тот, что с молотком.
"Не более двадцати знают об этом", заметил другой.
"Двадцать раз по двадцать", сказал первый.
"После всех этих лет", произнес одноглазый человек с копьем. "После всех этих лет... Мы можем вернуться".
"O, конечно, мы можем", сказал другой.
Их одежда была слишком стара даже для чернорабочих, мужчина с молотком носил кожаный передник, усеянный пятнами и заплатами, а их руки казались покрытыми дубленой кожей. Но независимо от того, кем они были, они были англичанами, и их было приятно увидеть после всех машин, которые окружали меня в тот день и везли в своих салонах представителей разных сомнительных наций.
Когда они увидели меня, тот, что с молотком, коснулся своей засаленной кепки.
"Можем ли мы осмелиться, сэр", сказал он, "спросить путь к Стоунхенджу?"
"Мы никогда не дойдем", пробормотал другой печально.
"Не более двадцати знают, но ..." Я сам ехал туда на велосипеде, чтобы взглянуть, так что я указал дорогу и сразу уехал, поскольку было что-то крайне раболепное в них обоих, и я не стремился разделить их компанию. По несчастным выражениям их лиц можно было представить, что их преследовали или презирали много лет, я предположил, что, вероятно, они долго находились на каторжных работах.
Когда я приехал в Стоунхендж, то увидел целую толпу людей, стоявших среди камней. Они спросили меня с некоторой торжественностью, жду ли я кого-то, и когда я сказал "Нет", они не заговаривали со мной больше. Три мили назад я покинул странных стариков, но я недолго пробыл в каменном круге, когда они появились, широко шагая по дороге. Когда их заметили, все люди сняли шляпы и действовали очень странно; я увидел, что они подвели козла к старому камню алтаря. И два старика подошли с их молотом и копьем и начали извиняться печально за смелость, которую они проявили, вернувшись сюда, и все люди стали на колени на траве перед ними. И затем, еще стоя на коленях, они зарезали козла на алтаре, и когда два старика увидели это, они подошли поближе с извинениями и нетерпеливо принюхались к крови. И сначала это сделало их счастливыми. Но скоро тот, что был с копьем, начал жаловаться. "Так принято у людей", стенал он. "Так принято у людей". И эти двадцать человек начали смотреть тревожно друг на друга, и стенание одноглазого продолжалось тем же слезным голосом, и внезапно они все взглянули на меня. Я не знаю, кем были эти два старика и что они сделали, но есть моменты, когда явственно наступает время уходить, и я оставил их там и тогда. И как только я подбежал к моему велосипеду, то услышал жалобный голос старика с молотком, извиняющегося за то, то позволил себе возвратиться в Стоунхендж.
"Но после всех этих лет", слышал я его крик. "После всех этих лет..." И тот, что с копьем, сказал: " Да, после трех тысяч лет..."
Природа и Время
По улицам Ковентри однажды зимней ночью шагал торжествующий дух. Позади него, сутулая, неопрятная, в изодранной одежде и выглядевшая как изгнанница, скуля, плача и стеная, пыталась поддерживать темп дурно используемая душа. Непрерывно она щипала его за рукав и окликала, когда начинала задыхаться. На миг он замедлял шаг, а потом шел дальше столь же решительно.
Это была мучительная ночь, хотя, казалось бы, не было холода, которого она боялась, поскольку была плохо одета; но трамваи, уродливые магазины и яркий свет фабрик заставляли ее непрерывно вздрагивать, пока она хромала мимо, а тротуар ранил ей ноги.
Тот, который шагал впереди, казалось, не заботился ни о чем. Могло быть жарко или холодно, тихо или шумно, под ногами мог быть тротуар или возделанная земля - он просто шагал вперед.
И она подхватила и сжала его локоть. Я слышал, как она говорила своим несчастным голосом, Вы не расслышали бы ее из-за шума движения.
"Ты забыл меня", она жаловалась ему. "Ты оставил меня здесь". Она указала на Ковентри широким взмахом руки и, казалось, имела в виду и другие города. И он грубо сказал ей, чтобы поспешила и что он не оставлял ее.
А она продолжала свои ничтожные жалобы.
