силу моих страданий и сложить слова, исполненные печали. И я решился
написать канцону, в которой, жалуясь, скажу о той, оплакивая которую я
истерзал душу. И я начал канцону: "Сердечной скорби..."1 И чтобы канцона
эта, когда она будет закончена, еще более уподобилась неутешной вдовице, я
разделю ее прежде, чем запишу; так я буду поступать и впредь.
Я говорю, что несчастная эта канцона имеет три части: первая служит
вступлением; во второй я повествую о моей даме; в третьей я говорю,
преисполненный сострадания, обращаясь к самой канцоне. Вторая часть
начинается так: "На небе...", третья: "Рыдая, скорбная, иди, канцона!"
Первая часть делится на три: в первом разделе я объясняю, что побудило меня
высказаться; во втором я говорю, к кому я обращаюсь; в третьем открываю, о
ком я хочу поведать. Затем, когда я произношу: "На небе..." -- я говорю о
ней в двух частях: сначала я показываю причину, по которой она была взята от
нас; затем -- как люди оплакивают ее уход; эта часть начинается так:
"Покинуло..." Она делится на три: в первой я говорю о тех, кто о ней не
плачет; во второй -- о тех, кто плачет; в третьей открываю мое внутреннее
состояние. Вторая начинается так: "Но тот изнемогает..."; третья: "Я изнемог
от тяжких воздыханий..." Затем, когда я произношу: "Рыдая, скорбная, иди,
канцона!" -- я обращаюсь к самой канцоне, указывая ей тех дам, к которым я
хочу, чтобы она пошла, чтобы остаться вместе с ними.
Сердечной скорби тайные рыданья
Глаза омыли. Жизнь свою казня,
Я слышу только горестные звуки.
И чтоб освободиться от страданья,
5 Что к смерти медленно влечет меня,
Пусть прозвучит мой голос, полный муки.
Лишь дамам благородным до разлуки
Я рассказал, как даме я служил.
О дамы благородные, я с вами
10 Не говорил словами
Иными, чем я в честь нее сложил.
Еще промолвлю с влажными глазами:
Рассталась дама с участью земною,
И ныне Бог любви скорбит со мною.
15 На небе слышны ликованья звуки3,
Где ангелов невозмутим покой.
И позабыли мы об утешенье.
Не холод был причиною разлуки,
Не пламя -- как случилось бы с другой,--
20 Но таково ее благоволенье.
Благовествуют кротость и смиренье
Ее лучи, пронзив небес кристалл.
И, с удивленьем на нее взирая,
Ее в обитель рая
25 Владыка вечности к Себе призвал,
Любовью совершенною пылая,
Затем, что жизнь так недостойна эта,
Докучная, ее святого света.
Покинуло прекрасное светило
30 Наш мир, исчезла радость первых дней,
В достойном месте пребывает ныне.
В том сердце каменеет, в том застыло
Все доброе, кто, говоря о ней,
Не плачет в одиночества пустыне.
35 Не может сердце, чуждое святыне,
Хоть что-либо о ней вообразить,
Умильным даром слез не обладает.
Но тот изнемогает
В рыданьях, утончая жизни нить,
40 И утешенья в горести не знает,
Кто видел, как земным она явилась
И как на небесах пресуществилась.
Я изнемог от тяжких воздыханий,
И в отягченной памяти встает
45 Та, что глубоко сердце поразила
Мое. Я думаю о смерти ранней,
Она одна надежду мне дает,
Она мой бледный лик преобразила.
Когда фантазии жестокой сила
50 Меня охватывает, мук кольцо
Сжимается, невольно я рыдаю,
Мне близких покидаю,
Стремясь сокрыть смущенное лицо.
И к Беатриче, весь в слезах, взываю:
55 "Ты умерла? Ты позабыла землю!"
И благостному утешенью внемлю.
И вновь один, оставив все земное,
Источник жизни в сердце я пресек.
Услышавший меня лишь муки множит.
60 Забыл, мне кажется, я все иное
С тех пор, как дама в обновленный век
Вступила. И никто мне не поможет.
Напрасно, дамы, голос ваш тревожит
Меня. Как странный облик мой возник,
65 Не ведаю. Живу наполовину
И в лютой муке стыну.
Увидя этот искаженный лик,
Мне каждый скажет: "Я тебя покину!"
И пусть отвержена моя унылость,
70 Владычицы я ожидаю милость!
Рыдая, скорбная, иди, канцона!
Девиц и дам ты обретешь благих.
Дары сестер твоих
Гармонией в них радость возбуждали.
75 А ты, дитя певучее печали,
О неутешная, пребудь средь них.
XXXII
Когда была написана эта канцона, пришел ко мне один человек, который,
следуя степеням дружбы, являлся вторым другом моим, непосредственно после
первого. Он приходился столь близким родственником по крови преславной даме,
что не было родственника более близкого1. После того как он в продолжение
некоторого времени беседовал со мною, он попросил меня, чтобы я сочинил
стихи в честь одной умершей дамы; слова его были темны, так что можно было
подумать, что он говорил о другой, также покойной даме. Тогда я, убедившись
в том, что он думает лишь о благословенной, обещал ему написать то, что он
просил. Размышляя затем над этим, я решился написать сонет, в котором я мог
бы до некоторой степени выразить и свои жалобы и пени, и дать его другу
моему, так чтобы показалось, что он написан для него. Тогда я сложил сонет,
начинающийся: "Пусть скорбь моя..." Он содержит две части. В первой я
призываю верных Амору, меня разумеющих; во второй повествую о состоянии
моем, вызывающем жалость. Вторая часть начинается так: "Мой каждый вздох..."
Пусть скорбь моя звучит в моем привете,--
Так благородным надлежит сердцам.
Мой каждый вздох спешит навстречу к вам.
4 Как жить, не воздыхая, мне на свете!
Глаза мои передо мной в ответе --
Я лил бы слезы чаще, знаю сам.
Оплакиваю лучшую из дам,
8 Чтоб душу в грустном облегчить сонете.
И призывают часто воздыханья
Ту, что в чертог небесный отошла,
11 В высокие небесные селенья,
Чтоб презрела мирские все дела
Моя душа в объятиях страданья,
14 Лишенная блаженства и спасенья.
XXXIII
Закончив сонет, я стал размышлять о том, кому он предназначен и под
чьим именем должен появиться. Тогда я понял, что услуга моя была скаредна и
незначительна, ибо я писал для лица, связанного столь тесными узами родства
с преславной дамой. Поэтому, прежде чем дать ему сонет, я написал две станцы
канцоны: одну действительно для него, а другую для себя, хоть и кажется,
если не вглядываться внимательнее, что обе сложены для одного лица; но тот,
кто пристальнее проникнет в смысл, увидит, что там говорят разные лица: один
не называет эту даму своей дамой, другой же называет, как это всем ясно.
Я дал ему и сонет и канцону, сказав, что написал их для него.
