Страница:
Все то же на прогулке. Мелькают фиолетовые ноги девочки-чекистки, особенно ярко выкрашены ее губы сегодня; гуляют сестры, напоминающие сережки, хромает благодушная дама.
Появилась среди гуляющих еще женщина-врач, откуда-то из Кавказа. Говорит, замужем за турком, и очень была богата. Дело серьезное, их задержали где-то с судном - на нем оказались большие запасы зерна для добровольческой армии. Лицо серьезное, вдумчивое, ухаживает за сыпнотифозными. С ними спит. Сама еще молода и не болела, но говорит: "все равно, везде плохо". Тут помочь можно, и не умрет с голоду-"все-таки больным больше присылают". Вот она в этом аду и поселилась и ждет, когда заболеет.
Богатая еврейка с мальчиком исчезли. Они отпущены на свободу. За ними водилось много грехов, много золота, брильянтов, денег и фальшивый добровольческий паспорт для старшего сына. Задержаны все на границе. Она сама говорила мне, что отпустить не могут. Однако, отпустили. Пробыла всего 10 дней.
Днем.
Обедня кончена. Валя умудрилась под крестом передать все двенадцать записок в руку мужу. Из за выноса креста разрешили {100} женщинам спуститься вниз. Мария Павловна с блестящими глазами видела того, кого хотела. Одна Двойра мрачно смотрела на дорогу.
Улучшения пищи нет и на Крещение. Рухнули надежды, как карточный дом. Крещенский день ясен и светел. Дует бодрящий втер. Все зашагали быстрее во двор. Даже маленькие кустики точно выпрямились. Правда - праздник; кустики без одеял: - в праздник не выбивают пыли. Шла с немкой, фанатична она очень. "Deutschland uber alles". ("Германия- превыше всего", ldn-knigi)
Вечером.
Неужели привычка к тюрьме? Сегодня мне показалось, что я привыкла. День прошел, как и всякий другой. Да, забыла, на прогулке не было женщины-врача. Уже заболела сыпным тифом; бурно проходит. И-на побежала, как всегда, на помощь. Отрезала длинные волосы, переодела. Держит ее: она в бреду кидается.
Вечером выпустили Тюрину. Она лежала в тюремной больнице; сыпного тифа у нее так и не было. Она поправлялась. Ей объявили свободу и без допроса после трех месяцев отпустили домой. Мария Павловна пошла помочь ей одеться. Застала ее в постели. Ночь уже наступила, была метель, и до города далеко. Старались ее убедить остаться до утра, но старуха верна себе, она твердо, не колеблясь пошла, от помощи отказалась.
{101}
7-го января утром.
Ночь у меня опять очень тревожна. Стараюсь понять, но схватить не могу. Тревога остается целый день, и сумасшедшее биение сердца.
2 часа спустя.
"Окончательно добились. Кику увезем сегодня или завтра". Вот записка на коленях. Радостно на нее смотрю... Хочется верить в лучшее. Какое-то спокойствие вошло вместе с этой запиской. Спокойно взяла работу в руки; радостно двигается игла. Все починки.
На прогулке тот же бодрый вчерашний шаг. Вечер тихо прошел у лампадки, тихо говорили, поджав ноги. Ночью опять тревога, а луна так светло легла на лицо...
5-го января.
Вчерашний покой пропал. Опять безумная тревога. Ночью беспокойно билось сердце - удары его слышала всю ночь. Взяла работу, чтобы успокоиться...
Положительно, если нас не отпустят скоро, от чулок ничего не останется. - Просить пищу могу, - а одежду не могу. Знаю, как все художники бедны, - те, что посылают... А у меня под короткой шубкой видны дыры вдоль всей ноги.
{102} Шью и думаю о Кике. Может быть, его уже отвезли. Весело светить солнце. Кроме неба, ничего не видно; чтобы увидеть, надо стать на скамью.
Вернулась с прогулки. Оказалось, вся земля покрыта снегом. Из окна не видно было. Очень мягко упал он. Рядом с нами в маленькой камере беременная женщина с трехлетним мальчиком. Ребенок привык к тюрьме, как к дому.
9-го января утром.
Ночь ужасная, без сна. Все та же беспричинная тревога, ожидание чего-то. - Только утром, на рассвете, заснула и все забыла... Но тотчас же проснулась, точно от большого падения, громко закричала и вскочила. Посмотрела вокруг себя - все опали спокойным сном, одна я тряслась.
12 часов.
Обычная прогулка. На воздухе немного успокоилась. День тихий, без ветра. Как только вернулись, позвали И-ну в контору. Ее одну - без меня. Она долго не возвращалась, я отложила работу. Все смотрела в дверь. Наконец И-на вернулась, но странная, - в глаза не смотрит, - и глаза красные.
{103}
Вечером.
Я поняла все... и растущую тревогу. Кирилла не стало. Его короткая жизнь окончена, здесь, в тюрьме. Это случилось на рассвете. За три часа до конца ему объявили, что он свободен.
Следующее утро.
Говорят, он лежит в мертвецкой. Возле него - другой юноша, немного старше, лет восемнадцати, тоже с закрытыми навсегда глазами. Говорят, хоронить будут сегодня, кажется, в два часа Хлопочут, чтобы меня допустили к нему. Друзья толпой стоят у ворот.
6 часов.
Ждала все эти часы, думала, что разрешать пройти к нему. То давали разрешение, то отказывали.
Много раз бросалась я идти туда, но мне запретили. Наконец, прислали разрешение подойти к окну, и из окна коридора посмотреть. когда пронесут его.
Взяли слово, что я буду спокойна... И-на открыла форточку для меня. Ворвался ветер, раздался оглушительный выстрел - и стекла окна посыпались во все стороны.-Это караульный стрелял, чтобы я не смотрела.
{104} Я закричала на него... Когда он узнал все, он отошел и велел и другим не стрелять.
Принесли Кирилла на руках и перед моим окошечком, - стоя лицом к тюрьме, - священник отслужил панихиду.
Унесли Кику из тюрьмы на руках. Несли в гробу. Получила записку. "Bсе друзья несут Кирилла и плачут о нем; умоляем сохранить спокойствие". (Те же друзья-художники, как я потом узнала, прикрыли и одели моего мальчика после смерти... Каждый давал, что мог. С него и юноши, который лежал возле него, было снято и унесено все вплоть до белья; мертвых и голых возвращала их тюрьма обратно.)
--
Ночью поднялась буря, небывалая, чудовищная. В жизни ничего подобного не видала. Тряслась вся тюрьма, окруженная пустырями. Тряслись стены, скрипели полы, двери, окна. Крыша, казалось, должна была нас задавить, так бил по ней сорвавшийся ветер. Окна с рамами то и дело срывались с петель, стекла ежеминутно падали и бились в куски. Никогда не забуду этой ночи...
Молча мы с И-ной сидели и прислушивались к тому, что делалось. Утром все утихло
18-го января.
