Глава III

   Граф Гаэтан де Марто-и-Фосий, бывший коммунистический кандидат от Белькомба-на-Му, обитал в частном особняке XVIII века, расположенном в глубине приятного дворика, посреди которого булькает простатический фонтан, окруженный замшелым водоемом. Стены дома увиты более или менее девственным виноградом; ливанский кедр перед крыльцом и статуи Дианы насмешливо созерцают вас, поглаживая шеи своих козочек.
   Крыльцо сильно выступает вперед, что объясняет прогрессивные взгляды усопшего. Я резко дергаю колотушку, которая как раз представляет собой молот (вырезанный местным умельцем с перевала Серпа), и дверь открывается. Меня встречает старикан с серой, морщинистой и изможденной горем физиономией. Он похож на беззубую, хорошо мне знакомую щуку (из нее сделали чучело в ресторане, который одно время был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины.
   – Что угодно господину? – лепечут эти три четверти века преданной и верной службы.
   Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться.
   – Проводите меня на место драмы, – предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи.
   В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их.
   – Господин с брыжами – это прапрапрадед господина графа. Этот, с жабо, его прадед, который был другом Монгольфье ⁸, изобрел штопор с обратным винтом.
   – А господин с бородкой? – обеспокоено спрашиваю я.
   – Это Ленин, – отвечает слуга.
   – Мне кажется, что в самом деле я его где-то видел. Ладно, объясните мне, как это произошло.
   Он, должно быть, в совершенстве отработал свою версию, поскольку выдает ее, как герой-любовник Французского национального театра барабанит тираду Сида.
   – У графа болела нога, и ему трудно было подниматься по лестнице, поэтому он оборудовал себе спальню в курительной комнате, примыкающей к библиотеке. В день убийства...
   Новый приступ всхлипываний напоминает скрип ржавой, с трудом закрывающейся калитки.
   – В день убийства, – продолжают полосатые мощи, – когда я готовил завтрак, я услышал телефонный звонок. Звонок прозвенел два или три раза. Потом граф снял трубку, и я услышал, как он сказал: «Алло!», ибо у графа, как у настоящего трибуна, был зычный голос.
   – А потом?
   – Потом раздались приглушенные выстрелы; честно говоря, мне показалось, что они исходили снаружи – иногда такой звук издают автомобили.
   – Что дальше?
   – Я приготовил поднос и направился прямо в комнату к графу. Я постучал. Он не ответил. Я осмелился войти. Комната была пуста, зато дверь, ведущая в библиотеку, была открыта. Я подошел к проему двери и увидел...
   На сей раз его всхлипывания напоминают чиханье старой простуженной лошади.
   – Что вы увидели?
   – Господин граф лежал на этом вот ковре, который вы видите, около ножки стола. Он был весь в крови и держал телефонную трубку. Сам аппарат свалился со стола и лежал возле него. У господина графа были широко открыты глаза. Казалось, он смотрит на меня.
   И он прикрывает свое изможденное лицо, напоминающее сушеный сморчок.
   – Пока буду жив, у меня перед глазами будет стоять это зрелище.
   – А дверь, ведущая в холл?
   – Была закрыта.
   – Мог ли кто-нибудь скрыться через нее?
   – Конечно, поскольку мы были на кухне, Мариза и я. Только дверь холла выходит во двор, а там в это время находился садовник, который подстригал розы.
   Я киваю.
   – Есть другие выходы?
   – Через кухню, но там были мы.
   – Что вы предприняли, когда обнаружили вашего хозяина?
   – Подбежал к окну и позвал садовника. Я попросил его срочно сбегать за доктором.
   – Почему вы не позвонили ему?
   – Потому что телефон был залит кровью... Потому что граф зажал трубку в своей бедной руке... И потом доктор Фюмляр ⁹, который был другом господина графа, живет как раз на противоположной стороне улицы.
   – Что вы делали потом?
   – Я пошел на кухню предупредить Маризу...
   – Вы шли через холл?
   – Да.
   – И вы ничего не заметили?
   – Ничего.
   Я снова возвращаюсь в холл и внимательно его осматриваю.
   – В общем, предположим, что убийца, после того, как выстрелил, прошел через холл и поднялся по лестнице. Мог он уйти в то время, когда вы возвращались в кухню, а садовник отправился за доктором?
   – Конечно, – соглашается пикоподобный слуга, – только...
   – Что только?
