Дар Фредерик. И заплакал палач...

   Машина была уже на дороге, я нарочно отвел ее туда после последнего купания, пока Марианна переодевалась у себя в комнате. И, как только пробило два, вылез в окно и побежал к автомобилю.
   Я открыл дверцу и вздрогнул. На переднем сиденье меня ждала Марианна. Ее глаза как-то странно блестели в темноте.
   Марианна улыбалась мне.
   – Я знала, что ты уедешь этой ночью, Даниель...
   – Откуда?
   – Ой, да это же так просто! Я видела вечером, как ты выводил машину из загончика. И поняла, что ты хочешь уехать, не попрощавшись, чтобы мы не плакали... конечно, ты прав... но я не буду плакать... Я только хотела сказать тебе перед отъездом одну вещь...
   Я сел в машину. Я уже привык к тому, что в машине она всегда была рядом со мной и положил руку ей на плечо.
   – Что ты хотела сказать, солнышко?
   – Даниель, я вот тогда из-за скрипки вспомнила разные вещи...
   – Ну?
   – Так вот, я хочу, чтоб ты знал... когда мы вдвоем, мне это ничего не напоминает. Я уверена, что до тебя не любила ни одного мужчину. Никогда, Даниель! Надо, чтобы ты об этом знал. Может быть, у меня кто-то и бывал, но я не любила, это точно... Понимаешь?
   Я прижался головой к ее груди и в темноте заплакал сам. Ее слова потрясли меня до глубины души.
   Она обхватила меня за голову и заставила поднять глаза на нее. Тихонько поцеловала в глаза. И прошептала:
   – Езжай!
   В ту минуту я понял, что ее уже нет рядом. Я хотел было позвать, но потом передумал. Мне было стыдно за свою слабость.
   Я увидел, как легкая фигурка появилась из темноты под соснами и побежала вдоль лунной дорожки на песке. Вскоре она исчезла позади "Каса Патрисио", и я почувствовал себя бесконечно одиноким в этой машине. Рядом шумело море, и кружились ночные бабочки.
   Я встряхнулся и повернул ключ зажигания. Привычные движения обычно успокаивают, гасят отчаяние.
   Колеса прокручивались в густом песке. Я вышел и подложил под них сосновые ветки. С большим трудом удалось вырвать машину из сыпучей массы. И я поехал к пустынной автостраде, на которой такой же ночью все для нас и началось.

Часть третья

12

   По мере того, как увеличивалось расстояние между мной и Марианной, мне все яснее представлялось, что с ней произошло. До сих пор меня интересовала только она сама, ее собственная личность, и я, конечно, ив трусости, гнал от себя мысли о ее прошлом. Но теперь, один в машине, понемногу освобождаясь от ее чар, я стал серьезно задумываться.
   Дело в том, что я позабыл о главном, о том, что задавало тон всему этому делу: ведь Марианна сама бросилась под машину. Для того, чтобы решиться на такой отчаянный шаг, нужно было ужасно страдать. А может, она приехала в Испанию с мужчиной, и тот ее бросил?
   Если я хотел сохранять Марианну, нужно было увезти ее в такой отдаленный уголок, как Кастельдефельс... Туда, где не мог появиться никакой персонаж ее прошлой жизни, и никто не мог указать на нее пальцем, позвать по имени. Я ужасно боялся, что так может случиться. Она настолько принадлежала мне, что я бы не выдержал, если бы кто-то другой заговорил с ней о вещах и о людях, которых я не знал.
   Чтобы получить полную свободу передвижения, необходимо было добыть для нее документы. Ясное дело, для этого я и приехал во Францию, но теперь, мчась на машине по нашим дорогам, стал понимать, что задача эта уже вышла из теоретической области и сделалась неотложным и настолько же трудновыполнимым делом. Я не особенно представлял себе, к кому можно обратиться с подобной просьбой. Догадывался, конечно, что где-то на Пигаль или в другом месте должны были существовать специалисты в таких делах, но сам я их не знал, и никто из знакомых не мог бы меня с ними свести. Тогда в голову мне пришла идея самому обмануть закон. Это казалось мне надежнее и обошлось бы дешевле. Но только каким образом?