Канцона начинается1: "Который раз -- увы!.." -- и содержит в себе две
части: в первой, то есть в первой станце, выражает скорбь этот дорогой моему
сердцу друг, ближайший родственник моей дамы; во второй я сам ее оплакиваю;
она начинается: "Незримо порождают воздыханья..." Итак, ясно, что в этой
канцоне горько скорбят два лица: один -- как брат, другой -- как слуга.
Который раз -- увы! -- припоминаю,
Что не смогу увидеть
Прекрасную. В сердечной глубине
Лишь злую скорбь и горечь ощущаю.
5 Твержу наедине:
"Ты эту жизнь должна возненавидеть,
Душа, могла бы ты предвидеть
Все треволненья и отсель уйти.
К печальным дням не простирай объятья".
10 И Смерть готов призвать я,
Обитель тихую и цель пути.
"Приди ко мне!" -- душа моя взывает,
И тем завидую, кто умирает.
Незримо порождают воздыханья
15 Рыдающие звуки.
Я Смерти власть, печальный, возлюбил.
Лишь к ней одной летят мои желанья
С тех пор, как поразил
Мадонну гнев ее. Всю жизнь на муки
20 Я осужден. И в горести разлуки
Ее красу не видит смертный взор.
Духовною она красою стала
И в небе воссияла,
И ангелов ее восславил хор.
25 Там вышних духов разум утонченный
Дивится, совершенством восхищенный.
XXXIV
В тот день, когда исполнился год с тех пор, когда моя госпожа стала
гражданкой вечной жизни, я сидел, вспоминая о ней, и рисовал ангела на
табличках1. Оторвавшись от рисунка, я поднял глаза и увидел рядом с собою
людей, которым надлежало воздать честь. Они смотрели на мою работу. И как
мне было сказано потом, они пребывали там уже в течение некоторого времени,
прежде чем я их заметил2. Когда я их увидел, я встал и, приветствуя, сказал
им: "Некое видение пребывало со мной, и я весь был погружен в мысли". Когда
ушли эти люди, я вернулся к моему занятию и снова стал рисовать ангела. И за
работой мне пришло в голову сочинить стихи как бы к годовщине, обратясь к
тем, кто посетил меня. Тогда я написал сонет, начинающийся: "Явилась мне..."
У него два начала, и я разделю его сообразно с одним и с другим.
Следуя первому началу, сонет имеет три части: в первой я говорю, что
дама пребывала здесь, в моей памяти; во второй я открываю, как Амор отвечал
во мне; в третьей части я показываю воздействие владыки на меня. Вторая
начинается так: "Амора слыша в сердце..."; третья -- словами: "Так
вздохи..." Эта часть имеет два подраздела: в первом сказано, что все вздохи,
исходившие от меня, разговаривали; во втором -- что некоторые из них несли с
собою слова, отличные от слов других. Второй начинается: "Твердили мне..." С
другим началом сонет делится так же, за исключением того, что там я
обозначаю, когда появилась эта дама в моей памяти, о чем не сказано в
первом.
Первое начало:
Явилась мне в часы уединенья
Покинувшая скорбный мир земной.
Она причастна участи иной
4 Там, где Мария, в небесах смиренья.
Второе начало:
Явилась мне в часы уединенья --
Ее Амор оплакивал со мной.
Вы видели рисунок быстрый мой,
4 Склонились у ее изображенья.
Амора слыша в сердце проявленья,
Она предстала в памяти живой.
"Идите!" -- говорил Амор порой
8 Печальным вздохам, полным нетерпенья.
Так вздохи, оставляя скорбный свод
Моей груди, вновь слезы порождали.
11 И те, что, ей хваления слагая,
Измученное сердце покидали,
Твердили мне: "Сегодня минул год,
14 Как ты на небе, о душа благая".
XXXV
По прошествии известного времени я находился в неком месте, где
предавался воспоминаниям о прошлом. Я был весь погружен в мысли столь
скорбные, что друзьям лицо мое должно было показаться измученным и
искаженным. Тогда, осознав мое мучительное состояние, я поднял глаза, чтоб
увидеть -- видят ли меня1. Тогда я заметил некую благородную даму, юную и
прекрасную собой2, которая смотрела на меня из окна с таким сожалением, что
казалось, что все сожаление в мире нашло в ней свое прибежище. И так как
несчастные, видя сострадание других, почувствовавших их муки, легче уступают
приступам слез, как бы сожалея самих себя, я ощутил в моих глазах желание
пролить слезы. Но, боясь показать жалкое состояние моей жизни3, я удалился
от очей этой благородной дамы, говоря самому себе: "Не может быть, чтобы с
этой сострадательной дамой не находился бы благороднейший Амор". Поэтому я
решился написать сонет, в котором я говорил бы о ней, заключив в нем все,
что я изложил в этом комментарии. Итак, из этого вступления вполне ясен
смысл сонета. Сонет начинается: "Я видел, как глубоко..."
Я видел, как глубоко состраданье
Запечатлел ваш милосердный лик,
Когда, смущенный, долу я поник
4 Во власти скорбного воспоминанья.
И понял я, что грустное мечтанье
Не чуждо вам, но был мой страх велик,
Что выдадут глаза то, что привык
8 Скрывать в моем печальном состоянье.
Я вас бежал, о госпожа младая,
И был слезами увлажнен мой взор.
11 Глубины сердца образ ваш смутил.
Тут голос внутренний проговорил:
"Поистине с ней вместе был Амор.
14 Он побудил тебя идти, рыдая".
XXXVI
Случилось затем, что, где бы меня ни увидела эта дама, бледный цвет
сострадания запечатлевался на ее лице -- как бы цвет любви являлся на ее
ланитах. Она нередко напоминала мне мою благороднейшую даму, которой был
свойствен этот цвет. Часто, не в силах плакать и рассеять свои печали, я
отправлялся, чтобы увидеть сострадательную даму; она же, казалось, видом
своим извлекала слезы из глаз моих. Поэтому я решился сложить стихи о ней и
написал следующий сонет, начинающийся: "И цвет любви..." Он ясен из
предыдущих слов и не требует разделений.
И цвет любви, и благость сожаленья
Ваш лик скорбящий мне не раз являл.
Он милосердием таким сиял,
4 Что на земле не нахожу сравненья.
Я созерцал чудесные явленья.
Ваш грустный взор мой скорбный взор встречал.
И голос трепетный во мне звучал --
8 Вот сердце разорвется от волненья.
Ослабленным глазам я воспретить
Не мог глядеть на вас. Мои печали,
11 Как прежде, восстают из глубины.
Не вы ль меня к рыданьям побуждали?
Глаза мои стремятся слезы лить,
14 Но перед вами плакать не вольны.
