Сегодня, растрепанная и бледная, ворвалась к нам Роза. Она вырвалась оттуда. Через десять минут ее увели, наказание усилили. Сильная она, говорит - "не тяжело", а у самой губы синие и зуб на зуб не попадает. Быстро собрали ей хлеба.
Сегодня с утра день слез. Привели из тюрьмы двух полек-сестер. Одна вынула письмо, спрятанное на груди, от жениха. Написано за два часа до расстрела. Всего несколько слов. - "Я ухожу из этого проклятого мира. Будь спокойна, моя дорогая, я уйду достойно"; и дальше: "не жалей меня, я сделал все, что должен был сделать".
Этому юноше, проклявшему жизнь с такой горечью, было всего двадцать один год.
Рядом другая сестра в ярко-узорчатом платке на голове. "Тут только половина", объяснила она, "второй кусок был на сестре, когда ее расстреляли".
"Когда-нибудь найду на чьей-нибудь голове этот кусок, узнаю узор" (Обычно, когда расстрел происходит, одежда отдается тем, кто расстреливал..) - Дальше ей говорить нечего. Глаза загорались местью.
{128} Все это молодые жизни, искалеченные, пораненные событиями. Началось чтение многих предсмертных писем. Написанные наскоро, перед лицом самой смерти, они почти всегда лаконичны, искренни, правдивы. При чтении у многих показались слезы на глазах.
Адочка вскочила, с влажными, как и всегда, глазами, вспомнила прощание с любимым братом. Им дали два часа, и никто не мешал, даже часовые отошли. До последней минуты они были вместе, одни, - пока его не позвали.
С утра сегодня ушла И-на, вернется, как и я, на рассвете завтра. Я рада за нее, грустно видеть ее желтое личико, такое осунувшееся. Манька с каждым днем делается тише и мягче. Охотно говорит о себе.
С четырех лет жила у чужих, работала, постоянно терпела упреки и побои. Ужас делается от рассказа об аресте. Шесть человек били эту слабую женщину. Когда избили до полусмерти, подняли и унесли. Потом месяц лечили. Кто-то спросил, как она могла молчать и не выдать товарищей? Она коротко ответила: - "Я никого не знала".
Минут через пять мы с ней встретились в коридоре, она нагнулась к моему уху и шепнула: - "Неужели вы тоже думали, что я никого не знала?" "Нет ни одного бандита, которого Манька не знает. Но били бы еще - все равно не выдала бы".
{129} И смеется, а у самой рот исковеркан, глаз испорчен.
Несколько дней не писала. Солнце грет наши некрасивые, побитые стекла; весна подошла определенно - сильная, южная. Она хуже раскрывает мои раны, и я боюсь ее. Боюсь даже видеть то, что она делает вокруг.
За окном только слежу, как выползают из каждой щели люди и греются и радуются, стоя у стен. Розе, говорят, очень тяжело. Она все время без света в холоде, - а всего лишь половина срока прошла.
Вскрикнула от удивления. Привели новую партию из тюрьмы. В ней Дина, "племянница", уже на этот раз без "тетки".
Тетку отпустили на свободу. Племянница не изменилась, та же бархатная кофточка, платочек на голове, а вечером, когда божилась, появился опять бинт под рукой... Значить, нарыв все там. Я принесла ей обед, она до того истощена переходом, что не могла подняться.
С утра племянница лежит в бронхите,- тетки нет. Приходится И-ной и мне носить еду. Я спросила, - как дела ее. Она только замахала рукой, с теткой помирилась, но серебро пропало.
{130} Не ссорились бы, и серебро было бы цело (Одна на другую донесла. Теперь Дина взяла всю вину на себя. Серебро же отобрали.), и не сидели бы тут. Приговорена к трем годам, но надеется на амнистию.
На амнистию надеются все. Ждут много от праздников (апрельских и майских). Некоторые смотрят мрачнее, ничего особенно хорошего до января не ждут.
Весь угол Румграницы настроен бодро. Смеются. Отпустят, - опять бежать будут, - и добьются. Есть одна еврейка средних лет (она же комнаты убирает) она в четвертый раз здесь и не остановится и перед пятым. Как далеко это от трагизма бедной Двойры!
Богачка с непарными ногами молча поглядывает на ноги. Сегодня она расстроена; ее муж заболел тифом, она надеется его вывезти.
Несмотря на странности костюма, ее все зовут миллионершей и всегда с неизменным уважением.
Меня снова позвали в контору. Комендант дал работу, выбирает всегда то, что полегче. Знает должно быть, что и эту делают за меня художники, но молчит. Всегда вежлив со {131} мной и с И-ной. Или это влияние художников в городе, или сам дошел до этого.
Стала и я выходить во двор. Сижу часами. на крыльце с закрытыми глазами... Солнце жжет не по-весеннему. Вихри ветра поднимают пыль вокруг стены - ей некуда деться, и она с силой бросается вверх, унося с собой бумаги, сор, перья. Это - наша весна. Стеснена, как и мы.
Сегодня позвали И-ну и меня к коменданту и объявили, что нас назначают временно на работу в город. Я поняла - это опять устроили художники. По субботам велено возвращаться для поверки к девяти часам. "Вы можете возвращаться к двенадцати", объявил комендант. Мы поблагодарили и вышли.
Проходя мимо приемной, заглянули с И-ной, хотели посмотреть, нет ли кого из наших - из тюрьмы. Вдруг пронзительный крик. У окна стояла Двойра Шварцман с узлом в руках; видимо, только что пришла. Ее прислали сюда на два года. Посыпались слезы, поцелуи и рассказы о "курах", "Срул" - точно все вчера было. Все лицо дрожало, и слезы капали такие же большие, как прежде.
Я вернулась к коменданту и просила его помочь одной заключенной. Он сначала сильно поморщился, ему это было, видимо, неприятно, {132} но потом, узнав, что я прошу за Двойру, выслушал внимательно и обещал - отпустить домой на две недели. В виду того, что она живет не в городе, а в отдаленном местечке, эта милость почти неслыханна.
Выражение раздражения прошло, и он, улыбаясь, крепко пожал мне руки. Через час мы были уже за воротами, узелки наши тащила до ворот Манька, ни за что не хотела, чтобы мы несли тяжести.
-
Пришли в одну субботу (кажется пятую). - Бросилась в глаза большая толпа вокруг лагеря. В чем дело? Трудно протиснуться было, но так как у нас "билеты заключенных", - двери тотчас открылись, и мы вошли. В ладони мне попало несколько писем от "близких" для передачи заключенным. Во дворе такие же толпы, быть может, еще большие.
Стоят кучами, сидят, лежат на земле, у стен.
В особенности много мужчин. Надо всеми палящее южное апрельское солнце и столбы пыли. Солома, бумага, перья кружатся, как сумасшедшие, над головой, ослепляя глаза.