Много дней не писала, не могла. В душе одно сплошное и огромное страдание.
{105}
20-го января.
Вечером вошли к нам в камеру двое мужчин в меховых шлемах. Один оказался помощником председателя Чека. Он спросил: "Где Д-ва?"
Я сидела на койке, как всегда теперь закутанная в платок. Я отозвалась, не вставая с места.
- "Ваше дело просмотрено и скоро будет окончено".
Я молчала. Он помялся.
- "Ваш сын скончался от болезни в тюрьме", - почему-то прибавил он.
Я продолжала молчать.
{109}
ЛАГЕРЬ
25-го января.
Нас приговорили, И-ну и меня, к трем годам принудительных работ и перевели в лагерь. Пришли за нами вчера на рассвете.
Громко за дверью крикнули: "Д-ва, И-на, в лагерь".
Еле успели одеться, схватили вещи, пришли торопить. Двойра и Мария Павловна плакали. - Выйти из тюрьмы мне было еще невыносимее, чем оставаться.
Тюрьма как-то срослась с моим горем. А тут нужно выходить и все разрывать опять...
Я холодно спустилась вниз. Внизу перерыли нам карманы и книги и отпустили. Сухо простились с начальством. Конвойные отвели нас в мужскую тюрьму.
Дрогнуло сердце при виде места, где еще так недавно прощались мы с Кикой. Портрет Ленина там же, но как все изменилось!
{110} В прихожей - солдаты, как тогда. Всюду винтовки. Один солдат подошел, заговорил и вдруг вспомнил "мальчика в кэпке". Он его почему-то запомнил. - "Как же, как же не помнить". - Он видимо искренно пожалел его, когда узнал все.
Наконец, нас повели к лагерю. День был сильно ветреный, шли быстро и молча, сначала по дороге, потом по грубо вспаханному полю. Куски земли были так велики, что мы то и дело спотыкались, и сухая земля засыпала ноги.
Шла довольно большая толпа. Двигались очень быстро, как всегда. Слабые и больные отставали. На них кричали конвойные. Было несколько на вид тифозных или только что вставших от тифа. Особенный цвет их лица бросался в глаза.
Они еле передвигались, но старались не отставать. Одна молодая женщина с горящими щеками вся разрывалась от кашля. Она сурово шла, не оглядываясь и стараясь не отстать, но была не в силах, и на нее тоже покрикивали.
Нас привели к огромному, красному зданию, где во дворе сидела и стояла большая, терпеливая толпа. Женщины и мужчины находились вместе. Через двор провели в какую-то грязную комнату, потом в другую. Долго ждали среди людей, мешков и узлов.
Сели на свертки. Молодая женщина с суровым лицом продолжала надрываться от грудного кашля. Видимо, это ее очень досадовало, {111} и, когда я ей уступила место, она резко отвернулась и что-то пробормотала. Какая-то старуха старалась ее успокоить.
Когда выкрикивали наши имена для подсчета, к нам подошел высокий мужчина и спросил нас, где молодой Д. - "Он был такой веселый, что веселил всю нашу камеру в ЧК", - добавил он.
Я ему сказала о происшедшем.
Наконец, нас позвали в контору. Пришли записать имя и пр. и "за что присуждены". На последнее не могла дать ответа и, с своей стороны, просила сообщить мне, по какому именно обвинению я приговорена. Здесь это еще не известно, обещали справиться и сообщить.
Пока я говорила у стола и молодой человек, работавший в канцелярии, рылся в толстой книге, ища сведений об аресте, я от усталости оперлась локтем о стол. Он быстро и тихо сказал: - "Вы, арестованная, помните, комендант этого не любит". - Я густо покраснела. Он прибавил: - "Я такой же арестованный, как вы".
Гневный и громкий голос коменданта слышался из другой комнаты. Пройдя все записи, мы попали в боковое крыло здания - в женское отделение. Прошли во второй этаж через какую-то залу, холодную и неприветливую, с {112} жидкими колоннами, выкрашенными под мрамор, и вошли в свою камеру - третью налево от коридора. Женщин двадцать сидело по две на постелях, все закутанные, поджав ноги.
Часть окон была выбита, отовсюду дуло, и так как огромное помещение было не топлено, я поняла, почему они так сидели. Только закутавшись можно было выдержать этот нестерпимый холод. Все были очень растрепаны. Среди сидящих оказались Роза Вакс и Манька "мешигенер".
Со стриженной Манькой обнялись. Это ли или другая причина привела ее в какой-то восторг. Начались крики, хохот, возня. Она то бросалась на Розу, стараясь повалить ее на постель, то бросалась ее целовать. Эти истерические выходки и в особенности свист беззубого рта так раздражали меня, что у меня стало проглядывать негодование. Я так ужасно страдала и была утомлена, что мечтала только об одном - о покое.
Видя мое нетерпение, Манька еще боле безумствовала. Так продолжалось несколько часов.
С Розой мы встретились сухо. Она за это время похорошела, и ярче показались мне искусственные пятна на ее щеках.
Под окном сидела женщина, повязанная платком. Она была беременна, на последних днях; ее увели в этот же вечер - начались роды.
{113} И-ной и мне дали постель на обеих. Мы так и остались в шубах. Безотрадность и уныние полное. Манька продолжала свои выходки. Украдкой она смотрела на меня и вдруг сказала; - "Это я нарочно, чтобы вас рассердить. Я знаю, что вы хотите покоя. Манька все знает и больше не будет шуметь". Она сразу затихла, даже двигается тихо.
Вечером.
За пищей приходится идти в далекий флигель. Там собираются мужчины и женщины со своими кружками. Переход по холодному двору и долгое ожидание очереди хуже, чем в тюрьме. Там все приносили.
Может быть, я это особенно остро чувствую, из за отсутствия ботинок и почти полного отсутствия чулок.
Вечером пришли проверить, подсчитать нас - все ли налицо. Пришли солдаты и один надзиратель, очень грубый - какой-то "Шура". Его все знают.
Пришла староста лагеря, молодая, смуглая женщина, и заявила, что утром нам надо встать до рассвета и идти в баню. - Я пробовала возразить. - Мне кажется, я не в силах, но староста головой указывает на "Шуру" и дает "добрый совет" идти, иначе "все может быть".
{114} Еще темно, когда мы встаем. В камере все еще спят.
Ведут только вновь пришедших из тюрьмы, чтобы не разносить заразы. То-то опомнились! А там лежали целыми днями с сыпнотифозными и не хотели удалить их.
Говорят, будет и дезинфекция одежды. Всякий берет одеяло, подушку, мочалу и немного одежды. Путь предстоит очень длинный: нужно идти через весь город, - в другую сторону его, - верст шесть, не меньше.
Узлы наши уже с самого начала кажутся тяжелыми, и один студент предлагает нести. Арестованных много, верно собрали за несколько дней,- мы окружены конвоем.