XXXVII
Облик этой дамы произвел такое на меня впечатление, что глаза мои
начали испытывать слишком сильное наслаждение, когда они ее видели. Это меня
огорчало, и я почитал себя низким. Не раз я упрекал в легкомыслии свои глаза
и говорил им мысленно: "Когда-то вы заставляли плакать видящих ваше скорбное
состояние, а теперь, кажется, вы стремитесь забыть об этом из-за дамы, вас
созерцающей; она же глядит на вас лишь потому, что глубоко сожалеет о
преславной даме, которую вы обычно оплакиваете; что же, продолжайте
поступать так, как желаете, я сумею часто напоминать вам о ней, проклятые
глаза, и помните, никогда до самой смерти ваши слезы не должны иссякнуть".
Так про себя я говорил моим глазам, и глубокие скорбные вздохи снова не
давали мне покоя. И чтобы битва моя с самим собой не была известна только
несчастному, ее ощущающему, я решился поведать в сонете об ужасном моем
состоянии. Тогда я написал сонет, начинающийся: "Глаза мои..." Он содержит
две части: в первой я говорю моим глазам то, что сердце мое говорит во мне;
во второй я предвосхищаю возможное сомнение, пояснив, кто так говорит. И эта
часть начинается: "Так сердце..." Сонет этот можно было бы подвергнуть
дальнейшему разделению, однако оно было бы излишним, так как смысл его ясен
из предыдущего изложения.
Глаза мои печальные, не вы ли
Меня к скорбям столь длительно вели?
Другие люди -- видеть вы могли,--
4 Вам сострадая, часто слезы лили.
Мне кажется, что вы ваш долг забыли,
Я не предатель на путях земли,
И я хочу, чтоб слезы унесли
8 Беспамятство, чтоб вы одной служили.
Но ваша суета меня смутила.
Я взоров опасаюсь той жены
11 Прекрасной, что порой на вас глядит.
Глаза мои до смерти не должны
Забыть о вашей даме, что почила!
14 Так сердце, воздыхая, мне твердит.
XXXVIII
Я видел вновь и вновь лицо сострадательной дамы в столь необычном виде,
что часто думал о ней как об особе, слишком мне нравящейся. "Эта благородная
дама,-- размышлял я,-- прекрасная, юная и мудрая, появлялась, как можно
судить, по воле Амора, чтобы в жизни моей я нашел отдохновение". И часто я
думал еще более влюбленно, так что сердце мое все глубже воспринимало доводы
этой мысли. И когда я уже был вполне готов с ними согласиться, я снова
погружался в раздумье, как бы движимый самим разумом, и говорил самому себе:
"Боже, что это за мысль, которая столь постыдно хочет меня утешить и почти
не допускает иную мысль?" Затем восставала другая мысль и говорила: "В таком
мучительном состоянии ты находишься, почему не хочешь освободиться от
скорбей? Ты видишь -- это наваждение Амора, приводящего к нам любовные
желания. Амор исходит из столь благородного места, каким являются очи дамы,
показавшей столь великое ко мне сострадание". Так я, борясь с самим собой,
хотел выразить мое душевное состояние в стихах. И так как в столкновении
моих мыслей побеждали те, которые говорили в ее пользу, мне показалось, что
мне следует к ней обратиться. Тогда я написал сонет, который начинается:
"Благая мысль..." И я говорю "благая", поскольку мысль эта говорила о
благородной даме, хотя в остальном была она весьма низкой.
В этом сонете я делю самого себя на два начала, следуя раздвоению моих
мыслей. Одну часть я называю сердцем, то есть желанием, другую -- душою, то
есть разумом, и передаю разговор одного с другой. И что уместно называть
желание -- сердцем, а разум -- душою, достаточно ясно тем, которые -- как
мне угодно и приятно -- смогут проникнуть в смысл этих стихов1. Верно, что в
предыдущем сонете я защищал стремления сердца против стремления глаз, и это,
кажется, противоречит тому, о чем я пишу в настоящее время. Поэтому я
уточняю и говорю, что в предыдущем сонете я равным образом понимал под
сердцем -- стремление, ибо сильнее было тогда во мне желание предаваться
воспоминаниям о благороднейшей даме, чем желание лицезреть другую, хотя уже
тогда я ощущал, правда в слабой степени, и это желание. Отсюда видно, что
одно высказывание не противоречит другому2.
Этот сонет имеет три части: в первой я говорю, обращаясь к этой даме, о
том, как все мои желания устремлены к ней; во второй -- о том, как душа, то
есть разум, обращается к сердцу, то есть к вожделению; в третьей я привожу
ответ сердца душе. Вторая начинается так: "Душа узнать стремится..."; третья
-- так: "Душа задумчивая..."
Благая мысль мне говорит пристрастно
О вас, пленившей дни мои и сны.
Слова любви столь сладости полны,
4 Что сердце, кажется, со всем согласно.
Душа узнать стремится ежечасно
У сердца: "Как с тобою пленены?
Зачем лишь ей одной внимать должны?
8 Слова иные изгоняешь властно!"
"Душа задумчивая,-- говорит
Ей сердце,-- это дух любви нам новый;
11 Он мне, таясь, открыл свое желанье.
А добродетели его основы
В очах прекрасных той, что нам сулит
14 И утешение, и состраданье".
XXXIX
Наступил день, когда против этого неприятеля разума поднялось во мне
почти в час ноны1 могущественное видение. Мне казалось, что предо мной
преславная Беатриче, в том же одеянии кроваво-красного цвета, в котором она
впервые явилась моим глазам2, и казалось мне -- она в том отроческом
возрасте, в котором я узрел ее впервые. Тогда я погрузился в мысли о ней и
вспоминал ее, следуя смене прошедших времен. Сердце мое начало мучительно
раскаиваться в желании, столь низменно мною завладевшем в течение нескольких
дней, несмотря на постоянство моего разума3. Когда же скверное желание это
было изгнано, все мысли мои обратились снова к благороднейшей Беатриче4. И я
говорю, что с тех пор я начал с такой силой думать о ней всем моим
устыженным сердцем, что вздохи часто свидетельствовали об этом, ибо все они
повествовали о том, что говорило сердце, повторявшее имя Благороднейшей, и о
том, как она покинула нас. Случалось, что такую скорбь таила в себе иная
мысль, что я забывал и ее, и место, где я находился. Этот новый пожар моих
воздыханий воспламенил некогда утихшие рыдания, так что глаза мои, казалось,
желали лишь плакать. И часто случалось, что из-за длительной привычки
проливать слезы образовались вокруг моих глаз пурпурные венцы, которые
обычно появляются у тех, кто перенес мучения. Легкомыслие моих глаз, таким
образом, было наказано, как они и заслуживали, так что с тех пор они не
могли глядеть на даму, которая снова могла бы ввергнуть их в подобное
состояние. Стремясь к тому, чтобы это дурное желание и это тщетное искушение
были уничтожены так, чтобы ни малейшего сомнения не вызывали до этих пор
написанные мною стихи, я решился написать сонет, в котором я выразил бы
смысл этого комментария. И тогда я написал сонет: "Не одолеть мне силу
воздыханья"; и в нем я сказал "увы", ибо мне было стыдно за то, что глаза
мои столь заблуждались.
