Страница:
Я хватаюсь за ручку, и тут на мои ноги с шумом извергается десять литров воды. Ниагарский водопад! Моя туфля увлекается бурным потоком в дыру. Гуд бай, ботинок фирмы «Андре»! Я остаюсь обутым на одну ногу. Шарм свидания рассеивается, как дым. Мужики, которых позвал тип с подтяжками, стали колотить в дверь. Их было одиннадцать. Десять из них хотели полюбоваться зрелищем, а одиннадцатому было не до того: его интересовало только очко клозета для своей нужды. Он вопил, что в обед объелся морскими мидиями и что у него во внутренностях разыгрывается драма. И. что ему нужно срочно облегчиться, пока не случилась большая беда! Этого мне только не хватало. И моей подружке тоже. Она стала обзывать меня педиком. Было тесно. Для одного человека уборная была довольно большая, но для двоих – слишком маленькая. Тем более, что у одного из двоих нога застряла по колено в дыре. Я принял боевое решение. У меня голова остается холодной даже во время тревоги. Я никогда не теряю контроль над собой. Я выбрался из-под бачка, который наполнялся водой со специфическим шумом, что еще больше возбуждало нужду мужика с мидиями. Рыжая нервно топала ногами.
«Не суетись, красотка! – умоляюще сказал я ей. – Открывай тихонечко дверь и выходи. А я за тобой».
Она не слушалась и не хотела выходить. Ее всю трясло. Нервы у нее расшатались, и она не контролировала себя. Она продолжала обзывать меня страшным зверюгой, педиком и еще не знаю кем. Наконец, она решилась и вышла к негодующим и орущим мужикам – со спущенными чулками. Ее освистали. Да! В этот момент у бедняжки вид был далеко не великосветский! Великомученик с морскими мидиями только и ждал, когда ему освободят место. Он уже расстегнул штаны и поддерживал их двумя руками, заняв исходное положение для решающей операции.
«Извините меня, – бросил он мне, ворвавшись, как полоумный, в кабину; его красные ошалелые глаза свисали ему на щеки. – Извините меня, я плохо переношу мидии, особенно морские». И устроил мне, ребята, адское представление. Ведь для него это был вопрос жизни. Последний шанс. И он салютовал всеми своими внутренностями. Это был потрясающий букет. «Я, вроде бы, так сказать, отравился», – извинялся он между делом. А каково было мне!
Когда я вытащил из толчка свою покалеченную конечность, тип с нарушенной толстой кишкой все еще продолжал вести залповый огонь. Чтобы не мешать процессу самоочищения, я вышел, оставив его наедине со своей проблемой. Видок у меня был далеко не свежий. Рыжая продолжала вопить, что я хотел ее изнасиловать, что я затащил ее туда силком, усыпил ее хлороформом. Да, да! Меня хотели поколотить. Но от меня жутко воняло. Это меня и спасло. Бить можно лежачего, негра, кривого, хилого, но не мужика, измазанного в дерьме. И я смылся от них под защитой оболочки зловония. Совсем как в годы войны уходит от преследования торпедных катеров крейсер, прикрывшись дымовой завесой. Тот тип, который не переносил морские мидии, по-своему спас мне жизнь!
Берю обмахивается шляпой.
– Я рассказал вам эту историю для примера. Не разрешайте вашим дочкам ходить на балы одним. Ведь чувствам не прикажешь, а в результате – публичное оскорбление, как в этом случае.
Он встает со стула, потягивается и улыбается нам.
– Примите к сведению, что сейчас в большинстве случаев вместо балов проводят танцульки. Диски и виски не доводят девушек до добра. Диски используются как предлог, чтобы поиграть в «папу-маму». Девчонки увешивают стены своей комнаты иллюстрированными конвертами из-под дисков. На них можно увидеть Джони Холлидея, сидящего в одной рубашке за рулем своей тачки, и других, но уже в более авантажных позах, и все это будоражит воображение, вызывает зависть, заставляет верить всяким небылицам.
Современные девчонки устраивают что-то наподобие очных ставок. У какой-нибудь подружки собираются несколько приятелей, чтобы послушать, так сказать, последний диск, привезенный из Америки. С записью какой-нибудь бешеной какофонии, которую лично я не переношу на дух. Такая истеричная, что с ума можно сойти. А по ушным перепонкам бьет труба. Она так воет, что начинаешь себя спрашивать, мужик дует в инструмент, или компрессор! Особые мастаки по этой части – черные, у них в бронхах будто мистраль дует! На этих встречах дискоманов атмосфера нагревается в два счета.
Все друг друга тискают. Шторы задернуты, дверь закрыта! Дешевое вино, приглушенный свет, дым коромыслом от сигарет и вопящий во всю глотку идол. Вот какая там атмосфера. Все как в дурмане. От поцелуев взасос их качает. Они уже ничего не соображают в этом чаду. Глаза постельников и бездельников, как скажет мой шеф, многоуважаемый комиссар Сан-Антонио. Вот что такое молодежные танцульки. Теперь ясно, почему молодежь так тянется к Общему рынку. Свободный обмен? Они – за. Обеими руками! И чтобы на глазах у всех! Эта фиеста у них называется сабантуем! Трясучкой! Все сношаются со всеми. Это отмена ревности, в одном смысле. Мы идем к освобождению пары, сыны мои! К полному раскрепощению. Вместе с тем, я сам себя спрашиваю, а так ли это показано для воспитания девушек? Тот ли это верный способ установления контакта с жизнью и ее радостями, так ли показаны по своей сути поцелуи, как мы читаем об этом в журнале «Она»? Согласно мне, в жизни любовь – это как кухня. Тот, кто в начале своей жизни ест только соусы, в конце концов начинает испытывать к ним отвращение и ненавидеть их, разве не так? И до такой степени, что любая жратва кажется ему преснятиной, и он совсем теряет к ней вкус. Девчушка, которая возносится на седьмое небо с кем попало и когда попало, совсем не задумываясь о последствиях, в конце концов притупляет свои чувства: это – фатально.
И однажды наступает день, когда она, если она не ненасытная, скажет себе, что все эти штучки ничем не отличаются друг от друга. И что один Казанова похож на другого. И бедняжка теряет к этому вкус. Она льет горючие слезы, выплакивает один глаз и кончает тем, что в один особенно гнусный вечер, когда мысль о бесполезности вещей и идентичности людей начинает ее терзать с невыносимой силой, открывает кран газовой плиты.