Мужчин, как всегда, особенно много. Я пробовала идти по тротуару. Нельзя, - арестованным надо идти по мостовой. Мостовая отвратительная, вся изрытая, и опять вопрос моих ног. Опять эти туфли, у которых подошвы так тонки, что гнутся от камней. У И-ной и у меня сильно болят еще ноги от непривычной ходьбы.
Два слишком месяца сидения на корточках сделали свое дело, и ноги буквально не повинуются. - Под коленями невыносимая боль.
Мне так тяжело на душе, что и это все равно, внутренняя боль настолько ужаснее. Идем все по возможности скоро. Присутствие узлов затрудняет переход. Конвойные, как {115} всегда, кричат.
Наконец, дошли; бани на окраин города с другого конца; добрались до какого-то двора.
Там И-на и я без сил свалились на камни. Ждали очень долго. Наконец позвали и отделили мужчин от женщин. Всем велели раздеться и сдать одежду. Пришлось еще долго ждать. - То и дело открывались двери в мужское отделение, и видны были мужчины, раздетые, ожидающие очереди, как и мы.
В середине дня пришли и сказали, что воды нет, а потому бани и дезинфекции не будет. - И для этого мы промучились столько часов!
Послышался ропот, но нечего было делать, надо было вернуться...
Оттого, что за целый день мы в рот ничего не брали, захотели пить, и И-на попросила стакан воды.. - Оказалось, что воды нет, и нам было отказано.
Возвращение было тем труднее, что некоторые из женщин отставали. Одни покупали сдобное, большей частью семечки, другие же заходили к своим близким по дороге.
К этим остановкам часовые относились сочувственно и не торопили. Приходилось посреди улицы ожидать отстающих. Только к вечеру, когда уже совсем стемнело, вернулись мы в лагерь.
Узнав, что обед нам не оставлен и кипятка уже нет, мы молча, без сил легли на постель. Ни слова не было сказано даже между нами.
Стиснувши зубы от страдания, мы легли рядом, И-на и я.
Рано утром проснулась и вспомнила вчерашнюю прогулку по городу. Не могло не быть известно (Потом узнала, что не только известно было, но всегда так практиковалось.) начальству, что воды нет, паров нет и что поэтому ни о каких банях и дезинфекциях и речи не могло быть.
Но теоретически, на бумаге стояло "водить арестованных в баню", и это делалось для виду.
Перед всем городом молча проходили эти толпы. Сколько раз и я их видела из окна Х-ой улицы; все было в порядке, да, действительно, арестованных вели в баню.
Следующий день.
Так разбита, что не только встать, есть и пить не могу, но даже не могу поднять головы. И-на кладет компрессы и озабоченно сидит возле меня на постели, требуя, чтоб я пошла к врачу.
Только что вошла староста, смеется, говорит, знала, что будет так. "Так всегда, только требуется идти ", - и она не хотела предупредить. Я отвернулась, что-то мне в ней не нравится.
{117}
Вечером.
Лежу без движения и почти без мысли. - Все отняли у меня, осталось равнодушное, полумертвое тело... И-на все хлопочет; приносила в горшочке поесть, но я видеть не могу этот кандер, а здесь он еще хуже тем, что густой. - Другие радуются гуще.
30-го пошли к врачу. Длинный ряд больных в коридорах. Бледные, страшные люди; самые тяжелые больные сидят на единственной скамейке. У крыльца карета постоянно отъезжает, все вывозит тифозных.
Врач осмотрел, написал - поместить в больницу нервнобольных. Я вышла с твердой решимостью остаться здесь. И-ной не разрешат следовать за мной, значит остаюсь и я. Она одна смягчает мою боль здесь.
5-го февраля.
Сегодня утром вошел комендант лагеря. Молодой человек в военной форме - еврей Гельман. Шел какой-то подсчет, вошло несколько человек.
Я подошла к нему и сказала, что раз я отбываю наказание - три года принудительных работ, - я хотела бы знать, в чем именно {118} я обвиняюсь. - "Вероятно, в контрреволюции" - сказал он и улыбнулся. Потом обещал выяснить и велел справиться в канцелярии. И-на в таком же неведении, как и я.
Из надзирателей один только груб и отвратителен это знаменитый краснощекий "Шура". Его весь лагерь знает за шутки и жестокость. Говорят избивает заключенных. А жена его - тонкое создание с лицом кроткого ангела. Она сестра милосердия.
5-го февраля.
На душе такая боль, что писать не могу. Лежу со стиснутыми зубами. Удар оказался сильнее меня, не могу с ним справиться. Я вся раздавлена.
6-го февраля.
Сегодня с утра появилась Адочка. Легкая, как птичка, вспорхнула к нам. Пошли поцелуи и "турка" (Любимая тюремная песня.) сейчас вспомнили. Оказалось, не расстреляли, приговорили к пяти годам. Рады. Смеемся. Смотрим на Адочку, она была в отпуску в городе, - отъелась, оделась и пополнела. На ногах уже не голубой атлас.
Свою постель она сейчас нам отдала; говорить, она немного шире.
{119} Я взглянула на Розу. Она злобно на все смотрит. На щеках два красных пятна.
В нашей камер все больше сидят по обвинению в переходе границы. Так и называются - "Румграница". Большая половина камеры такая. Есть приговоренные на три года, на пять и более; более счастливые на один год, но все одинаково ждут амнистии.
Некоторых задержали в дороге, поэтому вещей совсем не осталось. Отобрали все, что на них было. Многие без белья. Одна богачка сидит, на одной ноге башмак мужа, черный, на другой свой, коричневый. Растерялась при арест и не то надела. Но почти все, и эта богачка, не унывают, смеются над своими несчастиями.
Внизу уборные и проститутки. Это составляет отдельный этаж.
Уборные внизу ужасающие. Грязь такая, что страшно к ним подойти. Ни одна дверь не запирается, все болтается, от ветра шумит и скрипит. Здесь еще большее разрушение, чем в тюрьме. Все окна пробиты, - от них и от стен дует холодный втер.
Тюрьма как-то вся скована, сдавлена, здесь же точно все открыто на все четыре стороны ...
{120} Мне здесь еще тяжелее. Во всяком случай беспокойнее...
За каждой кружкой кипятка приходится ходить в кухню, во флигель, через этот ужасный двор, и стоять часами. Очередь на все, - на кандер, на кипяток, на хлеб.
Мужчины стоят тут же, и все выдается по билетам. Эти дни такие метели, что это особенно тяжело. Я совсем растеряна от холода и беспорядка здесь.
Двери шумно хлопают каждую минуту, так как тут свободно входят и выходят.
Перестала ставить числа: не могу сосредоточиться, как в тюрьме, да и не все ли равно? - Все дни одинаково ужасны. На душе страдание, которое не знает предела, не имеет границы, а кругом этот шум и свист, которые раздражают. Зала с жидкими колонками. особенно уныла. Каждый день прохожу и не могу привыкнуть, - каждый раз замечаю это убожество, эту скуку.