   Я вел машину, не обращая внимания на дорогу, повинуясь водительскому инстинкту. На спидометре накручивались километры, а я нисколько не чувствовал усталости. Наскоро пообедав в Тулузе, я затем остановился в Лиможе на ночлег. Но после ужина силы вернулись ко мне, и я решил продолжать свою гонку к Парижу.
   Дорога – это как опиум. Когда слишком долго едешь, тело как будто цепенеет. И ведешь машину уже с помощью подсознания. Это оно заставляет включать фары, вовремя отмечает вереницы огоньков стоящих у обочины грузовиков. Оно и на тормоза велит нажимать...
   В такие минуты думается легче. Натянутые нервы становятся усердными помощниками мозга.
   Во мне как будто происходило извержение вулкана.
   Между Лиможем и Орлеаном вопрос о документах наконец разрешился. На самом деле все оказалось очень просто. У меня еще жива была мать. Вот уже восемь лет она, почти полностью парализованная, жила в специальном санатории. Достаточно было запросить в мэрии ее родного города свидетельство о рождении и потом переправить дату. Дело, конечно, не из легких, но еще когда я учился в лицее, у меня обнаружился настоящий талант подделывать отметки в дневниках. Мастерство мое было так велико, что даже одноклассники не раз обращались ко мне с просьбой подделать отметки, чтобы родители их не ругали.
   Когда я это сделаю, отправлюсь в свой полицейский участок, чтобы получить на мать справку с места жительства. Вместо удостоверения личности представлю метрику и квитанции об оплате жилья, выписанные на имя матери... Справку дадут без разговоров. Останется написать заявление с просьбой выдать паспорт, а к нему приложить свидетельство о рождении и справку с места жительства. Ну и фотографии Марианны. Сам пойду в префектуру. Конечно, это может показаться подозрительным, но тут я воспользуюсь Туринг-клубом. Ведь это же мой клуб... В общем, за четыре-пять дней получу все бумаги. А тем временем выхлопочу себе новую испанскую визу. У меня будет два паспорта с одинаковой фамилией – все пройдет, как по маслу. Сейчас лето, и в консульстве настоящая запарка.
   Если хоть немножко повезет, удастся получить въездную визу, и тоща выезд тоже оформят без сучка, без задоринки. Особенно меня привлекало в этом плане то, что Марианна никак тут не замешана. В случае неудачи пострадаю я один, да и мне тоже не станут отрубать голову за подделку документов.
   В Орлеане я понял: если сейчас же не заторможу, то врежусь в столб. На городских часах пробило два. Я заметил полицейских, делавших обход, и попросил показать мне, где гостиница. Спустя десять минут я уже укладывался на скрипящую кровать, с которой, казалось, никогда уже не поднимусь.

13

   Дольше всего пришлось ждать свидетельства о рождении. Мать родилась в Сент-Омере, и на то, чтобы написать письмо к секретарю мэрии, а потом получить от него ответ, ушло три дня.
   Чтобы убить время и немного отвлечься, я решил зайти к нескольким друзьям-художникам, но солнце выгнало всех из мастерских, и везде я находил только запертые двери. Тогда я перекинулся на Брютена, директора картинной галереи. Он приветствовал меня, как встречают победителя "Тур де Франс", пригласил поужинать и за десертом передал чек, проливший живительную струю на мой порядком усохший банковский счет.
   Он расспрашивал меня об Испании, о моем творчестве, о том, как там живут... Я отвечал в основном односложно.
   – Похоже, у вас что-то не ладится, Мерме. Со здоровьем нелады?
   – Нет...
   – Что-то вы похудели.
   – Да это из-за испанской еды, никак к ней не привыкну.