Берю как плетью рассекает воздух своим пальцем:
– Следите же за своими дочерями, черт вас возьми! Не давайте себя водить за нос с этими танцульками под диски. Если они любят музыку, водите их на концерты!
То же самое насчет выпивки. Сосать виски в семнадцать лет еще слишком рано.
Чем больше стаканов они выпивают, тем быстрее их печень превращается в камень. Посмотрите, какой у них под макияжем цвет лица! Желтушный! Поглядите в их потухшие глаза! Ну, а если у них действительно есть склонность к выпивке, давайте им портвейн. Надо пить по-французски, парни! А не то заржавеют каналы. Но я еще больше против табака.
Чуть появившись на свет, они уже суют в рот сигарету. У них слипаются ноздри, расширяются глаза, отвисает губа, а лицо приобретает цвет дыма. Это же беда. Табак убивает аппетит, нарушает дыхание, тормозит рост. У меня на этот счет свои мысли. Я твердо верю, что табак изобрели для вояк и только для них. Это – мужицкое дело. Когда я гляжу на этих худосочных девушек, убого сосущих цигарку, все в груди у меня разрывается. В общем и целом, никотин – это наркотик, правда? А что это значит? А это значит, что едва вылупившись из яйца, эти мисс-недотроги играют с ядом! Потому что это именно так, надо об этом говорить прямо и называть глаголы своими именами! У них что: есть какие-то изъяны или как, у этих на все плюющих родителей, которые вынимают сосок груди из рта своих девчонок и дают вместо этого сигарету «Голлуаз»? Между двумя сигаретами «Жиган» они их пичкают витаминами, думая, что таким образом они выполняют свой родительский долг. Сначала витамин В12, а потом никотин – для равновесия! По существу, они даже гордятся тем, что те превращаются в курильницу для благовоний! Внутри себя им даже льстит, что те выплевывают дым через рот и через ноздри, будто это какой-то геройский поступок. А уж если те будут выпускать дым через уши и другие отверстия, то эти добренькие мамаши и папаши вообще, наверное, растают от восхищения! Это же великое событие! Как великая революция!
Берю имитирует женский голос:
«Да вы только посмотрите на нее, на Анриетту, как она здорово курит! Как ровно и густо выходит у нее дым из ноздрей! Как у заядлого курца, правда! Не шевелитесь, она и дым умеет глотать! Проглоти, Анриетта, покажи господину. Да весь глотай, ты у меня уже большая. Вот так! Видели? Совсем ничего не вышло наружу! Все осталось в ее маленьких легких, в желудке. Разве это не замечательно, в таком возрасте и такое мастерство, я вас спрашиваю? Мы на нее надеемся. Мы надеемся, что когда-нибудь она научится курить трубку, сигару, кальян и индейскую трубку мира! Жевать табак! Эй, Анриетта, ты будешь жевать табак, цыпочкаты моя! Обещаешь? Самый крепкий, от которого зубы желтеют!»
Он умолкает. Смех в зале. Когда Берю в ударе, он расслабляет, отупляет и смех вызывает.
Он напускает на себя важность Хрущева, снимает один башмак с ноги и стучит им, как молотком, по столу, чтобы навести порядок и угомонить зал.
– Прежде, чем мы закончим вопрос о воспитании девушки, – говорит он, – я дам несколько советов по этому поводу. Вопервых, остерегайтесь отдыха в кемпингах. В палатке места мало, поэтому все находятся в горизонтальном положении, а это вызывает желание на что-нибудь залезть. Подумайте хорошенько над этим, когда ваша дочь заявит вам, что она собирается ночевать в палатке фирмы Тригано. Хотя, с другой стороны, не спать же ей на дереве – там нет самых элементар-. ных санитарных удобств.
Во-вторых, – продолжает Неистощимый, – не посылайте ее в Англию под предлогом совершенствования в языке. Там наши студентки совершенствуются не в аглицком языке, а в велюровом языке принцесс. Все думают, что ростбифы стеснительны и недоразвиты, как мужики. Все это выдумки. Посмотрите, сколько студенток возвращается домой через Ла-Манш с нелегальными карапузами в своих трюмах!
Они так усердно учились у этих амбалов в медвежьих волосатых шапках, что сами стали оголяться до волос, в которых родила их мать, в этом лондонском тумане. Вывод: остерегайтесь всего, что касается Великого Альбиноса.
В-третьих, не перегружайте их учебой. Нет ничего хуже, чем ученая женщина. Она считает себя выше всех. Ведь бабы, даже если они вообще ничего не знают, уже считают себя ровней с нами, а представьте себе последствия в заданном случае. Это же просто беда. От ума они уже ничего не боятся. У меня есть коллега, который женился на кандидатке наук, на одной преподавательнице с кучей всяких дипломов. Так вот она всю жизнь обзывает его занюханным тупым легавым! Он имеет право только на мытье посуды.
– Я говорю о Маньоле, – говорит он, глядя на меня.
Это у него вырвалось непроизвольно. Он смущается, замолкает, а потом, видя, что мои товарищи не поняли, кому он это сказал, с еще большей горячностью продолжает:
– Он имеет право только на мытье посуды, я вам сказал, и еще на то, чтобы готовить кофе, убирать постель, заниматься стряпней, в общем на все, кроме права заниматься любовью! Мадам слишком ученая, чтобы позволить себе трахаться с сыщиком! Неделю еще можно потерпеть, но наступает викенд, который напоминает о том, что Иисус Христос позволял себе в это время расслабиться после некоей святой пятницы! Вывод: Маньоль дома – овечка, а на службе – лев. Когда я бываю занят и не могу лично вести сложные допросы, то всегда приглашают его. Для этого славного малого – это полная релаксация, он делает это для собственного удовольствия. У него самый знаменитый крюк в нашей конторе. Сколько я ни отрабатывал, я так и не научился его удару по печени! Он как бы ввинчивает свой кулак вправо перед ударом. Это какая-то магия. Ваш клиент моментально становится грустным и начинает пускать зеленые слюни. Маньоль просто упивается своей работенкой. Для него это не обязанность, а истинное наслаждение. Когда он отделывает какого-нибудь типа, в своем подсознании он всегда думает о своей благоверной, вы понимаете? И это удесятеряет его силы, будто пантокрин ему ввели. Вот тебе, за твой школьный аттестат! Получи за свой диплом бакалавра! А это за твою кандидатскую. Скушай эту штучку за твою докторскую, за твое профессорство, за твою филофалию и за твое и так далее и так далее. Все, что он изрекает избиваемому клиенту во время урока по перевоспитанию, относится к женскому полу, все для мадам Маньоль! Это подтверждается тем, что он всегда начинает с женских ругательств: сволочь! дрянь! погань! Однажды, в моем присутствии он обозвал одного ханыгу дерьмой! Дерьмой, понимаете? Разве это не признание? Этот пример, парни, говорит о том, что жена-эрудитка – погибель для семейного очага. Если вы хотите меня послушать, то дайте им дойти до аттестата, – это можно. А как только ваши пацанки сдадут экзамен на аттестат, вперед, форвард! Плита, раковина, чистоль и стиральная машина!