Мы подошли к середине, где толпа была еще чернее. Узнали - шли записи всех заключенных. Оказались все поголовно заперты, выпускать никого не будут. Сменен {133} комендант (кто говорит за гуманность, другие утверждают - за другие дела).
Он арестован и назначен новый. Всклокоченный юноша, необыкновенный и смешной, стал отныне начальником всего лагеря.
В глазах горит дикая радость власти - в руках хлыст. Вся фигура необычная, и не хочется верить, что жизнь тысячи людей будет зависеть от этого полоумного, опьяненного властью юноши.
Он мечется, кричит, машет кнутом. Испуганная толпа стоит в стороне и наблюдает.
Мы подошли, досталось и нам. Посыпались угрозы, крики. От одной мысли о прежнем коменданте, у него кровью заливало лицо. Мы отошли в сторону.
Везде волнуются из-за ареста коменданта. Разобраться не могут. Арестованы также "Шypa" и его жена, с лицом ангела. Слухи разные.
Наступил день, жаркий, сухой. Оказалось, заперты все, даже те, которые пришли на поверку.
Всюду толпы запертых перепуганных людей. Что будет? Ворота наглухо заколочены и защищены солдатами. Прежний {134} комендант окружен стражей. Положение было тем более неприятное, что пришли мы без еды, без денег, без вещей. Многих ожидали в город близкие и родные. Я поняла теперь, отчего стояла эта густая толпа у ворот. Нечего
делать, мы очутились в руках этого зверя-юноши.
В камеры он почему-то запретил идти , и нам всем велено было - быть во дворе. Отчаянно жарко, в горле сухо, пить захотелось. Более счастливым удалось достать несколько кружек воды. С едой то же - может быть трети достался жалкий обед. Мы сели с И-ной на раскаленные камни и молча наблюдали. Многие лежали почти голые на солнце. Из них большинство крестьяне. К концу дня их спины, груди и руки приняли темно-красный цвет.
Солнце становилось все жарче, сгорало все в этом дворе под его лучами. На спокойных лицах крестьян лежал тот особый отпечаток, который дают поля, спокойные, тихие дали. Складки на лицах легли ровно и спокойно.
Лежали они, покорные, без жалобы, только в глазах читалось спокойное презрение. Многим нечего было есть. Под воротами толпились еще гуще. Родные и близкие на той стороне просовывали в щели какие-то бублики, свертки. Голодные заключенные подхватывали их.
Подошла ночь, - без подушек, без мыла {135} и гребня; потные и опаленные солнцем легли мы все на пол. За неимением места лежали под постелями, под столами и скамьями. Некоторые на перехваченных где-то стульях.
Всю ночь слышались жалобы и вздохи. Многие просто разговаривали, так как спать было невозможно.
На утро та же картина. То же знойное раскаленное солнце, толпы недоумевающих испуганных людей, уставших от бессонной ночи. Опять чувство голода и еще боле раздражающей жажды. И среди всего этого-исступленный маленький человек, дегенерат, выродок, которому власть вскружила голову.
Мы вошли в толпу разыскивать старых друзей. Вся "Румграница" была на лицо, бодрая несмотря ни на что.
Сегодня облегченье, открыли на время ворота и начали впускать близких. Ропот поднялся от голода, пришлось уступить. С корзинками, с узлами в руках, испуганные, по записям приходили близкие поддержать своих. Их впускали небольшими группами, по очереди выпускали и впускали новых. - У крестьян родные далеко от города: пришлось впустить и торговцев с хлебом.
{136} Второй день голодала толпа. Обычных обедов и сегодня не хватило. Крестьяне лежали, как и вчера, ленивые, голые под стеной.
Это был воскресный день (день свиданий) и остановить волну родных нельзя было.
С детьми на руках у колен приходили они к своим близким, со страхом входя в наш раскаленный двор. Идя, оглядывались, весть о сумасшедшем коменданте, видимо, быстро пролетела, и за воротами об этом знали так же, как мы, внутри.
Странное совпадение, в лагере с нами сидит та самая М-ва, которая так горячо отнеслась к моему горю, когда не стало Кирилла. Не зная, как помочь, и зная трудность, с какой хоронят в советской России, она, не колеблясь, отдала для Кики свое собственное место на кладбище (в семейном склепе). Даже в минуту такого острого горя я почувствовала весь порыв, всю горячность этого поступка от почти незнакомого человека. Теперь она сидела с нами. Мы тепло встретились. Она рассказала о себе. Ее разбудили, схватили ночью и без обвинения повели в ЧК. Там приговорили на год лагеря. Так и не было известно за что.
{137} Мы пошли наверх, подальше от зноя. Там в одной из камер, еще холодной от зимы, нашли на постели больную Дину - "племянницу". Она все еще кашляла и при виде нас покраснела от радости. От нее мы узнали, что Адочка и другие уведены на работу в город. От нее так же слышали, что Хава, несчастная Хава, скончалась в тюрьме от истощения. Последнее известие мы выслушали молча.
Перед глазами у всех промелькнула Хава в мешке вместо юбки, у которой советская власть "для порядка" оспаривала две кружки от чая. Вспомнилось ее старое лицо в двадцать восемь лет и издевательства над ней в камере. Кончено. Ей, во всяком случае, лучше теперь.
Идя по двору, И-на и я наткнулись на Розу Вакс. Она шла с двумя, тремя мужчинами, накрашенная так сильно, что трудно было увидеть - изменилась ли она, бледна ли. - Как будто нет.
Она отбыла свое наказание и теперь гордо шла по двору, окруженная мужчинами. На голове у нее непривычно была одета кружевная черная косынка. Это придавало некоторую торжественность и серьезность лицу.
Опять сидим в камере. Это уже кажется четвертые сутки. Все без вещей и всегда на {138} полу. Мы даже не лежим, просто валяемся, иначе нельзя назвать этот беспорядочный комок женщин.
У окна сидит та молоденькая, в черном, дамочка с ярко-желтыми волосами, которая так горько плакала когда-то в тюрьме на прогулке. Тогда был арестован ее муж. Годовалый ребенок оставлен без присмотра (няню тоже арестовали).
Теперь она сидела на постели в лагерь. В чем было ее дело - я как-то не помню. Помню, что еще в тюрьме, вздрагивая от рыданий, слышны были слова "автомобили, автомобили". Вероятно было какое-нибудь укрывательство машин у мужа (Дело Воробьева.)...
Пока мы сидели, вошел в камеру какой-то человек, по лицу и по походке, я сразу почувствовала, что он имеет что-то сказать. Что-то тяжелое, страшное надвигалось с ним. Он старался казаться спокойным, но чувствовалась какая-то тревога, я знала, что не с хорошими известиями он пришел сюда.
Я начала следить за ним. Он видимо искал кого-то, и, увидев маленькую женщину с желтыми волосами, он быстро подошел и что-то сказал. Одевая на нее пальто, он старался, видимо, не встречаться с ней взглядом.
