Дар Фредерик. Голосуйте за Берюрье!

   Открывается дверь, и входит Мартине, разодетый, как милорд, и сияющий ослепительнее, чем прожектор противовоздушной обороны. На нем тиковый светло-серый костюм, голубая рубашка и желто-канареечный галстук. Я бы даже сказал, чижикового цвета, но не хочу его обидеть. Он размахивает у меня перед глазами конвертом.
   – Она ответила, господин комиссар!
   Приятность разливается по всему моему телу, даже там, где я не осмеливаюсь вам об этом сказать.
   Я достаю из конверта клочок бумаги, на котором написана следующая загадочная фраза. «Я посещаю церковь Святого коленопреклонения каждый вечер в семь часов» Это скрытое приглашение для открытия переговоров
   – Вот и хорошо, мой мальчик, – говорю я Мартине, одетому под канарейку.
   – Как дальше будет развиваться операция? – осведомляется красавчик.
   – Естественно, туда отправишься ты и спросишь, сколько она заплатит за улики.
   – Улики чего? – спрашивает ненасытный.
   – Не уточняй, ибо ситуация скользкая. Если она задаст этот вопрос, скажи ей, что ты предпочитаешь не отвечать. Это вопрос психологии. Надеюсь, ты ее не лишен. Ты должен попытаться узнать то, чего ты не знаешь, дав понять даме, что тебе это известно That is ruler of the game, you see? ⁴⁷
   Он, должно быть, бегло говорит по-японски, так как согласно кивает головой.
   Я смотрю на часы. Они показывают, как и положено, шесть часов двадцать пять минут.
   – У тебя остается тридцать пять минут на то, чтобы надеть темные очки и отправиться туда. Встречаемся здесь, как только ты расстанешься с дамой. С тобой – мои лучшие пожелания!
   Он устремляется на задание. В воздухе разлита томность. Я предпочел бы сам заняться этой вдовушкой, но, к сожалению, она меня знает. У меня такое ощущение, что я смог бы у нее кое-что выведать. Глупо работать с ней через посредство канарейки. Это похоже на манипуляции с радиоактивными веществами Ваши руки совершают жест, но выполняет его система колесиков и захватов.
   Трио избранников – Берю, Пино, Морбле – с шумом и грохотом вторгается в комиссариат. Толпа на улице гудит.
   – Что случилось, гангстеры? – обеспокоенно спрашиваю я.
   Толстяк важно пожимает плечами.
   – Популярность – штука необъяснимая, – говорит он. – Вот я, например Белькомбежцы от меня без ума...
   И в самом деле, на улице массы скандируют.
   – Берюрье, на балкон! Берюрье, на балкон!
   – Они без конца хотят, чтобы я выступал перед ними. Ну и любят же они речи, ничего не скажешь!
   Уже ощущая себя трибуном, он выставляет свою объемную фигуру в проем окна. Раздается сплошной крик «А-а-а!», подобный чудовищному оргазму.
   Возбужденная до предела толпа при виде Берю словно освобождается от доведенного до предела напряжения. Она буквально отдается этому нежному и столь отважному поросенку.
   Подняв руки, в своей неизменной шляпе, как в ореоле, Его Величество бросает несколько приятных слов.
   – Нет проблем, ребята! – орет он голосом стентора. – Все идет наилучшим образом. И, поскольку вы все здесь, давайте, чтобы прочистить горло, хором споем песенку «Три золотых дел мастера».
   Наэлектризованная толпа запевает этот славный гимн, после исполнения которого соглашается разойтись. Берю вытирает лоб, по которому струится пот.
   – Что ни говори, – замечает он, – а политика – изнурительное дело. Постоянно нужно говорить, пожимать руки, петь, целовать детишек. Недавно мы остановились перед церковью, из которой выходила свадьба. Мне пришлось перецеловать новобрачную, новобрачного, дедушек и бабушек, тещу и кузена унтер-офицера, исполнявшего обязанности свидетеля. Одним словом, приходится работать!