Берю, уже ставшим привычным жестом, снимает шляпу и начинает прохаживаться между рядами. Кисти его коротких и мощных рук сжимаются в кулаки! Он останавливается перед самыми несимпатичными рожами, бросает на них беглый взгляд и шепчет: «Я все-таки найду того, кто расшатал мне стул! Я не забываю».
Ему нравится подкармливать витаминами свою угрозу и делать ее более ощутимой. Потом он поднимается на кафедру, развязывает галстук, расстегивает воротник и продолжает:
– Девушку мы рассмотрели, переходим к юноше.
Его Величество листает свою энциклопедию.
– Лучше я вам читану, что толкуют по этому поводу в книге. А потом обсудим, что они там пишут.
Он элегантно кашляет в ладонь, вытирает ее под левой подмышкой и монотонным голосом зачитывает нижеследующие забавные вещи:
«Молодой человек должен уметь владеть шпагой, стрелять из пистолета, убивать с первого выстрела дичь на охоте, играть в гольф, в поло, в лаунтеннис, пилотировать аэроплан, он должен уметь рассказывать монологи, играть комедии, исполнять свою партию на пианино или в оркестре, в случае необходимости напевать какой-либо мотив, сочинять четверостишия и сонеты, излагать точку зрения, играть в бридж и совершать дальние путешествия».
Он прерывает чтение и смотрит на нас, чтобы насладиться эффектом, и продолжает:
«Молодой человек уступает в омнибусе место женщине, сторонится, чтобы дать ей пройти по лестнице, сходит с тротуара, чтобы не разъединять идущих рядом людей. Он ни в коем случае не должен позволять себе отпускать шутки в адрес священника и его веры, даже если она отличается от его собственной, и в адрес старика. Он никогда не должен разговаривать с сигарой во рту и в шляпе на голове не только с женщиной, ноне мужчиной, которого он почитает».
– Чем не бутерброд из саламалейков! – восклицает преподаватель, с пренебрежением отбрасывая книжонку.
– Я не имею в виду вторую часть, которая в общем вполне сносна. Хотя я не вижу ничего оскорбительного в словах «Добрый день, мадам», обращенные священнику, чтобы как-то разрядить атмосферу. Я также считаю, что уступать в автобусе насиженное местечко будет тогда нормально, когда девчонка стара, как Иерусалим, или беременна до самых бровей, иначе ты будешь выглядеть так, будто хочешь сыграть с ней в игру «Впусти меня туда»! И еще, сходить с тротуара, чтобы не разъединять двух мужиков, которые треплются между собой, значит подвергать себя риску попасть под тачку, которая проезжает мимо, и отправиться на скорой прямехонько в больницу.
Что же до сигары, то я, на самом деле, против. Какому-то засранцу нет никакой нужды сосать «Корону» – он все равно не будет походить на Черчилля. У него легкие покрываются копотью, а губы приобретают плохую привычку складываться в виде ж... курицы-рекордсменки по несению яиц. Но давайте вернемся к первому параграфу.
Они были слегка шибанутые, все эти воспитатели до прошлой войны. Их послушать, то выходит, что молодой человек их эпохи сразу же годился для работы у Ранси!
Владеть шпагой и стрелять из пистолета! Пилотировать аэроплан! Рассказывать монологи! Играть комедии! Исполнять свою партию в оркестре! Сочинять четверостишия!
Он замолкает, задохнувшись своим собственным смехом.
– Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! Даже сам великий клоун Заватта не умеет все это делать! И этим козлам поручали готовить празднества по случаю годовщины французского союза! И они называют это главой, предназначенной для воспитания молодежи!
Берю делает вид, что плюет на свою книгу. Но будучи человеком естественным в своих поступках, он не просто делает вид, он делает смачный плевок.
– Я сам вам расскажу о воспитании молодого человека, граждане. И мы рассмотрим его проблемы, как если бы мы рассматривали Пизанскую башню, имея в виду, что при достижении критического угла наклона, она может упасть. А для молодого человека критический угол – это его дваждынаденьвконвульсияхдрожащийпестерь, так или не так?
И поскольку мы своим единодушным одобрением доставляем ему радость, он комментирует с проникновенной силой своего голосового органа:
– У юнца начинается зуд в этом месте, когда он еще совсем сопляк. А потом неизбежно наступает момент, когда подростку надоедает пользоваться услугами вдовушки Ладони, и он не прочь поиграть в игру «Взгромоздись куда повыше». Рано или поздно к нему приходит желание взять в руки письменный прибор и начать писать самому. И тогда молодой волчонок начинает рыскать вокруг в поисках свежатинки. И что же он видит? Своих маленьких кузин и подружек своей маман.
Берю зря трепаться не любит и сначала рассказывает о первых.
– Я вспоминаю свою любимую кузину. Мы были одного возраста. По воскресеньям наши семьи ездили друг к другу в гости. Ее звали Иветта. Симпатичная девчонка, правда немного бледноватая, вся физиономия в веснушках, а взгляд такой томный, как у Тино Росси (в ту эпоху, о которой я толкую, он был ее идолом).
