Дар Давид. Богиня Дуня и другие невероятные истории

   - Вам пристало жить там, где живут богини!
   - На небе? - спросила она.
   - В музее! - сказал он. - В залах с мраморными колоннами, среди других богов и богинь.
   И ей захотелось жить в залах с мраморными колоннами, среди богов и богинь. Но так как она была женщина рассудительная и не привыкла поступать очертя голову, то она спросила:
   - А что мне надо будет там делать?
   - Ничего, - сказал он. - Только восхищать своей красотой экскурсантов и одиночек.
   - А справлюсь? - спросила она.
   - Еще бы! - закричал он так восторженно, что милиционер, проходивший мимо, замедлил шаги.
   - Что ж, можно попробовать, - сказала она сдержанно, чтобы Витя Влюбченко не догадался, что ей уж очень хочется жить так, как живут богини.
   В этот вечер она не вернулась в свою коммунальную квартиру, к своему прозаическому Василию Табаку, а мчалась в такси к Музею изящных искусств, который высился посреди площади, как айсберг посреди океана.
   Могучие колонны поддерживали его горделивый портик. В громадных окнах поблескивал загадочный лунный свет.
   Стукнула дверца такси, и две маленькие фигурки поднялись по широкой белой лестнице.
   С бьющимся сердцем Витя ввел Дуню в кабинет ученого хранителя музея.
   Ученый хранитель был очень молод, бледен и близорук. Университетский значок сверкал на его пиджаке, как орден.
   Через очки и лупу он рассматривал удивительную сороконожку, у которой вместо сорока ножек были только четыре ножки.
   Услышав стук в дверь, он не поднял головы и, продолжая разыскивать у сороконожки недостающие ножки, спросил:
   - А это что?
   - Это она! - сказал Витя гордо. - Я говорил с вами по телефону. Я доставил ее!
   - Ах, она! - сказал ученый хранитель. - Помню, помню. Из раскопок гробницы Хеопса. Богиня с птичьим клювом! Ну что ж, заполним анкетку, и я помещу ее в отдел Египта.
   - У нее нет клюва! - возмутился Витя. - И при чем тут Египет? Я разыскал ее в столовой номер восемь. Это современная богиня! Вы поглядите, как она прекрасна! Разве она не лучше всех ваших старых богинь, которые служили средством духовного порабощения трудящихся, тогда как она служит официанткой в столовой!
   - Ах, наша советская богиня! Помню. Помню, - сказал ученый хранитель. Ну что ж, заполним анкетку, и я помещу ее в бело-розовом зале, рядом с Венерой, Дианой и Юноной. Там как раз освободился пьедестал, и наша богиня займет достойное ее место.
   В ту же ночь рыжая красавица Дуня была помещена в бело-розовый зал, рядом с богинями Венерой, Дианой и Юноной.
   Так как она была современной богиней, то ей оставили ее черную юбку, нейлоновую блузку, капроновые чулки и туфли на микропористой подошве.
   Рано утром, когда первые лучи солнца заглянули в бело-розовый зал и служители обмели новую богиню длинными мягкими метелками, раскрылись двухстворчатые двери, и на пороге появился Витя Влюбтенко в свежей бабочке, причесанный и торжественный.
   Ему не пришлось отпрашиваться с работы, потому что еще накануне все заметили, что с ним что-то случилось, и мастер сказал ему так:
   - Сходил бы ты в поликлинику. Замечаю я, что с тех нор, как ты обедаешь в другой столовой, вид у тебя стал какой-то не такой. Животом маешься, что ли?
   Витя не стал спорить, он схватил направление в поликлинику и помчался в музей. И вот теперь он стоял иа пороге бело-розового зала, склонив голову и выражая свою любовь восхищенным взглядом и глубокими вздохами.
   А слух о новой богине уже разнесся по всему городу, и в музой повалили экскурсанты и одиночки.
   Они торопливо проходили мимо всех других чудес искусства и природы взволнованные парикмахеры и педагоги, математики и домохозяйки, портнихи и школьники, астрономы и водолазы, - они спешили прямо в бело-розовый зал и, увидев рыжую красавицу Дуню, замирали от восхищения.