- "Идите домой, идите к ребенку, я выхлопотал для вас отпуск", говорил он. Невозможность проникнуть в лагерь, и еще {139} большая выйти, подтвердили мою мысль. - Что-то случилось, что дало возможность хлопотать о ней. Она тоже поняла, вздрогнула и с сильно побледневшим лицом забилась, как раненая птица. Дрожащими пальцами быстро, быстро стала одеваться.
Он кивнул нам головой, - уже за ее спиной. Да, ее мужа расстреляли вчера вечером. А сегодня ей разрешают вернуться домой - к ребенку. Оба они быстро исчезли.
--
Лагерь продолжает быть оцеплен солдатами. Внизу те же раскаты гнева маленького, злобного бога мести. До смешного чудовищен он со своей косматой черной гривой, толстыми, как у негра, губами и с нагайкой в руке.
Найдя, что родных слишком много во дворе; он спохватывается и с кнутом в руке бросается, исступленный, из стороны в сторону, гоняя, как скот, людей от себя. Медленно поднимаются крестьяне, лежащие на земле, в полном недоумении и презрительно спокойные. Везде сумбур и неразбериха. Вместе с поднявшейся пылью, получается картина какого-то безобразного ада.
Заключенных мужчин он почему-то загоняет наверх, потом снова вниз. Испуганная толпа шарахается из стороны в сторону. {140} Изнывая от жары, мы сидим с Иной на подоконнике и наблюдаем.
Наш двор сожжен от зноя, от палящего солнца. Вечером идем наверх, где стены еще не прогреты, и по прежнему ложимся на пол, без вещей, без подушек, все в одну кучу.
На следующее утро вызывают меня и И-ну в контору. Там получена бумага о нашем полном освобождении и снятии с принудительных работ (Дело наше было пересмотрено, по моему настоянию вторично, и мы были оправданы за неимением улик.). Ее нам прочли вслух, о радости, которая была бы, если бы с нами был Кика, и речи быть не может, и я сухо и как-то равнодушно принимаю это известие.
Комендант, хотя и получил приказ от ЧК нас освободить, долго этого не делает, не подписывает бумаги и томит нас в этом дворе. Только под вечер подписана бумага, по которой мы свободно можем выйти из стен лагеря.
Идем прощаться. Всех больше жалела о нашем уходе Манька "мешигенер", она до ворот крепко держала меня за шею. - Простились с "Румграницей", простились с Розой {141} Вакс. Пошли искать Двойру, узнали, что она еще прежним комендантом отпущена в местечко К. - на две недели, - значит увидит детей. Ну, и хорошо.
Вещей нет, нам недолго собраться. На нас смотрят, кто ласково, кто с маленькой завистью. В руки протягиваются записки "в город, в город". Обещаем передать. На душе тяжело, нет радости для меня в этой свободе. Сумрачна и И-на, она чувствует за меня всю тяжесть выхода на свободу одной, без Кики.
Ордер об освобождении в руках. Его медленно прочитывает солдат у ворот, кланяется и пропускает. За воротами огромная взволнованная толпа. Это все близкие, родные, все жадно смотрят на дверь, все ждут чего-то. Сквозь них мы пробираемся к полю, - наконец, мы на знакомом пахотном поле, красном теперь от заходящего солнца. Я оглядываюсь назад, - не видно отдельных людей, но видна темная, густая масса кругом. Впереди далеко виднеется город, в котором высится высоко, выше всего ЧК, - с левой стороны красная, огромная тюрьма. На горизонте видна стена кладбища, где так тесно в земле лежит мой мальчик, - и мне хочется сказать - если б мой голос мог быть услышан - остановимся, довольно крови, смертей, жестокостей, насилий. - Надо
прекратить это...
Во имя моего мальчика, замученного в тюрьме, лежащего теперь за стеной, во имя того, кто {142} лежал с ним рядом в мертвецкой, во имя юноши, который "проклял жизнь", во имя Хавы и ее детей брошенных "с комодом" вместе из окна, во имя этих жертв и всех тех тысячей и тысячей безразлично с какой стороны - военных, рабочих, крестьян - расстрелянных и замученных - остановимся, довольно.
Мы все захлебнулись...
( дополнение ldn-knigi)
ДАВЫДОВ ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ
8.03.1780 (в др. ист. 28.03.1793)-25.10.1855, г. Красноярск Покровское кл. Полковник, уч-к войны 1812 г. Участник движения декабристов, осужден на каторгу. Брат Н. Н. РАЕВСКОГО.
Жена (с 03.05.1825, г. Каменка Кировоградской обл.): ПОТАПОВА АЛЕКСАНДРА ИВАНОВНА 1802-1895. Тринадцать детей (6 - до каторги и 7 на каторге). Сын ЛЕВ (1837-1896) - 12-й,
ДАВЫДОВ ЛЕВ ВАСИЛЬЕВИЧ 4.05.1837, Петровский з-д Читинской обл. 1896, г. Каменка Кировоградской обл. Управляющий имением своего старшего брата Н.В.Давыдова, г.Каменка Кировоградской обл. Жена (с 1860) ЧАЙКОВСКАЯ АЛЕКСАНДРА ИЛЬИНИЧНА 1841-1891. Дети:
? ТАТЬЯНА 1861-19.01.1887,
? ВЕРА (з/м Римская-Корсакова)1863-1888(9),
? НАТАЛЬЯ (з/м Римская-Корсакова)19.05.1868(ст.ст.)-1956(7),
автор этой книги! ( ldn-knigi)
? АННА (з/м фон Мекк)1864-1942,
? ДМИТРИЙ 1870-1930(?),
? ВЛАДИМИР 11.1871-1906,
? ГЕОРГИЙ 1876-1965,
? ЛЕВ (от второй жены ОЛЬХОВСКОЙ Е.Н.) 1894-24.11.1964.
Александра Ивановна Давыдова (урожденная Потапова) была
дочерью небогатого чиновника. 17-летней девушкой она
познакомилась с молодым гусарским офицером Василием
Львовичем Давыдовым. Как и большинство его сверстников,
Давыдов прошел дорогами Отечественной войны 1812 года.
На военную службу он поступил 15-летним мальчиком. В
1812 году он состоял адъютантом при князе П.И.
Багратионе. За отличие в сражении при Малом Ярославце
был награжден золотой шпагой "За храбрость".
С честью пройдя Отечественную войну и заграничные
походы, он вышел в отставку в 1822 году.
ДАВЫДОВ ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ
Встреча с Сашенькой Потаповой открыла новую счастливую
страницу в жизни Василия Львовича. Прелестная, скромная
девушка покорила его сердце. Однако неравенство
положений - богатый, знатный дворянин и дочь мелкого
чиновника - препятствовало счастью.
Браку воспротивилась властная мать Василия Львовича,
племянница светлейшего князя Потемкина. Лишь после ее
смерти брак был оформлен официально. Молодая чета жила в
Каменке - именье Давыдовых.
