Страница:
– Куда тебе? – спрашиваю.
– Туда, куда и тебе.
Что ж – решила я до конца неписанному бродяжьему закону следовать. Никто не ведает, где начало у дороги, а где конец. Случай сводит, случай разводит. Все в одном лабиринте бродим – слепые, голодные крысы. Потому я еще только один вопрос задала:
– Давно на дороге, маз[5]?
– Так давно, что тебе и не снилось.
Черт с тобой, думаю. Не хочешь трепаться – и не надо. Однако быстро твою вежливость дождем смыло! Имя твое мне знать ни к чему, а места в автобусе не жалко; когда захочешь, тогда и соскочишь.
Но не дотерпела я до этого момента; пришлось самой бледнолицего прогонять. Двое суток он мне нервишки трепал – при том, что со мною лично и десятком слов не обмолвился. Нет, я его не интересовала. Ни в каком смысле – немного обидно даже.
Он за детишек принялся. Всерьез.
Я что-то неладное почуяла, когда он начал подарки раздавать. Откуда подарки эти взялись, до сих пор не пойму. Он, как фокусник балаганный, их из-под плаща своего выуживал – то печенье хрустящее, то конфету, то куклу, то оловянного солдатика, то бутылку лимонада, то губную гармошку, то часики блестящие, то еще какую-нибудь дрянь. Но у детишек бедных глазки загорелись – они ж такого с младенчества не видывали! Ручонки тянут, подачку хватают, в рот запихивают, по карманам прячут… Чуть не перессорил сопляков моих, рожа восковая! Хотел любовь и привязанность детскую задешево купить.
Я ему на первом же привале все высказала. А он мне: «Не лезь не в свое дело, подруга!» Я не сразу нашлась; такое переварить надо. Была в нем, безоружном, какая-то сила психическая. Вполне убедительная. В глаза его черные, засасывающие, старалась не смотреть, чтоб не поддаться… Чему? Желанию, черт возьми! Где уж тут спорить с ним?
Но я споров и не затевала. Ствол к башке его приставила – и, кажется, все ему стало ясно.
– Будь по-твоему, – говорит. – Больше никаких подарков.
Ухмыльнулся он нехорошо, а я усомнилась в том, что он ствола испугался. Играл он со мною, хоть и в моих руках пушка была. Неуверенно я себя почувствовала, будто почву привычную у меня из-под ног вышибли. Не знала, как себя с ним вести, с этим грязным клоуном.
Но подарков действительно больше не было. Зато теперь он на заднем сиденье с детишками болтал, с каждым по очереди. Развлекал и завлекал. Вкрадчиво, ласково разговаривал – не знаю только о чем. Но догадываюсь. Мальчишкам открытки какие-то поганые показывал, а девчонок норовил себе на колени усадить и ляжки их тощие оглаживал. Спать укладывал, сны нашептывал, с рук кормил…
Мерзость с губ его стекала, и с пальцев тоже. Невидимая слизь. Даже я, в кабине сидя, мерзость эту ощущала – будто по спине с десяток громадных улиток ползало. Мамой клянусь, все время чесаться хотелось! А как-то раз он плейер с наушниками достал, и потекла мерзость прямо детишкам в уши…
Потом, когда возле костра грелись, у него хватило наглости попросить у меня книжку – ту самую, черную, с крестом, которую я у мертвеца взяла. Но разговор у нас короткий вышел:
– Зачем тебе?
– Полистаю на сон грядущий. Что-то не спится…
– Отстань!
Тошно мне было от одного его присутствия, однако почему-то терпела, прогнать не могла. Пока он рядом был, сны только про одно снились – мутные, липкие сны, спермой обильно политые. И непременно в этих снах темный зверь возникал – то ли шакал, то ли волк. Тот самый, который при моем приближении в лесу укрылся. Даже вспоминать не хочу, чем мы с ним занимались.
Но наяву победило отвращение – прикосновение ледяных рук было нестерпимым. А как вообразила себе, что чужак сосульку свою стылую в меня вставляет, – дрожь сильнейшая прошибла, и низ живота холодом сковало.
И еще мне казалось, что четвероногий ублюдок постоянно за автобусом следует, – порой я тень его неясную на дороге замечала, но ни разу как следует разглядеть не сумела. Не отставала тень, даже когда я на максимальной скорости гнала…
И все же кончилось мое терпение, как только бродяга голубоглазую в оборот взял. Хорошо, что она меня вовремя в беседы ихние посвятила. Выдалась у нас на очередном привале минутка, чтоб парой слов наедине переброситься. И волосы на голове моей дыбом встали.
Оказывается, он ребятишек уйти подбивал, за собою звал, обещал в другой «монастырь» отвести, где заживут они еще лучше, чем прежде. Всего там будет вдоволь – и еды вкусной, и одежды красивой, и даже героев сказочных, волшебников и защитников всемогущих. Игрушек невообразимых на всех хватит. У каждого появятся родители любящие – своя мама и свой папа (сыскал он якобы ихних мам и пап, которые ждут потерявшихся чад с огромным нетерпением). Никаких скучных молитв и нудных наставников, одни лишь песни веселые, аттракционы да игры от зари до зари… Бросить уговаривал «тетку грубую», с которой им ничего, кроме опасностей, голода и лишений, не видать, и к нему, ласковому, в объятия податься. Не туда тетка вас везет, совсем не туда! Сгубить хочет, ведьма злобная!..
Услышала я такое и больше не колебалась. Когда чужак уже собирался в автобус залезть, осадила его, снова между глаз стволом ткнула и объявила:
– Стоп, маз! Ты дальше не едешь.
Он сперва не поверил; пришлось шляпу его пулей продырявить. Снесло шляпу, а эхо выстрела в лесу заглохло. Волосы я увидела – черные, прилизанные, на шерсть звериную похожие; на лбу – две большие залысины.
Надо отдать ему должное – он даже глазом не моргнул и в лицо мне рассмеялся:
– Глупая сука! Неужели ты думаешь, что можешь меня убить?
– Попробую, – сказала я, хотя к тому моменту мной обвладела жуткая и необъяснимая уверенность в обратном.
Из травы, куда его шляпа упала, черный ворон выпорхнул и в ветвях скрылся. Я не слишком впечатлительная, но разве этого мало?
Вероятно, чужак мог запросто меня прикончить, однако совсем другую игру вел. Правила у этой игры на первый взгляд простые, а на самом деле хитрые: сами, добровольно должны человечки выбирать, в какую сторону и с кем им топать. Принуждение не допускается; доподлинное, искреннее желание требуется…
Отвернулся он от меня и медленно побрел в глубь леса. Ожидал, наверное, что пискуны за ним гурьбой бросятся; думал, что барахлом обещанным их прельстил и байкой позорной про несуществующих родителей… Я ни слова не произносила – будто остекленела внутри и снаружи. Я ведь тоже с некоторых пор по тем правилам играла.