   Даже самые красноречивые экскурсоводы не находили слов, чтобы описать ее необыкновенную красоту, и они молчали, опустив свои длинные указки, которые смиренно гнулись к полу, как бы преклоняясь перед прекрасной богиней.
   Так продолжалось до самого вечера, и до самого вечера у дверей стоял Витя Влюбченко. Он стоял, глубоко вздыхая, устремив восхищенный взгляд на богиню, молчаливый, мечтательный и задумчивый, как вахтер на дежурстве.
   А вечером, когда все ушли и сторожа заперли двери и дремали за ними, вооруженные револьверами, рыжая красавица Дуня сказала богиням Вснеро, Диане и Юнопе:
   - Hу что ж, девочки! У вас тут, пожалуй, не хуже, чем в нашей столовой. Обстановка культурная, обхождение вежливое, пьяных нет... Да и удовлетворнть духовный потребности трудящихся не так уж трудно!
   Но богини молчали. Они никогда не бывали в общественной столовой, и им не с чем было сравнивать свое божественное существование.
   На следующее утро служители опять обмели богинь длинными мягкими метелками и распахнули двери бело-розового зала. И опять первым появился Витя Влюбченко, которому и на этот раз не пришлось отпрашиваться с работы, потому что мастер сказал:
   - Видно, не помогли тебе в поликлинике. Вид у тебя по-прежнему какой-то не такой. Наверное, диагноз не сумели поставить. Сходил бы ты, брат, на рентген.
   И, сжимая в руке направление на рентген, Витя снова стоял на пороге зала, перед лицом своей прекрасной богини, трепеща от восторга и нежности.
   А по коридорам и залам уже бежали экскурсоводы, экскурсанты и одиночки. Кинооператоры тащили на плечах треножники с киноаппаратами. Фотокорреспонденты на бегу щелкали затворами.
   Второй день прошел так же, как и первый.
   И когда опять наступил вечер, сторожа заперли двери, а богини остались одни, рыжая красавица Дуня вздохнула, зевнула и сказала богиням Венере, Диане и Юноне:
   - Все-таки скучная у вас, девочки, должность.
   Хоть бы вязать разрешили, я бы вам кофточки связала, как у нашей поварихи... И мужчины какие-то уж больно серьезные: чтобы за весь день ни один не позвал в кино - в жизни со мной такого не было.
   Но богини и на это ничего не ответили. Они никогда не носили вязаных кофточек, и боги не звали их в кино.
   И наступил третий день божественного существования рыжей красавицы Дуни.
   Третий день начался, как предыдущие: у порога стоял вздыхающий Витя Влюбченко а по коридорам спешили студенты и грузчики, балерины и управдомы, поэты и маникюрши, искусствоведы и вагоновожатые, завхозы и кузнецы.
   Кузнецы прибежали уже к вечеру.
   Среди кузнецов был Василий Табак.
   Он выпил в этот день не одну стопку водки, думая водкой залить тоску о пропавшей без вести Дуне, а когда Василий Табак выпивал не одну стопку водки, то становился таким послушным, что готов был последовать любому совету. И, зная о такой его психологической особенности, председатель культкомиссии сказал ему:
   - Беда мне с тобой, товарищ Табак! В том месяце ты руку вывихнул, а теперь вот жена сбежала. И в этом, по существу, нет ничего удивительного: односторонний ты человек, товарищ Табак! Все вокруг тебя люди культурные: посещают семинары, интересуются искусством, выезжают в лес за грибами, ходят в музеи, только ты один нигде не бываешь. Отсталый и невежественный ты субъект, товарищ Табак, все равно как неандертальский человек, живший на заре нашей эры. Сходил бы хоть раз в жизни с нами на экскурсию.
   И так как Василий Табак выпил в этот день не одну стопку водки, то он согласился пойти на экскурсию.
   Он шел не спеша, чуть пошатываясь на своих могучих ногах, а свои железные кулачищи, чтобы не пугать людей, нес в карманах, как тяжелые булыжники.