   – А вы уверены, что не влюблены?
   Брютен был толстяком, с голым, как яйцо, черепом. Он носил квадратные очки без оправы и считал своим долгом одеваться во все черное, чтобы выглядеть посолиднее, хотя и так смотрелся, как памятник солидности.
   – Смотрите, сейчас без глупостей! У вас в руках хорошая наживка! Вас начинают узнавать, а слава, знаете, как эпидемия... Скоро станете получать приглашения отовсюду...
   – Лучше бы получать чеки, господин Брютен.
   – Фи! Как может художник говорить такие вещи?
   – Миф о голодном артисте уходит в прошлое. Мне кажется, люди наконец поняли, что и гению невредно набивать свой желудок, и хорошо сшитые костюмы идут ему не меньше, чем другим, что он умеет при случае и машину поводить. И вообще, совсем не обязательно жить в дерьме, чтобы делать красивые вещи!
   Это развеселило его. Он посмеялся.
   – Вы мне нравитесь. Не напрасно я стал разыгрывать вашу карту. Хотя пока только перья летели, но сейчас чувствую: ветер переменился. Так организую вам американскую кампанию, что закачаетесь мой мальчик!
   – Что-то мне пока не хочется ехать в Штаты, господин Брютен!
   Он опешил. Даже снял свои квадратные очки. Без них Брютен стал похож на диковинную рыбу.
   – Что вы сказали?
   – Сказал, что не хочу пока ехать в Америку. У меня полно работы, я в самом расцвете сил. Не хочу рисковать, прерывать творческий порыв ради рекламной поездки.
   Он покачал головой.
   – Да-да, понимаю. Ладно, потом поговорим. Вы еще побудете в Париже?
   – Нет, надо возвращаться в Испанию.
   – Когда?
   – На этой неделе.
   – О, Господи! Тогда зачем же вы сюда приехали?
   – За деньгами.
   – Могли бы просто позвонить. У меня агент в Барселоне. Он бы дал вам денег столько, сколько понадобится.
   – Да, обидно, конечно. Ну уж ладно, раз я здесь...
   Вечер уже был скомкан. Я ужасно скучал. Все думал о Марианне – как она там одна у себя в комнате в "Каса Патрисио"?
   Море, наверное, было все в солнечных дорожках. К вечеру начинали мигать огоньки рыбачьих катеров. Я знал, что она плакала! Я это чувствовал. Она так же тосковала, как и я. Тоска точила ее, как скрытая болезнь. Никто, кроме меня, не мог ничего для нее сделать, и никто другой не значил для меня так много, как она. Мы стали одним целым, разделенным на время.
   Сославшись на усталость после долгого пути, я ушел от Брютена.
   Но ложиться спать что-то не хотелось. На улице было тепло и пыльно. Такие вечера летом бывают только в Париже. Небо сделалось совсем белым – день никак не хотел уходить.
   Я решил покататься на машине, прежде чем вернуться в свою мастерскую на улице Фальгьер.
   По Елисейским полям доехал до Булонского леса. Пересек его по диагонали и выехал к Сене со стороны Сен-Клу. Под деревьями обнимались влюбленные парочки, а по аллеям, открытым для движения, медленно скользили автомобили. Булонский лес весь наполнился летом и любовью. Сквозь зеленую листву я, казалось, различал страстные объятия. Эта чужая любовь раздражала меня. В мире существовала только одна – моя...
   Хоть бы ОНА дождалась меня в "Каса"! Хоть бы, пока меня нет, испанская полиция не нашла никаких следов! Хоть бы они ее не вызывали! Я предусмотрел все, но об этом совсем забыл... Оставил ей тысячу советов на все случаи жизни, кроме того случая, если ее вызовут в полицию! Что она будет делать одна в Барселоне? Я дрожал при мысли о том, что она может потеряться, что может случиться новый шок, и тогда...