Этот сонет я не делю, поскольку, как очевидно, он в этом не нуждается.
Не одолеть мне силу воздыханья --
Мне каждое -- увы! -- не удержать,--
Глаза побеждены и созерцать
4 Не могут видящих их состоянье.
В моих глазах теперь лишь два желанья:
Лить слезы и страданье показать.
Амор на них кладет свою печать --
8 Вокруг венцы от горечи рыданья.
Так помыслы, исполненные муки,
Упорствуют и в сердце восстают.
11 И Бог любви измучен их тоской.
Но скорбные рыдают и поют:
Мадонны имени в них слышны звуки
14 И много слов о смерти всеблагой.
XL
После этих треволнений в тот период времени, когда многие странствуют,
чтобы увидеть благословенное изображение, оставленное нам Иисусом Христом1
как свидетельство о прекраснейшем Его лике, который ныне созерцает моя дама
в своей славе, случилось, что пилигримы проходили по одной из улиц, которая
находится почти посредине того города, где родилась, жила и умерла
благороднейшая дама. Пилигримы шли, как мне казалось, погруженные в
размышления. Думая о них, я сказал самому себе: "Мнится мне, что эти
пилигримы из дальних стран и вряд ли они слышали даже рассказы об этой даме
и ничего о ней не знают. Мысли их заняты другим, а не тем, что здесь
происходит. Вероятно, они думают о дальних своих друзьях, нам неведомых".
Затем я говорил самому себе: "Знаю, что, если бы они были из ближней страны,
в их облике так или иначе отразилось бы их смущение, когда они проходят
посреди скорбного города". Затем я говорил самому себе: "Если бы я мог
задержать их хотя бы на короткое время, я бы вызвал слезы в их глазах
прежде, чем они покинут этот город, так как сказал бы слова, которые
заставили бы плакать всякого, их услышавшего". Затем, когда они исчезли с
глаз моих, я решился сложить сонет, чтобы выразить то, что я говорил про
себя. И, желая с большей силой вызвать сострадание, я задумал написать его
так, как будто бы я в действительности обращался к пилигримам. Тогда я
написал сонет, начинающийся: "Задумчиво идете, пилигримы..." И я говорю
"пилигримы", следуя широкому смыслу этого слова. Известно, что слово
"пилигримы" может иметь более широкое и более узкое значение. В широком
смысле "пилигримом" называется всякий пребывающий вне своей родины; в узком
смысле "пилигримами" называются лишь те, кто идут к дому Святого Иакова или
оттуда возвращаются. Следует знать, что существует три названия для тех
людей, которые путешествуют для служения Всевышнему: они называются
"пальмоносцами", так как они отправляются в заморские пределы и часто
приносят оттуда пальмовые ветви; они называются "пилигримами", когда идут в
Галисию2, так как гробница Святого Иакова находится дальше от его отечества,
чем усыпальницы других апостолов; они называются "ромеями", направляясь в
Рим,-- туда и шли те, кого я называю "пилигримами".
Этот сонет я не делю, ибо он достаточно ясен из предпосланного ему
толкования.
Задумчиво идете, пилигримы,
И в ваших мыслях чуждые края.
Вы миновали дальние моря,
4 В скитаниях своих неутомимы.
Не плачете, неведеньем хранимы,
Проходите, все чувства затая,
А всех людей пленила скорбь моя,
8 Печали их -- увы! -- неутолимы.
Но если б захотели вы внимать
Тем вздохам сердца, что всечасно внемлю,
11 Оставили б, рыдая, град скорбей.
Покинуло блаженство эту землю,
Но то, что можем мы о ней сказать,
14 Источник слез исторгнет из очей.
XLI
Затем две благородные дамы попросили меня послать им мои стихи. Думая
об их достоинствах, я решился написать для них нечто новое и послать новые
мои стихи вместе с другими произведениями; таким образом я надеялся с
большими почестями удовлетворить их просьбу. Тогда я сложил сонет,
повествующий о моем состоянии, и послал им его с предыдущим сонетом и тем,
что начинается: "Пусть скорбь моя звучит в моем привете..."1
Сонет, мною тогда сочиненный, я начал так: "За сферою..." Он содержит
пять частей. В первой части я открываю, куда направляется мой помысел,
именовав его одним из его проявлений2. Во второй я говорю, почему
поднимается он столь высоко, то есть о том, кто его возносит. Из третьей
явствует, что я видел, так как я упомянул о некой даме, которой воздается
честь на небесах. И тогда я называю мой помысел "духом-пилигримом", ибо
духовно восходит он горй и, как пилигрим, покинув свою родину, остается в
горних пределах. В четвертой части я говорю, что он видел ее в таком
измененном облике, что я не смог уразуметь его рассказа. Должно понять, что
помысел мой вознесся, дабы постичь достоинства благороднейшей дамы, на такую
высоту, что разум мой не дерзнул за ним последовать3. Поистине наш разум в
сравнении с присноблаженными душами не более как слабое око в сравнении с
солнцем; об этом говорит Философ во второй книге своей "Метафизики". В пятой
части повествуется, что я не в силах был уразуметь, куда влечет меня мой
помысел, а также проникнуть в чудесные свойства моей дамы,-- я понял лишь
одно: что этот помысел заключил в себе образ моей дамы, ибо я непрестанно
слышу в сердце своем ее имя. В конце пятой части я говорю "дамы дорогие",
чтобы понятно было, к кому я обращаюсь. Вторая часть начинается так: "И в
сердце..."; третья: "И, достигая область вожделенья..."; четвертая: "Не
понял я..."; пятая: "В моей душе скорбящей..." Необходимо еще тщательнее
подвергнуть делению этот сонет и утонченнее объяснить его; все же, думается
мне, можно удовлетвориться этим истолкованием, поэтому я не буду утруждать
себя дальнейшими подразделениями.
За сферою предельного движенья
Мой вздох летит в сияющий чертог.
И в сердце скорбь любви лелеет Бог
4 Для нового Вселенной разуменья,
И, достигая область вожделенья,
Дух-пилигрим во славе видеть мог
Покинувшую плен земных тревог,
8 Достойную похвал и удивленья.
Не понял я, что он тогда сказал,
Столь утонченны, скрытны были речи
11 В печальном сердце. Помыслы благие
В моей душе скорбящей вызывал.
Но Беатриче -- в небесах далече --
14 Я слышал имя, дамы дорогие.
XLII
После этого сонета явилось мне чудесное видение, в котором я узрел то,
что заставило меня принять решение не говорить больше о благословенной, пока
я не буду в силах повествовать о ней более достойно1. Чтобы достигнуть
этого, я прилагаю все усилия, о чем она поистине знает. Так, если
соблаговолит Тот, Кем все живо, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько
лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной
женщине2. И пусть душа моя по воле владыки куртуазии вознесется3 и увидит
сияние моей дамы, присноблаженной Беатриче, созерцающей в славе своей лик
Того, "qui est per omnia saecula benedictus"*.