Уходил он, а между деревьев его шакал поджидал. Сблизились они, шакал ему ноги облизал. Слились два силуэта в один, и этот новый опять кособоким вышел – все-таки не обмануло меня зрение там, на дороге, не подвело! Справа нарост у него торчал, будто голова звериная прямо из туловища росла…
Побежал ублюдок прочь, на кривую ногу припадая, и когда он в утреннем воздухе растворился, отряхнула я паутину незримую, как ночной кошмар. И тут же подумала, насколько труднее малолеткам мороку этому не поддаться! Если и поддались они, то совсем чуть-чуть. Недалеко отошли, не успели заблудиться; поляна, с которой их в чащу заманивали, еще видна была.
Вернулись они ко мне, и поехали мы дальше. Значит, не такие глупые детки оказались – тоже мерзость незнакомца ощутили, несмотря на его фальшивые ласки… О бродяге том я старалась вспоминать как можно реже. Ночью дрыхла без всяких сновидений. И возникло у меня предчувствие, что до цели теперь рукой подать.
16. ОН
17. ОНА
– Туда, куда и тебе.
Что ж – решила я до конца неписанному бродяжьему закону следовать. Никто не ведает, где начало у дороги, а где конец. Случай сводит, случай разводит. Все в одном лабиринте бродим – слепые, голодные крысы. Потому я еще только один вопрос задала:
– Давно на дороге, маз[5]?
– Так давно, что тебе и не снилось.
Черт с тобой, думаю. Не хочешь трепаться – и не надо. Однако быстро твою вежливость дождем смыло! Имя твое мне знать ни к чему, а места в автобусе не жалко; когда захочешь, тогда и соскочишь.
Но не дотерпела я до этого момента; пришлось самой бледнолицего прогонять. Двое суток он мне нервишки трепал – при том, что со мною лично и десятком слов не обмолвился. Нет, я его не интересовала. Ни в каком смысле – немного обидно даже.
Он за детишек принялся. Всерьез.
Я что-то неладное почуяла, когда он начал подарки раздавать. Откуда подарки эти взялись, до сих пор не пойму. Он, как фокусник балаганный, их из-под плаща своего выуживал – то печенье хрустящее, то конфету, то куклу, то оловянного солдатика, то бутылку лимонада, то губную гармошку, то часики блестящие, то еще какую-нибудь дрянь. Но у детишек бедных глазки загорелись – они ж такого с младенчества не видывали! Ручонки тянут, подачку хватают, в рот запихивают, по карманам прячут… Чуть не перессорил сопляков моих, рожа восковая! Хотел любовь и привязанность детскую задешево купить.
Я ему на первом же привале все высказала. А он мне: «Не лезь не в свое дело, подруга!» Я не сразу нашлась; такое переварить надо. Была в нем, безоружном, какая-то сила психическая. Вполне убедительная. В глаза его черные, засасывающие, старалась не смотреть, чтоб не поддаться… Чему? Желанию, черт возьми! Где уж тут спорить с ним?
Но я споров и не затевала. Ствол к башке его приставила – и, кажется, все ему стало ясно.
– Будь по-твоему, – говорит. – Больше никаких подарков.
Ухмыльнулся он нехорошо, а я усомнилась в том, что он ствола испугался. Играл он со мною, хоть и в моих руках пушка была. Неуверенно я себя почувствовала, будто почву привычную у меня из-под ног вышибли. Не знала, как себя с ним вести, с этим грязным клоуном.
Но подарков действительно больше не было. Зато теперь он на заднем сиденье с детишками болтал, с каждым по очереди. Развлекал и завлекал. Вкрадчиво, ласково разговаривал – не знаю только о чем. Но догадываюсь. Мальчишкам открытки какие-то поганые показывал, а девчонок норовил себе на колени усадить и ляжки их тощие оглаживал. Спать укладывал, сны нашептывал, с рук кормил…
Мерзость с губ его стекала, и с пальцев тоже. Невидимая слизь. Даже я, в кабине сидя, мерзость эту ощущала – будто по спине с десяток громадных улиток ползало. Мамой клянусь, все время чесаться хотелось! А как-то раз он плейер с наушниками достал, и потекла мерзость прямо детишкам в уши…
Потом, когда возле костра грелись, у него хватило наглости попросить у меня книжку – ту самую, черную, с крестом, которую я у мертвеца взяла. Но разговор у нас короткий вышел:
– Зачем тебе?
– Полистаю на сон грядущий. Что-то не спится…
– Отстань!
Тошно мне было от одного его присутствия, однако почему-то терпела, прогнать не могла. Пока он рядом был, сны только про одно снились – мутные, липкие сны, спермой обильно политые. И непременно в этих снах темный зверь возникал – то ли шакал, то ли волк. Тот самый, который при моем приближении в лесу укрылся. Даже вспоминать не хочу, чем мы с ним занимались.
Но наяву победило отвращение – прикосновение ледяных рук было нестерпимым. А как вообразила себе, что чужак сосульку свою стылую в меня вставляет, – дрожь сильнейшая прошибла, и низ живота холодом сковало.
И еще мне казалось, что четвероногий ублюдок постоянно за автобусом следует, – порой я тень его неясную на дороге замечала, но ни разу как следует разглядеть не сумела. Не отставала тень, даже когда я на максимальной скорости гнала…
И все же кончилось мое терпение, как только бродяга голубоглазую в оборот взял. Хорошо, что она меня вовремя в беседы ихние посвятила. Выдалась у нас на очередном привале минутка, чтоб парой слов наедине переброситься. И волосы на голове моей дыбом встали.
Оказывается, он ребятишек уйти подбивал, за собою звал, обещал в другой «монастырь» отвести, где заживут они еще лучше, чем прежде. Всего там будет вдоволь – и еды вкусной, и одежды красивой, и даже героев сказочных, волшебников и защитников всемогущих. Игрушек невообразимых на всех хватит. У каждого появятся родители любящие – своя мама и свой папа (сыскал он якобы ихних мам и пап, которые ждут потерявшихся чад с огромным нетерпением). Никаких скучных молитв и нудных наставников, одни лишь песни веселые, аттракционы да игры от зари до зари… Бросить уговаривал «тетку грубую», с которой им ничего, кроме опасностей, голода и лишений, не видать, и к нему, ласковому, в объятия податься. Не туда тетка вас везет, совсем не туда! Сгубить хочет, ведьма злобная!..