"Мои анемоны мертвы на многие мили вокруг", сказала она, "весь мой лес падает и одни только города растут. Мое дитя Человек несчастен, и мои другие дети умирают, и тем не менее города растут, а ты забыл меня!" И затем он сердито обернулся к ней, почти прекратив движение, которое началось с сотворением звезд.
"Когда я забывал тебя?" ответил он. "Или когда оставлял тебя? Я ли не бросил вниз Вавилон ради тебя? И Ниневия не исчезла ли? Где Персеполис, который беспокоил тебя? Где Тарсис и Тир? И ты говоришь, что я тебя забыл!"
При этом она, казалось, испытывала некое наслаждение. Я слышал, что она заговорила еще раз, взирая задумчиво на своего компаньона.
"Когда вернутся поля и трава для моих детей?"
"Скоро, скоро", сказал он; затем они замолчали. И он зашагал прочь, она хромала позади него, и все часы на башнях били, когда он проходил мимо.
Песня Черного дрозда
Как-то, когда поэт проходил мимо терновника, запел черный дрозд.
"Как ты это делаешь?" спросил поэт, поскольку он знал язык птиц.
"Это было..." сказал черный дрозд. "Это действительно было замечательно. Я создал эту песню прошлой весной, она пришла ко мне внезапно. Была самая красивая самка нашей породы, которую мир когда-либо видел. Ее глаза были чернее, чем озера ночью, ее перья были чернее, чем сама ночь, и ничто не могло сравниться желтизной с ее клювом; она могла лететь куда быстрее молнии. Она не была обычной птицей из рода черных дроздов, никогда не было другой, подобной ей. Я не смел находиться рядом с ней, потому что она была так хороша. Однажды прошлой весной, когда стало тепло снова - было холодно, мы ели ягоды, жизнь была весьма трудной тогда, но Весна пришла, и снова стало тепло - в один день я подумал, как она чудесна, и казалось столь невероятным, что я вообще смог увидеть ее, единственную действительно замечательную птицу нашей породы в мире. Тогда я открыл свой клюв, чтобы издать крик, и затем эта песня пришла, и никогда не было ничего подобного ей прежде, и, к счастью, я запомнил ее, ту самую песню, которую я спел сейчас. Но самое необычайное, самое удивительное происшествие того изумительного дня - как только я спел песню, эта дивная птица, самая прелестная в целом мире, прилетела прямо ко мне и села рядом на том же самом дереве. Я не припомню больше таких замечательных времен.
В палате по ту сторону занавеса, видимые сквозь свободный сводчатый проход, маги с зажженными тонкими свечами творили свое колдовство и шептали заклятия. Все крысы сбежали из этого места, с визгом устремившись вниз по лестнице. Человек из крытого черной соломой дома прошел через эту вторую палату: маги не смотрели на него и не прекращали шептать. Он миновал их, раздвинул тяжелый занавес того же черного бархата и вошел в палату черного мрамора, где ничто не шевелилось. Только одна тонкая свеча горела в третьей палате; здесь не было окон. На гладком полу, под гладкой стеной стоял шелковый павильон, завесы которого были накрепко притянуты друг к другу. Здесь было святое святых этого зловещего места, его внутренняя тайна. Со всех сторон палаты сидели темные фигуры, мужчины, женщины, укрытые плащами камни, или животные, обученные хранить тишину. Когда ужасная неподвижность тайны стала невыносимой, человек из крытого черной соломой дома под пятью соснами подошел к шелковому павильону и смелым и нервозным нажатием руки отодвинул одну из занавесей в сторону. И он увидел внутреннюю тайну и засмеялся. И пророчество было исполнено, и Тлунрана больше не была никогда ужасом долины, а маги оставили свои потрясающие залы и бежали через поля. Они кричали и били себя в грудь, поскольку смех был врагом, который должен был явиться в Тлунрану через ее южные ворота (названные Вратами Гибели), и он - тот, кто принадлежал к числу богов, хотя и жил среди людей.
Проигрышная Игра
Однажды в таверне Человек встретился лицом к черепу со Смертью. Человек вошел весело, но Смерть никак не приветствовала его, она сидела, зловеще склонившись над кувшином вина.