Краны внизу обмерзли, отовсюду висят длинные льдины, лед бьют руками, чтобы мыться, а руки вспухают от холода.
Во двор эти дни не выходила. Страдаю, больна, лежу, завернувшись в шубу. Мысль {121} о Кике день и ночью не дает покоя. Встают перед глазами его последние дни, когда, быть может, он звал меня.
Сегодня разрешили увидеть друзей. Это - в первый раз. Пришли из города. Разрешили увидеться только у ворот. Успели на ветру сказать только несколько слов. Потом солдат закричал и захлопнул ворота, - ожидали коляску коменданта. Я очень волновалась при мысли о встрече. Порыв ветра разогнал тяжелые мысли, он так сильно бил по лицу.
Суп получаем в кухне из кубов, льют из огромных ложек. Льет человек, который стоит высоко над кубом. Я неловко беру, всегда боюсь, что кипяток потечет по пальцам.
Сегодня вызвали в канцелярию; помещается в другом доме. Там в очень тепло натопленной комнате, которая приятно поражает после наших холодов, стоял комендант. Он задал ряд вопросов: где я работала? - что писала? - в какой мастерской? Боясь, что сейчас последует просьба делать портреты "вождей", я поспешила сказать, что не умею. "Другую работу могу сделать". Он, кажется, понял, но не настаивал. Что-то {122} неопределенное сказал об украшении зала в лагере. - Он был явно чем-то недоволен и нетерпелив, но сошло.
Я тогда же решила просить художников помочь и в украшениях. Я не в силах украшать эти помещения - скажу, что больна. Уходя, подошла к огромным толстым книгам где записаны "дела". Попросила показать мни обвинение. Прочла - "Д. присудить к трем годам принудительных работ за переезд границы". Это неожиданно. У Иной то же обвинение.
Не пишу эти дни.. В душе тоска, и боль так сильна, что могу только страдать. Все корчится внутри от боли, все съедено этой болью. - Могу только молчать.
Несколько дней спустя.
По утрам та же уборка, что в тюрьме, но здесь нет очереди. Убирает кто хочет. Обыкновенно делает это "румграница". Их много, и делают они это весело. Видимо, мысли о переезде дали веселое настроение. - Поражает их бодрость. Все ждут амнистии, чтобы вновь пытаться бежать. Есть такие, что вернулись сюда по два, три раза. И всегда по тому же делу - "переезд границы".
{123} Богачка с непарными башмаками сегодня вполголоса рассказала, как сбросила в воду огромное состояние, чтобы "не перехватили".
Удивительно силен ореол большого состояния. "Богачка" - теперь неимущая, но все-таки окружена особым почтением.
Странно, - в тюрьме было больше "личностей". Здесь я меньше различаю все одного уровня, вероятно, усталость сказывается во мне. Но и здесь Вакс, Манька, Адочка ярче остальных.
Роза держит себя иначе. Точно она не смеет быть прежней. Зато, красится больше. Близость мужчин ее, видимо, волнует, - щеки ярко алого цвета.
Сегодня волнение. Комендант не в духе, а когда начальство гневается, весь лагерь боится и не смеет подойти к нему. Сразу падают все надежды, никто не просит отпуска, даже если рассчитывают на него. Всякий молча отходит в сторону.
Даже Манька, его любимица, не смеет приставать. Она за спиной у него прикусила язык и кивает головой. Говорят, он дал какой-то женщине отпуск, и та не вернулась во время. Ему сильно досталось от ЧК, а нам перепадает {124} от него. Все присмирили. Встретят эту женщину все плохо.
--
Сегодня большое происшествие. Роза Вакс не в милости; нагрубила коменданту. Взяла к себе на ночь в постель солдата. Начальство узнало, а она еще нагрубила. Наказание сильное. Ее заперли на месяц в погреб, в полную темноту. Забили окно досками. Холод, говорят, нестерпимый. Еда горячая только через день. Лежать придется на полу, тюфяк не разрешен, - и так тридцать дней. Это для надменной Розы не легко. Я ее ненавижу, но чувствую всю бесчеловечность такого поступка.
Ее уже нет с нами; я рада, что не видела, когда ее увели. Говорят, шла спокойно. Так и должно было быть. Но, возможно, не выдержит. Характера она все-таки большого, эта женщина.
Невольно вспомнила ее красивые большие руки.
Вчера меня снова вызвал комендант в канцелярию. Поставил ряд вопросов и объявил, что отпускает в город на сутки для отдыха (на поруки). Значить выхлопотали друзья. Приняла известие спокойно, без всякой радости. Радости не может быть без Кики. Его нет, и все стало мне безразлично. Я поблагодарила и, не торопясь, ушла.
{125} Вышла из дверей, у которой стояла толпа любопытных, жадно ловящих всякий слух о близких и родных. Стоят терпеливо, часами, Многие с корзинами. Солдат тотчас пропустил по записке коменданта.
Была у друзей. Выйдя из ворот, все оборачивалась, казалось, конвойные идут за мной. Не радостен выход. Внутри все та же постоянная раздающая боль... Бессильна перед ней.
Узнала, что все вещи, а значит и все работы наши, конфискованы. Художники усердно хлопочут о возвращении работ.
Вернулась на рассвете. Шла быстро, не оборачиваясь, на улицах еще не продавались булки, и не было извозчиков. На углу возле дома увидела художницу Сильвию, милую Сильвию. Она шла навстречу мне и прошла со мной до лагеря.
Дорога скучная и длинная, по темным улицам и голому выгоравшему полю. Ветер дул все время в лицо. Наконец, дошли до красного здания. Открылись ворота - и я опять за стеной. Теперь очередь И-ной.
Днем слышен звонок, и толпы женщин двигаются к флигелю за едой, за кипятком.
{126} С другой стороны, другая толпа - мужчины - за тем же. Встречаются во дворе. Многие рады встрече. Группами стоят и сидят на подоконниках. Здесь это разрешено. Потеплело, и двор почернел от людей, как муравейник. Из окна я вижу все, но вниз не схожу, - сил нет.
По воскресениям оживает камера, приходят родственники, знакомые всегда шумно - с большими корзинами в руках. Несколько часов слышен гул от разговоров. Даже зала с колонками оживает. Но больше сидят на постелях.
Подымаясь сегодня по лестнице, встретила ту самую бедную женщину, которая когда-то так убивалась в ЧК. Увидевши, вспомнила, как слезы ее никогда не высыхали. Фонтан остановился. Теперь к ней дочурка ходит, и она улыбается. Мы обнялись; я рада за нее.
Холод нестерпимый, руки коченеют, воды нет, на кранах висят длинные льдины. Шуб не снимаем, и от тяжести их и от холода тяжелеет голова и тянет ко сну.