   – На тебя никто не покушался?
   – Ты что, смеешься?
   – Однако сегодня утром...
   Толстяк наклоняется к моему столу:
   – Я тут хорошо поразмыслил, приятель. Почему эта бомба должна была быть для меня? В конце концов, ее подложили в твою машину. Может быть, она была предназначена тебе?
   Подобные замечания впечатляют. В конце концов, возможно, он и прав. Кто знает?
 
   Два часа спустя, когда вечер спускается над Белькомбом, возвращается Мартине. Его рот расцветает чудесной улыбкой, способной украсить рекламу слабительного.
   – Дело движется, малыш? – спрашиваю я его.
   Он шаловливо подмигивает мне:
   – Наилучшим образом, господин комиссар.
   – Рассказывай!
   Легкое откашливание, и он начинает:
   – Дама находилась в церкви, около исповедальни. Я подошел к ней и стал рядом на колени. И она меня сразу спросила, что я от нее хочу.
   – Что потом, дитя мое? Расскажите мне все, не скрывайте ничего, – посмеиваюсь я.
   – Ну я ей и выдал все, что вы поручили мне сказать. Она меня спокойно выслушала. Потом вполголоса спросила, ничем не выдавая волнения: «Что вы имеете в виду под словом улики?» – «Это сюрприз», – ответил я.
   Я одобрительно киваю.
   – Очень хорошо, Мартине. Даже столь же умный человек, как я, не мог бы сделать лучше.
   Он приосанивается.
   – Она меня спросила, чего я хочу. Я ей ответил: «Как можно больше!» (Согласитесь, что он не глуп, этот инспектор. Он обладает искусством преодолевать препятствия и манерами, которые мне нравятся. Он, безусловно, сделает карьеру, если коллеги не съедят его по дороге.) «Но все-таки?» – настаивала она. «Сколько вы можете мне предложить?» – спросил я возможно более злым голосом. Она ответила, что подумает, и поинтересовалась, где меня можно найти. Я сказал, что достаточно послать мне телеграмму до востребования, и добавил, что, если завтра к полудню от нее не будет никаких вестей, она будет жалеть об этом всю жизнь, и что ей следует подумать о детях.
   – Чудесно! – одобряю я. – Такие выражения всегда производят впечатление в подобных разговорах, они подобны цитате из «Британника»! Что было потом, дитя мое?
   – Она пообещала и...
   Он умолкает, так как в это время телефон взывает о помощи. Я снимаю трубку. У меня спрашивают, я ли это, что я и не думаю отрицать.
   – Это мадам Монфеаль, – произносит женский голос.
   Я с трудом сглатываю слюну.
   – О, прекрасно, дорогая мадам. Чем обязан удовольствию слышать вас?
   – Я столкнулась с одним типом, самым что ни на есть подозрительным, который нагло пытается меня шантажировать.
   – Да что вы! – выдыхаю я, разочарованный до самой ватерлинии.
   Мартине, который ни о чем не догадывается, непринужденно полирует пилочкой ногти. Он недоволен тем, что его прервали, ибо ему не терпится продолжить свой рассказ.
   – Именно так, – говорит вдова. – Этот хулиган сунул мне в руку записку на кладбище в день похорон. Представляете, что это за наглец!
   – Да, действительно! Почему вы не предупредили меня?
   – Я хотела понять, чего он добивается. Я... думала, что ему известно что-нибудь важное насчет убийства моего мужа и что, предупредив вас, я спугну его... Он говорит, что у него есть какие-то улики, но я не смогла его заставить уточнить, какие это улики. Вы не считаете, что это тот самый сумасшедший, господин комиссар?
   – Не исключено, – соглашаюсь я. – Нет, это не исключено.
   – Фамилия его Мартине. По всей видимости, это его настоящая фамилия, поскольку почта приходит ему до востребования...
   – Я немедленно этим займусь. Мое почтение, мадам. Я вешаю трубку.