   Струя прохладного воздуха напомнила мне, что Сена уже близко. Я выехал на эспланаду Лоншам и сквозь деревья увидел белый кораблик с возлежащими в шезлонгах пассажирами. И на минуту остановился полюбоваться вечерним покоем. В Кастельдефельсе все было кричаще ярко: и зори, и сумерки, и знойные дни... Там живешь, словно на картине Ван Гога. А в этом уголке Парижа вдруг открылась мне тихая безмятежность.
   Я так хотел бы быть в эту минуту рядом с ней, показать ей все то, о чем она забыла.
   Я медленно тронулся с места. Проститутки в летних нарядах бросали на меня изучающие взгляды. Поехал вдоль реки к мосту Сен-Клу, и вдруг в глаза мне бросился указатель: "Западное шоссе. Версаль. Сен-Жермен". Сен-Жермен!
   Я оказался совсем рядом от того места, где Марианна покупала платья, где она, может быть, жила... Я свернул вправо, пересек по мосту Сену, проехал внизу к боковому ответвлению, ведущему в туннель Западного шоссе...
   Она ждала меня... Не только в Кастельдефельсе, но и в Сен-Жермене тоже. Под небом Иль-де-Франс чувствовалось нечто, принадлежащее ей... И это нечто звало меня.
   На шоссе я прибавил газу. Проехал первую развилку на Вокрессон и свернул у второй, той, что рядом с бывшей американской военной базой.
   Спустя четверть часа я уже был в Сен-Жермене.
   В маленьком городке пахло отцветшей сиренью. Здесь уже начинали укладываться спать, широко распахнув окна. Кое-где еще были открыты кафе. Я остановился на Замковой площади. Поставил машину у вокзальчика и сел на террасе кафе.
   Слышно было, как где-то плачет ребенок, ревет радио, и все-таки вечер был легким и спокойным, напоенный запахами растений и струящейся из лесу прохладой.
   Меня обслуживал старый ревматик-официант в белой куртке. Наверное, он начинал со дня открытия заведения, а теперь состарился и износился вместе с ним.
   – Что вам угодно?
   Пить не хотелось... Мой взгляд упал на разноцветную надпись "Мороженое".
   – Мороженого!
   – Клубничного, ванильного или мокко?
   Безудержная страсть к мороженому досталась мне от моего детства. И как тогда, в сладостном предвкушении, я выдохнул:
   – Клубничного!
   Когда он вернулся с металлической вазочкой, увенчанной розовым куполом, в руках у меня была фотография Марианны.
   – Скажите, пожалуйста...
   – Что вам угодно?
   – Вы давно живете в Сен-Жермене?
   – Я здесь родился...
   – Мне нужно кое о чем у вас спросить...
   – С удовольствием отвечу, если смогу.
   Я показал ему снимок.
   Марианна была снята в купальнике. Она жмурилась от солнца. Слева на фотографии виднелся тростниковый навес в "Каса Патриота".
   Старик сперва не понял, чего от него хотят.
   – Посмотрите на женщину на этом снимке. Вы ее когда-нибудь видели?
   Но вместо этого он, не скрывая удивления, посмотрел на меня. Убедился, что во мне нет ничего необыкновенного, и полез во внутренний карман своей белой куртки. Отыскав там наконец старые очки, водрузил их себе на нос. Только после этого официант взглянул на фотографию.
   Пальцы у меня сделались ледяными. Я старался прочесть что-нибудь у него на лице, но кроме пристального внимания ничего заметить не смог.
   Старик задумчиво покачал головой.
   – Трудно сказать... Стольких людей здесь видишь...
   – А как вам кажется?
   – Похоже, знакомое что-то в лице... Она живет в Сен-Жермене?
   – Во всяком, случае, бывала тут...
   Он снова покачал головой и спрятал окуляры.
   – Молодая, красивая девушка. Не забудьте, здесь в Сен-Жермене много студентов... Я их столько тут видел, если в вы только знали... Нет, правда, никак не скажешь наверняка...