   – Садовник, когда я ему сказал, что в графа стреляли, начал кричать и поднял на ноги весь квартал. Он еще не успел пересечь улицу, как сбежались люди...
   Я недовольно соплю. Этот убийца-призрак определенно мне не нравится. У меня такое впечатление, ребята, что мы попали в какой-то роман Агаты Кристи, правда? Убийство хозяина в библиотеке, дряхлый старик слуга, садовник, подстригающий розы, старая кухарка на кухне и отсутствие улик – все это очень в духе моей знаменитой сосестры. Если когда-нибудь Агата удосужится пролистать это замечательное произведение, она подумает, что я забрался в ее малинник. Однако это не в моих правилах. Это тот самый случай, когда действительность превосходит вымысел, как сказал некто.
   – Можно увидеть Маризу?
   – Конечно, мне за ней сходить?
   – Нет, я пойду с вами.
   Я следую за ним по сырому коридору со вздувшейся штукатуркой. Мы входим в кухню размером чуть поменьше площади Конкорд. За обеденным столом бесконечно старая женщина чистит три червивые репы.
   – Мама, – обращается к ней слуга, – вот полицейский.
   – Это ваша мама? – поперхнувшись, спрашиваю я, косясь на старика.
   – Да, – отвечает слуга. – Она поступила на службу к деду господина графа при короле Карле Х ¹⁰. Я ее называю «Мариза», ибо было бы неприлично называть кухарку «мама».
   Я наклоняюсь к старухе. Она огромна, как орешек.
   – Для нас большое горе, что убили этого мальчика, – произносит она голосом, напоминающим хлюпанье воды в сапогах.
   – Кстати, а сколько лет было графу? – осведомляюсь я.
   – Шестьдесят два года, – отвечает слуга.
   – Что вы делали после того как сообщили маме?
   – Мы вернулись на место...
   – Где дверь служебного хода?
   Он мне ее указывает. Вверху она застеклена. Я открываю ее и констатирую, что она выходит на старенькую улочку. Перед своей дверью работает бочар.
   – Его расспрашивали? – указываю я на бочара.
   – Да, – отвечает слуга.
   – И он никого не видел выходящим от вас?
   – Никого. Тем не менее он находился там, где вы его сейчас видите.
   И тайна, дети мои, густеет, как застывающий холодец. Дело превращается в загадку закрытой комнаты. Мне доводилось иметь дело с загадками закрытых домов ¹¹, но они не имели никакой связи (даже сексуальной) с загадкой данного убийства.
   – Через какое время появился врач?
   – Почти сразу же.
   – А полиция?
   – Спустя двадцать минут.
   – Обыск в доме делали?
   – Снизу доверху.
   – И ничего не нашли?
   – Ничего.
   – Ваш хозяин не был женат?
   – Нет.
   – Наследники есть?
   – Не считая маленькой ренты маме и мне, он все завещал компартии.
   Я бросаю взгляд на часы. Кстати, о компартии – мне пора возвращаться к своей партии блюстителей порядка.
   – Садовник живет в этом квартале?
   – Нет, в окрестностях Верхнего Тюрлюрю. Как это забавно!
   – И он сюда приходит сколько раз в неделю?
   – Два раза в неделю, чтобы ухаживать за газоном.
   – Его имя?
   – Матье Матье.
   – Вы заикаетесь или это двойное имя?
   – Это его имя и фамилия.
   – Хорошо. Благодарю вас.
   Достойный слуга приободряется:
   – Ах, господин полицейский, дай вам бог поймать преступника!
   – Я бы ему глаза повыкалывала, – в душевной простоте утверждает Мариза, потрясая ножом.
   Когда я возвращаюсь в бистро, вся моя теплая компания сидит в прежнем составе. Морбле так набрался, что объединенное министерство Возлияний и Самогоноварения вполне могло бы зачислить его в разряд своих исторических памятников.
   Коллеги помогают мне погрузить его в машину, и я направляюсь в Сен-Тюрлюрю с головой, полной вопросительных знаков, все как один более или менее выдержанных в стиле Людовика XV.
   По дороге Морбле объясняет мне, что мы, полицейские в штатском, всего лишь ничтожные шутники. Одна лишь национальная жандармерия способна разобраться в этом деле. Он расхваливает достоинства этого элитарного корпуса и начинает плакать от умиления.
   Потом он засыпает, что является для меня добрым утешением.