написать канцону, в которой, жалуясь, скажу о той, оплакивая которую я
истерзал душу. И я начал канцону: "Сердечной скорби..."1 И чтобы канцона
эта, когда она будет закончена, еще более уподобилась неутешной вдовице, я
разделю ее прежде, чем запишу; так я буду поступать и впредь.
Я говорю, что несчастная эта канцона имеет три части: первая служит
вступлением; во второй я повествую о моей даме; в третьей я говорю,
преисполненный сострадания, обращаясь к самой канцоне. Вторая часть
начинается так: "На небе...", третья: "Рыдая, скорбная, иди, канцона!"
Первая часть делится на три: в первом разделе я объясняю, что побудило меня
высказаться; во втором я говорю, к кому я обращаюсь; в третьем открываю, о
ком я хочу поведать. Затем, когда я произношу: "На небе..." -- я говорю о
ней в двух частях: сначала я показываю причину, по которой она была взята от
нас; затем -- как люди оплакивают ее уход; эта часть начинается так:
"Покинуло..." Она делится на три: в первой я говорю о тех, кто о ней не
плачет; во второй -- о тех, кто плачет; в третьей открываю мое внутреннее
состояние. Вторая начинается так: "Но тот изнемогает..."; третья: "Я изнемог
от тяжких воздыханий..." Затем, когда я произношу: "Рыдая, скорбная, иди,
канцона!" -- я обращаюсь к самой канцоне, указывая ей тех дам, к которым я
хочу, чтобы она пошла, чтобы остаться вместе с ними.
Сердечной скорби тайные рыданья
Глаза омыли. Жизнь свою казня,
Я слышу только горестные звуки.
И чтоб освободиться от страданья,
5 Что к смерти медленно влечет меня,
Пусть прозвучит мой голос, полный муки.
Лишь дамам благородным до разлуки
Я рассказал, как даме я служил.
О дамы благородные, я с вами
10 Не говорил словами
Иными, чем я в честь нее сложил.
Еще промолвлю с влажными глазами:
Рассталась дама с участью земною,
И ныне Бог любви скорбит со мною.
15 На небе слышны ликованья звуки3,
Где ангелов невозмутим покой.
И позабыли мы об утешенье.
Не холод был причиною разлуки,
Не пламя -- как случилось бы с другой,--
20 Но таково ее благоволенье.
Благовествуют кротость и смиренье
Ее лучи, пронзив небес кристалл.
И, с удивленьем на нее взирая,
Ее в обитель рая
25 Владыка вечности к Себе призвал,
Любовью совершенною пылая,
Затем, что жизнь так недостойна эта,
Докучная, ее святого света.
Покинуло прекрасное светило
30 Наш мир, исчезла радость первых дней,
В достойном месте пребывает ныне.
В том сердце каменеет, в том застыло
Все доброе, кто, говоря о ней,
Не плачет в одиночества пустыне.
35 Не может сердце, чуждое святыне,
Хоть что-либо о ней вообразить,
Умильным даром слез не обладает.
Но тот изнемогает
В рыданьях, утончая жизни нить,
40 И утешенья в горести не знает,
Кто видел, как земным она явилась
И как на небесах пресуществилась.
Я изнемог от тяжких воздыханий,
И в отягченной памяти встает
45 Та, что глубоко сердце поразила
Мое. Я думаю о смерти ранней,
Она одна надежду мне дает,
Она мой бледный лик преобразила.
Когда фантазии жестокой сила
50 Меня охватывает, мук кольцо
Сжимается, невольно я рыдаю,
Мне близких покидаю,
Стремясь сокрыть смущенное лицо.
И к Беатриче, весь в слезах, взываю:
55 "Ты умерла? Ты позабыла землю!"
И благостному утешенью внемлю.
И вновь один, оставив все земное,
Источник жизни в сердце я пресек.
Услышавший меня лишь муки множит.
60 Забыл, мне кажется, я все иное
С тех пор, как дама в обновленный век
Вступила. И никто мне не поможет.
Напрасно, дамы, голос ваш тревожит
Меня. Как странный облик мой возник,
65 Не ведаю. Живу наполовину
И в лютой муке стыну.
Увидя этот искаженный лик,
Мне каждый скажет: "Я тебя покину!"
И пусть отвержена моя унылость,
70 Владычицы я ожидаю милость!
Рыдая, скорбная, иди, канцона!
Девиц и дам ты обретешь благих.
Дары сестер твоих
Гармонией в них радость возбуждали.
75 А ты, дитя певучее печали,
О неутешная, пребудь средь них.
XXXII
Когда была написана эта канцона, пришел ко мне один человек, который,
следуя степеням дружбы, являлся вторым другом моим, непосредственно после
первого. Он приходился столь близким родственником по крови преславной даме,
что не было родственника более близкого1. После того как он в продолжение
некоторого времени беседовал со мною, он попросил меня, чтобы я сочинил
стихи в честь одной умершей дамы; слова его были темны, так что можно было
подумать, что он говорил о другой, также покойной даме. Тогда я, убедившись
в том, что он думает лишь о благословенной, обещал ему написать то, что он
просил. Размышляя затем над этим, я решился написать сонет, в котором я мог
бы до некоторой степени выразить и свои жалобы и пени, и дать его другу
моему, так чтобы показалось, что он написан для него. Тогда я сложил сонет,
начинающийся: "Пусть скорбь моя..." Он содержит две части. В первой я
призываю верных Амору, меня разумеющих; во второй повествую о состоянии
моем, вызывающем жалость. Вторая часть начинается так: "Мой каждый вздох..."
Пусть скорбь моя звучит в моем привете,--
Так благородным надлежит сердцам.
Мой каждый вздох спешит навстречу к вам.
4 Как жить, не воздыхая, мне на свете!
Глаза мои передо мной в ответе --
Я лил бы слезы чаще, знаю сам.
Оплакиваю лучшую из дам,
8 Чтоб душу в грустном облегчить сонете.
И призывают часто воздыханья
Ту, что в чертог небесный отошла,
11 В высокие небесные селенья,
Чтоб презрела мирские все дела
Моя душа в объятиях страданья,
14 Лишенная блаженства и спасенья.
XXXIII
Закончив сонет, я стал размышлять о том, кому он предназначен и под
чьим именем должен появиться. Тогда я понял, что услуга моя была скаредна и
незначительна, ибо я писал для лица, связанного столь тесными узами родства
с преславной дамой. Поэтому, прежде чем дать ему сонет, я написал две станцы
канцоны: одну действительно для него, а другую для себя, хоть и кажется,
если не вглядываться внимательнее, что обе сложены для одного лица; но тот,
кто пристальнее проникнет в смысл, увидит, что там говорят разные лица: один
не называет эту даму своей дамой, другой же называет, как это всем ясно.
Я дал ему и сонет и канцону, сказав, что написал их для него.