   – Во всяком случае, вам кажется, что вы ее уже видели?
   – Разве что не путаю с кем-нибудь...
   Негусто, конечно, но все-таки появилась хоть какая-то надежда. Ведь как только я оказался в этом городке, сразу же безумно захотелось все разузнать.
   – Спасибо, извините.
   Но он не отходил. Я, наверное, заинтересовал его, и теперь ему и самому хотелось узнать поточнее. В конце концов, должен же я был как-то объяснить такое любопытство!
   – Эта девушка была знакома с моим братом. Я не знаю, как ее зовут. Все, что мне о ней известно – это то, что она жила где-то в Сен-Жермене или поблизости. Брат сейчас в колониях...
   И я придумал совершенно идиотскую историю, а он проглотил ее, как должное.
   – Может, вы мне что-нибудь посоветуете? – в конце спросил я. – Нельзя же всем прохожим подряд показывать фотографию и расспрашивать.
   Он задумался. На террасе, кроме меня, больше никого не было. За кассой зевал хозяин заведения. Они явно дожидались моего ухода, чтобы закрыться.
   – Можно сходить к кюре... К врачам... Ну к тем, которые обычно со всеми видятся...
   – Да-да, неплохо придумано.
   Мороженое растаяло. Я дал старику приличные чаевые и пошел к машине.

14

   На следующий день в восемь утра я снова был в Сен-Жермене.
   Позвонил у ограды дома священника и попросил, чтобы кюре меня принял. Пришлось долго ждать, потому что еще не окончилась служба, но я особенно не переживал, что приходилось дожидаться в приемной, а соображал, как бы придумать ему историю поправдоподобнее. К тому же и комната, куда меня провела служанка, располагала к размышлению. Там пахло воском, мебель была строгой и темной, а всю дальнюю стену занимало огромное распятие. Мне казалось, что лучше всего в разговоре со священником не идти окольным путем, а действовать напрямую. И когда он вошел, высокий, с близоруким, внимательным взглядом и медлительными движениями, то я не дал ему первому задать вопрос.
   – Извините за беспокойство, господин каноник (я заметил красную кайму на сутане), я из уголовной полиции.
   И вполне профессионально рукой дотронулся до отворота пиджака, хотя выворачивать его не стал.
   Вместо этого положил ему на стол фотографию Марианны.
   – Я веду розыски по просьбе одной семьи. Сейчас мы занимаемся одной девушкой, страдающей амнезией. Это ее фотография. На ее одежде стояло здешнее клеймо, и это заставило меня предположить, что она из Сен-Жермена.
   Он взглянул на снимок и покачал головой.
   – Я не знаю эту женщину, господин инспектор.
   – Вы уверены, господин каноник?
   – Абсолютно уверен.
   Он вернул мне фотографию.
   – А в магазине вам тоже ничего не сказали?
   – В каком магазине?
   – Но... ведь вы говорили, что вещи ее были куплены в магазине...
   Об этом я и не подумал. Священник понял и чуть не улыбнулся. Хорошенького, наверное, мнения он остался о полиции!
   Я прекрасно помнил название магазина: "Феврие". Запомнить нетрудно: созвучно "февралю". Магазин находился на главной улице, недалеко от почты. Очень современный, большой магазин. Входя туда, я очень волновался, ведь не так давно здесь побывала Марианна!
   Ко мне подошла продавщица. Такая живая, любезная. Я повторил ей басню про полицейского, это было самое простое и сразу давало результат. Люди обычно охотно отвечают на вопросы полиции, это в их натуре.
   Она выслушала молча, но маленькие некрасивые глазки так и бегали от возбуждения.
   Когда я, выложив все, что полагается, протянул ей снимок, она схватила его чуть дрожащей рукой. И решительно заявила:
   – Да, я узнаю эту даму.
   – Она живет в Сен-Жермене?
   – Думаю, да. Я видела ее несколько раз. Обслуживала, когда она покупала блузку. Она была с малышом.