   – Так вот, – говорит красавец Мартине, подобный сияющей весне или, по крайней мере, мужскому отделу универсального магазина «Весна». – На чем мы остановились?
   – Я уже не помню, – бормочет доблестный Сан-Антонио, человек, способный заменить таблицу умножения и чихательный порошок. – Нет, я не помню, на чем мы остановились, но зато могу тебе сказать, к чему мы пришли! К нулю, приятель! Мамаша Монфеаль только что рассказала мне о вашем разговоре. Надо признать, что мы поторопились радоваться.
   У бедняги широко, словно шляпа с велюровыми полями, раскрывается рот. Он уже видел себя комиссаром Мэгре, улучшенным Шерлоком, а теперь ему предстоит разочарование.
   – Ну ничего, – успокаиваю я его. – В нашей профессии всегда так: приходится наносить много ударов, куда надо и куда не надо, прежде чем нокаутируешь противника.

Глава XVIII

   Если и есть хоть одно существо, которому радостно видеть очаровательного Сан-А, так это Фелиция, моя славная мама.
   – Мой мальчик! – ликует она. – Я уже начала волноваться.
   – Что за мысли, мама, ну почему?
   – Не знаю, просто так...
   – У тебя есть какие-нибудь новости?
   Она вновь становится серьезной.
   – Я не осмеливаюсь, – говорит она.
   – Что не осмеливаешься?
   – Рассказать тебе о результатах моих поисков.
   Такой маму я еще никогда не видел. Если и она начнет напускать на себя вид сотрудника Второго отдела, то пиши пропало. Обычно она очень непосредственна.
   – Почему?
   – Потому что боюсь ошибиться, Антуан.
   Это значит, что она что-то раскопала.
   – Все же расскажи. Все, что ты ни скажешь, против тебя не обернется. Мы с тобой не в Штатах.
   – Ну так вот. Когда ты уехал, я стала размышлять. И мне пришло в голову, что наша гостиница расположена по дороге в церковь и что история с машиной произошла до мессы.
   – Не улавливаю связи.
   – Я пошла поговорить с мальчиками из церковного хора.
   Я щелкаю пальцами и восторженно целую ее.
   – Гениально. Теперь я знаю, кому я обязан исключительным даром, который обеспечил мне такую известность!
   – Будь поскромнее, Антуан, – советует она мне нежно, стараясь не рассмеяться. – Ну вот, я поговорила с двумя мальчиками из хора, и один из них сказал, что он видел какого-то человека, закрывавшего дверцу твоей машины.
   – Так это же чудесно! Кто?
   – Жано!
   – Какой Жано? Кто такой Жано?
   – Посудомойщик в нашей гостинице.
   Она хватает меня за предплечье и сжимает его.
   – Я боюсь, не соврал ли он. Можно ли верить показаниям мальчишки? Это же так серьезно, понимаешь?
   – Не беспокойся, мама, у меня есть опыт.
   И правда, ребята, я знаю по меньшей мере тысячу двести дам, которые вам это подтвердят.
   Маму все равно одолевает беспокойство. Она так добра, что переживает за этого вышепоименованного Жано.
   – А потом, – вновь говорит она, – Жано, может, просто посмотрел твою машину, не сделав ничего дурного.
   – Ну, конечно, не переживай, я сумею его проинтервьюировать мягко.
   Я запечатлеваю новый успокоительный поцелуй на лбу моей доброй старушки. Затем отправляюсь на кухню. Хозяин весь в работе. Он готовит для разнообразия телятину в сметане, с приправой из парижских грибов, выращенных в Фуйи-ле-Трюф. Его подручный, он же скверный повар, посудомойщик, истопник и козел отпущения, находится рядом с ним и проворно размешивает соус бешамель.
   Я смотрю ему прямо в глаза и констатирую, что они бегают, словно мышь в западне.
   «Так-так», – говорю я себе, ибо я хорошо владею этим способом общения.