"Ну-ну", сказал Человек, "мы были врагами долго, и если бы я проиграл тебе, то все же не был бы так неприветлив". Но Смерть осталась недружелюбной, не отводя глазниц от вина и не говоря ни слова в ответ.
Тогда Человек заботливо придвинулся ближе и, сохраняя еще радушный тон, продолжил: "Ну же, ты не должна обижаться на поражение". И все же Смерть была мрачна и уныла; она потягивала свое неведомое вино, не смотрела на Человека и желала с ним говорить.
Но Человек ненавидел уныние и в животном и в боге, и лицезрение падения его врага сделало человека несчастным, тем более, что он сам был тому причиной. И человек попытался остаться приветливым.
"Разве не ты убила Динатерия?" сказал он. "Не ты устранила Луну? Что ж! Ты еще победишь меня". Раздался сухой и лающий звук - Смерть заплакала и ничего не сказала; и тогда Человек встал и удалился, не переставая удивляться; ведь он не знал, что Смерть плакала из жалости к противнику. Может быть, она знала, что теперь не будет такого развлечения - ибо старая игра была закончена, и Человек ушел. А может быть, дело совсем в другом - по некой скрытой причине она так никогда и не сумела повторить на Земле свой лунный триумф.
Подъем Пикадилли
Спускаясь по Пикадилли, неподалеку от Гросвенор-Плэйс, я как-то раз увидел, если моя память не изменяет мне, рабочих без пальто - или мне так показалось. Они держали кирки в руках и носили вельветовые брюки и такие небольшие кожаные полосы ниже колен, которые известны под удивительным названием "Йорк-Лондон".
Они, казалось, работали с особой страстностью, так что я остановился и спросил, что они делают.
"Мы поднимаем Пикадилли", сказал мне один.
"Но в это время года?" сказал я. "Это обычно в июне?"
"Мы не то, чем мы кажемся", сказал он.
"О, я понимаю", произнес я, "Вы делаете это ради шутки".
"Ну, не совсем так", он ответил мне. "Не вполне".
И затем я посмотрел на ту часть грунта, которую они уже выбрали. И хотя яркий дневной свет был у меня над головой, там внизу была тьма, полная южными звездами.
"Было шумно и плохо, и мы устали от этого", сказал тот, кто носил вельветовые брюки. "Мы - не то, чем мы кажемся". Они поднимали Пикадилли целиком.
После пожара
Когда это случилось - неведомое число лет спустя, и мир поразила черная, не отмеченная на карте звезда, некие огромные существа из другого мира явились на пепелище, чтобы взглянуть, не осталось ли там чего-нибудь, что стоило бы запомнить. Они говорили о больших вещах, которые были известны миру; они упомянули мамонта. И затем они увидели храмы человека, тихие и лишенные окон, взиравшие вокруг подобно пустым черепам.
"Здесь было нечто большое", сказал один, "в этих огромных местах. Это был мамонт". "Нечто большее, чем он", сказал другой.
И затем они обнаружили, что величайшей вещью в мире были мечты человека.
Город
Во времени, как и в пространстве, мое воображение бродит далеко отсюда. Оно отвело меня однажды на край каких-то утесов, низких, красных, встававших над пустыней: неподалеку от пустыни находился город. Был вечер, и я сидел и наблюдал за городом.
Теперь я видел людей, которые появлялись по трое, по четверо, прокрадываясь из ворот того города - числом около двадцати. Я слышал гул мужских голосов в вечернем воздухе.
"Хорошо, что они ушли", говорили они. "Хорошо, что они ушли. Мы можем теперь заняться делом. Хорошо, что они ушли". И люди, которые оставляли город, уходили все дальше по песку и скрывались в сумерках.
"Кто эти люди?" спросил я своего сияющего предводителя.
"Поэты", ответило мое воображение. "Поэты и художники".
"Почему они ускользают?" спросил я его. "И почему люди так довольны, что они ушли?" Воображение ответило: "Должно быть, гибель грозит этому городу, но что-то предупреждает их, и они спасаются. Ничто не может предупредить людей". Я слышал, как разносятся над городом пререкания голосов, обсуждающих торговые дела. И затем я также ушел, ибо лик неба зловеще исказился.