   Так дошел он до дверей бело-розового зала, но, увидев на пьедестале Дуню, остановился, и его черные брови поднялись так высоко, что если бы была на нем шапка, то она съехала бы на самый затылок.
   Он стоял некоторое время молча, соображая, не выпил ли лишка, но вдруг захохотал так громко и неожиданно, что одно нежное мраморное изваяние, испуганно вскрикнув, слетело с подставки и разбилось на несколько кусков.
   - Поглядите на нее! - кричал Василий Табак, бросаясь к Дуне и расталкивая экскурсоводов, экскурсантов и одиночек. - Поглядите на нее, люди добрые! На работу не ходит, дома обед не сварен, белье не постирано, муж запил, а она сидит себе здесь, все равно что кассирша!.. Эх ты, моя курносая!
   - Васенька! Миленький! - закричала богиня Дуня и полезла с пьедестала прямо в громадные ручищи кузнеца.
   - Караул! - кричали экскурсоводы, экскурсанты и одиночки. - Караул! Он попортит ее свежие губки! Он раздавит ее нежные плечи! Держите невежу! В милицию его! Протокол! Оштрафовать!
   Свистели свистки. Звенели звонки. Маникюрши хватали его за руки. Балерины - за ноги. Искусствоведы разъясняли ему, что такое прекрасное.
   - Не трожьте его! Не трожьте! - кричала богиня Дуня. - Чего вы на него напали? Человек недавно из деревни, в музеях не бывал, а вы сразу: "Милиция! Милиция!"
   И, отбив своего великана от экскурсоводов, экскурсантов и одиночек, она встала на цыпочки, чтобы поправить ему галстук, и шепнула:
   - Фу, какой ты, Васенька, право! Ты бы меня издали поманил, я бы незаметно к тебе вышла, а то ведь как так можно: жену в богини выдвинули, люди ей поклоняются, а ты при всех прямо на ее рабочее место полез целоваться. Вот и неприятности. - И она потащила его за руку к выходу. Пойдем скорее, пока милиция не явилась. Хватит им здесь богинь без меня!
   И они побежали из бело-розового зала. И они бежали из музея, который высился посреди площади, как айсберг посреди океана. А когда очутились в трамвае, стиснутые со всех сторон пассажирами, прекрасная богиня прижалась к своему черноволосому кузнецу и сказала:
   - Ох, до чего мне надоело быть богиней! - И поцеловала его в колючий подбородок.
   - Ух ты! - воскликнул Василий Табак. - А ну-ка еще!..
   Так рыжая красавица Дуня и не стала богиней.
   Ей был объявлен в приказе выговор за трехдневный прогул. И она осталась официанткой в столовой номер восемь треста общественного питания. А Василий Табак по-прежнему не щадил ее божественной красоты: раз двадцать в день он обнимал ее своими могучими руками, говорил: "Ух ты, а ну-ка еще!" - и целовал так крепко, будто бил молотом но наковальне.
   И ей это очень нравилось.
   А белокурый ноэт Вптя Влюбченко опять стал убежденным и последовательным атеистом и понял, что в наше реалистическое время нет и быть не может богов, а тем более богинь. И если бы рыжая красавица Дуня в самом деле оказалась богиней, то это находилось бы в вопиющем противоречии с материалистическим пониманием действительности.
   ПЯТЬ
   ПАЛЬЦЕВ
   Да моей руке живут пять пальцев.
   Это очень беспокойные пальцы.
   Я не могу ни на минуту оставить их без присмотра, чтобы они не повздорили между собой или не натворили какой-нибудь беды.
   Сколько раз я просыпался среди ночи, чувствуя странное движение на своей руке, и видел, что пальцы толкаются и ппнают друг друга.
   - Чего разлегся, как барин! - кричал Указательный палец и давал подзатыльник Среднему.
   - Куда же мне деваться? - с достоинством спрашивал Средний, подвигаясь поближе к Безымянному.
   Но мой Безымянный палец ужасный франт и чистюля.