Канцона начинается1: "Который раз -- увы!.." -- и содержит в себе две
части: в первой, то есть в первой станце, выражает скорбь этот дорогой моему
сердцу друг, ближайший родственник моей дамы; во второй я сам ее оплакиваю;
она начинается: "Незримо порождают воздыханья..." Итак, ясно, что в этой
канцоне горько скорбят два лица: один -- как брат, другой -- как слуга.
Который раз -- увы! -- припоминаю,
Что не смогу увидеть
Прекрасную. В сердечной глубине
Лишь злую скорбь и горечь ощущаю.
5 Твержу наедине:
"Ты эту жизнь должна возненавидеть,
Душа, могла бы ты предвидеть
Все треволненья и отсель уйти.
К печальным дням не простирай объятья".
10 И Смерть готов призвать я,
Обитель тихую и цель пути.
"Приди ко мне!" -- душа моя взывает,
И тем завидую, кто умирает.
Незримо порождают воздыханья
15 Рыдающие звуки.
Я Смерти власть, печальный, возлюбил.
Лишь к ней одной летят мои желанья
С тех пор, как поразил
Мадонну гнев ее. Всю жизнь на муки
20 Я осужден. И в горести разлуки
Ее красу не видит смертный взор.
Духовною она красою стала
И в небе воссияла,
И ангелов ее восславил хор.
25 Там вышних духов разум утонченный
Дивится, совершенством восхищенный.
XXXIV
В тот день, когда исполнился год с тех пор, когда моя госпожа стала
гражданкой вечной жизни, я сидел, вспоминая о ней, и рисовал ангела на
табличках1. Оторвавшись от рисунка, я поднял глаза и увидел рядом с собою
людей, которым надлежало воздать честь. Они смотрели на мою работу. И как
мне было сказано потом, они пребывали там уже в течение некоторого времени,
прежде чем я их заметил2. Когда я их увидел, я встал и, приветствуя, сказал
им: "Некое видение пребывало со мной, и я весь был погружен в мысли". Когда
ушли эти люди, я вернулся к моему занятию и снова стал рисовать ангела. И за
работой мне пришло в голову сочинить стихи как бы к годовщине, обратясь к
тем, кто посетил меня. Тогда я написал сонет, начинающийся: "Явилась мне..."
У него два начала, и я разделю его сообразно с одним и с другим.
Следуя первому началу, сонет имеет три части: в первой я говорю, что
дама пребывала здесь, в моей памяти; во второй я открываю, как Амор отвечал
во мне; в третьей части я показываю воздействие владыки на меня. Вторая
начинается так: "Амора слыша в сердце..."; третья -- словами: "Так
вздохи..." Эта часть имеет два подраздела: в первом сказано, что все вздохи,
исходившие от меня, разговаривали; во втором -- что некоторые из них несли с
собою слова, отличные от слов других. Второй начинается: "Твердили мне..." С
другим началом сонет делится так же, за исключением того, что там я
обозначаю, когда появилась эта дама в моей памяти, о чем не сказано в
первом.
Первое начало:
Явилась мне в часы уединенья
Покинувшая скорбный мир земной.
Она причастна участи иной
4 Там, где Мария, в небесах смиренья.
Второе начало:
Явилась мне в часы уединенья --
Ее Амор оплакивал со мной.
Вы видели рисунок быстрый мой,
4 Склонились у ее изображенья.
Амора слыша в сердце проявленья,
Она предстала в памяти живой.
"Идите!" -- говорил Амор порой
8 Печальным вздохам, полным нетерпенья.
Так вздохи, оставляя скорбный свод
Моей груди, вновь слезы порождали.
11 И те, что, ей хваления слагая,
Измученное сердце покидали,
Твердили мне: "Сегодня минул год,
14 Как ты на небе, о душа благая".
XXXV
По прошествии известного времени я находился в неком месте, где
предавался воспоминаниям о прошлом. Я был весь погружен в мысли столь
скорбные, что друзьям лицо мое должно было показаться измученным и
искаженным. Тогда, осознав мое мучительное состояние, я поднял глаза, чтоб
увидеть -- видят ли меня1. Тогда я заметил некую благородную даму, юную и
прекрасную собой2, которая смотрела на меня из окна с таким сожалением, что
казалось, что все сожаление в мире нашло в ней свое прибежище. И так как
несчастные, видя сострадание других, почувствовавших их муки, легче уступают
приступам слез, как бы сожалея самих себя, я ощутил в моих глазах желание
пролить слезы. Но, боясь показать жалкое состояние моей жизни3, я удалился
от очей этой благородной дамы, говоря самому себе: "Не может быть, чтобы с
этой сострадательной дамой не находился бы благороднейший Амор". Поэтому я
решился написать сонет, в котором я говорил бы о ней, заключив в нем все,
что я изложил в этом комментарии. Итак, из этого вступления вполне ясен
смысл сонета. Сонет начинается: "Я видел, как глубоко..."
Я видел, как глубоко состраданье
Запечатлел ваш милосердный лик,
Когда, смущенный, долу я поник
4 Во власти скорбного воспоминанья.
И понял я, что грустное мечтанье
Не чуждо вам, но был мой страх велик,
Что выдадут глаза то, что привык
8 Скрывать в моем печальном состоянье.
Я вас бежал, о госпожа младая,
И был слезами увлажнен мой взор.
11 Глубины сердца образ ваш смутил.
Тут голос внутренний проговорил:
"Поистине с ней вместе был Амор.
14 Он побудил тебя идти, рыдая".
XXXVI
Случилось затем, что, где бы меня ни увидела эта дама, бледный цвет
сострадания запечатлевался на ее лице -- как бы цвет любви являлся на ее
ланитах. Она нередко напоминала мне мою благороднейшую даму, которой был
свойствен этот цвет. Часто, не в силах плакать и рассеять свои печали, я
отправлялся, чтобы увидеть сострадательную даму; она же, казалось, видом
своим извлекала слезы из глаз моих. Поэтому я решился сложить стихи о ней и
написал следующий сонет, начинающийся: "И цвет любви..." Он ясен из
предыдущих слов и не требует разделений.
И цвет любви, и благость сожаленья
Ваш лик скорбящий мне не раз являл.
Он милосердием таким сиял,
4 Что на земле не нахожу сравненья.
Я созерцал чудесные явленья.
Ваш грустный взор мой скорбный взор встречал.
И голос трепетный во мне звучал --
8 Вот сердце разорвется от волненья.
Ослабленным глазам я воспретить
Не мог глядеть на вас. Мои печали,
11 Как прежде, восстают из глубины.
Не вы ль меня к рыданьям побуждали?
Глаза мои стремятся слезы лить,
14 Но перед вами плакать не вольны.