   Меня словно холодной водой окатили. С малышом! Значит, я не ошибся!
   – Сколько лет было ребенку?
   – Годика два... Он играл тут, в магазине.
   Она удивленно взглянула на меня. Не понимала, почему это я вдруг так побледнел. Ведь все знают, что полицейские всегда умеют сохранять хладнокровие.
   – Вы...
   – Что?
   – Вы, случайно, не знаете, где она живет?
   – Нет. Но, наверно, не в центре. Я ее видела редко.
   Это было все, но и так больше, чем достаточно.
   Я вышел нетвердым шагом и направился к соседнему бистро пропустить стаканчик.
   С малышом!
   Эти слова вонзались в меня, словно кинжал. С малышом! Так, значит, это правда!
   Захотелось бросить все и уехать. Плюнуть на эти розыски... Но все-таки я остался.

15

   Я шел по залитым солнцем улицам маленького городка. День был базарный, и крикливая толпа выплескивалась на узкие улочки. Меня то и дело толкали какие-то тетки, обвешанные корзинами, но я даже не замечал. На душе было паршиво. Я думал о том, что Марианна жила в этом городе. Что кто-то другой держал ее в объятиях, сделал ей ребенка.
   Я представлял ее вдалеке, там, в белой "Каса" и на огромном пляже под палящими лучами солнца. Я видел ее, как если бы приставил к глазам обратной стороной бинокль. Она была такая маленькая – не дотянешься.
   Между нами простирался целый мир. А я шагнул в ее прошлое и сейчас смотрел на нее как бы из бывшей жизни.
   Ужасно хотелось узнать... Увидеть дом, в котором она жила... Увидеть ее сына, мужа... Подышать затхлым воздухом ее прошлого...
   Я остановился. Решение пришло само собой. Стоило лишь порассуждать. Я знал, что Марианна жила в Сен-Жермене или его окрестностях. Я знал, что у нее был ребенок и роды оказались нелегкими. Значит, она рожала или в местной клинике, или в ближайшей больнице.
   Случайно я как раз подошел к строениям с двумя огромными красными крестами на белом фоне.
   И рядом висела надпись: "Больница "Тишина".
   Я прошел между домами, открыл калитку в ограде. Ботинки заскрипели по гравию утоптанной аллеи.
   Я очутился между больничных корпусов. Стрелка указывала, как пройти к акушерскому отделению. Я вошел. Там стоял невообразимый гвалт. Новоиспеченные граждане бойко заявляли с своем непоколебимом желании жить.
   Я попал прямо в больничный корпус. Запахло прокисшим молоком и эфиром. Мимо пробегали санитарки с ворохом грязного белья.
   Другие катили тележки с явно с безвкусной едой.
   Я стоял как вкопанный посреди всей этой суматохи, будто деревенский увалень на парижском перекрестке. В конце концов меня окликнула толстощекая и усатая медсестра.
   – Сейчас посещения запрещены. А вы что, молодой папа?
   Я встряхнулся.
   – Полиция!
   Она опешила.
   Я снова принялся за свой рассказ. Теперь, когда я уже выучил его наизусть, все шло, как по маслу.
   Она заинтересовалась. Наверное, на дежурстве перечитала все журналы с любовными историями и знала наизусть Жоржа Оне.
   – Вы видели эту девушку?
   – Ну конечно! – воскликнула она. – Это младшая Ренар...
   – Вы уверены?
   – А как же! Месяц здесь провалялась... Я ассистировала доктору, который ее оперировал, ведь вы знаете...
   – Знаю!
   Не мог я вынести этих подробностей. Они мне были противны.
   – Вы говорите, Ренар?
   – Да.
   – Марианна Ренар?
   – Кажется, так ее и звали.
   – Вы знаете, где живет ее муж?
   Она пожала плечами.
   – У нее не было мужа...
   Ну прямо сюрприз за сюрпризом... Не было мужа! Марианна оказалась матерью-одиночкой! Вообще-то похоже на нее...