   Когда я объявляюсь в нашей гостинице, рыжая и потасканная горничная сообщает мне, что мама поднялась к себе переодеться к обеду, который вот-вот начнется.
   Я решаю слегка перекусить, прежде чем нанести визит Матье Матье, Устраиваюсь за нашим столиком и извлекаю салфетку из роскошного бумажного конверта, как вдруг раздавшийся на террасе голос заставляет меня вздрогнуть.
   – Послушайте-ка, инспектор х...! Нечего прятать червовую семерку, а то я заставлю вас проглотить все тридцать две карты без приправ!
   – Но, друг мой, – протестует тонкий голосок обвиняемого, – вы ошибаетесь.
   – Не смешите меня, у меня губы потрескались.
   Я встаю, словно погруженный в гипноз. Этот голос, этот благородный и грассирующий голос существует в мире лишь в единственном экземпляре. И он принадлежит знаменитому Берюрье. Я выхожу на террасу и обнаруживаю моего приятеля, расположившегося за столиком напротив налогового инспектора. Он без пиджака, в рубашке (роскошной рубашке цвета голубой лаванды) и в подтяжках шириной с туалетное полотенце, на которых изображена взбирающаяся по лиане обезьяна. Старая шляпа надвинута до переносицы, он небрит, пахнет вином – Толстяк играет в белот. Мой приход не очень его впечатляет.
   – А, вот и ты, – говорит он, протягивая мне два пальца, поскольку остальные удерживают трефовую терцию. – Я прибыл сюда сразу, как только ты уехал. Я бы последовал за тобой, но дорога меня вымотала.
   Он указывает на хилого постояльца, который сидит напротив него.
   – Ну и жулики тут живут в твоей «Башне»! По виду этого очкарика и не подумаешь, но он так умеет передергивать карты, что даже не всякому фокуснику это под силу. Не удивительно, что он был налоговым инспектором. У этого пингвина, должно быть, в крови вытряхивать деньги из налогоплательщиков.
   Налоговый инспектор вспыхивает.
   – Месье, вы хам! Я не позволю...
   – А ты кто такой? – в упор и не допускающим возражений тоном спрашивает Его Величество Берюрье. – В гробу я тебя хотел видеть...
   Потом, швыряя свои карты на стол, он добавляет:
   – Послушай, он мне надоел, я бы предпочел играть в домино со священником!
   Берюрье встает и, оттягивая новые подтяжки, хлопает ими по своему мощному торсу.
   – Я рад тебя видеть, Сан-А, – жизнерадостно говорит он. – Видал мою пращу?
   И он снова оттягивает подтяжки.
   – Это подарок продавца рубашек, которому я помог избежать штрафа.
   – Они восхитительны, – соглашаюсь я. – Настоящее произведение искусства.
   – Похоже, что они привезены из Америки.
   – Я так и подумал.
   – Пусть говорят, что хотят, но по части изящества америкашки не нуждаются в наших уроках. Ты видал когда-нибудь во Франции такие подтяжки?
   – Никогда, – поспешно отвечаю я.
   – Вот поэтому я и хотел бы, чтобы ты оценил их эластичность.
   Берюрье оттягивает подтяжку на пятьдесят сантиметров от своей мужественной груди, и она тут же рвется на уровне застежки. Спружинившая застежка бьет его прямо в нос, из которого начинает хлестать кровь, как из пятнадцати поросят, разлегшихся на бритвенных лезвиях.
   – Эластичность превосходная, – бесстрастно говорю я. Здоровило вытирает кровь носовым платком, от которого стошнило бы страдающую экземой жабу.
   – Ничего страшного, я сколю английской булавкой.
   – Теперь, когда ты исполнил первую часть своего номера, объясни, пожалуйста, что ты здесь делаешь?
   – Разыскиваю тебя.
   – Но я ни одной живой душе не оставлял своего адреса, чтобы меня не тревожили во время отпуска.
   – Вот поэтому Старик и поручил мне разыскать тебя, – смеется Необъятный. – Забавно, не правда ли?
   – И как же тебе это удалось?
   – Это было несложно. Я отправился к тебе домой, опросил соседей. Благодаря соседу напротив, мне удалось проследить твой путь.
   Я тяжело вздыхаю. В самом деле, с тех пор как я служу в полиции, мне ни разу не удалось догулять до конца свой отпуск.
   – Что Старик от меня хочет?