( см. Александр Давыдов "Воспоминания" (1881-1955)
Воспоминания правнука декабриста, известного
общественного деятеля и литератора. 1982г., ldn-knigi)В
Каменку не раз заезжал ссыльный А.С. Пушкин. Поэту Н.И.
Гнедичу он писал: "Теперь нахожусь в Киевской губернии,
в деревне Давыдовых... Общество наше... разнообразная и
веселая смесь умов оригинальных людей, известных в нашей
России, любопытных для незнакомого наблюдателя, много
острых слов, много книг".Сюда к Василию Львовичу
видному члену Южного общества декабристов - часто
приезжают товарищи по борьбе: П.И. Пестель, С.Г.
Волконский, И.Д. Якушкин, М.Ф. Орлов и другие деятели
декабристских обществ. Для своих тайных бесед гости
обычно собирались в комнатах В.Л. Давыдова или в гроте,
над которым были начертаны слова К.Ф. Рылеева: "Нет
примиренья, нет условий между тираном и рабом".
Каменку позже назовут столицей южных декабристов.
Василий Львович был арестован в Киеве 14 января 1826
года и отправлен в Петербург. Он был причислен к первому
разряду государственных преступников и приговорен к
пожизненной каторге.
Решение ехать к мужу в Сибирь с запретом на возвращение
потребовало от Александры Ивановны огромного мужества и
стоило ей неимоверных душевных страданий, потому что ей
предстояло оставить на родине шестерых детей.Поручив
детей заботам родственников, она отправляется на каторгу
и прибывает в Читу в марте 1828 года. Александра
Ивановна, как и все жены декабристов, берет на себя
заботу о соузниках мужа: пишет письма их родным,
отправляет почту, хлопочет по хозяйству. Видеться с
мужем дозволено лишь 2 раза в неделю. Скупость этих
свиданий дополняют встречи возле частокола острога, в
котором было много щелей, сквозь которые можно было
разговаривать."К частоколу в разных местах виднелись
дорожки, протоптанные стопами наших незабвенных дам.
Каждый день по нескольку раз подходили они к скважинам,
образуемым кривизнами частокола, чтобы поговорить с
мужьями, пожать им руки, может быть, погрустить с ними
вместе, а может быть, и ободрить друг друга в
перенесении наложенного тяжелого креста. Сколько горячих
поцелуев любви, преданности, благодарности безграничной
уносили эти ручки, протянутые сквозь частокол!
Сколько, может быть, слез упало из прекрасных глаз этих
юных страдалиц на протоптанную тропинку", - писал в
своих воспоминаниях декабрист Александр Беляев.В 1830
году декабристов переводят в новую тюрьму в
Петровске-Забайкальском. Женам декабристов разрешено
было поселиться в камерах с мужьями, однако брать в
тюрьму детей запрещалось. Александра Ивановна вынуждена
была делить свое время между детьми, рожденными в
Сибири, и мужем.
Тяжело переживает она и за судьбу детей, оставленных в
европейской России.
"Какая пытка для матери поздравлять дочь с именинами за
шесть тысяч верст! Или получать портреты детей. Как
выросли, как милы, и нам с мужем их не видать!"
жалуется Александра Ивановна в письме к Н.Д. Фонвизиной.
"Не сетуйте на меня, добрые, бесценные мои Катя и Лиза,
за краткость письма моего, - пишет Александра Ивановна
дочерям, - у меня столько хлопот теперь, и на этой почте
столько писем мне писать, что я насилу выбрала время для
этих нескольких строчек".Все знавшие Александру Ивановну
с уважением и восхищением отзываются о ней. "Без нее,
пишет ее муж, - меня бы уже не было на свете. Ее
безграничная любовь, ее беспримерная преданность, ее
заботы обо мне, ее доброта, кротость, безропотность, с
которой она несет свою полную лишений и трудов жизнь,
дали мне силу все перетерпеть и не раз забывать ужас
моего положения".
"Необыкновенная кротость нрава, всегда ровное
расположение духа и смирение отличали ее постоянно",
писал об А.И. Давыдовой А.Е. Розен.
"Женщина, отличавшаяся своим умом и ангельским сердцем",
- вспоминает Н.И. Лорер.
В 1839 году истек срок каторжных работ Василия Львовича.
Семья Давыдовых покинула Петровский Завод и была
отправлена на поселение в Красноярск. Давыдовы снимают
квартиру в городе, затем приобретают дом, который
становится культурным центром. Здесь проводятся
литературные и музыкальные вечера.Богатейшая библиотека
Давыдовых становится, по существу, городской публичной
библиотекой. Василий Львович и Александра Ивановна много
времени посвящают обучению своих детей и детей
красноярцев. Вокруг Александры Ивановны группируется
дамское общество Красноярска.
1852 год был счастливейшим для Давыдовых. С родины к ним
приезжают две дочери. Одна из них здесь выходит
замуж.Заботит и огорчает Александру Ивановну здоровье
мужа. Дают себя знать старые боевые раны, казематы,
каторга. В последние годы жизни Василий Львович много
болеет. Не дожив совсем немного до амнистии 1856 года,
он умирает в Красноярске. Овдовев, Александра Ивановна с
семью детьми возвращается в Каменку и живет здесь почти
сорок лет, окруженная любящей семьей.В 60-х годах она
знакомится с Петром Ильичем Чайковским (его сестра
Александра Ильинична была замужем за сыном Давыдовых
Львом Васильевичем). В своих письмах композитор
благоговейно отзывался об Александре Ивановне: "Вся
прелесть здешней жизни заключается в высоком
нравственном достоинстве людей, живущих в Каменке, т.е.
в семействе Давыдовых вообще. Глава этого семейства,
старушка Александра Ивановна Давыдова, представляет одно
из тех редких проявлений человеческого совершенства,
которые с лихвой вознаграждают за многие разочарования,
которые приходится испытывать в столкновении с
людьми...Это единственная оставшаяся в живых из тех жен
декабристов, которые последовали за мужьями в Сибирь.
Она была в Чите и в Петровском Заводе и всю оставшуюся
жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири.
Все, что она перенесла и вытерпела там в первые годы
своего пребывания в разных местах заключения вместе с
мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой
туда утешение и даже счастье для своего мужа. Теперь это
уже слабеющая и близкая к концу старушка, доживающая
последние свои дни среди семейства, которое глубоко
любит и чтит ее. Я питаю глубокую привязанность к этой
почтенной личности", - писал П. И. Чайковский Н.Ф. фон
Мекк из Каменки. В другом письме композитор пишет: "Все
многочисленное семейство Давыдовых питает к главе этого
семейства обожание, которого вполне достойна эта
поистине святая женщина... Старость ее была полна тихого
семейного счастья. И какое чудное это семейство!