Услышала я такое и больше не колебалась. Когда чужак уже собирался в автобус залезть, осадила его, снова между глаз стволом ткнула и объявила:
– Стоп, маз! Ты дальше не едешь.
Он сперва не поверил; пришлось шляпу его пулей продырявить. Снесло шляпу, а эхо выстрела в лесу заглохло. Волосы я увидела – черные, прилизанные, на шерсть звериную похожие; на лбу – две большие залысины.
Надо отдать ему должное – он даже глазом не моргнул и в лицо мне рассмеялся:
– Глупая сука! Неужели ты думаешь, что можешь меня убить?
– Попробую, – сказала я, хотя к тому моменту мной обвладела жуткая и необъяснимая уверенность в обратном.
Из травы, куда его шляпа упала, черный ворон выпорхнул и в ветвях скрылся. Я не слишком впечатлительная, но разве этого мало?
Вероятно, чужак мог запросто меня прикончить, однако совсем другую игру вел. Правила у этой игры на первый взгляд простые, а на самом деле хитрые: сами, добровольно должны человечки выбирать, в какую сторону и с кем им топать. Принуждение не допускается; доподлинное, искреннее желание требуется…
Отвернулся он от меня и медленно побрел в глубь леса. Ожидал, наверное, что пискуны за ним гурьбой бросятся; думал, что барахлом обещанным их прельстил и байкой позорной про несуществующих родителей… Я ни слова не произносила – будто остекленела внутри и снаружи. Я ведь тоже с некоторых пор по тем правилам играла.
Уходил он, а между деревьев его шакал поджидал. Сблизились они, шакал ему ноги облизал. Слились два силуэта в один, и этот новый опять кособоким вышел – все-таки не обмануло меня зрение там, на дороге, не подвело! Справа нарост у него торчал, будто голова звериная прямо из туловища росла…
Побежал ублюдок прочь, на кривую ногу припадая, и когда он в утреннем воздухе растворился, отряхнула я паутину незримую, как ночной кошмар. И тут же подумала, насколько труднее малолеткам мороку этому не поддаться! Если и поддались они, то совсем чуть-чуть. Недалеко отошли, не успели заблудиться; поляна, с которой их в чащу заманивали, еще видна была.
Вернулись они ко мне, и поехали мы дальше. Значит, не такие глупые детки оказались – тоже мерзость незнакомца ощутили, несмотря на его фальшивые ласки… О бродяге том я старалась вспоминать как можно реже. Ночью дрыхла без всяких сновидений. И возникло у меня предчувствие, что до цели теперь рукой подать.
16. ОН
Спустя два часа утомленная дальней дорогой баба дрыхла без задних ног, а я шлялся неподалеку от пещеры, чтоб не прозевать зверя. Было до чертиков интересно, чем тварь здесь питается; ну не дохляка же брюхатой подсунули, в самом деле! Дохляк – он ведь ничего не излучает, а своих я по личной метке нахожу, и метка эта не из тех, которые соскрести можно. Моего, для примера, чужак не обнаружит, пока в упор не увидит или запашок не почует…
Нет, не дохляк, это точно. Значит, когда оголодает зверь, тогда и в гости сунется. На такой случай я уже и ножик приготовил, чтоб не дай бог не потревожить будущую мамашку выстрелом. Но волчара (или его неведомый хозяин) оказался осторожным. В ту ночь я оставил намерение набить из него чучело и вернулся туда, где положено было торчать дохляку.
Выяснилось, что пока я следил за девкой, моей скотине перегрызли обе передних ноги. Представляю, что это была за работенка, но зверь честно ее выполнил. Теперь лошадь лежала на боку, и хорошо, что хотя бы не мучилась (отмучилась уже – неделю назад). Вдобавок мой рюкзак был растерзан, и большая часть припасов исчезла – как я полагаю, у зверя в желудке. А несъедобные – те, что необходимы для обряда, – смешались с пылью.
Тут уж я сам едва не взвыл по-звериному. Проиграл всухую! И кто кому, получается, приготовил западню? Я остался в горах без жратвы, без средства передвижения и почти без надежды. Меня сделали, как мальчика, как последнего кретина. И если девка была всего лишь «живцом», то кто тогда рыбак? Вопрос вдруг стал жизненно важным, единственным, требовавшим ответа в эту самую секунду, хоть мне все равно предстояло скоро подохнуть.
При мысли, что игра закончена и я отброшу копыта ЗДЕСЬ, меня охватил не страх, а тоска – нестерпимая, физическая, которая выдавливала глазные яблоки и завязывала в узел кишки… «Выходит, тебе не все равно, где подыхать, малыш!» – сказал я себе.
В общем, я недолго терзался сомнениями. Дыхание Костлявой – штука чертовски неприятная, но, надо признать, многое упрощает. Остаток ночи я потратил на сооружение каменной насыпи над трупом бедной клячи. Таскал камни, словно каторжник, несмотря на подорванное здоровье и преклонный возраст. Утешался по крайней мере тем, что от этого места ветер не мог задувать в пещеру. Потом ополоснулся в ручье, смыл с себя пот и прах, чтоб не слишком сильно пахло. Туда же и справил нужду. А вскоре и рассвет подкрался – незаметно, будто старость.
Лично для меня наступал один из самых паршивых дней. О будущем я уже не мечтал – лишь бы дотянуть до следующей ночи. Устал как собака, а пустой желудок напоминал о себе болезненными спазмами. Видать, спать сегодня не придется. Если вообще удастся отдохнуть – ведь у девки теперь появился четвероногий напарник…
Кое-как я доковылял до ближайшей расселины и нырнул в нее, уповая на то, что хотя бы мое шестое чувство еще при мне. Очутился в совсем маленькой пещерке, навевавшей не к месту ассоциации с уютным семейным склепом. Не хватало только гробиков с останками предков и тяжелой двери. Но, по мне, чем меньше пещера, тем лучше – проще держать под прицелом вход.
Тут я и продремал почти целый день с открытыми глазами, вскидываясь при малейшем шорохе и даже при изменении освещенности или появлении слабого запаха. Все тревоги оказались ложными. Зверюга не рискнула навестить меня в этом укрытии. Под вечер я снова попробовал наладить с нею контакт, однако наткнулся на барьер, сквозь который не проникало ничего – ни единого сигнала. Я испытывал препоганое чувство, будто мозг запаян в железном ящике: все, что я видел своими зрачками, было дурацкой бутафорией, а настоящий «глаз» ослеп.