XXXVII
Облик этой дамы произвел такое на меня впечатление, что глаза мои
начали испытывать слишком сильное наслаждение, когда они ее видели. Это меня
огорчало, и я почитал себя низким. Не раз я упрекал в легкомыслии свои глаза
и говорил им мысленно: "Когда-то вы заставляли плакать видящих ваше скорбное
состояние, а теперь, кажется, вы стремитесь забыть об этом из-за дамы, вас
созерцающей; она же глядит на вас лишь потому, что глубоко сожалеет о
преславной даме, которую вы обычно оплакиваете; что же, продолжайте
поступать так, как желаете, я сумею часто напоминать вам о ней, проклятые
глаза, и помните, никогда до самой смерти ваши слезы не должны иссякнуть".
Так про себя я говорил моим глазам, и глубокие скорбные вздохи снова не
давали мне покоя. И чтобы битва моя с самим собой не была известна только
несчастному, ее ощущающему, я решился поведать в сонете об ужасном моем
состоянии. Тогда я написал сонет, начинающийся: "Глаза мои..." Он содержит
две части: в первой я говорю моим глазам то, что сердце мое говорит во мне;
во второй я предвосхищаю возможное сомнение, пояснив, кто так говорит. И эта
часть начинается: "Так сердце..." Сонет этот можно было бы подвергнуть
дальнейшему разделению, однако оно было бы излишним, так как смысл его ясен
из предыдущего изложения.
Глаза мои печальные, не вы ли
Меня к скорбям столь длительно вели?
Другие люди -- видеть вы могли,--
4 Вам сострадая, часто слезы лили.
Мне кажется, что вы ваш долг забыли,
Я не предатель на путях земли,
И я хочу, чтоб слезы унесли
8 Беспамятство, чтоб вы одной служили.
Но ваша суета меня смутила.
Я взоров опасаюсь той жены
11 Прекрасной, что порой на вас глядит.
Глаза мои до смерти не должны
Забыть о вашей даме, что почила!
14 Так сердце, воздыхая, мне твердит.
XXXVIII
Я видел вновь и вновь лицо сострадательной дамы в столь необычном виде,
что часто думал о ней как об особе, слишком мне нравящейся. "Эта благородная
дама,-- размышлял я,-- прекрасная, юная и мудрая, появлялась, как можно
судить, по воле Амора, чтобы в жизни моей я нашел отдохновение". И часто я
думал еще более влюбленно, так что сердце мое все глубже воспринимало доводы
этой мысли. И когда я уже был вполне готов с ними согласиться, я снова
погружался в раздумье, как бы движимый самим разумом, и говорил самому себе:
"Боже, что это за мысль, которая столь постыдно хочет меня утешить и почти
не допускает иную мысль?" Затем восставала другая мысль и говорила: "В таком
мучительном состоянии ты находишься, почему не хочешь освободиться от
скорбей? Ты видишь -- это наваждение Амора, приводящего к нам любовные
желания. Амор исходит из столь благородного места, каким являются очи дамы,
показавшей столь великое ко мне сострадание". Так я, борясь с самим собой,
хотел выразить мое душевное состояние в стихах. И так как в столкновении
моих мыслей побеждали те, которые говорили в ее пользу, мне показалось, что
мне следует к ней обратиться. Тогда я написал сонет, который начинается:
"Благая мысль..." И я говорю "благая", поскольку мысль эта говорила о
благородной даме, хотя в остальном была она весьма низкой.
В этом сонете я делю самого себя на два начала, следуя раздвоению моих
мыслей. Одну часть я называю сердцем, то есть желанием, другую -- душою, то
есть разумом, и передаю разговор одного с другой. И что уместно называть
желание -- сердцем, а разум -- душою, достаточно ясно тем, которые -- как
мне угодно и приятно -- смогут проникнуть в смысл этих стихов1. Верно, что в
предыдущем сонете я защищал стремления сердца против стремления глаз, и это,
кажется, противоречит тому, о чем я пишу в настоящее время. Поэтому я
уточняю и говорю, что в предыдущем сонете я равным образом понимал под
сердцем -- стремление, ибо сильнее было тогда во мне желание предаваться
воспоминаниям о благороднейшей даме, чем желание лицезреть другую, хотя уже
тогда я ощущал, правда в слабой степени, и это желание. Отсюда видно, что
одно высказывание не противоречит другому2.
Этот сонет имеет три части: в первой я говорю, обращаясь к этой даме, о
том, как все мои желания устремлены к ней; во второй -- о том, как душа, то
есть разум, обращается к сердцу, то есть к вожделению; в третьей я привожу
ответ сердца душе. Вторая начинается так: "Душа узнать стремится..."; третья
-- так: "Душа задумчивая..."
Благая мысль мне говорит пристрастно
О вас, пленившей дни мои и сны.
Слова любви столь сладости полны,
4 Что сердце, кажется, со всем согласно.
Душа узнать стремится ежечасно
У сердца: "Как с тобою пленены?
Зачем лишь ей одной внимать должны?
8 Слова иные изгоняешь властно!"
"Душа задумчивая,-- говорит
Ей сердце,-- это дух любви нам новый;
11 Он мне, таясь, открыл свое желанье.
А добродетели его основы
В очах прекрасных той, что нам сулит
14 И утешение, и состраданье".
XXXIX
Наступил день, когда против этого неприятеля разума поднялось во мне
почти в час ноны1 могущественное видение. Мне казалось, что предо мной
преславная Беатриче, в том же одеянии кроваво-красного цвета, в котором она
впервые явилась моим глазам2, и казалось мне -- она в том отроческом
возрасте, в котором я узрел ее впервые. Тогда я погрузился в мысли о ней и
вспоминал ее, следуя смене прошедших времен. Сердце мое начало мучительно
раскаиваться в желании, столь низменно мною завладевшем в течение нескольких
дней, несмотря на постоянство моего разума3. Когда же скверное желание это
было изгнано, все мысли мои обратились снова к благороднейшей Беатриче4. И я
говорю, что с тех пор я начал с такой силой думать о ней всем моим
устыженным сердцем, что вздохи часто свидетельствовали об этом, ибо все они
повествовали о том, что говорило сердце, повторявшее имя Благороднейшей, и о
том, как она покинула нас. Случалось, что такую скорбь таила в себе иная
мысль, что я забывал и ее, и место, где я находился. Этот новый пожар моих
воздыханий воспламенил некогда утихшие рыдания, так что глаза мои, казалось,
желали лишь плакать. И часто случалось, что из-за длительной привычки
проливать слезы образовались вокруг моих глаз пурпурные венцы, которые
обычно появляются у тех, кто перенес мучения. Легкомыслие моих глаз, таким
образом, было наказано, как они и заслуживали, так что с тех пор они не
могли глядеть на даму, которая снова могла бы ввергнуть их в подобное
состояние. Стремясь к тому, чтобы это дурное желание и это тщетное искушение
были уничтожены так, чтобы ни малейшего сомнения не вызывали до этих пор
написанные мною стихи, я решился написать сонет, в котором я выразил бы
смысл этого комментария. И тогда я написал сонет: "Не одолеть мне силу
воздыханья"; и в нем я сказал "увы", ибо мне было стыдно за то, что глаза
мои столь заблуждались.