Я считаю себя счастливым, что судьба столкнула меня с
ними и так часто дает мне случай видеть в лице их
душевное совершенство человека".Из той же Каменки
Чайковский писал: "Обедать хожу к старушке Александре
Ивановне Давыдовой. Не нарадуешься, когда смотришь на
эту 80-летнюю старушку, добрую, живую, полную сил.
Память ее необыкновенно свежа, и рассказы о старине так
и льются, а в молодости своей она здесь видела много
интересных, исторических людей. Не далее как сегодня она
мне подробно рассказывала про жизнь Пушкина в
Каменке..."
Свой поступок Александра Ивановна не расценивала, как
нечто героическое. "Это поэты потом сделали из нас
героинь, а мы просто поехали за нашими мужьями ",
говорила она на склоне дней.
Давыдова прожила 93 года, вырастила 13 детей. Скончалась
она в 1895 году.Александра Ивановна не оставила записок
и воспоминаний, сохранились лишь отдельные ее письма.
Наиболее полная реконструкция биографии декабристки, ее
духовного облика на основе писем, отзывов современников
содержится в документальной повести известного историка
Марка Сергеева, перу которого принадлежат многочисленные
книги и статьи, посвященные пребыванию декабристов и их
жен в Сибири.
Сергеев М.
Александра Ивановна Давыдова // Сергеев М. Несчастью
верная сестра: О женах декабристов: Повесть].
Иркутск,1992. - С. 200-226.Многие декабристки заботились
о том, чтобы сохранить для детей и потомков рассказ о
жизни декабристов и их жен в Сибири. Мария Волконская и
Полина Анненкова написали воспоминания. Наталья
Фонвизина в своей "Исповеди" передала историю своей
внутренней жизни, становление характера. Александра
Ивановна Давыдова собрала альбом акварелей с
изображениями видов Читы, Петровского Завода, пейзажами
местностей, через которые шли декабристы, переходя из
одной тюрьмы в другую.Авторами этих работ были сами
декабристы, многие из которых хорошо рисовали еще в юные
годы. На каторге многие усовершенствовали свой талант.
Настоящим художником-портретистом стал Николай Бестужев,
виртуозно овладевший в Сибири техникой акварельной
живописи П.Ф. Соколова. Кисти Николая Бестужева
принадлежат виды острогов, в которых жили декабристы,
пейзажи с натуры, интерьеры. По словам своего брата
Михаила, Николай Бестужев выполнил коллекцию видов Читы
и почти все раздарил разным лицам. Среди них была и
Александра Ивановна Давыдова.Всего в альбоме 29 работ.
Двенадцать из них принадлежат Николаю Бестужеву, две
декабристу П.И. Фаленбергу, три акварели, изображающие
полевые цветы Сибири, написаны П.И. Борисовым,
любителем-натуралистом, ставшим в Сибири
ученым-натуралистом и художником-акварелистом.Альбомы
других жен декабристов не сохранились. Альбом Александры
Ивановны, таким образом, представляет собой бесценную
реликвию истории декабризма, ее вклад в сохранение
наследия первых русских революционеров, донесение до
потомков замечательных документов эпохи.Этот альбом был
передан России правнуком Александры Ивановны Давыдовой
Денисом Дмитриевичем Давыдовым. Историк, коллекционер
декабристских реликвий И.С. Зильберштейн в статье,
посвященной этому памятнику, пишет: "Познакомившись с
моим исследованием о декабристе-художнике Николае
Бестужеве, Денис Дмитриевич, передавая мне этот альбом,
просил написать о его прабабушке-декабристке, а не
только о самом альбоме, а затем передать эту реликвию в
один из наших музеев или архивов на вечное хранение. Все
это я и выполняю".
Статью И.С. Зильберштейна "Сибирский альбом декабристки"
можно найти в книге "Зильберштейн И.С. "Парижские
находки: эпоха Пушкина", опубликованной в 1993 году
издательством "Изобразительное искусство".
Александре Ивановне Давыдовой посвящены также следующие
работы:
Александра Ивановна Давыдова // Сподвижники и
сподвижницы декабристов: [Биогр. очерки]. - Красноярск,
1990. - С. 39-41.
Пушкина Г. "Моя нежная подруга!": [Об А.И. Давыдовой] //
Литературная Россия. - 1982. - 16 апр.
Чернов Г. Жена декабриста: [Об А.И. Давыдовой] //
Енисей. - 1981. - № 3. - С. 67-70.
Сегодня с утра день слез. Привели из тюрьмы двух полек-сестер. Одна вынула письмо, спрятанное на груди, от жениха. Написано за два часа до расстрела. Всего несколько слов. - "Я ухожу из этого проклятого мира. Будь спокойна, моя дорогая, я уйду достойно"; и дальше: "не жалей меня, я сделал все, что должен был сделать".
Этому юноше, проклявшему жизнь с такой горечью, было всего двадцать один год.
Рядом другая сестра в ярко-узорчатом платке на голове. "Тут только половина", объяснила она, "второй кусок был на сестре, когда ее расстреляли".
"Когда-нибудь найду на чьей-нибудь голове этот кусок, узнаю узор" (Обычно, когда расстрел происходит, одежда отдается тем, кто расстреливал..) - Дальше ей говорить нечего. Глаза загорались местью.
{128} Все это молодые жизни, искалеченные, пораненные событиями. Началось чтение многих предсмертных писем. Написанные наскоро, перед лицом самой смерти, они почти всегда лаконичны, искренни, правдивы. При чтении у многих показались слезы на глазах.
Адочка вскочила, с влажными, как и всегда, глазами, вспомнила прощание с любимым братом. Им дали два часа, и никто не мешал, даже часовые отошли. До последней минуты они были вместе, одни, - пока его не позвали.
С утра сегодня ушла И-на, вернется, как и я, на рассвете завтра. Я рада за нее, грустно видеть ее желтое личико, такое осунувшееся. Манька с каждым днем делается тише и мягче. Охотно говорит о себе.
С четырех лет жила у чужих, работала, постоянно терпела упреки и побои. Ужас делается от рассказа об аресте. Шесть человек били эту слабую женщину. Когда избили до полусмерти, подняли и унесли. Потом месяц лечили. Кто-то спросил, как она могла молчать и не выдать товарищей? Она коротко ответила: - "Я никого не знала".
Минут через пять мы с ней встретились в коридоре, она нагнулась к моему уху и шепнула: - "Неужели вы тоже думали, что я никого не знала?" "Нет ни одного бандита, которого Манька не знает. Но били бы еще - все равно не выдала бы".
{129} И смеется, а у самой рот исковеркан, глаз испорчен.
Несколько дней не писала. Солнце грет наши некрасивые, побитые стекла; весна подошла определенно - сильная, южная. Она хуже раскрывает мои раны, и я боюсь ее. Боюсь даже видеть то, что она делает вокруг.
За окном только слежу, как выползают из каждой щели люди и греются и радуются, стоя у стен. Розе, говорят, очень тяжело. Она все время без света в холоде, - а всего лишь половина срока прошла.