Манька, не долго думая, разрубила две табуретки и зажгла огонь. Быстро и ярко {127} осветилась камера. Думала с Розе - каково ей теперь? Ужас охватывает. В камере никто не жалеет ее.
Появилась среди гуляющих еще женщина-врач, откуда-то из Кавказа. Говорит, замужем за турком, и очень была богата. Дело серьезное, их задержали где-то с судном - на нем оказались большие запасы зерна для добровольческой армии. Лицо серьезное, вдумчивое, ухаживает за сыпнотифозными. С ними спит. Сама еще молода и не болела, но говорит: "все равно, везде плохо". Тут помочь можно, и не умрет с голоду-"все-таки больным больше присылают". Вот она в этом аду и поселилась и ждет, когда заболеет.
Богатая еврейка с мальчиком исчезли. Они отпущены на свободу. За ними водилось много грехов, много золота, брильянтов, денег и фальшивый добровольческий паспорт для старшего сына. Задержаны все на границе. Она сама говорила мне, что отпустить не могут. Однако, отпустили. Пробыла всего 10 дней.
Днем.
Обедня кончена. Валя умудрилась под крестом передать все двенадцать записок в руку мужу. Из за выноса креста разрешили {100} женщинам спуститься вниз. Мария Павловна с блестящими глазами видела того, кого хотела. Одна Двойра мрачно смотрела на дорогу.
Улучшения пищи нет и на Крещение. Рухнули надежды, как карточный дом. Крещенский день ясен и светел. Дует бодрящий втер. Все зашагали быстрее во двор. Даже маленькие кустики точно выпрямились. Правда - праздник; кустики без одеял: - в праздник не выбивают пыли. Шла с немкой, фанатична она очень. "Deutschland uber alles". ("Германия- превыше всего", ldn-knigi)
Вечером.
Неужели привычка к тюрьме? Сегодня мне показалось, что я привыкла. День прошел, как и всякий другой. Да, забыла, на прогулке не было женщины-врача. Уже заболела сыпным тифом; бурно проходит. И-на побежала, как всегда, на помощь. Отрезала длинные волосы, переодела. Держит ее: она в бреду кидается.
Вечером выпустили Тюрину. Она лежала в тюремной больнице; сыпного тифа у нее так и не было. Она поправлялась. Ей объявили свободу и без допроса после трех месяцев отпустили домой. Мария Павловна пошла помочь ей одеться. Застала ее в постели. Ночь уже наступила, была метель, и до города далеко. Старались ее убедить остаться до утра, но старуха верна себе, она твердо, не колеблясь пошла, от помощи отказалась.
{101}
7-го января утром.
Ночь у меня опять очень тревожна. Стараюсь понять, но схватить не могу. Тревога остается целый день, и сумасшедшее биение сердца.
2 часа спустя.
"Окончательно добились. Кику увезем сегодня или завтра". Вот записка на коленях. Радостно на нее смотрю... Хочется верить в лучшее. Какое-то спокойствие вошло вместе с этой запиской. Спокойно взяла работу в руки; радостно двигается игла. Все починки.
На прогулке тот же бодрый вчерашний шаг. Вечер тихо прошел у лампадки, тихо говорили, поджав ноги. Ночью опять тревога, а луна так светло легла на лицо...
5-го января.
Вчерашний покой пропал. Опять безумная тревога. Ночью беспокойно билось сердце - удары его слышала всю ночь. Взяла работу, чтобы успокоиться...
Положительно, если нас не отпустят скоро, от чулок ничего не останется. - Просить пищу могу, - а одежду не могу. Знаю, как все художники бедны, - те, что посылают... А у меня под короткой шубкой видны дыры вдоль всей ноги.
{102} Шью и думаю о Кике. Может быть, его уже отвезли. Весело светить солнце. Кроме неба, ничего не видно; чтобы увидеть, надо стать на скамью.
Вернулась с прогулки. Оказалось, вся земля покрыта снегом. Из окна не видно было. Очень мягко упал он. Рядом с нами в маленькой камере беременная женщина с трехлетним мальчиком. Ребенок привык к тюрьме, как к дому.
9-го января утром.
Ночь ужасная, без сна. Все та же беспричинная тревога, ожидание чего-то. - Только утром, на рассвете, заснула и все забыла... Но тотчас же проснулась, точно от большого падения, громко закричала и вскочила. Посмотрела вокруг себя - все опали спокойным сном, одна я тряслась.
12 часов.
Обычная прогулка. На воздухе немного успокоилась. День тихий, без ветра. Как только вернулись, позвали И-ну в контору. Ее одну - без меня. Она долго не возвращалась, я отложила работу. Все смотрела в дверь. Наконец И-на вернулась, но странная, - в глаза не смотрит, - и глаза красные.
{103}
Вечером.
Я поняла все... и растущую тревогу. Кирилла не стало. Его короткая жизнь окончена, здесь, в тюрьме. Это случилось на рассвете. За три часа до конца ему объявили, что он свободен.
Следующее утро.
Говорят, он лежит в мертвецкой. Возле него - другой юноша, немного старше, лет восемнадцати, тоже с закрытыми навсегда глазами. Говорят, хоронить будут сегодня, кажется, в два часа Хлопочут, чтобы меня допустили к нему. Друзья толпой стоят у ворот.
6 часов.
Ждала все эти часы, думала, что разрешать пройти к нему. То давали разрешение, то отказывали.
Много раз бросалась я идти туда, но мне запретили. Наконец, прислали разрешение подойти к окну, и из окна коридора посмотреть. когда пронесут его.
Взяли слово, что я буду спокойна... И-на открыла форточку для меня. Ворвался ветер, раздался оглушительный выстрел - и стекла окна посыпались во все стороны.-Это караульный стрелял, чтобы я не смотрела.
{104} Я закричала на него... Когда он узнал все, он отошел и велел и другим не стрелять.
Принесли Кирилла на руках и перед моим окошечком, - стоя лицом к тюрьме, - священник отслужил панихиду.
Унесли Кику из тюрьмы на руках. Несли в гробу. Получила записку. "Bсе друзья несут Кирилла и плачут о нем; умоляем сохранить спокойствие". (Те же друзья-художники, как я потом узнала, прикрыли и одели моего мальчика после смерти... Каждый давал, что мог. С него и юноши, который лежал возле него, было снято и унесено все вплоть до белья; мертвых и голых возвращала их тюрьма обратно.)
--
Ночью поднялась буря, небывалая, чудовищная. В жизни ничего подобного не видала. Тряслась вся тюрьма, окруженная пустырями. Тряслись стены, скрипели полы, двери, окна. Крыша, казалось, должна была нас задавить, так бил по ней сорвавшийся ветер. Окна с рамами то и дело срывались с петель, стекла ежеминутно падали и бились в куски. Никогда не забуду этой ночи...
Молча мы с И-ной сидели и прислушивались к тому, что делалось. Утром все утихло
18-го января.
Много дней не писала, не могла. В душе одно сплошное и огромное страдание.
{105}
20-го января.