   - Не приближайся ко мне, - говорил он брезгливо, - ведь на тебе чернила.
   А Мизинец смеялся, как будто его щекотали, и пищал:
   - Ой, сейчас вы меня совсем столкнете с ладони!
   Так они возились, пока я не сжимал их в кулак.
   А однажды я проснулся от короткой и острой боли. "Что за черт, подумал я, - обо что я мог уколоться?"
   Пальцы тихонько лежали под одеялом, тесно прижимаясь друг к другу и прикидываясь спящими.
   Но я чувствовал, что они не спят, а Указательный все ворочается и ворочается, будто не может найти себе места.
   - Ну что, бродяга, - сказал я ему, - обо что ты укололся?
   - Сам не знаю, - ответил он виноватым и лживым топом. - Наверно, в постель попала иголка.
   Я зажег свет, осмотрел простыню и одеяло, но ничего не нашел. И вдруг обратил внимание на тумбочку, стоявшую возле кровати. На ней острием вверх лежала канцелярская кнопка.
   - Ты лазал туда? - спросил я у пальца.
   Он отогнул кверху свой кончик и смело поглядел мне в глаза.
   - Да, - сказал он, - простите. Мне вдруг очень захотелось побродить одному. Ведь я еще никогда в жизни ничего не предпринимал самостоятельно.
   И я решил попробовать. Я вылез из-под одеяла.
   В полной темноте. Сердце так ужасно билось. Но я все полз, пока не очутился на краю кровати. Остальные пальцы отговаривали меня, они тянули меня назад, они цеплялись за простыню, но я все-таки перебрался на тумбочку. У меня закружилась голова от счастья: я мог делать что хочу. Вы крепко спали и ничего не чувствовали. Я мог потрогать лампу, перевернуть страницу книги, сдвинуть коробок спичек. Я даже мог, если бы захотел, спрятаться от вас под кровать. Пальцы уговаривали меня:
   "Скорее лезь обратно, а то он ужасно рассердится".
   Но я говорил, что вы не рассердитесь, наоборот, вы очень обрадуетесь, когда узнаете, что у вас есть такой самостоятельный палец. Представьте себе, что все ваши пальцы станут такими же. Тогда вы будете спать, или читать книгу, или сидеть в кино, а мы в это время сможем сами что-нибудь делать. Ну, например, пришьем пуговицу пли напишем сказку...
   Он стоял передо мной, такой маленький, доверчивый и счастливый, что я не мог на него рассердиться.
   - Ты славный палец, - сказал я, слизнув с него капельку крови. - Я очень рад, что на этот раз ты отделался только легким уколом, но я совсем не желаю когда-нибудь лишиться такого смелого пальца.
   Поговорив так со своим пальцем, я снова потушил свет, и мы проспали до утра.
   На следующий день, читая книгу, я заметил, что мои пальцы, думая, будто я не обращаю на них внимания, вели между собой такой странный разговор:
   - Этой ночью, ребята, я понял, - говорил Указательный палец, - что пальцы вовсе не так уж зависят от человека.
   Безымянный, старавшийся в это время разглядеть свое отражение в стеклянной чернильнице, сказал легкомысленно и небрежно:
   - Мы зависим от него не больше, чем он от нас.
   Интересно, что бы он стал делать, если бы мы отказались умывать ему лицо и расчесывать волосы?
   - Послушать вас, просто уши вянут, - вмешался толстяк Большой палец. Если бы у вас под ногтями была хоть капля разума, так вы не воображали бы о себе, а понимали, что мы - это только конечности человека, и всё, и не о чем говорить.
   Тут вступил в разговор Средний палец. Он нерелистал за мою жизнь столько разных книг, что был весьма раздумчивым пальцем.
   - А вам, ребята, никогда не приходило в голо ву, - спросил он, - как поступает человек в темноте? Он протягивает вперед руку, а рука протягивает пальцы. И мы ведом за собой человека.
   Эта мысль была такой ошеломляющей, что все пальцы растопырились от удивления.
   - Именно так! - закричал Указательный, - Мы ведем его за собой.