Вскрикнула от удивления. Привели новую партию из тюрьмы. В ней Дина, "племянница", уже на этот раз без "тетки".
Тетку отпустили на свободу. Племянница не изменилась, та же бархатная кофточка, платочек на голове, а вечером, когда божилась, появился опять бинт под рукой... Значить, нарыв все там. Я принесла ей обед, она до того истощена переходом, что не могла подняться.
С утра племянница лежит в бронхите,- тетки нет. Приходится И-ной и мне носить еду. Я спросила, - как дела ее. Она только замахала рукой, с теткой помирилась, но серебро пропало.
{130} Не ссорились бы, и серебро было бы цело (Одна на другую донесла. Теперь Дина взяла всю вину на себя. Серебро же отобрали.), и не сидели бы тут. Приговорена к трем годам, но надеется на амнистию.
На амнистию надеются все. Ждут много от праздников (апрельских и майских). Некоторые смотрят мрачнее, ничего особенно хорошего до января не ждут.
Весь угол Румграницы настроен бодро. Смеются. Отпустят, - опять бежать будут, - и добьются. Есть одна еврейка средних лет (она же комнаты убирает) она в четвертый раз здесь и не остановится и перед пятым. Как далеко это от трагизма бедной Двойры!
Богачка с непарными ногами молча поглядывает на ноги. Сегодня она расстроена; ее муж заболел тифом, она надеется его вывезти.
Несмотря на странности костюма, ее все зовут миллионершей и всегда с неизменным уважением.
Меня снова позвали в контору. Комендант дал работу, выбирает всегда то, что полегче. Знает должно быть, что и эту делают за меня художники, но молчит. Всегда вежлив со {131} мной и с И-ной. Или это влияние художников в городе, или сам дошел до этого.
Стала и я выходить во двор. Сижу часами. на крыльце с закрытыми глазами... Солнце жжет не по-весеннему. Вихри ветра поднимают пыль вокруг стены - ей некуда деться, и она с силой бросается вверх, унося с собой бумаги, сор, перья. Это - наша весна. Стеснена, как и мы.
Сегодня позвали И-ну и меня к коменданту и объявили, что нас назначают временно на работу в город. Я поняла - это опять устроили художники. По субботам велено возвращаться для поверки к девяти часам. "Вы можете возвращаться к двенадцати", объявил комендант. Мы поблагодарили и вышли.
Проходя мимо приемной, заглянули с И-ной, хотели посмотреть, нет ли кого из наших - из тюрьмы. Вдруг пронзительный крик. У окна стояла Двойра Шварцман с узлом в руках; видимо, только что пришла. Ее прислали сюда на два года. Посыпались слезы, поцелуи и рассказы о "курах", "Срул" - точно все вчера было. Все лицо дрожало, и слезы капали такие же большие, как прежде.
Я вернулась к коменданту и просила его помочь одной заключенной. Он сначала сильно поморщился, ему это было, видимо, неприятно, {132} но потом, узнав, что я прошу за Двойру, выслушал внимательно и обещал - отпустить домой на две недели. В виду того, что она живет не в городе, а в отдаленном местечке, эта милость почти неслыханна.
Выражение раздражения прошло, и он, улыбаясь, крепко пожал мне руки. Через час мы были уже за воротами, узелки наши тащила до ворот Манька, ни за что не хотела, чтобы мы несли тяжести.
-
Пришли в одну субботу (кажется пятую). - Бросилась в глаза большая толпа вокруг лагеря. В чем дело? Трудно протиснуться было, но так как у нас "билеты заключенных", - двери тотчас открылись, и мы вошли. В ладони мне попало несколько писем от "близких" для передачи заключенным. Во дворе такие же толпы, быть может, еще большие.
Стоят кучами, сидят, лежат на земле, у стен.
В особенности много мужчин. Надо всеми палящее южное апрельское солнце и столбы пыли. Солома, бумага, перья кружатся, как сумасшедшие, над головой, ослепляя глаза.
Мы подошли к середине, где толпа была еще чернее. Узнали - шли записи всех заключенных. Оказались все поголовно заперты, выпускать никого не будут. Сменен {133} комендант (кто говорит за гуманность, другие утверждают - за другие дела).
Он арестован и назначен новый. Всклокоченный юноша, необыкновенный и смешной, стал отныне начальником всего лагеря.
В глазах горит дикая радость власти - в руках хлыст. Вся фигура необычная, и не хочется верить, что жизнь тысячи людей будет зависеть от этого полоумного, опьяненного властью юноши.
Он мечется, кричит, машет кнутом. Испуганная толпа стоит в стороне и наблюдает.
Мы подошли, досталось и нам. Посыпались угрозы, крики. От одной мысли о прежнем коменданте, у него кровью заливало лицо. Мы отошли в сторону.
Везде волнуются из-за ареста коменданта. Разобраться не могут. Арестованы также "Шypa" и его жена, с лицом ангела. Слухи разные.
Наступил день, жаркий, сухой. Оказалось, заперты все, даже те, которые пришли на поверку.
Всюду толпы запертых перепуганных людей. Что будет? Ворота наглухо заколочены и защищены солдатами. Прежний {134} комендант окружен стражей. Положение было тем более неприятное, что пришли мы без еды, без денег, без вещей. Многих ожидали в город близкие и родные. Я поняла теперь, отчего стояла эта густая толпа у ворот. Нечего
делать, мы очутились в руках этого зверя-юноши.
В камеры он почему-то запретил идти , и нам всем велено было - быть во дворе. Отчаянно жарко, в горле сухо, пить захотелось. Более счастливым удалось достать несколько кружек воды. С едой то же - может быть трети достался жалкий обед. Мы сели с И-ной на раскаленные камни и молча наблюдали. Многие лежали почти голые на солнце. Из них большинство крестьяне. К концу дня их спины, груди и руки приняли темно-красный цвет.
Солнце становилось все жарче, сгорало все в этом дворе под его лучами. На спокойных лицах крестьян лежал тот особый отпечаток, который дают поля, спокойные, тихие дали. Складки на лицах легли ровно и спокойно.
Лежали они, покорные, без жалобы, только в глазах читалось спокойное презрение. Многим нечего было есть. Под воротами толпились еще гуще. Родные и близкие на той стороне просовывали в щели какие-то бублики, свертки. Голодные заключенные подхватывали их.
Подошла ночь, - без подушек, без мыла {135} и гребня; потные и опаленные солнцем легли мы все на пол. За неимением места лежали под постелями, под столами и скамьями. Некоторые на перехваченных где-то стульях.
Всю ночь слышались жалобы и вздохи. Многие просто разговаривали, так как спать было невозможно.
На утро та же картина. То же знойное раскаленное солнце, толпы недоумевающих испуганных людей, уставших от бессонной ночи. Опять чувство голода и еще боле раздражающей жажды. И среди всего этого-исступленный маленький человек, дегенерат, выродок, которому власть вскружила голову.