   – Подожди, он передал тебе письменное распоряжение.
   Его Величество исследует содержимое своих многострадальных карманов, но безуспешно. Он направляется к своему пиджаку, висящему на спинке стула, но и там ему не удается найти нужную бумагу.
   – Черт возьми, этого еще не хватало! Ведь она же у меня была!
   – Была, но больше нет!
   – Постой, дай подумать... После приезда я еще в туалет не ходил. А когда ехал сюда, она у меня была. А, вот она!
   Он раскрывает колоду карт и протягивает мне служебный конверт, покрытый колонками цифр и жирными пятнами.
   – Вот она, друг!
   Я вскрываю конверт, подавляя осаждающие меня мысли, и читаю:
   "Дорогой друг! Оба псевдополитических убийства в Белькомбе очень беспокоят господина Министра. Срочно займитесь ими и постоянно держите меня в курсе дела.
   Обеими руками Ваш".
   Я разражаюсь смехом, напоминающим старт французской космической ракеты.
   – Там что, в конверте, веселящий порошок? – ворчит Толстяк.
   – Еще лучше, Берю.
   Затем, становясь серьезным, я спрашиваю:
   – Ты сообщил Старику, что отыскал меня?
   – А как же, я ему звякнул отсюда.
   – Вечно ты проявляешь излишнее усердие! Ты что, не мог подождать до завтра?
   – Ну и образ мыслей у старшего по званию!
   Появляется мама, так как раздается звон колокола «Башни», который служит также сигналом к обеду.
   – Видишь, какой приятный сюрприз тебе преподнесли? – говорит она без смеха.
   – Да, мама.
   Она тихо говорит с грустью в голосе:
   – Конечно, теперь придется уехать.
   – Напротив, теперь придется остаться, – угрюмо отвечаю я.

Глава IV

   Берю, расположившийся в мирной столовой сельской гостиницы, немного смахивает на гигантский баобаб в палисаднике предместья. Все постояльцы повержены в изумление его видом. Чтобы смягчить это впечатление, им подают миланские эскалопы с болонскими спагетти – вся Италия в одном блюде. Спасибо итальянскому гению! Схватка Тучного с целым клубком спагетти достойна того, чтобы понаблюдать за ней в перископ, поверьте мне. Вначале он пытается намотать их на вилку с помощью ножа, но, не достигнув удовлетворительного результата, хватает, непристойный, их пальцами, засовывает в пасть и изо всех сил всасывает в себя. «Боинг», перед тем как взлететь, не производит более сильного шума. Это похоже также на скрежет тормозов старого трамвая на спуске. Спагетти исчезают внутри Тучного, словно захваченные мощным пылесосом.
   – Здесь, – провозглашает Анормальный, – каждый чувствует себя как дома.
   Моя бедная Фелиция всерьез охвачена паникой и пытается скрыть ее за своей вежливой улыбкой. Она с ужасом смотрит на обжору, поглядывая на остальных. Все внимательно наблюдают за ним. Хозяева, поваренок, горничная, официантка – все сгрудились в проеме двери. Остальные постояльцы, перестав есть, смотрят на него во все глаза с застывшими вилками в руках, будто видят подобное в первый и последний раз. Новость об этом чуде разнеслась по всей деревне, и народ начал сбегаться со всех домов. За окнами замелькали какие-то лица. Ребятишки взгромоздились на плечи своих пап (я пишу «пап» во множественном числе, ибо в этих затерянных деревушках никогда не знаешь, кто чей папа). Берю приподнял край своей шляпы, словно знаменитый авиатор Пиволо, тем самым обнажая во всей красе свое рыло. Склонившись над столом, тяжелый, напряженный, мощный, знающий свое дело, он поглощает свою порцию. Опустошив тарелку, он принимается за поднос и ликвидирует его содержимое. Затем, поскольку у нас не хватило мужества прикоснуться к нашим порциям, он подвигает их к себе и опрокидывает в свою тарелку, говоря:
   – Вы слишком привередливы, нельзя чтобы добро пропадало.
   Он ест. Он заглатывает. Масло струится по уголкам его губ. Он дышит теперь лишь носом, чему мешают только волосы.
   Обед хищника! Вот он заканчивает. Он растерян, жадно смотрит вокруг себя и замечает хозяина харчевни.
   – Хозяин, если есть добавка, не стесняйтесь, я готов принять ее, – задорно бросает мой друг.