От серьезного вида Иветты я чуть не падал в обморок. Когда она смотрела на тебя, ты начинал себя спрашивать, видит она или нет, что у тебя грязные ногти и сомнительный зад – такой она казалась всевидящей, и видела даже то, что не видно. Мы были совсем пацанами и часто дрались. Мы играли в папу-маму. Она была мазер, а я фазер и, в общем, было нормально, что мы колотили друг друга – надо, чтобы все было как взаправду. Все шло как по маслу, пока она укачивала своего толстощекого голыша. Но коща она начинала кормить его, тут-то все и портилось. Она готовила ему разные вкусные штучки в какой-то жестянке. Натюрлих, голыш не мог хавать, потому что он был целлулоидный. И все эти микроскопические пирожки, крошечные салаты и малюсенькие кусочки сала лопал я. Клипкляп! И в два глотка от ее стряпни ничего не оставалось. Иветта выходила из себя. Она обзывала меня ненасытным обжорой, который не думает о своем ребенке, и всякими другими словами, которых я уже не помню. В конце концов мое достоинство взыгрывало, и я отвешивал ей оплеуху. В ответ она царапала меня когтями. Нас приходилось разнимать силой. За это родители секли нас крапивой. И у меня всегда были красные икры. И вдруг однажды мы перестали драться. Она сама проявила инициативу. Когда она стала кормить своего пупсика, она сказала ему: «Пьеро, какой ты паршивый мальчишка. Посмотри на своего папу, как он хорошо кушает. Бери с него пример, Пьеро». И она стала кормить меня с ложечки. Она кормила меня и приговаривала своему пупсу, который смотрел на нее своим тупым взглядом: «Смотри, как он хорошо кушает, наш дорогой папочка. Смотри, как это легко. И еще одну! Сейчас он все съест». Хотите верьте, хотите нет, но это волновало меня. Под конец я уже больше не мог рубать, и хотя порции были совсем крошечными, они застревали у меня в горле.
Я не мог глотать, и рот мой заполнялся пищей. Щека раздувалась как от громадного флюса. Когда все было закончено, Иветта положила в кроватку своего паршивого пупса, который упрямо не хотел питаться свежим воздухом. «Будешь теперь знать, негодный мальчишка!» – ругала она его. А все это происходило на сеновале в конюшне, на сене, которое так приятно пахло.
«А теперь, – добавила Иветта, – папа и мама тоже будут делать баиньки. А если ты будешь хныкать, получишь по попе, Пьеро». В одиннадцать лет в ней уже было столько материнства, как у настоящей женщины! Мы легли рядышком в сено, завернувшисьв мешок из-под картошки, который в этих обстоятельствах служил нам одеялом. От ее тепла, ее запаха и запаха сена у меня стала кружиться голова. И я ее обнял, да так сильно, что она вскрикнула от боли.
«Что ты делаешь, Сандр?» – прошептала она совсем другим голосом. Сандр – это ласкательное от Александр.
«Мы играем, – прокаркал я. – В папу-маму. А что? Как в жизни». Я поцеловал ее в крепко сжатые губы. Она немножко посопротивлялась, совсем-совсем немножко, самую малость. Это был совсем новый изумительный экстаз, парни. Наши сердца колотились под мешком. Мы замерли. Нам было жарко. Нам было хорошо, можно сказать, мы были счастливы. И вдруг под нами, в своей конюшне громко пернул жеребец Гамэн, как всегда он это делал после своей порции овса. Мы сначала притворились, будто ничего не слышали. Но это было выше наших сил, и мы стали ржать, как малахольные. Да так, что не могли остановиться. Я на что угодно поспорю, что любого разберет ржачка, когда пернет лошадь! Я убрал губы и руки. Это был консе. Потом, в другие воскресенья, мы делали робкие попытки вернуть те мгновения и даже пойти дальше, но всякий раз мы замирали, ожидая, когда бухнет Гамэн, и это мешало нам поверить в реальность происходящего.
Берюрье вытирает повлажневшие глаза.
– Нет, на полном серьезе, – продолжает Толстый, – с кузинами опыта не наберешься. С ними у тебя всегда слишком много задних мыслей. К тому же они слишком молоды, чтобы, так сказать, довести дело до конца. Они лишь вызывают наслаждение, возбуждают его. Ты об этом начинаешь мечтать и распаляться. Я, если говорить на полном серьезе, я всегда мечтал о своей крестной, – я вам об этом уже объяснял, – а первая взрослая женщина, которую я имел, вы это знаете, была жена мясника. За исключением этих, была еще одна, на которую я имел виды, это мадам Ляфиг, подруга моей матери. Она была портнихой в деревне. Она закончила курсы в монастыре. Она даже шила свадебные платья – вот какая она была мастерица. Прекрасная женщина. Загадочная улыбка, пышные, как пена волосы, а взгляд такой, как будто она снимает с вас мерку. Когда я смотрел на нее, стоящую на коленях перед моей матерью и подшивающую подол ее платья, не отрывая взгляда от ее огромной задницы, у меня уши горели огнем. Когда она слишком наклонялась, юбка у нее задиралась. А у меня был идеальный наблюдательный пункт за печкой. О, эти ляжки, мадам! У меня кружилась голова. Я бы весь остаток жизни провел под ее юбками, о горе мне! Устроившись там, как в палатке. В тепле. После каждого ее прихода к нам мне нужно было несколько дней, чтобы прийти в себя! А ведь она к нам приходила очень часто! Ну, и не только, конечно, шить туалеты для маман, но и как подружка: попить кофейку или посплетничать, а также на рагу, когда у них, или у нас резали поросенка.
Проходили годы, а я все мучился мыслями о том, когда же наступит тот день, когда я смогу переспать с мадам Ляфиг. Тем более, что она была серьезная дама. Хоть и хохотушка, но женщина достойная. А муж у нее был здоровенный блондин. Когда он смотрел на меня своими бледными глазами, у меня поджилки тряслись от страха. Если этому человеку наставить рога, то он бы мог пойти на самое худшее! Если бы я трахнул его бабу, да если бы он об этом узнал, то этот боров снял бы с меня шкуру, как кожуру с картошки! Он бы сделал из меня лапшу! Чтобы собрать меня, не нужно было бы и носилок, хватило бы промокашки. Да, годы шли, а я облизывался, заглядывая ей под юбки! Думая о разных штучках, которые я ей сделаю, о штучках, которые я попрошу, чтобы она сделала мне, и о всяких других, которые мы фатально придумаем вместе. После ее ухода у меня начинались дикие головные боли. Решения не находилось. Я так много вхолостую думал о ней, что становился фаталистом. И с возрастом стал отказываться от своего желания. Я говорил себе, что это никогда не произойдет – мадам Ляфиг и я в одной кровати или на соломе! Но вот в тот год, когда мне должно было исполниться пятнадцать годков, женился дядя Фернан. Он был сводным братом маман. Большой повеса, который обрюхатил половину нашего кантона. Он наконец втюрился в одну богатую дочку местного маклера и растаял от любви. Бабники всегда заканчивают так: обруч на палец, господин мэр, и веревка на шее. Ну, а поскольку свадьба была солидная, надо было прийти в приличной одежде. Маман купила мне на рынке темный костюм. Правда, не моего размера. Костюм на шестнадцать лет мне был уже мал, а на восемнадцать болтался на мне, как на вешалке. Но мне все-таки купили на восемнадцать лет. Он стоил дороже, но маман так за меня была горда, что не посчиталась с этим. Она сказала мне, чтобы я сходил к мадам Ляфиг подогнать костюм. Чтобы мадам Ляфиг, хоть она и не шьет мужские костюмы, сделала на этот раз исключение – ведь это для сына ее лучшей подруги.