   Хозяин силится продемонстрировать хорошее настроение, хотя далек от того, чтобы его испытывать.
   – Вам что-нибудь нужно, господин комиссар?
   – Да, я хотел вас попросить одолжить мне минут на десять Жано. Мне надо погрузить тяжелую вещь и нужна помощь.
   Хозяин «Сторожевой башни» сдерживает гримасу неудовольствия.
   – Это срочно?
   – Срочно, – отвечаю я.
   – Ладно, – говорит поджариватель коровьих сыновей, – оставь, Жано, свой соус и поторопись!
   Я ухожу с Жано, следующим за мной по пятам. Ему явно не по себе. Я чувствую, что искусное расследование, проведенное моей мамой, не замедлит принести свои плоды.
   – Куда мы идем? – квакает Жано (он бы охотнее каркнул, но у него не получается "р")
   Жано – крепкий парень лет двадцати трех с узким, как лента пишущей машинки, лбом, потухшими глазами и большим слюнявым ртом. Думаю, что ему всю жизнь придется быть посудомойщиком, причем отнюдь не в команде капитана Кусто, – это я вам говорю!
   – Ко мне в комнату, – кратко отвечаю я.
   Мы поднимаемся. Когда мы входим, он машинально ищет глазами чемодан или другую тяжелую вещь, которая подтвердила бы предлог, под которым я реквизировал его у хозяина. Но ничего похожего не находит.
   Я закрываю дверь на ключ, вынимаю его и начинаю им поигрывать, что заставляет побледнеть бедного парня. Используя ключ как ствол револьвера, я прижимаю его к широкой груди мойщика посуды. Он отступает. Я его безжалостно подталкиваю к вольтеровскому креслу и вынуждаю сесть
   – Тебе сколько лет, мой маленький Жано? – сладким голосом спрашиваю я его.
   – Двадцать четыре, – невнятно бормочет он.
   – Следовательно, ты совершеннолетний и у тебя есть все прививки. Такая проделка, которую ты совершил сегодня утром, обойдется тебе лет в пять тюрьмы, это в том случае, если ты еще не сидел.
   Его слюна превращается в гипс. Он не в состоянии ее проглотить, и она остается у него прилипшей к небу.
   – Но я...
   – Ты?
   Он растерян, и его нижняя челюсть начинает слегка дрожать
   – Давай-давай, ты собирался что-то сказать...
   – Нет, я...
   Мне его жаль Жано не кретин, но его интеллект развит меньше, чем его бицепсы.
   – Ту штуковину, которую ты сегодня утром сунул под сиденье моей тачки, кто тебе ее дал?
   В его голове, должно быть, одновременно звонят базельские и арагонские колокола. Взгляд несчастного неподвижен, и сопля школьника выползает из его бледного носа.
   – Ты не хочешь говорить здесь? Ты предпочитаешь, чтобы мы отправились поговорить об этом в комиссариат? Ладно, как хочешь.
   Он делает растерянный жест
   – Я... Это... это была шутка, господин комиссар.
   – Уф! Выложил!
   От него нетрудно будет добиться признания.
   – У тебя очень разрушительные шутки, Жано.
   – Я хотел... это из-за газет... Когда я узнал, что господин Берюрье... Это чтобы поиграть в того сумасшедшего, понимаете?
   Вот она где опасность прессы! Она распространяет определенные мнения, создает различные мифы и героев отделов происшествий, и слабые головой люди, подобные этому поваренку, попадаются на удочку. Им хочется убедить себя, что они тоже не робкого десятка, и они бросаются на поиски приключений.
   – А, так ты хотел поиграть в сумасшедшего, приятель?
   – Я не знал, что дело так обернется. Это была всего-навсего учебная граната, которую я прихватил из армии. Я думал только попугать вашего друга.
   Я пристально смотрю на бедолагу, вертя ключ на указательном пальце.
   – И ты не подумал, что в твоей так называемой гранате может оказаться порох? Порох, от которого загорелись сиденья! Ну и болван же ты!