   Трактирщик заметался, стараясь угодить клиенту: он добросовестный человек. Ему очень хочется знать, сколько Берю способен еще съесть. С помощью поваренка он извлекает из своих котлов целые вилы спагетти. Берю пользуется моментом, чтобы стремительно влить в себя бутылку «Кьянти», которую я заказал, желая показать, что мы проводим отпуск по-венециански. За этим следует ничем не сдерживаемое урчание в его животе, за которое он корректно извиняется перед Фелицией, и втыкает вилку в новую порцию.
   Первым реагирует сборщик налогов.
   – Это отвратительно! – цедит он сквозь зубы, И, поскольку Тучный не обращает внимания, он продолжает:
   – Я никогда не встречал столь омерзительного типа!
   На сей раз Берю услышал. Он оборачивается к говорящему с полутора фунтами теста во рту. То, что он говорит, не прорывается сквозь этот барьер. Он похож на только что распакованного Будду, у которого на физиономии еще осталась упаковочная стружка. Сверхчеловеческим усилием он проглатывает за один раз содержимое, потом подходит к столику инспектора, но обращается не к нему, а к его супруге.
   – Прошу прощения, дорогая мадам, это обо мне говорит ваш сожитель?
   Чопорная дама выражает свое неодобрение гримасой, развеивающей в прах последние остатки берюрианского спокойствия.
   Он хватает полную тарелку упомянутого сборщика монет и опрокидывает ее ему на голову. В мгновение ока достойный человек избавляется от своей лысины. Можно подумать, что это не Берю, а святой архангел Михаил.
   – Ты понял, блондинчик? – мычит ему Толстяк, снимая с уха несчастного повисшую спагеттину. – Вот что получается, когда на мой счет позволяют себе всякие высказывания.
   С олимпийским спокойствием он возвращается к нашему столу.
   – Кончай свой цирк и пойди извинись, – приказываю я ему.
   – Тебя не спросили, что мне делать, – недовольно ворчит Тучный. – Ничего лучшего ты мне посоветовать не можешь.
   Он хватает свой нож и стучит лезвием по пустому стакану.
   – Давайте продолжение, хозяин! – кричит он. – И принесите бутылку. А если у вас найдется божоле, то я бы предпочел его.
   Он вытирает рот превосходным манжетом рукава и говорит моей маме:
   – Не знаю, согласны ли вы со мной, дорогая мадам, но итальянское винишко годится лишь, чтобы дразнить мочевой пузырь.
   Вот уж кого это забавляет, так это Морбле. Ему нравится непосредственность Толстяка.
   – Это, по крайней мере, мужчина! – восклицает он, хлопая себя по ляжкам.
   И он приглашает Берю выпить кальвадоса после обеда. Пока эти два господина потягивают яблочный алкоголь, а мама пытается уладить происшествие с налоговым инспектором, я разузнаю, как пройти к офису Матье Матье. Хозяин указывает мне дорогу.
   – Вы сворачиваете на первой улице справа, идя вниз, и увидите небольшой лесок, за ним находится разрушенный дом. Вот там он и обитает.
   Я отправляюсь в путь под звездами.
   Старик поставил передо мной довольно странную задачу. Я не люблю заниматься делом, когда заведомо ясно, что оно дело рук сумасшедшего. Ибо эти два преступления могли быть совершены только сумасшедшим. Однако в душе я посмеиваюсь, представляя себе выражение лица, которое будет у Конружа, когда я ему суну под нос приказ Старика. Его хватит острый приступ желтухи!
   Ночь прекрасна, немного ветрена. Полярная звезда еще считает себя необходимой для мореплавателей и надраивает свои габаритные огни. Округа пахнет скошенной травой, и в окрестных просторах раздается громкое стрекотание насекомых.
   Колокольня отсчитывает девять ударов. У меня складывается впечатление, что молодец Матье Матье, пока я приду, уже завалится спать. В деревне вообще рано укладывают тела в постель: полевые работы утомительны.
   Я сворачиваю направо, пересекаю небольшой лесок и обнаруживаю обиталище лесника в лунном свете. Это настоящий пейзаж Вламинка. Дом невзрачный и облупившийся. Крыша зияет дырами от вывалившейся черепицы, а крапива заполонила все вокруг. Надеюсь, что Матье Матье содержит сады своих клиентов в лучшем состоянии.