   Мизинец был очень доволен.
   - Вот так да! - смеялся он. - Кто бы мог подумать, что я веду за собой человека, да еще такого, который пишет сказки!
   - Кто пишет сказки? - удивился Средний палец. - Разве он пишет сказки? Он сочиняет их, с этим я спорить ие буду, по пишем-то все-таки мы, а не он.
   А Большой палец, этот толстобрюхий наглец, подтвердил:
   - Это верно, пишем-то мы. Вон и сейчас еще у меня вся морда в чернилах!
   Средний палец сказал:
   - Так давайте сделаем вывод: мы имеем такое же право на независимость, как и сам человек.
   - Л зачем нам независимость? - спросил Большой палец. - Что пам с ней делать?
   - О, независимость! - воскликнул Указательный. - Я бы знал, что с ней делать!
   Безымянный мечтал:
   - Я бы сделал маникюр. Я бы покрыл свой но гочь лаком. Я бы купил перстень.
   - Тьфу, - сказал толстяк, - просто противно слушать.
   Но за Безымянный вступился Средний:
   - Ты зря на него нападаешь. Ведь только для того и нужна независимость, чтобы делать все, что мы пожелаем, - говорил он. - Захотим - будем делать маникюр, захотим - будем щипаться, захотим-чесаться. А если вдруг нам придет в голову устроить комбинацию из трех пальцев, так пожалуйста! Все в наших руках!
   - Это, конечно, очень заманчиво-делать все, что вздумается, - сказал Большой палец, - но ведь это бесплодные мечты.
   - Как сказать! - ответил Средний. - Если человеку объяснить как следует...
   - А что? Может, попробуем? - перебил Указательный палец. - Давай, братишка, ты у пас такой начитанный, действуй!
   И Средний палец стал действовать.
   Для разговора со мной он выбрал такое время, когда я заканчивал одну из своих сказок. В этой сказке я, подобно другим писателям, довольно красноречиво рассуждал о независимости личности.
   Мне оставалось дописать только страницу, и я торопливо набрасывал строку за строкой, как вдруг Большой, Указательный и Средний пальцы, державшие перо, разогнулись, и перо выпало из руки, расплескав на бумаге кляксу.
   - В чем дело, ребята? - спросил я.
   Сначала мне никто не ответил. Большой палец, тяжко вздохнув, сделал какой-то знак Безымянному и Мизинцу, и все три пальца уткнулись в ладонь.
   Только Средний и Указательный стояли, не сгибая суставы, еще вымазанные после работы чернилами, взволнованные и бесстрашные.
   - Ну? - спросил я у них.
   Средний палец ответил:
   - Ваша сказка почти дописана. А для чего? Разве она может принести кому-нибудь независимость?
   - Нет, - сказал я, - но она может пробудить стремление к независимости.
   Он спросил:
   - А стремление к независимости - это такое же благо, как и сама независимость?
   Черт возьми! Ну что на это ответишь? Не дай бог никому иметь на своей руке такой рассудительный палец.
   Он смотрел на меня, как мне показалось, с усмешкой, этот маленький дьявол с чернильным пятном на боку.
   - Чего вы хотите от меня? - спросил я.
   Он сказал с достоинством:
   - Независимости!
   - Независимости! - восторженно повторил Указательный.
   Мизинец, сгорая от любопытства, на секунду приподнял свой розовый смешливый кончик, взглянул на меня и сразу же опять свернулся колечком.
   Пальцы ждали моего решения. Я разглядывал их, моих разумных помощников, моих маленьких верных товарищей, с ногтями, обкусанными в часы раздумий и неудач. Я вспоминал всю нашу совместную жизнь: когда мне было плохо-и им плохо; когда мне хорошо - и им хорошо. Я делился с ними всеми горестями и всеми благами. Как же я мог отказать им в том, что имел сам - в независимости?
   И я махнул рукой:
   - Валяйте!
   - Ура! - закричал Указательный. - Разогните спины, братишки! Больше мы не зависим от человека. Он сам по себе, а мы сами но себе.