   Я не выдерживаю и даю ему две крепких пощечины. Угробить почти новую машину, чтобы поиграть в злодея! Есть от чего возмутиться.
   Какое-то мгновение меня одолевает желание засадить за решетку эту личинку. Затем я отдаю себе отчет, что этим я не окажу обществу услуги. До сих пор он был просто глуп. В тюрьме он станет злым. Может, нынешний урок окажется для него спасительным, и на будущее он потеряет желание оригинальничать? В любом случае страховая компания оплатит сгоревшую тачку! И потом есть еще Фелиция. У нее исстрадалось бы сердце, узнай она, что из-за нее маленькому негодяю доведется отведать сырой соломы тюремных камер. Я поднимаю его за отвороты куртки в мелкую клетку.
   – Послушай, гаденыш! Я даю тебе шанс. Если пойдешь правильной дорогой, все будет в порядке. Но, если ты споткнешься, тебя отправят шить шлепанцы до тех пор, пока не заплесневеешь, понял? И это не пустые угрозы. За тобой будут присматривать. Считай, что тебе повезло, поскольку сердце у меня столь же большое, как и твоя глупость. А теперь давай проваливай!
   У него по щекам текут слезы. Он останавливается у двери и лепечет:
   – Она закрыта на ключ!
   Я отпираю дверь. Проходя мимо меня, он прикрывает лицо рукой, но получает удар моей ножкой 42-го размера в задницу. Это помогает ему одолеть шесть ступенек вниз без остановок. Едва он исчезает, как появляется моя встревоженная мама.
   – Ну что?
   – Это был действительно он. Он использовал учебную гранату. Ему захотелось побыть оригинальным.
   – Что ты с ним сделал?
   – Влепил пару пощечин. Что ты хочешь, чтобы я ему сделал? Он схлопотал бы самое малое два года тюрьмы. А зачем?
   Теперь мама начинает лить слезы. Она целует меня.
   – Ты добрый мальчик, Антуан.
   – Это не его вина, что жизнь такая мерзкая и что ему сунули в руку гранату прежде, чем оторвали от материнской груди.
   Я подхожу к окну, чтобы полюбоваться на золото наступающего вечера. Меня гложет воспоминание о Наташе. Смешно. Во время встречи с ней я думал только о том, как бы выведать необходимые сведения. И вот ретроспективно я начинаю испытывать ее славянское обаяние. У нее как раз такие глаза, которые я люблю, и бюстгальтер, чудесно выполняющий свою функцию. Мне очень хотелось бы провести отпуск в ее декольте.
   – Следствие продвигается? – интересуется Фелиция.
   Я гляжу на старую мельницу с запрудой, покрытой лилиями, с ее заржавевшими затворами и плакучими ивами.
   – Да, мама, чертовски. Никогда не имел подобных дел. Все три кандидата погибли в течение недели. Первый покончил с собой. Второй убит. А с третьим произошел идиотский случай. Черная серия, одним словом! Редко, но такое случается.
   – В общем, – со знанием дела подводит итог матушка знаменитого комиссара Сан-Антонио, – в общем, Антуан, тебе надо раскрыть всего лишь одно преступление?
   – Да, мама, всего лишь одно.
   Снизу до меня доносится песня «Три чесальщика»:

 
Ибо мы,
Ибо мы,
Ибо мы чесальщики!
 

   Этот доблестный гимн орут три подвыпивших певца. Певцы с лужеными глотками – Берю, Пино, Морбле. Фелиция заливается смехом. Я подхватываю ее за талию.
   – Давай, мамочка, спустимся, – говорю я, – согреем душу.
 
   Взгромоздившийся на стол Берю под осуждающие взгляды англичан разглагольствует:
   – Сударыни, господа! Если программа PAF вам не нравится, можете проваливать отсюда! А пока я ставлю любому и каждому по бутылке вина – обмыть мое будущее избрание ⁴⁸в законную Ассамблею.