И только тысячу лет спустя я проходил тем же путем, и там не было ничего, даже среди сорняков, что напоминало бы о стоявшем на краю пустыни городе.
Пища Смерти
Смерть была больна. Но они принесли ей хлеб, который делают современные пекари, белый, с квасцами, и консервированное мясо из Чикаго, со щепоткой нашего современного заменителя соли.
Они отнесли ее в гостиную большого отеля (в этой душной атмосфере смерть дышала более свободно), и там они дали ей свой дешевый Индийский чай. Они принесли ей бутылку вина, которое сами называли шампанским. Смерть выпила это. Они принесли газету и отыскали доступные лекарства; они дали ей пищевые продукты, рекомендованные для инвалидов, и немного микстуры, как предписано рецептом.
Они дали ей немного молока и боракс, этот наркотик английских детей.
Смерть встала окрыленной, сильной, и снова зашагала по городам и весям.
Одинокий Идол
Мне достался от друга старый диковинный камень, слегка свиноподобный идол, которому никто не молился.
И когда я увидел его меланхоличное положение, увидел, как он сидел, скрестив ноги и внимая мольбам, держа небольшой бич, сломавшийся много лет назад (и никто не исправил бич, и никто не молился, и никто не шел с визжащей жертвой; а он был богом), тогда я сжалился над небольшой забытой вещью и молился ей так, как, возможно, молились давно, перед прибытием странных темных судов. И я склонился и сказал:
"O идол, идол из твердого бледного камня, неподвластного годам, O держатель бича, склони свой слух к моей мольбе.
O маленький бледно-зеленый образ, пришедший издалека, знай, что в Европе и в других окрестных странах слишком скоро уходят от нас сладость и песни и львиная сила юности: слишком скоро ее румянец исчезает, ее волосы становятся седыми, и наши любимые умирают; слишком хрупка красота, слишком далека слава, и годы летят слишком скоро; появляются листья и падают, все рушится; теперь осень царит среди людей, осень и жатва; здесь несчастья, борьба, смерть и плач, и все прекрасное не остается с нами, а исчезает, как сияние утра над водой.
Даже наши воспоминания тают со звуками древних голосов, сладостных древних голосов, которые больше не касаются нашего слуха; самые сады нашего детства исчезают, и тускнеет с годами даже наше духовное око.
O, нет больше друга Времени, ибо тихо мчатся его жестокие ноги, топча все самое лучшее и волшебное; я почти слышу рычание лет, бегущих за ним как собаки, и им потребуется совсем немного, чтобы разорвать нас.
Все, что красиво, оно сокрушает, как большой человек топчет маргаритки, все лучшее и совершеннейшее. Как чудесны маленькие дети людей. Это - осень всего мира, и звезды плачут, созерцая ее.
Поэтому не будь больше другом Времени, которое не дает нам существовать, и не будь добр к нему, но сжалься над нами, и позволь прекрасным вещам жить ради наших слез". Таким образом молил я из сострадания в один ветреный день свиноподобного идола, перед которым никто не преклонял колен.
Сфинкс в Фивах
(Штат Массачусетс)
Жила некогда женщина в построенном из стали городе, которая имела все, что могла купить за деньги, она имела золото и дивиденды и поезда и здания, и она имела домашних животных, чтобы играть с ними, но у нее не было сфинкса.
Так что она потребовала принести ей живого сфинкса; и поэтому люди направились в зверинцы, и затем в леса и пустыни, и все же не могли отыскать сфинкса.
И она удовольствовалась бы небольшим львом, но один уже принадлежал женщине, которую она знала; так что они должны были искать сфинкса по всему миру.
И долго не находилось ни одного.
Но это были не те люди, которых легко остановить, и, наконец они нашли сфинкса в пустыне вечером, когда сфинкс наблюдал за разрушенным храмом, богов которого пожрал сотни лет назад, одержимый голодом. И они набросили на сфинкса, все еще хранившего зловещую неподвижность, цепи и взяли его с собой на запад и принесли сфинкса домой.
И так сфинкс прибыл в построенный из стали город.