Вечером вошли к нам в камеру двое мужчин в меховых шлемах. Один оказался помощником председателя Чека. Он спросил: "Где Д-ва?"
Я сидела на койке, как всегда теперь закутанная в платок. Я отозвалась, не вставая с места.
- "Ваше дело просмотрено и скоро будет окончено".
Я молчала. Он помялся.
- "Ваш сын скончался от болезни в тюрьме", - почему-то прибавил он.
Я продолжала молчать.
{109}
ЛАГЕРЬ
25-го января.
Нас приговорили, И-ну и меня, к трем годам принудительных работ и перевели в лагерь. Пришли за нами вчера на рассвете.
Громко за дверью крикнули: "Д-ва, И-на, в лагерь".
Еле успели одеться, схватили вещи, пришли торопить. Двойра и Мария Павловна плакали. - Выйти из тюрьмы мне было еще невыносимее, чем оставаться.
Тюрьма как-то срослась с моим горем. А тут нужно выходить и все разрывать опять...
Я холодно спустилась вниз. Внизу перерыли нам карманы и книги и отпустили. Сухо простились с начальством. Конвойные отвели нас в мужскую тюрьму.
Дрогнуло сердце при виде места, где еще так недавно прощались мы с Кикой. Портрет Ленина там же, но как все изменилось!
{110} В прихожей - солдаты, как тогда. Всюду винтовки. Один солдат подошел, заговорил и вдруг вспомнил "мальчика в кэпке". Он его почему-то запомнил. - "Как же, как же не помнить". - Он видимо искренно пожалел его, когда узнал все.
Наконец, нас повели к лагерю. День был сильно ветреный, шли быстро и молча, сначала по дороге, потом по грубо вспаханному полю. Куски земли были так велики, что мы то и дело спотыкались, и сухая земля засыпала ноги.
Шла довольно большая толпа. Двигались очень быстро, как всегда. Слабые и больные отставали. На них кричали конвойные. Было несколько на вид тифозных или только что вставших от тифа. Особенный цвет их лица бросался в глаза.
Они еле передвигались, но старались не отставать. Одна молодая женщина с горящими щеками вся разрывалась от кашля. Она сурово шла, не оглядываясь и стараясь не отстать, но была не в силах, и на нее тоже покрикивали.
Нас привели к огромному, красному зданию, где во дворе сидела и стояла большая, терпеливая толпа. Женщины и мужчины находились вместе. Через двор провели в какую-то грязную комнату, потом в другую. Долго ждали среди людей, мешков и узлов.
Сели на свертки. Молодая женщина с суровым лицом продолжала надрываться от грудного кашля. Видимо, это ее очень досадовало, {111} и, когда я ей уступила место, она резко отвернулась и что-то пробормотала. Какая-то старуха старалась ее успокоить.
Когда выкрикивали наши имена для подсчета, к нам подошел высокий мужчина и спросил нас, где молодой Д. - "Он был такой веселый, что веселил всю нашу камеру в ЧК", - добавил он.
Я ему сказала о происшедшем.
Наконец, нас позвали в контору. Пришли записать имя и пр. и "за что присуждены". На последнее не могла дать ответа и, с своей стороны, просила сообщить мне, по какому именно обвинению я приговорена. Здесь это еще не известно, обещали справиться и сообщить.
Пока я говорила у стола и молодой человек, работавший в канцелярии, рылся в толстой книге, ища сведений об аресте, я от усталости оперлась локтем о стол. Он быстро и тихо сказал: - "Вы, арестованная, помните, комендант этого не любит". - Я густо покраснела. Он прибавил: - "Я такой же арестованный, как вы".
Гневный и громкий голос коменданта слышался из другой комнаты. Пройдя все записи, мы попали в боковое крыло здания - в женское отделение. Прошли во второй этаж через какую-то залу, холодную и неприветливую, с {112} жидкими колоннами, выкрашенными под мрамор, и вошли в свою камеру - третью налево от коридора. Женщин двадцать сидело по две на постелях, все закутанные, поджав ноги.
Часть окон была выбита, отовсюду дуло, и так как огромное помещение было не топлено, я поняла, почему они так сидели. Только закутавшись можно было выдержать этот нестерпимый холод. Все были очень растрепаны. Среди сидящих оказались Роза Вакс и Манька "мешигенер".
Со стриженной Манькой обнялись. Это ли или другая причина привела ее в какой-то восторг. Начались крики, хохот, возня. Она то бросалась на Розу, стараясь повалить ее на постель, то бросалась ее целовать. Эти истерические выходки и в особенности свист беззубого рта так раздражали меня, что у меня стало проглядывать негодование. Я так ужасно страдала и была утомлена, что мечтала только об одном - о покое.
Видя мое нетерпение, Манька еще боле безумствовала. Так продолжалось несколько часов.
С Розой мы встретились сухо. Она за это время похорошела, и ярче показались мне искусственные пятна на ее щеках.
Под окном сидела женщина, повязанная платком. Она была беременна, на последних днях; ее увели в этот же вечер - начались роды.
{113} И-ной и мне дали постель на обеих. Мы так и остались в шубах. Безотрадность и уныние полное. Манька продолжала свои выходки. Украдкой она смотрела на меня и вдруг сказала; - "Это я нарочно, чтобы вас рассердить. Я знаю, что вы хотите покоя. Манька все знает и больше не будет шуметь". Она сразу затихла, даже двигается тихо.
Вечером.
За пищей приходится идти в далекий флигель. Там собираются мужчины и женщины со своими кружками. Переход по холодному двору и долгое ожидание очереди хуже, чем в тюрьме. Там все приносили.
Может быть, я это особенно остро чувствую, из за отсутствия ботинок и почти полного отсутствия чулок.
Вечером пришли проверить, подсчитать нас - все ли налицо. Пришли солдаты и один надзиратель, очень грубый - какой-то "Шура". Его все знают.
Пришла староста лагеря, молодая, смуглая женщина, и заявила, что утром нам надо встать до рассвета и идти в баню. - Я пробовала возразить. - Мне кажется, я не в силах, но староста головой указывает на "Шуру" и дает "добрый совет" идти, иначе "все может быть".
{114} Еще темно, когда мы встаем. В камере все еще спят.
Ведут только вновь пришедших из тюрьмы, чтобы не разносить заразы. То-то опомнились! А там лежали целыми днями с сыпнотифозными и не хотели удалить их.
Говорят, будет и дезинфекция одежды. Всякий берет одеяло, подушку, мочалу и немного одежды. Путь предстоит очень длинный: нужно идти через весь город, - в другую сторону его, - верст шесть, не меньше.
Узлы наши уже с самого начала кажутся тяжелыми, и один студент предлагает нести. Арестованных много, верно собрали за несколько дней,- мы окружены конвоем.