   – Законодательную! – поправляет Морбле.
   – А тебя кто спрашивает? – обрушивается на него Берю. – Не хватало еще, чтобы какая-то старая жандармская унтер-офицерская развалина давала мне уроки французского языка! Нет, вы видели такое!
   Морбле аж сатанеет от ярости. Он заявляет, что для него унизительно быть заместителем ничтожного полицейского в гражданском костюме и что он подает в отставку. Для Пино это заявление – целительный бальзам, поскольку он сам метит на этот пост. Мы на пороге драки, и я вижу, что самое время вмешаться.
   – Берю, – обрываю я его. – Вместо того чтобы разыгрывать здесь из себя клоуна, ты бы лучше занялся своей работой полицейского. Я тебе поручил ответственное дело, а ты его забросил, чтобы погрязнуть в перипетиях смехотворной избирательной кампании, которая покрывает нас позором!
   Толстяк отвечает мне, что, пока меня будет покрывать позор, мне не придется раскошеливаться на химчистку. Рассуждение его мне представляется логичным.
   Затем он высокомерно отметает мою критику.
   – Моя работа? Так я ее выполнил, несмотря на мою избирательную кампанию. Твоего продавца нафталином, Беколомба, я проследил с момента выхода из лавки. Мы за ним следили даже все втроем, я говорю правду, эй вы?
   Пино и Морбле подтверждают сказанное.
   – Впрочем, – продолжает Берю, – это скучный человек. Он проводит свою жизнь в церкви. Он туда отправился сразу после работы.
   Его пьяный взгляд слегка светлеет.
   – О, постой-ка, я тебе об этом расскажу поподробнее. В церкви находился один из наших парней из комиссариата, он был с этой, как ее, вдовой. Они вели серьезный разговор. Беколомб, должно быть, страшно ревнивый, потому что сразу после разговора он принялся следить за инспектором аж до самого комиссариата. А потом...
   Я его больше не слушаю. Черт побери, все ясно! Теперь я понимаю, почему мне позвонила мамаша Монфеаль. Она предупредила Беколомба о том, как развиваются события с так называемым шантажистом, и он проследил за всей операцией. Тогда-то он и сообразил, что кретин Мартине отправился в комиссариат докладывать о проделанной работе. Он понял, что это ловушка, и поставил об этом в известность свою подружку в трауре.
   Вот тогда-то мадам Монфеаль мне и позвонила, что должно было, по ее мнению, обелить ее в моих глазах. Я расцеловываю Толстяка.
   – Господин президент, – говорю я, – ваши действия принесли свои плоды.
   – Незрелые! – язвительно бросает Морбле.
   Но его сарказм пролетает слишком высоко, чтобы бросить тень на безмятежность Берюрье.
   – Дорогие друзья, – говорю я, – следуйте за мной. Мы сейчас будем допрашивать гражданина Беколомба. Чем нас будет больше, тем нам будет веселее.
   Морбле заостряет свои усы, пропуская их между большим и указательным пальцами.
   – Вы мне позволите его обработать! – умоляюще просит он. – Хоть самую малость, чтоб вы увидели, как я действую.

Глава XIX

   Мы уже сидим в машине, и я включаю мотор, как вдруг черный «пежо-403» тормозит перед нашим носом, поднимая кучу пыли. К нам устремляется инспектор Гландю с улыбкой от одного уха до другого.
   – Господин комиссар! Есть! Есть!
   – Что есть? – говорю я. – Ваша жена родила пятерню?
   – Да я еще не женат, – уже спокойнее отвечает он.
   – А я уже решил, что так оно и есть, ибо, насколько мне известно, только отец свежеиспеченной пятерни может быть таким возбужденным.
   Совсем успокоившись, как после душа, он бормочет:
   – Я только хотел вам сказать, что мы отыскали Матье Матиаса.
   Теперь наступает моя очередь исполнить танец Святого Витта.
   – Что?..