«Не суетись, красотка! – умоляюще сказал я ей. – Открывай тихонечко дверь и выходи. А я за тобой».
Она не слушалась и не хотела выходить. Ее всю трясло. Нервы у нее расшатались, и она не контролировала себя. Она продолжала обзывать меня страшным зверюгой, педиком и еще не знаю кем. Наконец, она решилась и вышла к негодующим и орущим мужикам – со спущенными чулками. Ее освистали. Да! В этот момент у бедняжки вид был далеко не великосветский! Великомученик с морскими мидиями только и ждал, когда ему освободят место. Он уже расстегнул штаны и поддерживал их двумя руками, заняв исходное положение для решающей операции.
«Извините меня, – бросил он мне, ворвавшись, как полоумный, в кабину; его красные ошалелые глаза свисали ему на щеки. – Извините меня, я плохо переношу мидии, особенно морские». И устроил мне, ребята, адское представление. Ведь для него это был вопрос жизни. Последний шанс. И он салютовал всеми своими внутренностями. Это был потрясающий букет. «Я, вроде бы, так сказать, отравился», – извинялся он между делом. А каково было мне!
Когда я вытащил из толчка свою покалеченную конечность, тип с нарушенной толстой кишкой все еще продолжал вести залповый огонь. Чтобы не мешать процессу самоочищения, я вышел, оставив его наедине со своей проблемой. Видок у меня был далеко не свежий. Рыжая продолжала вопить, что я хотел ее изнасиловать, что я затащил ее туда силком, усыпил ее хлороформом. Да, да! Меня хотели поколотить. Но от меня жутко воняло. Это меня и спасло. Бить можно лежачего, негра, кривого, хилого, но не мужика, измазанного в дерьме. И я смылся от них под защитой оболочки зловония. Совсем как в годы войны уходит от преследования торпедных катеров крейсер, прикрывшись дымовой завесой. Тот тип, который не переносил морские мидии, по-своему спас мне жизнь!
Берю обмахивается шляпой.
– Я рассказал вам эту историю для примера. Не разрешайте вашим дочкам ходить на балы одним. Ведь чувствам не прикажешь, а в результате – публичное оскорбление, как в этом случае.
Он встает со стула, потягивается и улыбается нам.
– Примите к сведению, что сейчас в большинстве случаев вместо балов проводят танцульки. Диски и виски не доводят девушек до добра. Диски используются как предлог, чтобы поиграть в «папу-маму». Девчонки увешивают стены своей комнаты иллюстрированными конвертами из-под дисков. На них можно увидеть Джони Холлидея, сидящего в одной рубашке за рулем своей тачки, и других, но уже в более авантажных позах, и все это будоражит воображение, вызывает зависть, заставляет верить всяким небылицам.
Современные девчонки устраивают что-то наподобие очных ставок. У какой-нибудь подружки собираются несколько приятелей, чтобы послушать, так сказать, последний диск, привезенный из Америки. С записью какой-нибудь бешеной какофонии, которую лично я не переношу на дух. Такая истеричная, что с ума можно сойти. А по ушным перепонкам бьет труба. Она так воет, что начинаешь себя спрашивать, мужик дует в инструмент, или компрессор! Особые мастаки по этой части – черные, у них в бронхах будто мистраль дует! На этих встречах дискоманов атмосфера нагревается в два счета.
Все друг друга тискают. Шторы задернуты, дверь закрыта! Дешевое вино, приглушенный свет, дым коромыслом от сигарет и вопящий во всю глотку идол. Вот какая там атмосфера. Все как в дурмане. От поцелуев взасос их качает. Они уже ничего не соображают в этом чаду. Глаза постельников и бездельников, как скажет мой шеф, многоуважаемый комиссар Сан-Антонио. Вот что такое молодежные танцульки. Теперь ясно, почему молодежь так тянется к Общему рынку. Свободный обмен? Они – за. Обеими руками! И чтобы на глазах у всех! Эта фиеста у них называется сабантуем! Трясучкой! Все сношаются со всеми. Это отмена ревности, в одном смысле. Мы идем к освобождению пары, сыны мои! К полному раскрепощению. Вместе с тем, я сам себя спрашиваю, а так ли это показано для воспитания девушек? Тот ли это верный способ установления контакта с жизнью и ее радостями, так ли показаны по своей сути поцелуи, как мы читаем об этом в журнале «Она»? Согласно мне, в жизни любовь – это как кухня. Тот, кто в начале своей жизни ест только соусы, в конце концов начинает испытывать к ним отвращение и ненавидеть их, разве не так? И до такой степени, что любая жратва кажется ему преснятиной, и он совсем теряет к ней вкус. Девчушка, которая возносится на седьмое небо с кем попало и когда попало, совсем не задумываясь о последствиях, в конце концов притупляет свои чувства: это – фатально.
И однажды наступает день, когда она, если она не ненасытная, скажет себе, что все эти штучки ничем не отличаются друг от друга. И что один Казанова похож на другого. И бедняжка теряет к этому вкус. Она льет горючие слезы, выплакивает один глаз и кончает тем, что в один особенно гнусный вечер, когда мысль о бесполезности вещей и идентичности людей начинает ее терзать с невыносимой силой, открывает кран газовой плиты.
Берю как плетью рассекает воздух своим пальцем:
– Следите же за своими дочерями, черт вас возьми! Не давайте себя водить за нос с этими танцульками под диски. Если они любят музыку, водите их на концерты!
То же самое насчет выпивки. Сосать виски в семнадцать лет еще слишком рано.
Чем больше стаканов они выпивают, тем быстрее их печень превращается в камень. Посмотрите, какой у них под макияжем цвет лица! Желтушный! Поглядите в их потухшие глаза! Ну, а если у них действительно есть склонность к выпивке, давайте им портвейн. Надо пить по-французски, парни! А не то заржавеют каналы. Но я еще больше против табака.