Кто ж это мне свинью подложил? Неужто какой-то ночник продался бродягам с потрохами и теперь мастерит для них сторожей и дохляков, ставит по заказу защиту, насылает морок? Если так, то способный Иудушка нашелся. А ведь я себя полагал одним из самых опытных и продвинутых…
И только сейчас, жалкий тупица, сообразил, что у меня, должно быть, объявился конкурент; что кто-то другой тоже может претензию на детеныша иметь! Наверняка этот «другой» волчару заслал, а потом и сам явится, на все готовенькое. Вот только «другой» или «другая»? Актеры меняют маски… Не узнав возлюбленную в обличье старухи (дульца, зверя, ребенка), я зарежу ее… Не разглядев ангела, я прокляну его…
Ну нет, приятель, – только через мой труп! Впрочем, у такого парня за трупом дело не станет. Трупом больше, трупом меньше – чего тут мелочиться?
Привалившись спиной к холодным камням, я сочинил правило номер тридцать два: «Продавая душу дьяволу, будь готов к возврату негодного товара».
Нет, не дохляк, это точно. Значит, когда оголодает зверь, тогда и в гости сунется. На такой случай я уже и ножик приготовил, чтоб не дай бог не потревожить будущую мамашку выстрелом. Но волчара (или его неведомый хозяин) оказался осторожным. В ту ночь я оставил намерение набить из него чучело и вернулся туда, где положено было торчать дохляку.
Выяснилось, что пока я следил за девкой, моей скотине перегрызли обе передних ноги. Представляю, что это была за работенка, но зверь честно ее выполнил. Теперь лошадь лежала на боку, и хорошо, что хотя бы не мучилась (отмучилась уже – неделю назад). Вдобавок мой рюкзак был растерзан, и большая часть припасов исчезла – как я полагаю, у зверя в желудке. А несъедобные – те, что необходимы для обряда, – смешались с пылью.
Тут уж я сам едва не взвыл по-звериному. Проиграл всухую! И кто кому, получается, приготовил западню? Я остался в горах без жратвы, без средства передвижения и почти без надежды. Меня сделали, как мальчика, как последнего кретина. И если девка была всего лишь «живцом», то кто тогда рыбак? Вопрос вдруг стал жизненно важным, единственным, требовавшим ответа в эту самую секунду, хоть мне все равно предстояло скоро подохнуть.
При мысли, что игра закончена и я отброшу копыта ЗДЕСЬ, меня охватил не страх, а тоска – нестерпимая, физическая, которая выдавливала глазные яблоки и завязывала в узел кишки… «Выходит, тебе не все равно, где подыхать, малыш!» – сказал я себе.
В общем, я недолго терзался сомнениями. Дыхание Костлявой – штука чертовски неприятная, но, надо признать, многое упрощает. Остаток ночи я потратил на сооружение каменной насыпи над трупом бедной клячи. Таскал камни, словно каторжник, несмотря на подорванное здоровье и преклонный возраст. Утешался по крайней мере тем, что от этого места ветер не мог задувать в пещеру. Потом ополоснулся в ручье, смыл с себя пот и прах, чтоб не слишком сильно пахло. Туда же и справил нужду. А вскоре и рассвет подкрался – незаметно, будто старость.
Лично для меня наступал один из самых паршивых дней. О будущем я уже не мечтал – лишь бы дотянуть до следующей ночи. Устал как собака, а пустой желудок напоминал о себе болезненными спазмами. Видать, спать сегодня не придется. Если вообще удастся отдохнуть – ведь у девки теперь появился четвероногий напарник…
Кое-как я доковылял до ближайшей расселины и нырнул в нее, уповая на то, что хотя бы мое шестое чувство еще при мне. Очутился в совсем маленькой пещерке, навевавшей не к месту ассоциации с уютным семейным склепом. Не хватало только гробиков с останками предков и тяжелой двери. Но, по мне, чем меньше пещера, тем лучше – проще держать под прицелом вход.
Тут я и продремал почти целый день с открытыми глазами, вскидываясь при малейшем шорохе и даже при изменении освещенности или появлении слабого запаха. Все тревоги оказались ложными. Зверюга не рискнула навестить меня в этом укрытии. Под вечер я снова попробовал наладить с нею контакт, однако наткнулся на барьер, сквозь который не проникало ничего – ни единого сигнала. Я испытывал препоганое чувство, будто мозг запаян в железном ящике: все, что я видел своими зрачками, было дурацкой бутафорией, а настоящий «глаз» ослеп.
Кто ж это мне свинью подложил? Неужто какой-то ночник продался бродягам с потрохами и теперь мастерит для них сторожей и дохляков, ставит по заказу защиту, насылает морок? Если так, то способный Иудушка нашелся. А ведь я себя полагал одним из самых опытных и продвинутых…
И только сейчас, жалкий тупица, сообразил, что у меня, должно быть, объявился конкурент; что кто-то другой тоже может претензию на детеныша иметь! Наверняка этот «другой» волчару заслал, а потом и сам явится, на все готовенькое. Вот только «другой» или «другая»? Актеры меняют маски… Не узнав возлюбленную в обличье старухи (дульца, зверя, ребенка), я зарежу ее… Не разглядев ангела, я прокляну его…
Ну нет, приятель, – только через мой труп! Впрочем, у такого парня за трупом дело не станет. Трупом больше, трупом меньше – чего тут мелочиться?
Привалившись спиной к холодным камням, я сочинил правило номер тридцать два: «Продавая душу дьяволу, будь готов к возврату негодного товара».
17. ОНА
Вечером следующего дня я догнала психа. Почему психа, спрашиваете, – вокруг ведь и так одни придурки?! Согласна. Но этот был совсем конченый. Он катил по шоссе не на чем-нибудь, а на самом настоящем велосипеде, и при недолгом нашем знакомстве нес ахинею, которую на голову не натянешь.
Если по порядку излагать, то я его допотопный аппарат издалека заметила. Такое разве можно пропустить? Это ж бесплатный цирк! Думала сперва, что какой-то местный недоносок развлекается, а когда меня увидит, в кусты шмыгнет. Ничуть не бывало! Катит себе, руль бросил, в небо пялится и, кажется, даже насвистывает.
При виде такого вопиющего пренебрежения опасностью мне стало не по себе. И в то же время любопытно – будто пришелец объявился, напрочь отмороженный; прямиком на меня свалился с планетки своей, а там у него тишь, гладь и божья благодать…
Казалось бы, после бледнорожего хватит с меня попутчиков. Ан нет! Проклятая бабья натура свое берет. Поравнялась с психом и газ сбросила. На всякий случай пушку наготове держу. Малолетки мои из окон высунулись, позабыв о правилах, – наверняка впервые в жизни велик увидели. Им тоже любопытства не занимать.
Псих в мою сторону голову повернул, ухмыльнулся по-доброму и вдруг как заорет:
– Тормози! Поговорить надо!