   Я не ошибся: стригаль газонов уже спит. Нигде ни огонька. Я тарабаню; никто не отвечает. Я нажимаю на щеколду, и дверь приотворяется. Что за запах, дети мои! Можно подумать, что находишься у Берюрье. Отдает чем-то прогорклым, старательно сохраняемой застаревшей грязью, уксусом и заплесневевшей жратвой.
   – Месье Матье!
   Никакого ответа. Я включаю свой электрический фонарик. Клетка пуста. Он занимает лишь одну комнату, ветер и непогода завладели всем остальным. Очаг, старая разваленная кровать, стол, стулья, опирающиеся на три ножки, сундук без крышки, квашня без теста... Пол усеян самыми различными и самыми неприглядными отбросами. Жалкий барак! Лучшее, что с ним можно сделать, – это облить бензином и предать огню. В нем даже свиньи отказались бы проводить свой отпуск.
   – Есть кто-нибудь?
   Нет никого.
   У меня такое впечатление, что Матье сидит в местном кабаке или у приятеля. Короче, где угодно, только не здесь. Я осматриваю каждую комнату, по крайней мере то, что от них осталось, но ничего не обнаруживаю. Считайте, что не повезло, и приходите завтра. Я выхожу. Прежде чем вернуться в «Сторожевую башню», я осматриваю развалины.
   – Месье Матье!
   Вдруг он где-нибудь в надстройках, как сказал бы Берю. Никто не откликается.
   Теперь я ухожу. Внезапно в тишине я улавливаю еле слышный стон. Вот так-так, что бы это значило! Моя сан-антонианская ушная перепонка выбрасывает антенну. Не стал ли я игрушкой слуховых галлюцинаций? Я жду... Стон слышится снова, слабый, почти неуловимый. Я озираюсь вокруг. Теперь я замечаю вертикально торчащую палку. Толстую палку. Я подхожу. Речь идет о рукоятке вил. Край инструмента теряется в крапиве. Я направляю туда луч фонарика и вздрагиваю. Маленькая рыжебелая собачка с острыми ушками лежит на боку. Она пригвождена к земле зубьями вил и агонизирует. Какое ужасное зрелище – видеть это бедное, насквозь пронзенное животное! Я не осмеливаюсь выдернуть вилы. И все же надо это сделать.
   Я осторожно берусь за рукоятку вил и поднимаю их резким движением. Собака не шевелится, она скончалась. Какое-то время я смотрю на ее проколотый бок, откуда сочится черная кровь. Ваш дорогой Сан-Антонио потрясен и смущен, мои красавицы. Смущен сверху до низу! Зачем нанизали на вилы эту бедную собачонку? Потому что она могла укусить? О, как мне это не нравится! Я вновь начинаю инспектировать злополучное место, присматриваясь более внимательно, чтобы удостовериться, не обошлись ли с садовником так же, как и с его собакой. Но я зря прочесываю заросли крапивы, мне ничего не удается обнаружить.
   Однако это уже зацепка. Я отправляюсь в гостиницу, решив вернуться сюда завтра пораньше.

   В «Башне» есть на что посмотреть, ребята! Такого еще никогда не видели в Сен-Тюрлюрю! Даже налоговый инспектор, несмотря на постигшие его превратности, держится за бока.
   Взгромоздившись на стол, бывший унтер-офицер и Берю горланят песню. Морбле повязал вокруг пояса скатерть, чтобы изображать женщину, и накрасил губы под усами. Берю держит его за талию, и, прижавшись друг к другу щеками, они поют дуэтом:
   Почему тебя не встретила в пору юности моей, Я б в мечту свою горчую унесла тебя с собой...
   Есть от чего усесться на бойлер и сидеть на нем, пока не начнет выделяться пар!
   Англичанин, у которого имеется поляроидный фотоаппарат, снимает вовсю и тут же раздает зрителям снимки. Я беру один из снимков и на всякий пожарный случай прячу его в бумажник.
   Дуэтисты добиваются триумфа.
   – Эй, Сан-А! – окликает меня Толстяк. – Представь себе, этот друг знает «Чесальщиков». Впервые в жизни я встречаю человека, который знает эту песню. Ты готов, Пополь?
   Унтер-офицер отвечает: «Да». И звучит берюрьенский гимн, скандируемый всей публикой. Даже у Фелиции выступили слезы. Я никогда не видел, чтобы мама смеялась так громко. Все это сразу придает мне сил, и я забываю о проколотой вилами собаке.