   – У нее есть семья?
   – Нет, никого нет. Мать умерла...
   – Где она жила?
   – Не знаю... Но вам скажут в регистратуре... Скажите, чтобы поискали в журнале входящих за... подождите... за февраль, два года назад.
   – Спасибо.
   Но в регистратуре все чуть было не полетело кувырком. Я нарвался на старого зануду с рыжими усами, который потребовал документы – убедиться, что я полицейский. У меня хватило ума на то, чтобы быстро ретироваться, объяснив, что я частный сыщик и работаю на своего клиента. Он выставил меня за дверь. Я оказался у лужайки. Стоял и оторопело взирал на то, как садовник поливает траву. Унизительно, когда человека откуда-нибудь выгоняют.
   Но, к счастью, там, в регистратуре работала симпатичная секретарша. Она увидела, что я ухожу, побежала за мной. Маленькая брюнетка с зелеными глазами и восхитительной улыбкой. Она бежала, накинув на плечи жакет.
   – Не обращайте внимания на регистратора, у него печень больная. Пока вы разговаривали, я сама посмотрела: она живет на улице Гро-Мюр, в доме 14.
   – Вы просто прелесть!
   Наверное, она ждала, что я назначу ей свидание, услуге-то ведь я был обязан исключительно благодаря своей внешности. Но что-то не хотелось...
   И я ушел, вознаградив ее признательной улыбкой, мечтая поскорее очутиться на улице Гро-Мюр.

16

   Это был романтический и невеселый дом. Старый ветхий фасад стыдливо прятался за деревцами, которые позабыли подстричь.
   Проржавевшая ограда со свисающими гроздьями глициний охраняла вход в сад. Все ставни были закрыты.
   Я прислонился к стене напротив и долго глядел на пустой дом.
   "Так, значит, вот где она жила", – подумал я.
   От этого места веяло чем-то таинственным и даже тревожным. Я не мог оторвать от него взгляд.
   Спустя некоторое время рядом послышался какой-то шум. Я повернул голову и увидел в окне соседнего дома старуху. Она смотрела на меня с тем жадным любопытством, с которым провинциалы гоняются за всем необычным. Вот старуха улыбнулась.
   – Никого нет, – сказала она.
   Я пошел к ней. Это была очень старая женщина. Во рту спереди торчал последний зуб, и от этого она сильно походила на карикатуры из "Тарелки или масла".
   – Вы ищете мадемуазель Ренар?
   – Гм... да.
   – Она уехала. Почти месяц назад.
   – А вы... вы не знаете, где она?
   – Знаю, – спокойно ответила старуха, – она в Испании.
   Я чуть не хлопнулся в обморок.
   Старуха заметила, как я удивлен, и от этого прямо вся расцвела.
   – Зайдите, – предложила она.
   Я толкнул калитку. Старуха ждала меня на пороге.
   – Вы ее друг?
   – Нет... Я... Я из отдела по социальному обеспечению. Хотел навести кое-какие справки об ее ребенке.
   – А-а...
   Старуха, похоже, была чуть разочарована.
   – Она одна уехала в Испанию?
   – Нет, с малышом и со стариком вместе!
   Я даже вздрогнул.
   – Со стариком?
   – Соседка буквально наслаждалась. Даже облизывалась от удовольствия.
   – Ну да, с Бридоном... Со старым Бридоном. А вы что, о нем не слыхали? Ну как же, консервы "Бридон", помните? Сейчас-то в деле его сын...
   Все эти сплетни она знала наизусть и теперь с радостью готовилась пересказать их новому слушателю.
   – Вы не здешний?
   – Нет, я из Парижа.
   – Ага, ну тогда понятно. Так я вам расскажу...
   Да, пусть расскажет! Я хотел знать. Нужно было опуститься до самого дна. Ведь я знал теперь наверняка: то, что она расскажет, будет не слишком привлекательным.