Я не знала, что и думать. Совсем молодой он был, молоко на губах не обсохло. И прикинут странно – куртка «пацификами» размалевана, на джинсах – черти и языки адского пламени, на шее цепь велосипедная болтается, а к нагрудному карману ведущая звездочка проволокой прицеплена. В отверстия кепки цветочки воткнуты. Из багажа – один худой рюкзак.
Не наш человек. До такой степени не наш, что хочется его с небес на землю приспустить.
То, что парня до сих пор не шлепнули, само по себе было почти невероятным. Ну а кляча двухколесная меня просто добила. Старая рухлядь с лысыми покрышками, косо подваренной рамой и погнутой передней вилкой могла рассыпаться в любую секунду, однако паренек крутил педальки с жеребячьей жизнерадостностью. Давно я такого лица не видела и не скоро, наверное, увижу – светлое, свеженькое, довольное; глаза все окружающее жадно впитывают, и в то же время из них веселье брызжет. Но не пьяная удаль, как у наших мужланов случается, а натуральное веселье, от щенячьей игривости проистекающее.
Хоть и псих, но вполне безобидный, решила я. Побольше бы на него похожих – глядишь, и не так скучно было бы жить.
Останавливаюсь и выхожу из автобуса. Псих свой велосипедик аккуратно на обочине положил и приглашает меня посидеть на ближайшем пригорке. При этом на пушки мои не обращает ни малейшего внимания.
Осмотрелась я – местность равнинная, чужих издали видать. Если что, в автобус вскочить успею. Присела с психом на травку, и начали мы беседовать.
Солнышко закатное нам спины пригревало, птички вокруг щебетали, цветочки ароматы распространяли, детки за кузнечиками и ящерицами бегали. Идиллия, да и только! Даже немного на сон смахивает… Хорошо мне было, расслабилась – может, потому и бредовый разговор поддерживала. Глаза у психа были особенные – под таким взглядом сама себе кажешься мертвой молью в нафталине. У одних людишек глаза будто пылью присыпанные, у других – пеплом припорошенные. А у психа они искрились жизнью.
Сначала я его воспитывать принялась:
– Какого черта выделываешься, сынок? Хочешь, чтоб башку на ходу отстрелили?
На «сынка» он, может, и обиделся, но виду не подал. Это мне понравилось. Да и вообще он мне нравился, если честно.
– Меня послал великий магистр Ордена, – затарахтел парень вместо ответа. – Я монах-воин, кавалер малой ведущей звезды, заслуживший почетное право носить стошестнадцатизвенную цепь…
«Монах-воин»! Чуть не расхохоталась ему в лицо, потом вспомнила, что с убогим дело имею. А он продолжает как ни в чем не бывало:
– Послан в западные земли со специальной миссией – искоренять бензиновую ересь.
– Чего-чего?!
– Ересь бензиновую искоренять.
– А такая бывает?
– Еще как! – сразу же подхватывает он. Ему много и не надо – заводится с полоборота. Я сразу поняла, что кто-то крепко в его башку всю эту чушь вбил. Так обработал, что возникла у «монаха-воина» легкая манечка. Готов он теперь во славу дурацкого «Ордена» собою жертвовать.
Жаль таких вот пацанов безмозглых – вечно их всякие подонки в своих интересах используют. При этом о свободе болтают, о вере и справедливости. Цацки разные придумывают, чтоб у молодняка глазки горели да и самим интереснее играть было… Меня-то уж точно никто не заставит под свою дудку плясать и за чужое дерьмо головой рисковать. Только лично путь выбираю. И лично решаю, что ересью считать, а что нет.
– Еще бывает ересь пороховая. – Тут паренек меня просвещать взялся с великим воодушевлением – думал, благодатную почву нашел. – И антропоморфная.
– А это еще что? – буркнула я, наслаждаясь вечерним покоем.
Прекрасная погода стояла, и в душе затишье наступило – видать, не к добру.
Судя по базару, паренек был из образованных. Словечки разные многосложные вкручивал, но я ведь тоже не мурло дремучее.
– …Антропоморфная ересь идет от Степана Шатуна. Он впервые уподобил человека велосипеду без колес. Всякой детали якобы соответствует какой-либо орган тела. Однако отсутствие колес, являющихся символом непрерывно отлетающей и возвращающейся души, делает всю плотскую конструкцию бессмысленной и несовершенной. В отличие от несравненного металлического прототипа…
Слушать дальше этот бред я не могла, а то уснула бы. Или что похуже сотворила бы. Болтовня паренька действовала на меня как снотворное вместе со слабительным.
– Хватит трындеть! – перебиваю его. – Тебя куда подбросить?
– Нет-нет-нет! – замотал головой. – Чтоб я проклятым бензиновым гробом воспользовался – да никогда в жизни!
– Как хочешь. Ну, мне пора.
Встала я и джинсы отряхиваю. А он тоже вскочил, руками размахивает, свою программу втюхать торопится:
– Все беды – от пороха и бензина. Раньше, пока эту гадость не изобрели, люди были чистыми и добрыми, а миром правила любовь…
«Никогда такого не было!» – подумала я, но не стала перебивать. Что толку с психом спорить? Себе дороже…
Закончил он тем, что надо весь бензин сжечь, от машин отказаться, пушки повыбрасывать, к незамысловатой естественной жизни вернуться. И, само собой, двухколесному идолу хвалу воздать за то, что природу-матушку не загрязняет. Объявить его единственным возможным средством передвижения. Дескать, другая эпоха начнется, когда спешить перестанем, друг дружку давить, угаром травить и пульками дырявить.
С последним утверждением я, может, и согласилась бы, но во всей этой картине не было ни капли правдоподобия. «Монах-воин» показался мне сущим младенцем. Да вдобавок еще и обманутым. У голубоглазой, пожалуй, и то больше здравого смысла имелось.
– Как же ты ересь искоренять будешь, дурашка? – спрашиваю.
– Проповедями заумными? Так тебя на первом же суку вздернут!
Тут он, наконец, фонтан свой заткнул, цепь с шеи снял, замок на ней расстегнул и выпрямил цепь так, что превратилась она в гибкий прут.
– Ха!.. – сказала я, но только это и успела произнести – не то что до пушек дотянуться.
Дважды раздался короткий свист, в глазах сверкнуло, и мне показалось, что мою голову мгновенно обрили с обеих сторон. Потрогала – нет, волосья на месте. Уши тоже.
– Неплохо, – говорю. – Но ради баловства ты больше так не делай. Это я спокойная, а вокруг полно нервных дядек со стволами. Они тебе твою цепь в задницу затолкают и потом из глотки вытянут. Просто так, для смеху… Соображай лучше, чем на расстоянии орудовать будешь.