И женщина была довольна, что заполучила сфинкса: но сфинкс в один прекрасный день посмотрел в ее глаза и мягко загадал женщине загадку.
И женщина не смогла ответить, и она умерла.
И сфинкс молчит снова и никто не знает, что он будет делать дальше.
Воздаяние
Дух уходит во сне куда дальше, чем при свете дня.
И покинув однажды ночью переполненный фабриками город, я прибыл на край Ада.
Это место было загрязнено пеплом, отбросами и зазубренными, полупогребенными предметами с бесформенными гранями, и там был огромный ангел с молотом, возводящий нечто из штукатурки и стали. Я удивился, что он делает в таком ужасном месте. Я заколебался, а затем спросил, что он строит. "Мы расширяем ад", сказал он, "чтобы поддерживать темп нового времени".
"Не будьте слишком строги с ними", сказал я, поскольку только что прибыл из компромиссного века и слабеющей страны. Ангел не ответил.
"Это будет не так, плохо как старый ад, не правда ли?" "Хуже", сказал ангел.
"Как Вы можете примирить со своей совестью, ваша милость", спросил я, "такое наказание?" (Так говорили в городе, откуда я прибыл, и я не мог избавиться от этой привычки).
"Они изобрели новые дешевые дрожжи", сказал ангел.
Я посмотрел на лозунг на стенах ада, который ангел строил; в пламени были написаны слова, и каждые пятнадцать секунд они меняли цвет, "Yeasto, могучие новые дрожжи, они укрепляют тело и мозг, и даже больше".
"Они должны смотреть на это вечно", ангел сказал.
"Но они совершили абсолютно законную сделку", сказал я, "закон разрешает подобное". Ангел продолжал вбивать на место огромные стальные балки.
"Вы очень мстительны. Вы никогда не отдыхаете от этой ужасной работы?"
"Я отдыхал однажды на Рождество", сказал ангел, "и увидел маленьких детей, умирающих от рака. Я буду продолжать теперь, пока огни еще горят".
"Очень трудно доказать", заметил я, "что дрожжи столь плохи, как Вы полагаете".
"В конце концов", сказал я, "они должны как-то жить". Но ангел ничего не ответил и продолжал строить свой ад.
Неприятность на Зеленой Улице
Она вошла в магазин идолов на Молесхилл-стрит, где бормотал старик, и сказала: "Я хочу бога, которому можно поклоняться в дождливую погоду".
Старик напомнил ей о тяжелых карах, которые справедливо налагаются за идолопоклонство и, когда он перечислил все, она ответила теми же словами: "Дайте мне бога, которому можно поклоняться в дождливую погоду". И он скрылся в заднем помещении и разыскал и принес ей бога. Тот был вырезан из серого камня, выглядел добродушно и именовался, как можно было разобрать из бормотания старика, Богом Дождливой Веселости.
Может быть, долгое заключение в доме воздействует неблагоприятно на печень, или оно сходным образом касается души, но, определенно, в дождливый день ее настроение ухудшилось до того, что некие веселые существа вылезли наружу из Преисподней, и, пытаясь закурить сигарету не с того конца, она вспомнила о Молесхилл-стрит и бормочущем человеке.
Он поднес серого идола поближе и забормотал обещания, хотя и не оставил их на бумаге, и она тотчас же заплатила ему требуемую непомерную цену и забрала идола.
И в следующий дождливый день, который вскоре настал, она молилась серому каменному идолу, которого купила, Богу Дождливой Веселости (кто знает, с какими церемониями или с отсутствием оных?). И пала на нее на Лиственной Зеленой Улице, в нелепом доме на углу, та гибель, о которой теперь все говорят.
Туман
Туман сказал туману: "Давай поднимемся в Даунз". И туман пошел, плача.
И туман пошел на возвышенности и в ложбины.
И кущи деревьев вдали стояли в тумане, как призраки.
А я пошел к пророку, тому, который любил Даунз, и сказал ему: "Почему туман идет в Даунз, плача, когда направляется на возвышенности и в ложбины?" И пророк ответил: "Туман - сборище множества душ, которые никогда не видели Даунз и теперь мертвы.
Поэтому они пойдут в Даунз, плача, те, которые мертвы и никогда не видели этих холмов".