   – Он здесь, в машине. Мы его схватили в бистро «Куйяссон-ле-геррье», в сорока километрах отсюда. При нем нашли два миллиона наличными.
   Я подхожу к «пежо-403». Плохо выбритый тип с глазами, похожими на порченый виноград, жует старый окурок. На запястьях у него наручники, и он сидит между двумя полицейскими.
   – Привет, Матиас, – любезно говорю я, усаживаясь на переднее сиденье. – Ну что, отпуск закончился?
   Он вперяет в меня мрачные, налитые кровью глаза.
   – – Похоже, ты выиграл в лотерею?
   Молчание.
   – Тебе везет в твоем несчастье, – замечаю я, – уже шесть месяцев, как с тебя за сроком давности снято обвинение в убийстве жены. Так что, тебе придется теперь отвечать только за убийство графа.
   Он начинает говорить, точнее, лаять:
   – Это не я!
   – Ты надеешься заставить нас этому поверить, парень? Значит, ты совсем болван.
   – Он сам застрелился!
   – Не может быть!
   Необыкновенно приятно констатировать, как я верно все угадал. Что скажете на это, дорогуши? Согласитесь, что в проницательности, равно как и в любви, ваш Сан-Антонио мало кому уступит.
   – Он покончил с собой, – произносит Матье своим угасшим и шипящим, словно жарящаяся в масле картошка, голосом.
   – Это ново! – вру я. – Ну-ка, расскажи, чтобы убедить нас, какой ты мастер сочинять нелепые сказки.
   – Это правда, – упорствует пьяница.
   Забавно, ребята! Наверно, где-то во мне находится периферийная железа, которая пропускает воду, поскольку я растроган бедой этого типа почти так же, как был растроган бедой поваренка Жано.
   Еще один одинокий тип!
   Мир – это чудовищный муравейник одиноких людей. Я вам говорю, повторяю и буду повторять: с того момента, как вам обрезают пуповину, все кончено. Отныне и навсегда вы одиноки! Навечно! Единственный период, который чего-нибудь стоит, это девять месяцев настоящих каникул, проведенных в материнском лоне. Но, не хнычьте, клянусь вам, что я – реалист, всего лишь реалист. Вся последующая жизнь – это лишь насмешка, иллюзия, коллективная игра, гораздо менее привлекательная, чем танец на ковре.
   – Как это произошло? – спрашиваю я.
   В моем голосе слышатся нотки, которые волнуют не только Матиаса, но и парней, которые его сопровождают.
   – Я работал в саду. Послышались револьверные выстрелы. Я пошел взглянуть. Он лежал на полу... Он дергался. Я удивился.
   Еще бы! Есть чему удивиться!
   – Ну а потом, парень?
   – Я подумал, что тут же придут остальные...
   – Слуги?
   – Да. Но они не появлялись...
   – И тогда ты взял два миллиона, находившихся в открытом ящике стола, и спрятал их в своей коробке из-под завтрака. Ты ее закопал и продолжил как ни в чем не бывало свою работу. Так или нет?
   Сейчас он более удивлен, чем тогда, когда обнаружил труп первого кандидата.
   – Да...
   Его «да» не только ответ, но также и вопрос.
   – Зачем ты всунул ему в руку телефонную трубку? Он встряхивает головой.
   – Это неправда. Я к нему не прикасался...
   – Минутку, мотылек, – прерываю я его. – Ты знаешь, что тебе это дороже стоить не будет. В твоих интересах сказать правду.
   – Я клянусь, – утверждает он, протягивая вперед ладонь.
   Оба полицейских прыскают со смеху.
   – Тихо! – гремлю я.
   Самое смешное, что я верю Матиасу. У него интонация, взгляд, подергивания, которые не врут.
   – Как он лежал, граф этот?
   – На полу.
   – Ты об этом уже говорил. Но револьвер, он держал его в руке?
   – Да.
   – А телефонную трубку?
   – Она болталась на проводе.