– Посмотрим! – подмигивает псих и улыбается. Наивняк непрошибаемый! Симпатяга, хоть и молокосос. Щечек гладеньких еще бритва не касалась. Попался бы ты мне раньше, до того как башкой повредился, – может, и получилось бы у нас что-нибудь путное. Все-таки ужасно жалко будет, если убьют тебя, дурака…
– Без пушки в этих краях ловить нечего, – мягко пытаюсь втолковать ему прописные истины. – Возвращался бы ты домой, а? Завязывай с этим своим искоренением, пока тебя самого не искоренили…
– Э нет! – отвечает. – Ты меня с пути не собьешь. Я советов не принимаю, тем более от еретиков. Меня предупреждали, что препоны возникнут. Особенно велели красивых баб остерегаться. Я обет дал. Когда десятерых еретиков в свою веру обращу, тогда и вернуться смогу. Кстати, ты не хочешь быть первой?
– Нет уж, спасибо, – отказываюсь я. Насчет «красивой бабы», конечно, приятно было услышать, однако я велела себе сопли не распускать. Жизнь даже секундной слабости не прощает. Расслабился – получи пистон!..
– Тогда я дальше поехал, – говорит псих.
– И все-таки не советую. Тут днем ездить опасно, а ночью и подавно.
Махнул он рукой и заворчал себе под нос – что-то про «невидимое солнце» с лучами-спицами, которое ему дорогу освещать будет. Интерес ко мне потерял. Счел мой случай безнадежным. Вот это правильно. Я и сама себя давно в безнадежные записала…
Тут бы задержать его любой ценой! Никогда не прощу себе, что шины велосипедные ножиком не проткнула. Может, тогда уцелел бы монашек этот. Впрочем, нет – кого я хочу обмануть? Фанатиком он был, вслепую на рожон лез. Не в ту ночь убили бы его, так в следующую. Фанатики долго не живут.
В общем, расстались мы уже в потемках. Он дальше покатил, громко насвистывая, а я место для ночлега принялась искать. В ложбине остановилась, от которой глубокий овраг тянулся. Черный ход то есть, – если вдруг автобус бросить придется. На склоне – что-то вроде осыпавшейся землянки. Ночью в ней прохладно и сыро, однако все же укрытие. Детишкам велела так лечь, чтоб телами друг друга согревали. Сама поодаль устроилась. Кто б меня согрел?
Долго заснуть не могла, ворочалась. Все вспоминала монашка юного, сладенького; представляла его, неумелого, но горячего, у себя под боком, пока между ног не захлюпало. Вот сучка развратная!.. А что?! Уж я бы мальчишку от этой дури вылечила!
Так и случилось наутро, однако лучше б я его больше не видела. Ночь спокойно прошла. С первыми лучами солнца завела я двигатель и себя на том поймала, что спешу куда-то. Неужели за пацаном соскучилась, дура старая?!.. Совсем немного проехала в рассветной тишине, когда снова на психа наткнулась. Только на этот раз ему было не до проповедей бредовых и даже не до ухмылок. И веселья беспричинного в нем поубавилось, чему имелась веская причина.
Лежал мой монашек на обочине, а велосипед его искореженный поодаль валялся. Сначала решила, что авария с рухлядью приключилась, но как ближе подъехала, стало ясно: верно я ему судьбу с вечера напророчила.
Оба колена у парня были раздроблены, а в теле я насчитала несколько ножевых ран. Лицо – один сплошной синяк. На губах его кровавая пена булькала. Жить ему оставалось от силы минут десять. Ни цепи, ни куртки, ни сапог, ни джинсов на нем уже не было. Обобрали дочиста…
Знаете, каково человеку голым и беспомощным на виду у всего мира подыхать? Не знаете? Я вот тоже, к счастью, не знаю и никому этого узнать не пожелаю…
Остановила автобус, ребятишкам велела не выходить и на велосипедиста изуродованного не глядеть. Хватит с них зрелищ печальных. Так и тронуться недолго…
Подошла, наклонилась над лежащим. Он меня не сразу узнал, а когда резкость навел, улыбнулся как-то жалко и попросил:
– Пожалуйста… Помоги мне…
Ничем я ему уже помочь не могла. Разве что смерти зубы заговаривать, так ведь смерть на эти уловки не покупается… Хотела голову его приподнять, а он мне:
– Нет, не надо… Просто… побудь рядом…
– Хорошо.
– Знаешь… Так не хочется умирать… Понимаешь… у меня никогда… никогда… женщины не было…
И заплакал.
Смотрела я, как пузыри розовые на его разбитых губах лопаются, и сама чуть соленым не умылась. Ох ты, девственник мой несчастный! Зачем же тебя сюда принесло, заморыш зеленый?! Что ты здесь мог найти, кроме страдания? Какая ж это сволочь тебя на верную погибель отправила, по уши дерьмом напичкав?
Растрогал он меня до чертиков. По правде говоря, еще и тем, что у меня обратный случай был: мне почему-то девственники ни разу не попадались…
Я без лишних слов джинсы расстегнула, а он пытался ко мне руки израненные протянуть.
– Лежи, – сказала я. – Сама все сделаю.
Села на него сверху, положив рядом пистолеты – на тот случай, если кто посторонний нашей любви предсмертной помешать вздумает. Подвигалась маленько и осторожно, чтоб психу дополнительную боль не причинить. Не знаю, что он при этом чувствовал, но мне было ясно: ничего у нас не получится. Только тогда парень затвердеет, когда мертвым станет.
Тем не менее я сделала вид, будто он в меня вошел. Потом поднесла его окровавленные ладони к своей груди. Дала соски потрогать. Пальцы у него были как деревянные. Поцеловала в губы неопытные, ощутив лишь горечь. Языком их раздвинула, его языка коснулась. Слабая дрожь в худом мальчишеском теле зародилась, но не суждено ему было испытать наслаждение. Я прикусила губу и застонала… Никогда с мужиками не притворялась, но сейчас был особый вариант. Даже умирающий должен иметь шанс за что-нибудь зацепиться. Или за кого-нибудь…
Если по порядку излагать, то я его допотопный аппарат издалека заметила. Такое разве можно пропустить? Это ж бесплатный цирк! Думала сперва, что какой-то местный недоносок развлекается, а когда меня увидит, в кусты шмыгнет. Ничуть не бывало! Катит себе, руль бросил, в небо пялится и, кажется, даже насвистывает.