Мы вошли в толпу разыскивать старых друзей. Вся "Румграница" была на лицо, бодрая несмотря ни на что.
Сегодня облегченье, открыли на время ворота и начали впускать близких. Ропот поднялся от голода, пришлось уступить. С корзинками, с узлами в руках, испуганные, по записям приходили близкие поддержать своих. Их впускали небольшими группами, по очереди выпускали и впускали новых. - У крестьян родные далеко от города: пришлось впустить и торговцев с хлебом.
{136} Второй день голодала толпа. Обычных обедов и сегодня не хватило. Крестьяне лежали, как и вчера, ленивые, голые под стеной.
Это был воскресный день (день свиданий) и остановить волну родных нельзя было.
С детьми на руках у колен приходили они к своим близким, со страхом входя в наш раскаленный двор. Идя, оглядывались, весть о сумасшедшем коменданте, видимо, быстро пролетела, и за воротами об этом знали так же, как мы, внутри.
Странное совпадение, в лагере с нами сидит та самая М-ва, которая так горячо отнеслась к моему горю, когда не стало Кирилла. Не зная, как помочь, и зная трудность, с какой хоронят в советской России, она, не колеблясь, отдала для Кики свое собственное место на кладбище (в семейном склепе). Даже в минуту такого острого горя я почувствовала весь порыв, всю горячность этого поступка от почти незнакомого человека. Теперь она сидела с нами. Мы тепло встретились. Она рассказала о себе. Ее разбудили, схватили ночью и без обвинения повели в ЧК. Там приговорили на год лагеря. Так и не было известно за что.
{137} Мы пошли наверх, подальше от зноя. Там в одной из камер, еще холодной от зимы, нашли на постели больную Дину - "племянницу". Она все еще кашляла и при виде нас покраснела от радости. От нее мы узнали, что Адочка и другие уведены на работу в город. От нее так же слышали, что Хава, несчастная Хава, скончалась в тюрьме от истощения. Последнее известие мы выслушали молча.
Перед глазами у всех промелькнула Хава в мешке вместо юбки, у которой советская власть "для порядка" оспаривала две кружки от чая. Вспомнилось ее старое лицо в двадцать восемь лет и издевательства над ней в камере. Кончено. Ей, во всяком случае, лучше теперь.
Идя по двору, И-на и я наткнулись на Розу Вакс. Она шла с двумя, тремя мужчинами, накрашенная так сильно, что трудно было увидеть - изменилась ли она, бледна ли. - Как будто нет.
Она отбыла свое наказание и теперь гордо шла по двору, окруженная мужчинами. На голове у нее непривычно была одета кружевная черная косынка. Это придавало некоторую торжественность и серьезность лицу.
Опять сидим в камере. Это уже кажется четвертые сутки. Все без вещей и всегда на {138} полу. Мы даже не лежим, просто валяемся, иначе нельзя назвать этот беспорядочный комок женщин.
У окна сидит та молоденькая, в черном, дамочка с ярко-желтыми волосами, которая так горько плакала когда-то в тюрьме на прогулке. Тогда был арестован ее муж. Годовалый ребенок оставлен без присмотра (няню тоже арестовали).
Теперь она сидела на постели в лагерь. В чем было ее дело - я как-то не помню. Помню, что еще в тюрьме, вздрагивая от рыданий, слышны были слова "автомобили, автомобили". Вероятно было какое-нибудь укрывательство машин у мужа (Дело Воробьева.)...
Пока мы сидели, вошел в камеру какой-то человек, по лицу и по походке, я сразу почувствовала, что он имеет что-то сказать. Что-то тяжелое, страшное надвигалось с ним. Он старался казаться спокойным, но чувствовалась какая-то тревога, я знала, что не с хорошими известиями он пришел сюда.
Я начала следить за ним. Он видимо искал кого-то, и, увидев маленькую женщину с желтыми волосами, он быстро подошел и что-то сказал. Одевая на нее пальто, он старался, видимо, не встречаться с ней взглядом.
- "Идите домой, идите к ребенку, я выхлопотал для вас отпуск", говорил он. Невозможность проникнуть в лагерь, и еще {139} большая выйти, подтвердили мою мысль. - Что-то случилось, что дало возможность хлопотать о ней. Она тоже поняла, вздрогнула и с сильно побледневшим лицом забилась, как раненая птица. Дрожащими пальцами быстро, быстро стала одеваться.
Он кивнул нам головой, - уже за ее спиной. Да, ее мужа расстреляли вчера вечером. А сегодня ей разрешают вернуться домой - к ребенку. Оба они быстро исчезли.
--
Лагерь продолжает быть оцеплен солдатами. Внизу те же раскаты гнева маленького, злобного бога мести. До смешного чудовищен он со своей косматой черной гривой, толстыми, как у негра, губами и с нагайкой в руке.
Найдя, что родных слишком много во дворе; он спохватывается и с кнутом в руке бросается, исступленный, из стороны в сторону, гоняя, как скот, людей от себя. Медленно поднимаются крестьяне, лежащие на земле, в полном недоумении и презрительно спокойные. Везде сумбур и неразбериха. Вместе с поднявшейся пылью, получается картина какого-то безобразного ада.
Заключенных мужчин он почему-то загоняет наверх, потом снова вниз. Испуганная толпа шарахается из стороны в сторону. {140} Изнывая от жары, мы сидим с Иной на подоконнике и наблюдаем.
Наш двор сожжен от зноя, от палящего солнца. Вечером идем наверх, где стены еще не прогреты, и по прежнему ложимся на пол, без вещей, без подушек, все в одну кучу.
На следующее утро вызывают меня и И-ну в контору. Там получена бумага о нашем полном освобождении и снятии с принудительных работ (Дело наше было пересмотрено, по моему настоянию вторично, и мы были оправданы за неимением улик.). Ее нам прочли вслух, о радости, которая была бы, если бы с нами был Кика, и речи быть не может, и я сухо и как-то равнодушно принимаю это известие.
Комендант, хотя и получил приказ от ЧК нас освободить, долго этого не делает, не подписывает бумаги и томит нас в этом дворе. Только под вечер подписана бумага, по которой мы свободно можем выйти из стен лагеря.
Идем прощаться. Всех больше жалела о нашем уходе Манька "мешигенер", она до ворот крепко держала меня за шею. - Простились с "Румграницей", простились с Розой {141} Вакс. Пошли искать Двойру, узнали, что она еще прежним комендантом отпущена в местечко К. - на две недели, - значит увидит детей. Ну, и хорошо.
Вещей нет, нам недолго собраться. На нас смотрят, кто ласково, кто с маленькой завистью. В руки протягиваются записки "в город, в город". Обещаем передать. На душе тяжело, нет радости для меня в этой свободе. Сумрачна и И-на, она чувствует за меня всю тяжесть выхода на свободу одной, без Кики.