Мужчин, как всегда, особенно много. Я пробовала идти по тротуару. Нельзя, - арестованным надо идти по мостовой. Мостовая отвратительная, вся изрытая, и опять вопрос моих ног. Опять эти туфли, у которых подошвы так тонки, что гнутся от камней. У И-ной и у меня сильно болят еще ноги от непривычной ходьбы.
Два слишком месяца сидения на корточках сделали свое дело, и ноги буквально не повинуются. - Под коленями невыносимая боль.
Мне так тяжело на душе, что и это все равно, внутренняя боль настолько ужаснее. Идем все по возможности скоро. Присутствие узлов затрудняет переход. Конвойные, как {115} всегда, кричат.
Наконец, дошли; бани на окраин города с другого конца; добрались до какого-то двора.
Там И-на и я без сил свалились на камни. Ждали очень долго. Наконец позвали и отделили мужчин от женщин. Всем велели раздеться и сдать одежду. Пришлось еще долго ждать. - То и дело открывались двери в мужское отделение, и видны были мужчины, раздетые, ожидающие очереди, как и мы.
В середине дня пришли и сказали, что воды нет, а потому бани и дезинфекции не будет. - И для этого мы промучились столько часов!
Послышался ропот, но нечего было делать, надо было вернуться...
Оттого, что за целый день мы в рот ничего не брали, захотели пить, и И-на попросила стакан воды.. - Оказалось, что воды нет, и нам было отказано.
Возвращение было тем труднее, что некоторые из женщин отставали. Одни покупали сдобное, большей частью семечки, другие же заходили к своим близким по дороге.
К этим остановкам часовые относились сочувственно и не торопили. Приходилось посреди улицы ожидать отстающих. Только к вечеру, когда уже совсем стемнело, вернулись мы в лагерь.
Узнав, что обед нам не оставлен и кипятка уже нет, мы молча, без сил легли на постель. Ни слова не было сказано даже между нами.
Стиснувши зубы от страдания, мы легли рядом, И-на и я.
Рано утром проснулась и вспомнила вчерашнюю прогулку по городу. Не могло не быть известно (Потом узнала, что не только известно было, но всегда так практиковалось.) начальству, что воды нет, паров нет и что поэтому ни о каких банях и дезинфекциях и речи не могло быть.
Но теоретически, на бумаге стояло "водить арестованных в баню", и это делалось для виду.
Перед всем городом молча проходили эти толпы. Сколько раз и я их видела из окна Х-ой улицы; все было в порядке, да, действительно, арестованных вели в баню.
Следующий день.
Так разбита, что не только встать, есть и пить не могу, но даже не могу поднять головы. И-на кладет компрессы и озабоченно сидит возле меня на постели, требуя, чтоб я пошла к врачу.
Только что вошла староста, смеется, говорит, знала, что будет так. "Так всегда, только требуется идти ", - и она не хотела предупредить. Я отвернулась, что-то мне в ней не нравится.
{117}
Вечером.
Лежу без движения и почти без мысли. - Все отняли у меня, осталось равнодушное, полумертвое тело... И-на все хлопочет; приносила в горшочке поесть, но я видеть не могу этот кандер, а здесь он еще хуже тем, что густой. - Другие радуются гуще.
30-го пошли к врачу. Длинный ряд больных в коридорах. Бледные, страшные люди; самые тяжелые больные сидят на единственной скамейке. У крыльца карета постоянно отъезжает, все вывозит тифозных.
Врач осмотрел, написал - поместить в больницу нервнобольных. Я вышла с твердой решимостью остаться здесь. И-ной не разрешат следовать за мной, значит остаюсь и я. Она одна смягчает мою боль здесь.
5-го февраля.
Сегодня утром вошел комендант лагеря. Молодой человек в военной форме - еврей Гельман. Шел какой-то подсчет, вошло несколько человек.
Я подошла к нему и сказала, что раз я отбываю наказание - три года принудительных работ, - я хотела бы знать, в чем именно {118} я обвиняюсь. - "Вероятно, в контрреволюции" - сказал он и улыбнулся. Потом обещал выяснить и велел справиться в канцелярии. И-на в таком же неведении, как и я.
Из надзирателей один только груб и отвратителен это знаменитый краснощекий "Шура". Его весь лагерь знает за шутки и жестокость. Говорят избивает заключенных. А жена его - тонкое создание с лицом кроткого ангела. Она сестра милосердия.
5-го февраля.
На душе такая боль, что писать не могу. Лежу со стиснутыми зубами. Удар оказался сильнее меня, не могу с ним справиться. Я вся раздавлена.
6-го февраля.
Сегодня с утра появилась Адочка. Легкая, как птичка, вспорхнула к нам. Пошли поцелуи и "турка" (Любимая тюремная песня.) сейчас вспомнили. Оказалось, не расстреляли, приговорили к пяти годам. Рады. Смеемся. Смотрим на Адочку, она была в отпуску в городе, - отъелась, оделась и пополнела. На ногах уже не голубой атлас.
Свою постель она сейчас нам отдала; говорить, она немного шире.
{119} Я взглянула на Розу. Она злобно на все смотрит. На щеках два красных пятна.
В нашей камер все больше сидят по обвинению в переходе границы. Так и называются - "Румграница". Большая половина камеры такая. Есть приговоренные на три года, на пять и более; более счастливые на один год, но все одинаково ждут амнистии.
Некоторых задержали в дороге, поэтому вещей совсем не осталось. Отобрали все, что на них было. Многие без белья. Одна богачка сидит, на одной ноге башмак мужа, черный, на другой свой, коричневый. Растерялась при арест и не то надела. Но почти все, и эта богачка, не унывают, смеются над своими несчастиями.
Внизу уборные и проститутки. Это составляет отдельный этаж.
Уборные внизу ужасающие. Грязь такая, что страшно к ним подойти. Ни одна дверь не запирается, все болтается, от ветра шумит и скрипит. Здесь еще большее разрушение, чем в тюрьме. Все окна пробиты, - от них и от стен дует холодный втер.
Тюрьма как-то вся скована, сдавлена, здесь же точно все открыто на все четыре стороны ...
{120} Мне здесь еще тяжелее. Во всяком случай беспокойнее...
За каждой кружкой кипятка приходится ходить в кухню, во флигель, через этот ужасный двор, и стоять часами. Очередь на все, - на кандер, на кипяток, на хлеб.
Мужчины стоят тут же, и все выдается по билетам. Эти дни такие метели, что это особенно тяжело. Я совсем растеряна от холода и беспорядка здесь.
Двери шумно хлопают каждую минуту, так как тут свободно входят и выходят.
Перестала ставить числа: не могу сосредоточиться, как в тюрьме, да и не все ли равно? - Все дни одинаково ужасны. На душе страдание, которое не знает предела, не имеет границы, а кругом этот шум и свист, которые раздражают. Зала с жидкими колонками. особенно уныла. Каждый день прохожу и не могу привыкнуть, - каждый раз замечаю это убожество, эту скуку.