При виде такого вопиющего пренебрежения опасностью мне стало не по себе. И в то же время любопытно – будто пришелец объявился, напрочь отмороженный; прямиком на меня свалился с планетки своей, а там у него тишь, гладь и божья благодать…
Казалось бы, после бледнорожего хватит с меня попутчиков. Ан нет! Проклятая бабья натура свое берет. Поравнялась с психом и газ сбросила. На всякий случай пушку наготове держу. Малолетки мои из окон высунулись, позабыв о правилах, – наверняка впервые в жизни велик увидели. Им тоже любопытства не занимать.
Псих в мою сторону голову повернул, ухмыльнулся по-доброму и вдруг как заорет:
– Тормози! Поговорить надо!
Я не знала, что и думать. Совсем молодой он был, молоко на губах не обсохло. И прикинут странно – куртка «пацификами» размалевана, на джинсах – черти и языки адского пламени, на шее цепь велосипедная болтается, а к нагрудному карману ведущая звездочка проволокой прицеплена. В отверстия кепки цветочки воткнуты. Из багажа – один худой рюкзак.
Не наш человек. До такой степени не наш, что хочется его с небес на землю приспустить.
То, что парня до сих пор не шлепнули, само по себе было почти невероятным. Ну а кляча двухколесная меня просто добила. Старая рухлядь с лысыми покрышками, косо подваренной рамой и погнутой передней вилкой могла рассыпаться в любую секунду, однако паренек крутил педальки с жеребячьей жизнерадостностью. Давно я такого лица не видела и не скоро, наверное, увижу – светлое, свеженькое, довольное; глаза все окружающее жадно впитывают, и в то же время из них веселье брызжет. Но не пьяная удаль, как у наших мужланов случается, а натуральное веселье, от щенячьей игривости проистекающее.
Хоть и псих, но вполне безобидный, решила я. Побольше бы на него похожих – глядишь, и не так скучно было бы жить.
Останавливаюсь и выхожу из автобуса. Псих свой велосипедик аккуратно на обочине положил и приглашает меня посидеть на ближайшем пригорке. При этом на пушки мои не обращает ни малейшего внимания.
Осмотрелась я – местность равнинная, чужих издали видать. Если что, в автобус вскочить успею. Присела с психом на травку, и начали мы беседовать.
Солнышко закатное нам спины пригревало, птички вокруг щебетали, цветочки ароматы распространяли, детки за кузнечиками и ящерицами бегали. Идиллия, да и только! Даже немного на сон смахивает… Хорошо мне было, расслабилась – может, потому и бредовый разговор поддерживала. Глаза у психа были особенные – под таким взглядом сама себе кажешься мертвой молью в нафталине. У одних людишек глаза будто пылью присыпанные, у других – пеплом припорошенные. А у психа они искрились жизнью.
Сначала я его воспитывать принялась:
– Какого черта выделываешься, сынок? Хочешь, чтоб башку на ходу отстрелили?
На «сынка» он, может, и обиделся, но виду не подал. Это мне понравилось. Да и вообще он мне нравился, если честно.
– Меня послал великий магистр Ордена, – затарахтел парень вместо ответа. – Я монах-воин, кавалер малой ведущей звезды, заслуживший почетное право носить стошестнадцатизвенную цепь…
«Монах-воин»! Чуть не расхохоталась ему в лицо, потом вспомнила, что с убогим дело имею. А он продолжает как ни в чем не бывало:
– Послан в западные земли со специальной миссией – искоренять бензиновую ересь.
– Чего-чего?!
– Ересь бензиновую искоренять.
– А такая бывает?
– Еще как! – сразу же подхватывает он. Ему много и не надо – заводится с полоборота. Я сразу поняла, что кто-то крепко в его башку всю эту чушь вбил. Так обработал, что возникла у «монаха-воина» легкая манечка. Готов он теперь во славу дурацкого «Ордена» собою жертвовать.
Жаль таких вот пацанов безмозглых – вечно их всякие подонки в своих интересах используют. При этом о свободе болтают, о вере и справедливости. Цацки разные придумывают, чтоб у молодняка глазки горели да и самим интереснее играть было… Меня-то уж точно никто не заставит под свою дудку плясать и за чужое дерьмо головой рисковать. Только лично путь выбираю. И лично решаю, что ересью считать, а что нет.
– Еще бывает ересь пороховая. – Тут паренек меня просвещать взялся с великим воодушевлением – думал, благодатную почву нашел. – И антропоморфная.
– А это еще что? – буркнула я, наслаждаясь вечерним покоем.
Прекрасная погода стояла, и в душе затишье наступило – видать, не к добру.
Судя по базару, паренек был из образованных. Словечки разные многосложные вкручивал, но я ведь тоже не мурло дремучее.
– …Антропоморфная ересь идет от Степана Шатуна. Он впервые уподобил человека велосипеду без колес. Всякой детали якобы соответствует какой-либо орган тела. Однако отсутствие колес, являющихся символом непрерывно отлетающей и возвращающейся души, делает всю плотскую конструкцию бессмысленной и несовершенной. В отличие от несравненного металлического прототипа…
Слушать дальше этот бред я не могла, а то уснула бы. Или что похуже сотворила бы. Болтовня паренька действовала на меня как снотворное вместе со слабительным.
– Хватит трындеть! – перебиваю его. – Тебя куда подбросить?
– Нет-нет-нет! – замотал головой. – Чтоб я проклятым бензиновым гробом воспользовался – да никогда в жизни!
– Как хочешь. Ну, мне пора.
Встала я и джинсы отряхиваю. А он тоже вскочил, руками размахивает, свою программу втюхать торопится:
– Все беды – от пороха и бензина. Раньше, пока эту гадость не изобрели, люди были чистыми и добрыми, а миром правила любовь…
«Никогда такого не было!» – подумала я, но не стала перебивать. Что толку с психом спорить? Себе дороже…
Закончил он тем, что надо весь бензин сжечь, от машин отказаться, пушки повыбрасывать, к незамысловатой естественной жизни вернуться. И, само собой, двухколесному идолу хвалу воздать за то, что природу-матушку не загрязняет. Объявить его единственным возможным средством передвижения. Дескать, другая эпоха начнется, когда спешить перестанем, друг дружку давить, угаром травить и пульками дырявить.
С последним утверждением я, может, и согласилась бы, но во всей этой картине не было ни капли правдоподобия. «Монах-воин» показался мне сущим младенцем. Да вдобавок еще и обманутым. У голубоглазой, пожалуй, и то больше здравого смысла имелось.
– Как же ты ересь искоренять будешь, дурашка? – спрашиваю.
– Проповедями заумными? Так тебя на первом же суку вздернут!
Тут он, наконец, фонтан свой заткнул, цепь с шеи снял, замок на ней расстегнул и выпрямил цепь так, что превратилась она в гибкий прут.