Чуть появившись на свет, они уже суют в рот сигарету. У них слипаются ноздри, расширяются глаза, отвисает губа, а лицо приобретает цвет дыма. Это же беда. Табак убивает аппетит, нарушает дыхание, тормозит рост. У меня на этот счет свои мысли. Я твердо верю, что табак изобрели для вояк и только для них. Это – мужицкое дело. Когда я гляжу на этих худосочных девушек, убого сосущих цигарку, все в груди у меня разрывается. В общем и целом, никотин – это наркотик, правда? А что это значит? А это значит, что едва вылупившись из яйца, эти мисс-недотроги играют с ядом! Потому что это именно так, надо об этом говорить прямо и называть глаголы своими именами! У них что: есть какие-то изъяны или как, у этих на все плюющих родителей, которые вынимают сосок груди из рта своих девчонок и дают вместо этого сигарету «Голлуаз»? Между двумя сигаретами «Жиган» они их пичкают витаминами, думая, что таким образом они выполняют свой родительский долг. Сначала витамин В12, а потом никотин – для равновесия! По существу, они даже гордятся тем, что те превращаются в курильницу для благовоний! Внутри себя им даже льстит, что те выплевывают дым через рот и через ноздри, будто это какой-то геройский поступок. А уж если те будут выпускать дым через уши и другие отверстия, то эти добренькие мамаши и папаши вообще, наверное, растают от восхищения! Это же великое событие! Как великая революция!
Берю имитирует женский голос:
«Да вы только посмотрите на нее, на Анриетту, как она здорово курит! Как ровно и густо выходит у нее дым из ноздрей! Как у заядлого курца, правда! Не шевелитесь, она и дым умеет глотать! Проглоти, Анриетта, покажи господину. Да весь глотай, ты у меня уже большая. Вот так! Видели? Совсем ничего не вышло наружу! Все осталось в ее маленьких легких, в желудке. Разве это не замечательно, в таком возрасте и такое мастерство, я вас спрашиваю? Мы на нее надеемся. Мы надеемся, что когда-нибудь она научится курить трубку, сигару, кальян и индейскую трубку мира! Жевать табак! Эй, Анриетта, ты будешь жевать табак, цыпочкаты моя! Обещаешь? Самый крепкий, от которого зубы желтеют!»
Он умолкает. Смех в зале. Когда Берю в ударе, он расслабляет, отупляет и смех вызывает.
Он напускает на себя важность Хрущева, снимает один башмак с ноги и стучит им, как молотком, по столу, чтобы навести порядок и угомонить зал.
– Прежде, чем мы закончим вопрос о воспитании девушки, – говорит он, – я дам несколько советов по этому поводу. Вопервых, остерегайтесь отдыха в кемпингах. В палатке места мало, поэтому все находятся в горизонтальном положении, а это вызывает желание на что-нибудь залезть. Подумайте хорошенько над этим, когда ваша дочь заявит вам, что она собирается ночевать в палатке фирмы Тригано. Хотя, с другой стороны, не спать же ей на дереве – там нет самых элементар-. ных санитарных удобств.
Во-вторых, – продолжает Неистощимый, – не посылайте ее в Англию под предлогом совершенствования в языке. Там наши студентки совершенствуются не в аглицком языке, а в велюровом языке принцесс. Все думают, что ростбифы стеснительны и недоразвиты, как мужики. Все это выдумки. Посмотрите, сколько студенток возвращается домой через Ла-Манш с нелегальными карапузами в своих трюмах!
Они так усердно учились у этих амбалов в медвежьих волосатых шапках, что сами стали оголяться до волос, в которых родила их мать, в этом лондонском тумане. Вывод: остерегайтесь всего, что касается Великого Альбиноса.
В-третьих, не перегружайте их учебой. Нет ничего хуже, чем ученая женщина. Она считает себя выше всех. Ведь бабы, даже если они вообще ничего не знают, уже считают себя ровней с нами, а представьте себе последствия в заданном случае. Это же просто беда. От ума они уже ничего не боятся. У меня есть коллега, который женился на кандидатке наук, на одной преподавательнице с кучей всяких дипломов. Так вот она всю жизнь обзывает его занюханным тупым легавым! Он имеет право только на мытье посуды.
– Я говорю о Маньоле, – говорит он, глядя на меня.
Это у него вырвалось непроизвольно. Он смущается, замолкает, а потом, видя, что мои товарищи не поняли, кому он это сказал, с еще большей горячностью продолжает:
– Он имеет право только на мытье посуды, я вам сказал, и еще на то, чтобы готовить кофе, убирать постель, заниматься стряпней, в общем на все, кроме права заниматься любовью! Мадам слишком ученая, чтобы позволить себе трахаться с сыщиком! Неделю еще можно потерпеть, но наступает викенд, который напоминает о том, что Иисус Христос позволял себе в это время расслабиться после некоей святой пятницы! Вывод: Маньоль дома – овечка, а на службе – лев. Когда я бываю занят и не могу лично вести сложные допросы, то всегда приглашают его. Для этого славного малого – это полная релаксация, он делает это для собственного удовольствия. У него самый знаменитый крюк в нашей конторе. Сколько я ни отрабатывал, я так и не научился его удару по печени! Он как бы ввинчивает свой кулак вправо перед ударом. Это какая-то магия. Ваш клиент моментально становится грустным и начинает пускать зеленые слюни. Маньоль просто упивается своей работенкой. Для него это не обязанность, а истинное наслаждение. Когда он отделывает какого-нибудь типа, в своем подсознании он всегда думает о своей благоверной, вы понимаете? И это удесятеряет его силы, будто пантокрин ему ввели. Вот тебе, за твой школьный аттестат! Получи за свой диплом бакалавра! А это за твою кандидатскую. Скушай эту штучку за твою докторскую, за твое профессорство, за твою филофалию и за твое и так далее и так далее. Все, что он изрекает избиваемому клиенту во время урока по перевоспитанию, относится к женскому полу, все для мадам Маньоль! Это подтверждается тем, что он всегда начинает с женских ругательств: сволочь! дрянь! погань! Однажды, в моем присутствии он обозвал одного ханыгу дерьмой! Дерьмой, понимаете? Разве это не признание? Этот пример, парни, говорит о том, что жена-эрудитка – погибель для семейного очага. Если вы хотите меня послушать, то дайте им дойти до аттестата, – это можно. А как только ваши пацанки сдадут экзамен на аттестат, вперед, форвард! Плита, раковина, чистоль и стиральная машина!