Краны внизу обмерзли, отовсюду висят длинные льдины, лед бьют руками, чтобы мыться, а руки вспухают от холода.
Во двор эти дни не выходила. Страдаю, больна, лежу, завернувшись в шубу. Мысль {121} о Кике день и ночью не дает покоя. Встают перед глазами его последние дни, когда, быть может, он звал меня.
Сегодня разрешили увидеть друзей. Это - в первый раз. Пришли из города. Разрешили увидеться только у ворот. Успели на ветру сказать только несколько слов. Потом солдат закричал и захлопнул ворота, - ожидали коляску коменданта. Я очень волновалась при мысли о встрече. Порыв ветра разогнал тяжелые мысли, он так сильно бил по лицу.
Суп получаем в кухне из кубов, льют из огромных ложек. Льет человек, который стоит высоко над кубом. Я неловко беру, всегда боюсь, что кипяток потечет по пальцам.
Сегодня вызвали в канцелярию; помещается в другом доме. Там в очень тепло натопленной комнате, которая приятно поражает после наших холодов, стоял комендант. Он задал ряд вопросов: где я работала? - что писала? - в какой мастерской? Боясь, что сейчас последует просьба делать портреты "вождей", я поспешила сказать, что не умею. "Другую работу могу сделать". Он, кажется, понял, но не настаивал. Что-то {122} неопределенное сказал об украшении зала в лагере. - Он был явно чем-то недоволен и нетерпелив, но сошло.
Я тогда же решила просить художников помочь и в украшениях. Я не в силах украшать эти помещения - скажу, что больна. Уходя, подошла к огромным толстым книгам где записаны "дела". Попросила показать мни обвинение. Прочла - "Д. присудить к трем годам принудительных работ за переезд границы". Это неожиданно. У Иной то же обвинение.
Не пишу эти дни.. В душе тоска, и боль так сильна, что могу только страдать. Все корчится внутри от боли, все съедено этой болью. - Могу только молчать.
Несколько дней спустя.
По утрам та же уборка, что в тюрьме, но здесь нет очереди. Убирает кто хочет. Обыкновенно делает это "румграница". Их много, и делают они это весело. Видимо, мысли о переезде дали веселое настроение. - Поражает их бодрость. Все ждут амнистии, чтобы вновь пытаться бежать. Есть такие, что вернулись сюда по два, три раза. И всегда по тому же делу - "переезд границы".
{123} Богачка с непарными башмаками сегодня вполголоса рассказала, как сбросила в воду огромное состояние, чтобы "не перехватили".
Удивительно силен ореол большого состояния. "Богачка" - теперь неимущая, но все-таки окружена особым почтением.
Странно, - в тюрьме было больше "личностей". Здесь я меньше различаю все одного уровня, вероятно, усталость сказывается во мне. Но и здесь Вакс, Манька, Адочка ярче остальных.
Роза держит себя иначе. Точно она не смеет быть прежней. Зато, красится больше. Близость мужчин ее, видимо, волнует, - щеки ярко алого цвета.
Сегодня волнение. Комендант не в духе, а когда начальство гневается, весь лагерь боится и не смеет подойти к нему. Сразу падают все надежды, никто не просит отпуска, даже если рассчитывают на него. Всякий молча отходит в сторону.
Даже Манька, его любимица, не смеет приставать. Она за спиной у него прикусила язык и кивает головой. Говорят, он дал какой-то женщине отпуск, и та не вернулась во время. Ему сильно досталось от ЧК, а нам перепадает {124} от него. Все присмирили. Встретят эту женщину все плохо.
--
Сегодня большое происшествие. Роза Вакс не в милости; нагрубила коменданту. Взяла к себе на ночь в постель солдата. Начальство узнало, а она еще нагрубила. Наказание сильное. Ее заперли на месяц в погреб, в полную темноту. Забили окно досками. Холод, говорят, нестерпимый. Еда горячая только через день. Лежать придется на полу, тюфяк не разрешен, - и так тридцать дней. Это для надменной Розы не легко. Я ее ненавижу, но чувствую всю бесчеловечность такого поступка.
Ее уже нет с нами; я рада, что не видела, когда ее увели. Говорят, шла спокойно. Так и должно было быть. Но, возможно, не выдержит. Характера она все-таки большого, эта женщина.
Невольно вспомнила ее красивые большие руки.
Вчера меня снова вызвал комендант в канцелярию. Поставил ряд вопросов и объявил, что отпускает в город на сутки для отдыха (на поруки). Значить выхлопотали друзья. Приняла известие спокойно, без всякой радости. Радости не может быть без Кики. Его нет, и все стало мне безразлично. Я поблагодарила и, не торопясь, ушла.
{125} Вышла из дверей, у которой стояла толпа любопытных, жадно ловящих всякий слух о близких и родных. Стоят терпеливо, часами, Многие с корзинами. Солдат тотчас пропустил по записке коменданта.
Была у друзей. Выйдя из ворот, все оборачивалась, казалось, конвойные идут за мной. Не радостен выход. Внутри все та же постоянная раздающая боль... Бессильна перед ней.
Узнала, что все вещи, а значит и все работы наши, конфискованы. Художники усердно хлопочут о возвращении работ.
Вернулась на рассвете. Шла быстро, не оборачиваясь, на улицах еще не продавались булки, и не было извозчиков. На углу возле дома увидела художницу Сильвию, милую Сильвию. Она шла навстречу мне и прошла со мной до лагеря.
Дорога скучная и длинная, по темным улицам и голому выгоравшему полю. Ветер дул все время в лицо. Наконец, дошли до красного здания. Открылись ворота - и я опять за стеной. Теперь очередь И-ной.
Днем слышен звонок, и толпы женщин двигаются к флигелю за едой, за кипятком.
{126} С другой стороны, другая толпа - мужчины - за тем же. Встречаются во дворе. Многие рады встрече. Группами стоят и сидят на подоконниках. Здесь это разрешено. Потеплело, и двор почернел от людей, как муравейник. Из окна я вижу все, но вниз не схожу, - сил нет.
По воскресениям оживает камера, приходят родственники, знакомые всегда шумно - с большими корзинами в руках. Несколько часов слышен гул от разговоров. Даже зала с колонками оживает. Но больше сидят на постелях.
Подымаясь сегодня по лестнице, встретила ту самую бедную женщину, которая когда-то так убивалась в ЧК. Увидевши, вспомнила, как слезы ее никогда не высыхали. Фонтан остановился. Теперь к ней дочурка ходит, и она улыбается. Мы обнялись; я рада за нее.
Холод нестерпимый, руки коченеют, воды нет, на кранах висят длинные льдины. Шуб не снимаем, и от тяжести их и от холода тяжелеет голова и тянет ко сну.
Манька, не долго думая, разрубила две табуретки и зажгла огонь. Быстро и ярко {127} осветилась камера. Думала с Розе - каково ей теперь? Ужас охватывает. В камере никто не жалеет ее.