– Ха!.. – сказала я, но только это и успела произнести – не то что до пушек дотянуться.
Дважды раздался короткий свист, в глазах сверкнуло, и мне показалось, что мою голову мгновенно обрили с обеих сторон. Потрогала – нет, волосья на месте. Уши тоже.
– Неплохо, – говорю. – Но ради баловства ты больше так не делай. Это я спокойная, а вокруг полно нервных дядек со стволами. Они тебе твою цепь в задницу затолкают и потом из глотки вытянут. Просто так, для смеху… Соображай лучше, чем на расстоянии орудовать будешь.
– Посмотрим! – подмигивает псих и улыбается. Наивняк непрошибаемый! Симпатяга, хоть и молокосос. Щечек гладеньких еще бритва не касалась. Попался бы ты мне раньше, до того как башкой повредился, – может, и получилось бы у нас что-нибудь путное. Все-таки ужасно жалко будет, если убьют тебя, дурака…
– Без пушки в этих краях ловить нечего, – мягко пытаюсь втолковать ему прописные истины. – Возвращался бы ты домой, а? Завязывай с этим своим искоренением, пока тебя самого не искоренили…
– Э нет! – отвечает. – Ты меня с пути не собьешь. Я советов не принимаю, тем более от еретиков. Меня предупреждали, что препоны возникнут. Особенно велели красивых баб остерегаться. Я обет дал. Когда десятерых еретиков в свою веру обращу, тогда и вернуться смогу. Кстати, ты не хочешь быть первой?
– Нет уж, спасибо, – отказываюсь я. Насчет «красивой бабы», конечно, приятно было услышать, однако я велела себе сопли не распускать. Жизнь даже секундной слабости не прощает. Расслабился – получи пистон!..
– Тогда я дальше поехал, – говорит псих.
– И все-таки не советую. Тут днем ездить опасно, а ночью и подавно.
Махнул он рукой и заворчал себе под нос – что-то про «невидимое солнце» с лучами-спицами, которое ему дорогу освещать будет. Интерес ко мне потерял. Счел мой случай безнадежным. Вот это правильно. Я и сама себя давно в безнадежные записала…
Тут бы задержать его любой ценой! Никогда не прощу себе, что шины велосипедные ножиком не проткнула. Может, тогда уцелел бы монашек этот. Впрочем, нет – кого я хочу обмануть? Фанатиком он был, вслепую на рожон лез. Не в ту ночь убили бы его, так в следующую. Фанатики долго не живут.
В общем, расстались мы уже в потемках. Он дальше покатил, громко насвистывая, а я место для ночлега принялась искать. В ложбине остановилась, от которой глубокий овраг тянулся. Черный ход то есть, – если вдруг автобус бросить придется. На склоне – что-то вроде осыпавшейся землянки. Ночью в ней прохладно и сыро, однако все же укрытие. Детишкам велела так лечь, чтоб телами друг друга согревали. Сама поодаль устроилась. Кто б меня согрел?
Долго заснуть не могла, ворочалась. Все вспоминала монашка юного, сладенького; представляла его, неумелого, но горячего, у себя под боком, пока между ног не захлюпало. Вот сучка развратная!.. А что?! Уж я бы мальчишку от этой дури вылечила!
Так и случилось наутро, однако лучше б я его больше не видела. Ночь спокойно прошла. С первыми лучами солнца завела я двигатель и себя на том поймала, что спешу куда-то. Неужели за пацаном соскучилась, дура старая?!.. Совсем немного проехала в рассветной тишине, когда снова на психа наткнулась. Только на этот раз ему было не до проповедей бредовых и даже не до ухмылок. И веселья беспричинного в нем поубавилось, чему имелась веская причина.
Лежал мой монашек на обочине, а велосипед его искореженный поодаль валялся. Сначала решила, что авария с рухлядью приключилась, но как ближе подъехала, стало ясно: верно я ему судьбу с вечера напророчила.
Оба колена у парня были раздроблены, а в теле я насчитала несколько ножевых ран. Лицо – один сплошной синяк. На губах его кровавая пена булькала. Жить ему оставалось от силы минут десять. Ни цепи, ни куртки, ни сапог, ни джинсов на нем уже не было. Обобрали дочиста…
Знаете, каково человеку голым и беспомощным на виду у всего мира подыхать? Не знаете? Я вот тоже, к счастью, не знаю и никому этого узнать не пожелаю…
Остановила автобус, ребятишкам велела не выходить и на велосипедиста изуродованного не глядеть. Хватит с них зрелищ печальных. Так и тронуться недолго…
Подошла, наклонилась над лежащим. Он меня не сразу узнал, а когда резкость навел, улыбнулся как-то жалко и попросил:
– Пожалуйста… Помоги мне…
Ничем я ему уже помочь не могла. Разве что смерти зубы заговаривать, так ведь смерть на эти уловки не покупается… Хотела голову его приподнять, а он мне:
– Нет, не надо… Просто… побудь рядом…
– Хорошо.
– Знаешь… Так не хочется умирать… Понимаешь… у меня никогда… никогда… женщины не было…
И заплакал.
Смотрела я, как пузыри розовые на его разбитых губах лопаются, и сама чуть соленым не умылась. Ох ты, девственник мой несчастный! Зачем же тебя сюда принесло, заморыш зеленый?! Что ты здесь мог найти, кроме страдания? Какая ж это сволочь тебя на верную погибель отправила, по уши дерьмом напичкав?
Растрогал он меня до чертиков. По правде говоря, еще и тем, что у меня обратный случай был: мне почему-то девственники ни разу не попадались…
Я без лишних слов джинсы расстегнула, а он пытался ко мне руки израненные протянуть.
– Лежи, – сказала я. – Сама все сделаю.
Села на него сверху, положив рядом пистолеты – на тот случай, если кто посторонний нашей любви предсмертной помешать вздумает. Подвигалась маленько и осторожно, чтоб психу дополнительную боль не причинить. Не знаю, что он при этом чувствовал, но мне было ясно: ничего у нас не получится. Только тогда парень затвердеет, когда мертвым станет.
Тем не менее я сделала вид, будто он в меня вошел. Потом поднесла его окровавленные ладони к своей груди. Дала соски потрогать. Пальцы у него были как деревянные. Поцеловала в губы неопытные, ощутив лишь горечь. Языком их раздвинула, его языка коснулась. Слабая дрожь в худом мальчишеском теле зародилась, но не суждено ему было испытать наслаждение. Я прикусила губу и застонала… Никогда с мужиками не притворялась, но сейчас был особый вариант. Даже умирающий должен иметь шанс за что-нибудь зацепиться. Или за кого-нибудь…