Делатель борозды
Он был в черном, а его друг был в коричневом, члены двух старых семейств.
"Есть ли какие-нибудь перемены в том, как Вы строите ваши дома?" сказал тот, что был в черном.
"Никаких перемен", произнес другой. "А Вы?"
"Мы ничего не меняем", ответил первый.
Невдалеке проехал человек на велосипеде.
"Он всегда меняется", сказал тот, что в черном, "в последнее время почти каждое столетие. Ему нелегко. Всегда перемены".
"Он меняет метод, которым строит свой дом, разве не так?" сказал коричневый.
"Так говорит мое семейство", сказал другой. "Они говорят, что он изменился в последнее время".
"Они говорят, что он пристрастился к городам?" спросил коричневый.
"Мой кузен, который живет на колокольне, говорит так", заметил черный. "Говорит, он почти все время проводит в городах".
"И там он худеет? " сказал коричневый.
"Да, он худеет".
"Это правда?"
"Каркай", откликнулся черный.
"Правда, что он не протянет много столетий?"
"Нет, нет, " сказал черный. "Делатель борозды не умрет. Мы не должны потерять делателя борозды. Он сделал немало глупостей, он слишком много играл с дымом и он болен. Его двигатели утомили его, и его города злы. Да, он очень болен. Но через несколько столетий он забудет свое безумие, и мы не потеряем делателя борозды. Время излечит его, он снова будет копать и мое семейство получит свою пищу из сырой земли позади него. Он не умрет".
"Но они говорят, не правда ли", сказал коричневый, "что его города вредны, и что он там становится больным и не может бегать больше, и что с ним происходит то же, что и с нами, когда мы растем слишком сильно, и трава становится горькой на вкус в дождливую погоду, и наш молодняк болеет и умирает".
"Кто говорит это?" отозвался черный.
"Голубь", ответил коричневый. "Он возвратился весь грязный. И Заяц однажды бывал на краю городов.
Он говорит то же самое. Человек слишком болен, чтобы преследовать его. Он думает, что Человек умрет, и его злой друг Собака с ним. Собака, она умрет. Эта противная Собака. Она умрет также, грязный товарищ!"
"Голубь и Заяц!" сказал черный. "Мы не потеряем делателя борозды".
"Кто сказал тебе, что он не умрет?" спросил его коричневый друг.
"Кто сказал мне! Мое семейство и его семейство поняли друг друга в незапамятные времена. Мы знаем, что безумия уничтожат друг друга и что каждый может выжить в эту пору, и я говорю, что делатель борозды не умрет".
"Он умрет".
"Каркай".
А Человек сказал в сердце своем: " Только еще одно изобретение. Я только хочу еще кое-что сделать с бензином, а затем я все это брошу и вернусь в леса".
Салат из Омара
Я взбирался по опасной внешней стороне Дворца Колквонхомброс. Где-то далеко подо мной, так далеко, что только в спокойных сумерках и ясном воздухе тех стран я и мог их едва различить, виднелись скалистые вершины гор.
Я был не на зубцах стенах и не на краю террасы, а на самой плоской поверхности стены, и мог отыскать точку опоры только там, где валуны соединялись друг с другом.
Если бы я был бос, все кончилось бы мгновенно, но хотя я был в ночной рубашке, на ногах оказались крепкие кожаные ботинки, и их края так или иначе удерживались в узких трещинах. Мои пальцы и запястья болели.
Если б было возможно остановиться на мгновение, я бы соблазнился, чтобы на секунду взглянуть на пугающие пики гор там в сумерках, и это, должно быть, привело бы к фатальным последствиям.
То, что все происходящее было сном - несущественно. Мы падали во сне и прежде, но известно, что если в одном из тех падений ты коснешься земли - ты умрешь: я смотрел на угрожающие вершины и прекрасно знал, что падение, которого я боялся, должно иметь именно такой финал. И я продолжал карабкаться по стене.
Странно, какие различные ощущения могут вызывать различные валуны - все блестят под одним и тем же белым светом и каждый избран, чтобы подходить к остальным, фаворитами древних королей - когда ваша жизнь зависит от граней каждого, которого Вы касаетесь. Эти грани казались странно различными. Было бесполезно преодолевать ужас перед одним, поскольку следующий потребует держаться совершенно иначе или принесет совершенно иную смерть.