Берю, уже ставшим привычным жестом, снимает шляпу и начинает прохаживаться между рядами. Кисти его коротких и мощных рук сжимаются в кулаки! Он останавливается перед самыми несимпатичными рожами, бросает на них беглый взгляд и шепчет: «Я все-таки найду того, кто расшатал мне стул! Я не забываю».
Ему нравится подкармливать витаминами свою угрозу и делать ее более ощутимой. Потом он поднимается на кафедру, развязывает галстук, расстегивает воротник и продолжает:
– Девушку мы рассмотрели, переходим к юноше.
Его Величество листает свою энциклопедию.
– Лучше я вам читану, что толкуют по этому поводу в книге. А потом обсудим, что они там пишут.
Он элегантно кашляет в ладонь, вытирает ее под левой подмышкой и монотонным голосом зачитывает нижеследующие забавные вещи:
«Молодой человек должен уметь владеть шпагой, стрелять из пистолета, убивать с первого выстрела дичь на охоте, играть в гольф, в поло, в лаунтеннис, пилотировать аэроплан, он должен уметь рассказывать монологи, играть комедии, исполнять свою партию на пианино или в оркестре, в случае необходимости напевать какой-либо мотив, сочинять четверостишия и сонеты, излагать точку зрения, играть в бридж и совершать дальние путешествия».
Он прерывает чтение и смотрит на нас, чтобы насладиться эффектом, и продолжает:
«Молодой человек уступает в омнибусе место женщине, сторонится, чтобы дать ей пройти по лестнице, сходит с тротуара, чтобы не разъединять идущих рядом людей. Он ни в коем случае не должен позволять себе отпускать шутки в адрес священника и его веры, даже если она отличается от его собственной, и в адрес старика. Он никогда не должен разговаривать с сигарой во рту и в шляпе на голове не только с женщиной, ноне мужчиной, которого он почитает».
– Чем не бутерброд из саламалейков! – восклицает преподаватель, с пренебрежением отбрасывая книжонку.
– Я не имею в виду вторую часть, которая в общем вполне сносна. Хотя я не вижу ничего оскорбительного в словах «Добрый день, мадам», обращенные священнику, чтобы как-то разрядить атмосферу. Я также считаю, что уступать в автобусе насиженное местечко будет тогда нормально, когда девчонка стара, как Иерусалим, или беременна до самых бровей, иначе ты будешь выглядеть так, будто хочешь сыграть с ней в игру «Впусти меня туда»! И еще, сходить с тротуара, чтобы не разъединять двух мужиков, которые треплются между собой, значит подвергать себя риску попасть под тачку, которая проезжает мимо, и отправиться на скорой прямехонько в больницу.
Что же до сигары, то я, на самом деле, против. Какому-то засранцу нет никакой нужды сосать «Корону» – он все равно не будет походить на Черчилля. У него легкие покрываются копотью, а губы приобретают плохую привычку складываться в виде ж... курицы-рекордсменки по несению яиц. Но давайте вернемся к первому параграфу.
Они были слегка шибанутые, все эти воспитатели до прошлой войны. Их послушать, то выходит, что молодой человек их эпохи сразу же годился для работы у Ранси!
Владеть шпагой и стрелять из пистолета! Пилотировать аэроплан! Рассказывать монологи! Играть комедии! Исполнять свою партию в оркестре! Сочинять четверостишия!
Он замолкает, задохнувшись своим собственным смехом.
– Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! Даже сам великий клоун Заватта не умеет все это делать! И этим козлам поручали готовить празднества по случаю годовщины французского союза! И они называют это главой, предназначенной для воспитания молодежи!
Берю делает вид, что плюет на свою книгу. Но будучи человеком естественным в своих поступках, он не просто делает вид, он делает смачный плевок.
– Я сам вам расскажу о воспитании молодого человека, граждане. И мы рассмотрим его проблемы, как если бы мы рассматривали Пизанскую башню, имея в виду, что при достижении критического угла наклона, она может упасть. А для молодого человека критический угол – это его дваждынаденьвконвульсияхдрожащийпестерь, так или не так?
И поскольку мы своим единодушным одобрением доставляем ему радость, он комментирует с проникновенной силой своего голосового органа:
– У юнца начинается зуд в этом месте, когда он еще совсем сопляк. А потом неизбежно наступает момент, когда подростку надоедает пользоваться услугами вдовушки Ладони, и он не прочь поиграть в игру «Взгромоздись куда повыше». Рано или поздно к нему приходит желание взять в руки письменный прибор и начать писать самому. И тогда молодой волчонок начинает рыскать вокруг в поисках свежатинки. И что же он видит? Своих маленьких кузин и подружек своей маман.
Берю зря трепаться не любит и сначала рассказывает о первых.
– Я вспоминаю свою любимую кузину. Мы были одного возраста. По воскресеньям наши семьи ездили друг к другу в гости. Ее звали Иветта. Симпатичная девчонка, правда немного бледноватая, вся физиономия в веснушках, а взгляд такой томный, как у Тино Росси (в ту эпоху, о которой я толкую, он был ее идолом).
От серьезного вида Иветты я чуть не падал в обморок. Когда она смотрела на тебя, ты начинал себя спрашивать, видит она или нет, что у тебя грязные ногти и сомнительный зад – такой она казалась всевидящей, и видела даже то, что не видно. Мы были совсем пацанами и часто дрались. Мы играли в папу-маму. Она была мазер, а я фазер и, в общем, было нормально, что мы колотили друг друга – надо, чтобы все было как взаправду. Все шло как по маслу, пока она укачивала своего толстощекого голыша. Но коща она начинала кормить его, тут-то все и портилось. Она готовила ему разные вкусные штучки в какой-то жестянке. Натюрлих, голыш не мог хавать, потому что он был целлулоидный. И все эти микроскопические пирожки, крошечные салаты и малюсенькие кусочки сала лопал я. Клипкляп! И в два глотка от ее стряпни ничего не оставалось. Иветта выходила из себя. Она обзывала меня ненасытным обжорой, который не думает о своем ребенке, и всякими другими словами, которых я уже не помню. В конце концов мое достоинство взыгрывало, и я отвешивал ей оплеуху. В ответ она царапала меня когтями. Нас приходилось разнимать силой. За это родители секли нас крапивой. И у меня всегда были красные икры. И вдруг однажды мы перестали драться. Она сама проявила инициативу. Когда она стала кормить своего пупсика, она сказала ему: «Пьеро, какой ты паршивый мальчишка. Посмотри на своего папу, как он хорошо кушает. Бери с него пример, Пьеро». И она стала кормить меня с ложечки. Она кормила меня и приговаривала своему пупсу, который смотрел на нее своим тупым взглядом: «Смотри, как он хорошо кушает, наш дорогой папочка. Смотри, как это легко. И еще одну! Сейчас он все съест». Хотите верьте, хотите нет, но это волновало меня. Под конец я уже больше не мог рубать, и хотя порции были совсем крошечными, они застревали у меня в горле.