   Безымянный палец плакал от счастья. Средний бросился на грудь Большому. Мизинец отплясывал какой-то лихой танец. Указательный крикнул:
   - А ну, ребята, щелчок в его честь!
   И щелчок в мою честь прозвучал как салют.
   Я подумал:
   "Так уж и быть, пусть этот день станет для них праздником. Сказку я допишу завтра, а сегодня не возьму в руки ни пера, ни книги - дам пальцам полный отдых; пойду гулять".
   И вышел на улицу.
   Мои пальцы выделывали черт знает что. Они сжимались, разжимались, растопыривались, дергались, показывали прохожим фигу. А на углу Невского проспекта и Садовой улицы, в самом людном месте города, вдруг залезли за вырез рубашки и стали почесывать меня под лопаткой.
   - Ну как же так, - уговаривал я их, - что вы, ребята, со мной делаете? Полезайте лучше в карман.
   - Какая же в кармане независимость? - хохотал Мизинец.
   А Указательный палец сказал:
   - Нот уж, спасибо! Теперь вы в свой карман меня не заманите. Лучше я залезу в карман вон того прохожего. - И он весело потянулся к карману какого то толстенького человечка, важно шествовавшего под соломенной шляпой.
   Я закричал:
   - Назад! Сейчас же назад!
   Но он уже уцепился за чужой карман, а меня успокаивал:
   - Мы только заглянем туда. Мы ничего не возьмем. Чего вы волнуетесь?
   Я отдернул руку и отскочил от прохожего, чуть не сбив с ног какую-то милую девушку, которая с тяжелой кошелкой в руках, по-видимому, возвращалась из магазина.
   - Ах, извините, пожалуйста, - сказал я ей, и в это время услышал голос своего Безымянного пальца.
   - Какие пальчики! - воскликнул он. - Боже мой, какие пальчики!
   И все мои пять пальцев стиснули нежные пальчики девушки.
   Девушка закричала:
   - Нахал! Как вам не стыдно?
   Я закричал:
   - Хулиганы! Сейчас же отпустите ее руку!
   Где тут! Мой Безымянный палец уже обвился вокруг девичьего мизинчика. Большой палец прижался своим толстым брюхом к указательному паль чику девушки. И даже Мизинец, мой наивный ма лыш Мизинец, не желая отставать от других, игриво щекотал девичью ладонь.
   Я опять отдернул руку, но мои пальцы не выпустили пальчиков разгневанной девушки. Ее кошелка мотнулась над моей головой, и крупные картофелины посыпались на меня, как камни.
   - Так его! - кричали прохожие. - Так его, нахала, чтобы рукам волю не давал!
   Я потерял очки. Я не стал их искать. Я побежал прочь. Стыд и ужас бежали за мной. Я вскочил в трамвай, отдышался и только тогда сказал своим пальцам тихо, чтобы не слышали другие пассажиры:
   - Ну, знаете... это черт знает что. Все таки вы должны хоть немного считаться со мной
   - Почему? - вызывающе спросил Средний палец. - Разве вы считаетесь с нами, когда знакомитесь с девушками?
   - Тише, - сказал я, - мы в трамвае. Что подумают люди?
   Но Большой палец орал на весь вагон:
   - Наплевать на людей. Я только успел прнжаться к тому пальчику, как вы меня от него оторвали.
   Я не знал, куда деться от стыда. Заметив, что трамвай остановился, я стал протискиваться к выходу. Я умолял свои падьды:
   - Ну, пожалуйста! Ну, не надо! Не устраивайте скандала!
   - Знаете что? - сказал Средний палец. - Мы вас не держим. Если вам не нравится наше поведение, так можете выйти на этой остановке, а мы поедем дальше.
   Я уже был на площадке. Трамвай тронулся. Я на ходу выскочил из вагона. Но оторвать свои пальцы от поручня не смог.
   - Скатертью дорога! - крикнул мне Указательный и обернулся к другим пальцам: - Держитесь, ребятки! Держитесь крепче!