Некоторые грани были слишком остры, чтобы держаться за них, а некоторые слишком ровно входили в стену, те, за которые было легче держаться, крошились куда скорее прочих; каждая скала несла свой особый ужас; и кроме того, были враги, которые следовали позади меня.
И наконец я достиг выбоины, давным-давно созданной землетрясением, молнией или войной: мне придется спуститься на тысячу футов, чтобы обойти ее, и они настигнут меня, пока я делаю это, ибо какие-то мохнатые обезьяны, которых я пока еще не упомянул, твари, которые имели тигриные зубы и были рождены и разводились на той стене, преследовали меня весь вечер. В любом случае я не мог уйти дальше, и при этом я не знал, что сделает король, по чьей стене я поднимался. Пришло время упасть и покончить с этим или остановиться и подождать этих обезьян.
И затем я вспомнил про булавку, отброшенную небрежно с вечернего галстука давным-давно, в другом мире, тем, кто породил эту блестящую стену, и лежащую теперь, если жестокий случай не вмешался, на комоде у моей кровати.
Обезьяны были очень близко, и они спешили, поскольку знали, что мои пальцы скользят; и жестокие пики этих адских гор казались мне безопаснее обезьяньих лап.
Я потянулся с отчаянным усилием туда, где на комоде лежала булавка. Я искал наощупь. И я нашел ее! Я вонзил ее в свою руку. Спасен!
Возвращение Изгнанников
Старик с молотком и одноглазый человек с копьем стояли у обочины, беседуя, когда я взошел на холм.
"Все не так, хотя они и не спросили нас", сказал тот, что с молотком.
"Не более двадцати знают об этом", заметил другой.
"Двадцать раз по двадцать", сказал первый.
"После всех этих лет", произнес одноглазый человек с копьем. "После всех этих лет... Мы можем вернуться".
"O, конечно, мы можем", сказал другой.
Их одежда была слишком стара даже для чернорабочих, мужчина с молотком носил кожаный передник, усеянный пятнами и заплатами, а их руки казались покрытыми дубленой кожей. Но независимо от того, кем они были, они были англичанами, и их было приятно увидеть после всех машин, которые окружали меня в тот день и везли в своих салонах представителей разных сомнительных наций.
Когда они увидели меня, тот, что с молотком, коснулся своей засаленной кепки.
"Можем ли мы осмелиться, сэр", сказал он, "спросить путь к Стоунхенджу?"
"Мы никогда не дойдем", пробормотал другой печально.
"Не более двадцати знают, но ..." Я сам ехал туда на велосипеде, чтобы взглянуть, так что я указал дорогу и сразу уехал, поскольку было что-то крайне раболепное в них обоих, и я не стремился разделить их компанию. По несчастным выражениям их лиц можно было представить, что их преследовали или презирали много лет, я предположил, что, вероятно, они долго находились на каторжных работах.
Когда я приехал в Стоунхендж, то увидел целую толпу людей, стоявших среди камней. Они спросили меня с некоторой торжественностью, жду ли я кого-то, и когда я сказал "Нет", они не заговаривали со мной больше. Три мили назад я покинул странных стариков, но я недолго пробыл в каменном круге, когда они появились, широко шагая по дороге. Когда их заметили, все люди сняли шляпы и действовали очень странно; я увидел, что они подвели козла к старому камню алтаря. И два старика подошли с их молотом и копьем и начали извиняться печально за смелость, которую они проявили, вернувшись сюда, и все люди стали на колени на траве перед ними. И затем, еще стоя на коленях, они зарезали козла на алтаре, и когда два старика увидели это, они подошли поближе с извинениями и нетерпеливо принюхались к крови. И сначала это сделало их счастливыми. Но скоро тот, что был с копьем, начал жаловаться. "Так принято у людей", стенал он. "Так принято у людей". И эти двадцать человек начали смотреть тревожно друг на друга, и стенание одноглазого продолжалось тем же слезным голосом, и внезапно они все взглянули на меня. Я не знаю, кем были эти два старика и что они сделали, но есть моменты, когда явственно наступает время уходить, и я оставил их там и тогда. И как только я подбежал к моему велосипеду, то услышал жалобный голос старика с молотком, извиняющегося за то, то позволил себе возвратиться в Стоунхендж.