Я не мог глотать, и рот мой заполнялся пищей. Щека раздувалась как от громадного флюса. Когда все было закончено, Иветта положила в кроватку своего паршивого пупса, который упрямо не хотел питаться свежим воздухом. «Будешь теперь знать, негодный мальчишка!» – ругала она его. А все это происходило на сеновале в конюшне, на сене, которое так приятно пахло.
«А теперь, – добавила Иветта, – папа и мама тоже будут делать баиньки. А если ты будешь хныкать, получишь по попе, Пьеро». В одиннадцать лет в ней уже было столько материнства, как у настоящей женщины! Мы легли рядышком в сено, завернувшисьв мешок из-под картошки, который в этих обстоятельствах служил нам одеялом. От ее тепла, ее запаха и запаха сена у меня стала кружиться голова. И я ее обнял, да так сильно, что она вскрикнула от боли.
«Что ты делаешь, Сандр?» – прошептала она совсем другим голосом. Сандр – это ласкательное от Александр.
«Мы играем, – прокаркал я. – В папу-маму. А что? Как в жизни». Я поцеловал ее в крепко сжатые губы. Она немножко посопротивлялась, совсем-совсем немножко, самую малость. Это был совсем новый изумительный экстаз, парни. Наши сердца колотились под мешком. Мы замерли. Нам было жарко. Нам было хорошо, можно сказать, мы были счастливы. И вдруг под нами, в своей конюшне громко пернул жеребец Гамэн, как всегда он это делал после своей порции овса. Мы сначала притворились, будто ничего не слышали. Но это было выше наших сил, и мы стали ржать, как малахольные. Да так, что не могли остановиться. Я на что угодно поспорю, что любого разберет ржачка, когда пернет лошадь! Я убрал губы и руки. Это был консе. Потом, в другие воскресенья, мы делали робкие попытки вернуть те мгновения и даже пойти дальше, но всякий раз мы замирали, ожидая, когда бухнет Гамэн, и это мешало нам поверить в реальность происходящего.
Берюрье вытирает повлажневшие глаза.
– Нет, на полном серьезе, – продолжает Толстый, – с кузинами опыта не наберешься. С ними у тебя всегда слишком много задних мыслей. К тому же они слишком молоды, чтобы, так сказать, довести дело до конца. Они лишь вызывают наслаждение, возбуждают его. Ты об этом начинаешь мечтать и распаляться. Я, если говорить на полном серьезе, я всегда мечтал о своей крестной, – я вам об этом уже объяснял, – а первая взрослая женщина, которую я имел, вы это знаете, была жена мясника. За исключением этих, была еще одна, на которую я имел виды, это мадам Ляфиг, подруга моей матери. Она была портнихой в деревне. Она закончила курсы в монастыре. Она даже шила свадебные платья – вот какая она была мастерица. Прекрасная женщина. Загадочная улыбка, пышные, как пена волосы, а взгляд такой, как будто она снимает с вас мерку. Когда я смотрел на нее, стоящую на коленях перед моей матерью и подшивающую подол ее платья, не отрывая взгляда от ее огромной задницы, у меня уши горели огнем. Когда она слишком наклонялась, юбка у нее задиралась. А у меня был идеальный наблюдательный пункт за печкой. О, эти ляжки, мадам! У меня кружилась голова. Я бы весь остаток жизни провел под ее юбками, о горе мне! Устроившись там, как в палатке. В тепле. После каждого ее прихода к нам мне нужно было несколько дней, чтобы прийти в себя! А ведь она к нам приходила очень часто! Ну, и не только, конечно, шить туалеты для маман, но и как подружка: попить кофейку или посплетничать, а также на рагу, когда у них, или у нас резали поросенка.
Проходили годы, а я все мучился мыслями о том, когда же наступит тот день, когда я смогу переспать с мадам Ляфиг. Тем более, что она была серьезная дама. Хоть и хохотушка, но женщина достойная. А муж у нее был здоровенный блондин. Когда он смотрел на меня своими бледными глазами, у меня поджилки тряслись от страха. Если этому человеку наставить рога, то он бы мог пойти на самое худшее! Если бы я трахнул его бабу, да если бы он об этом узнал, то этот боров снял бы с меня шкуру, как кожуру с картошки! Он бы сделал из меня лапшу! Чтобы собрать меня, не нужно было бы и носилок, хватило бы промокашки. Да, годы шли, а я облизывался, заглядывая ей под юбки! Думая о разных штучках, которые я ей сделаю, о штучках, которые я попрошу, чтобы она сделала мне, и о всяких других, которые мы фатально придумаем вместе. После ее ухода у меня начинались дикие головные боли. Решения не находилось. Я так много вхолостую думал о ней, что становился фаталистом. И с возрастом стал отказываться от своего желания. Я говорил себе, что это никогда не произойдет – мадам Ляфиг и я в одной кровати или на соломе! Но вот в тот год, когда мне должно было исполниться пятнадцать годков, женился дядя Фернан. Он был сводным братом маман. Большой повеса, который обрюхатил половину нашего кантона. Он наконец втюрился в одну богатую дочку местного маклера и растаял от любви. Бабники всегда заканчивают так: обруч на палец, господин мэр, и веревка на шее. Ну, а поскольку свадьба была солидная, надо было прийти в приличной одежде. Маман купила мне на рынке темный костюм. Правда, не моего размера. Костюм на шестнадцать лет мне был уже мал, а на восемнадцать болтался на мне, как на вешалке. Но мне все-таки купили на восемнадцать лет. Он стоил дороже, но маман так за меня была горда, что не посчиталась с этим. Она сказала мне, чтобы я сходил к мадам Ляфиг подогнать костюм. Чтобы мадам Ляфиг, хоть она и не шьет мужские костюмы, сделала на этот раз исключение – ведь это для сына ее лучшей подруги.