   Трамвай набирал скорость. Пальцы крепко вцепились в поручень. Безымянный увидел, что я бегу рядом с вагоном, и нетерпеливо крикнул:
   - Да отцепись наконец! Вот навязался на нашу голову!
   Но я не мог отцепиться от своих пальцев. Я бежал и кричал. И даже когда споткнулся, то не мог отпустить поручень.
   Трамвай остановили. Мне помогли подняться и оторвали от поручня мои пальцы.
   Пошатываясь, я побрел к панели. Я был так напуган происшедшим, так обижен на свои пальцы и так слаб, что, добравшись до ступенек ближайшей парадной, сел там передохнуть.
   Я вытер со лба пот и подумал:
   "В жизни не слышал ничего подобного!"
   Пальцы лежали на моих коленях, враждебные и молчаливые.
   Я думал:
   "Что мне делать со своими пальцами?"
   Наверное, я думал вслух, нотому что Средний палец ответил:
   - Давайте расстанемся мирно. Ведь живут же люди без пальцев.
   Я сказал:
   - Но пальцы без людей не живут!
   В разговор вмешался Указательный.
   - Это мы еще увидим, - ответил он с наглой насмешкой.
   Люди! Вы тоже имеете пальцы. Я обращаюсь к вам. Вы поймете. Я не мог поступить иначе.
   Я крикнул:
   - В карман, негодяй!
   - Черта с два! - ответил Указательный палец и стал изгибаться, как припадочный.
   - В кулак, проходимцы!. - кричал я, потеряв самообладание. Но на помощь Указательному уже пришел Большой. Он принял вызывающую позу и насмешливо говорил:
   - А ну сожми, попробуй!
   И не успел я сжать пальцы в кулак, как они набросились на меня всей пятерней. Они рвали мои волосы, щелкали меня по лбу, щипали и царапали до крови. А прохожие, видя, что на ступеньках сидит человек и собственной рукой раздирает свое лицо, сочувственно говорили:
   - Вот надрался, бедняга!
   Только с помощью левой руки мне удалось сжать в кулак пальцы правой руки и запихать их в карман.
   Исцарапанный и усталый, придавив левой рукой правый карман, я побрел домой.
   В эту ночь я долго не мог заснуть. В комнате было темно и тихо. Пальцы успокоились, они лежали рядом с моей головой на подушке, покорные и жалкие. Только иногда что-то бормотал во сне Мизинец.
   И вдруг я услышал шепот:
   - Вы не спите?
   Кончик Указательного пальца коснулся моего лица. Он был теплым, мягким и влажным.
   Я повернул голову и в полумраке увидел его беспомощный ноготь.
   - Вот лежу и думаю, и ничего не могу понять, - сказал он. - Зачем вы обманывали нас? Разве такими вещами шутят? - И он заплакал с мучительной обидой и горьким доверием.
   - Не надо плакать, - сказал я. - Не надо плакать, дружок. Независимость вовсе но означает, что можно делать все, что захочется, не считаясь с другими. Такой независимости нет и быть не может ни для кого. - Так я говорил своему маленькому и гордому товарищу, и мне было очень жалко его. и я тоже чувствовал себя пальцем, своим собственным пальцем на собственной руке.
   ГЛУПЫЙ
   ВАНЕЧКА
   Умного Мишу все хвалили за то, что он рассудительный и выступает на каждом собрании.
   Красавчика Витю все хвалили за то, что он вежливый и может сочинить стихи на любую тему.
   Петю Коржика все хвалили за то, что он скромный и аккуратно платит членские взносы.
   А глупого Ванечку хвалить было не за что, и глупого Ванечку все ругали.
   Ругали его за то, что он глупый; ругали за то, что он растяпа; ругали за то, что любит поспать; ругали за то, что любит поесть; ругали за то, что в кипо ходит охотно, а на лекции не очень охотно.
   Если он не делал чего-нибудь, его ругали - почему не делает. А если делал - ругали, почему делает так, а не иначе. А если делал иначе - то почему делает иначе, а не так, как другие.
   Ругали его даже за то, за что других хвалили.