"Но после всех этих лет", слышал я его крик. "После всех этих лет..." И тот, что с копьем, сказал: " Да, после трех тысяч лет..."
Природа и Время
По улицам Ковентри однажды зимней ночью шагал торжествующий дух. Позади него, сутулая, неопрятная, в изодранной одежде и выглядевшая как изгнанница, скуля, плача и стеная, пыталась поддерживать темп дурно используемая душа. Непрерывно она щипала его за рукав и окликала, когда начинала задыхаться. На миг он замедлял шаг, а потом шел дальше столь же решительно.
Это была мучительная ночь, хотя, казалось бы, не было холода, которого она боялась, поскольку была плохо одета; но трамваи, уродливые магазины и яркий свет фабрик заставляли ее непрерывно вздрагивать, пока она хромала мимо, а тротуар ранил ей ноги.
Тот, который шагал впереди, казалось, не заботился ни о чем. Могло быть жарко или холодно, тихо или шумно, под ногами мог быть тротуар или возделанная земля - он просто шагал вперед.
И она подхватила и сжала его локоть. Я слышал, как она говорила своим несчастным голосом, Вы не расслышали бы ее из-за шума движения.
"Ты забыл меня", она жаловалась ему. "Ты оставил меня здесь". Она указала на Ковентри широким взмахом руки и, казалось, имела в виду и другие города. И он грубо сказал ей, чтобы поспешила и что он не оставлял ее.
А она продолжала свои ничтожные жалобы.
"Мои анемоны мертвы на многие мили вокруг", сказала она, "весь мой лес падает и одни только города растут. Мое дитя Человек несчастен, и мои другие дети умирают, и тем не менее города растут, а ты забыл меня!" И затем он сердито обернулся к ней, почти прекратив движение, которое началось с сотворением звезд.
"Когда я забывал тебя?" ответил он. "Или когда оставлял тебя? Я ли не бросил вниз Вавилон ради тебя? И Ниневия не исчезла ли? Где Персеполис, который беспокоил тебя? Где Тарсис и Тир? И ты говоришь, что я тебя забыл!"
При этом она, казалось, испытывала некое наслаждение. Я слышал, что она заговорила еще раз, взирая задумчиво на своего компаньона.
"Когда вернутся поля и трава для моих детей?"
"Скоро, скоро", сказал он; затем они замолчали. И он зашагал прочь, она хромала позади него, и все часы на башнях били, когда он проходил мимо.
Песня Черного дрозда
Как-то, когда поэт проходил мимо терновника, запел черный дрозд.
"Как ты это делаешь?" спросил поэт, поскольку он знал язык птиц.
"Это было..." сказал черный дрозд. "Это действительно было замечательно. Я создал эту песню прошлой весной, она пришла ко мне внезапно. Была самая красивая самка нашей породы, которую мир когда-либо видел. Ее глаза были чернее, чем озера ночью, ее перья были чернее, чем сама ночь, и ничто не могло сравниться желтизной с ее клювом; она могла лететь куда быстрее молнии. Она не была обычной птицей из рода черных дроздов, никогда не было другой, подобной ей. Я не смел находиться рядом с ней, потому что она была так хороша. Однажды прошлой весной, когда стало тепло снова - было холодно, мы ели ягоды, жизнь была весьма трудной тогда, но Весна пришла, и снова стало тепло - в один день я подумал, как она чудесна, и казалось столь невероятным, что я вообще смог увидеть ее, единственную действительно замечательную птицу нашей породы в мире. Тогда я открыл свой клюв, чтобы издать крик, и затем эта песня пришла, и никогда не было ничего подобного ей прежде, и, к счастью, я запомнил ее, ту самую песню, которую я спел сейчас. Но самое необычайное, самое удивительное происшествие того изумительного дня - как только я спел песню, эта дивная птица, самая прелестная в целом мире, прилетела прямо ко мне и села рядом на том же самом дереве. Я не припомню больше таких замечательных времен.