Этот сонет я не делю, поскольку, как очевидно, он в этом не нуждается.
Не одолеть мне силу воздыханья --
Мне каждое -- увы! -- не удержать,--
Глаза побеждены и созерцать
4 Не могут видящих их состоянье.
В моих глазах теперь лишь два желанья:
Лить слезы и страданье показать.
Амор на них кладет свою печать --
8 Вокруг венцы от горечи рыданья.
Так помыслы, исполненные муки,
Упорствуют и в сердце восстают.
11 И Бог любви измучен их тоской.
Но скорбные рыдают и поют:
Мадонны имени в них слышны звуки
14 И много слов о смерти всеблагой.
XL
После этих треволнений в тот период времени, когда многие странствуют,
чтобы увидеть благословенное изображение, оставленное нам Иисусом Христом1
как свидетельство о прекраснейшем Его лике, который ныне созерцает моя дама
в своей славе, случилось, что пилигримы проходили по одной из улиц, которая
находится почти посредине того города, где родилась, жила и умерла
благороднейшая дама. Пилигримы шли, как мне казалось, погруженные в
размышления. Думая о них, я сказал самому себе: "Мнится мне, что эти
пилигримы из дальних стран и вряд ли они слышали даже рассказы об этой даме
и ничего о ней не знают. Мысли их заняты другим, а не тем, что здесь
происходит. Вероятно, они думают о дальних своих друзьях, нам неведомых".
Затем я говорил самому себе: "Знаю, что, если бы они были из ближней страны,
в их облике так или иначе отразилось бы их смущение, когда они проходят
посреди скорбного города". Затем я говорил самому себе: "Если бы я мог
задержать их хотя бы на короткое время, я бы вызвал слезы в их глазах
прежде, чем они покинут этот город, так как сказал бы слова, которые
заставили бы плакать всякого, их услышавшего". Затем, когда они исчезли с
глаз моих, я решился сложить сонет, чтобы выразить то, что я говорил про
себя. И, желая с большей силой вызвать сострадание, я задумал написать его
так, как будто бы я в действительности обращался к пилигримам. Тогда я
написал сонет, начинающийся: "Задумчиво идете, пилигримы..." И я говорю
"пилигримы", следуя широкому смыслу этого слова. Известно, что слово
"пилигримы" может иметь более широкое и более узкое значение. В широком
смысле "пилигримом" называется всякий пребывающий вне своей родины; в узком
смысле "пилигримами" называются лишь те, кто идут к дому Святого Иакова или
оттуда возвращаются. Следует знать, что существует три названия для тех
людей, которые путешествуют для служения Всевышнему: они называются
"пальмоносцами", так как они отправляются в заморские пределы и часто
приносят оттуда пальмовые ветви; они называются "пилигримами", когда идут в
Галисию2, так как гробница Святого Иакова находится дальше от его отечества,
чем усыпальницы других апостолов; они называются "ромеями", направляясь в
Рим,-- туда и шли те, кого я называю "пилигримами".
Этот сонет я не делю, ибо он достаточно ясен из предпосланного ему
толкования.
Задумчиво идете, пилигримы,
И в ваших мыслях чуждые края.
Вы миновали дальние моря,
4 В скитаниях своих неутомимы.
Не плачете, неведеньем хранимы,
Проходите, все чувства затая,
А всех людей пленила скорбь моя,
8 Печали их -- увы! -- неутолимы.
Но если б захотели вы внимать
Тем вздохам сердца, что всечасно внемлю,
11 Оставили б, рыдая, град скорбей.
Покинуло блаженство эту землю,
Но то, что можем мы о ней сказать,
14 Источник слез исторгнет из очей.
XLI
Затем две благородные дамы попросили меня послать им мои стихи. Думая
об их достоинствах, я решился написать для них нечто новое и послать новые
мои стихи вместе с другими произведениями; таким образом я надеялся с
большими почестями удовлетворить их просьбу. Тогда я сложил сонет,
повествующий о моем состоянии, и послал им его с предыдущим сонетом и тем,
что начинается: "Пусть скорбь моя звучит в моем привете..."1
Сонет, мною тогда сочиненный, я начал так: "За сферою..." Он содержит
пять частей. В первой части я открываю, куда направляется мой помысел,
именовав его одним из его проявлений2. Во второй я говорю, почему
поднимается он столь высоко, то есть о том, кто его возносит. Из третьей
явствует, что я видел, так как я упомянул о некой даме, которой воздается
честь на небесах. И тогда я называю мой помысел "духом-пилигримом", ибо
духовно восходит он горй и, как пилигрим, покинув свою родину, остается в
горних пределах. В четвертой части я говорю, что он видел ее в таком
измененном облике, что я не смог уразуметь его рассказа. Должно понять, что
помысел мой вознесся, дабы постичь достоинства благороднейшей дамы, на такую
высоту, что разум мой не дерзнул за ним последовать3. Поистине наш разум в
сравнении с присноблаженными душами не более как слабое око в сравнении с
солнцем; об этом говорит Философ во второй книге своей "Метафизики". В пятой
части повествуется, что я не в силах был уразуметь, куда влечет меня мой
помысел, а также проникнуть в чудесные свойства моей дамы,-- я понял лишь
одно: что этот помысел заключил в себе образ моей дамы, ибо я непрестанно
слышу в сердце своем ее имя. В конце пятой части я говорю "дамы дорогие",
чтобы понятно было, к кому я обращаюсь. Вторая часть начинается так: "И в
сердце..."; третья: "И, достигая область вожделенья..."; четвертая: "Не
понял я..."; пятая: "В моей душе скорбящей..." Необходимо еще тщательнее
подвергнуть делению этот сонет и утонченнее объяснить его; все же, думается
мне, можно удовлетвориться этим истолкованием, поэтому я не буду утруждать
себя дальнейшими подразделениями.
За сферою предельного движенья
Мой вздох летит в сияющий чертог.
И в сердце скорбь любви лелеет Бог
4 Для нового Вселенной разуменья,
И, достигая область вожделенья,
Дух-пилигрим во славе видеть мог
Покинувшую плен земных тревог,
8 Достойную похвал и удивленья.
Не понял я, что он тогда сказал,
Столь утонченны, скрытны были речи
11 В печальном сердце. Помыслы благие
В моей душе скорбящей вызывал.
Но Беатриче -- в небесах далече --
14 Я слышал имя, дамы дорогие.
XLII
После этого сонета явилось мне чудесное видение, в котором я узрел то,
что заставило меня принять решение не говорить больше о благословенной, пока
я не буду в силах повествовать о ней более достойно1. Чтобы достигнуть
этого, я прилагаю все усилия, о чем она поистине знает. Так, если
соблаговолит Тот, Кем все живо, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько
лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной
женщине2. И пусть душа моя по воле владыки куртуазии вознесется3 и увидит
сияние моей дамы, присноблаженной Беатриче, созерцающей в славе своей лик
Того, "qui est per omnia saecula benedictus"*.