Ордер об освобождении в руках. Его медленно прочитывает солдат у ворот, кланяется и пропускает. За воротами огромная взволнованная толпа. Это все близкие, родные, все жадно смотрят на дверь, все ждут чего-то. Сквозь них мы пробираемся к полю, - наконец, мы на знакомом пахотном поле, красном теперь от заходящего солнца. Я оглядываюсь назад, - не видно отдельных людей, но видна темная, густая масса кругом. Впереди далеко виднеется город, в котором высится высоко, выше всего ЧК, - с левой стороны красная, огромная тюрьма. На горизонте видна стена кладбища, где так тесно в земле лежит мой мальчик, - и мне хочется сказать - если б мой голос мог быть услышан - остановимся, довольно крови, смертей, жестокостей, насилий. - Надо
прекратить это...
Во имя моего мальчика, замученного в тюрьме, лежащего теперь за стеной, во имя того, кто {142} лежал с ним рядом в мертвецкой, во имя юноши, который "проклял жизнь", во имя Хавы и ее детей брошенных "с комодом" вместе из окна, во имя этих жертв и всех тех тысячей и тысячей безразлично с какой стороны - военных, рабочих, крестьян - расстрелянных и замученных - остановимся, довольно.
Мы все захлебнулись...
( дополнение ldn-knigi)
ДАВЫДОВ ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ
8.03.1780 (в др. ист. 28.03.1793)-25.10.1855, г. Красноярск Покровское кл. Полковник, уч-к войны 1812 г. Участник движения декабристов, осужден на каторгу. Брат Н. Н. РАЕВСКОГО.
Жена (с 03.05.1825, г. Каменка Кировоградской обл.): ПОТАПОВА АЛЕКСАНДРА ИВАНОВНА 1802-1895. Тринадцать детей (6 - до каторги и 7 на каторге). Сын ЛЕВ (1837-1896) - 12-й,
ДАВЫДОВ ЛЕВ ВАСИЛЬЕВИЧ 4.05.1837, Петровский з-д Читинской обл. 1896, г. Каменка Кировоградской обл. Управляющий имением своего старшего брата Н.В.Давыдова, г.Каменка Кировоградской обл. Жена (с 1860) ЧАЙКОВСКАЯ АЛЕКСАНДРА ИЛЬИНИЧНА 1841-1891. Дети:
? ТАТЬЯНА 1861-19.01.1887,
? ВЕРА (з/м Римская-Корсакова)1863-1888(9),
? НАТАЛЬЯ (з/м Римская-Корсакова)19.05.1868(ст.ст.)-1956(7),
автор этой книги! ( ldn-knigi)
? АННА (з/м фон Мекк)1864-1942,
? ДМИТРИЙ 1870-1930(?),
? ВЛАДИМИР 11.1871-1906,
? ГЕОРГИЙ 1876-1965,
? ЛЕВ (от второй жены ОЛЬХОВСКОЙ Е.Н.) 1894-24.11.1964.
Александра Ивановна Давыдова (урожденная Потапова) была
дочерью небогатого чиновника. 17-летней девушкой она
познакомилась с молодым гусарским офицером Василием
Львовичем Давыдовым. Как и большинство его сверстников,
Давыдов прошел дорогами Отечественной войны 1812 года.
На военную службу он поступил 15-летним мальчиком. В
1812 году он состоял адъютантом при князе П.И.
Багратионе. За отличие в сражении при Малом Ярославце
был награжден золотой шпагой "За храбрость".
С честью пройдя Отечественную войну и заграничные
походы, он вышел в отставку в 1822 году.
ДАВЫДОВ ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ
Встреча с Сашенькой Потаповой открыла новую счастливую
страницу в жизни Василия Львовича. Прелестная, скромная
девушка покорила его сердце. Однако неравенство
положений - богатый, знатный дворянин и дочь мелкого
чиновника - препятствовало счастью.
Браку воспротивилась властная мать Василия Львовича,
племянница светлейшего князя Потемкина. Лишь после ее
смерти брак был оформлен официально. Молодая чета жила в
Каменке - именье Давыдовых.
( см. Александр Давыдов "Воспоминания" (1881-1955)
Воспоминания правнука декабриста, известного
общественного деятеля и литератора. 1982г., ldn-knigi)В
Каменку не раз заезжал ссыльный А.С. Пушкин. Поэту Н.И.
Гнедичу он писал: "Теперь нахожусь в Киевской губернии,
в деревне Давыдовых... Общество наше... разнообразная и
веселая смесь умов оригинальных людей, известных в нашей
России, любопытных для незнакомого наблюдателя, много
острых слов, много книг".Сюда к Василию Львовичу
видному члену Южного общества декабристов - часто
приезжают товарищи по борьбе: П.И. Пестель, С.Г.
Волконский, И.Д. Якушкин, М.Ф. Орлов и другие деятели
декабристских обществ. Для своих тайных бесед гости
обычно собирались в комнатах В.Л. Давыдова или в гроте,
над которым были начертаны слова К.Ф. Рылеева: "Нет
примиренья, нет условий между тираном и рабом".
Каменку позже назовут столицей южных декабристов.
Василий Львович был арестован в Киеве 14 января 1826
года и отправлен в Петербург. Он был причислен к первому
разряду государственных преступников и приговорен к
пожизненной каторге.
Решение ехать к мужу в Сибирь с запретом на возвращение
потребовало от Александры Ивановны огромного мужества и
стоило ей неимоверных душевных страданий, потому что ей
предстояло оставить на родине шестерых детей.Поручив
детей заботам родственников, она отправляется на каторгу
и прибывает в Читу в марте 1828 года. Александра
Ивановна, как и все жены декабристов, берет на себя
заботу о соузниках мужа: пишет письма их родным,
отправляет почту, хлопочет по хозяйству. Видеться с
мужем дозволено лишь 2 раза в неделю. Скупость этих
свиданий дополняют встречи возле частокола острога, в
котором было много щелей, сквозь которые можно было
разговаривать."К частоколу в разных местах виднелись
дорожки, протоптанные стопами наших незабвенных дам.
Каждый день по нескольку раз подходили они к скважинам,
образуемым кривизнами частокола, чтобы поговорить с
мужьями, пожать им руки, может быть, погрустить с ними
вместе, а может быть, и ободрить друг друга в
перенесении наложенного тяжелого креста. Сколько горячих
поцелуев любви, преданности, благодарности безграничной
уносили эти ручки, протянутые сквозь частокол!
Сколько, может быть, слез упало из прекрасных глаз этих
юных страдалиц на протоптанную тропинку", - писал в
своих воспоминаниях декабрист Александр Беляев.В 1830
году декабристов переводят в новую тюрьму в
Петровске-Забайкальском. Женам декабристов разрешено
было поселиться в камерах с мужьями, однако брать в
тюрьму детей запрещалось. Александра Ивановна вынуждена
была делить свое время между детьми, рожденными в
Сибири, и мужем.
Тяжело переживает она и за судьбу детей, оставленных в
европейской России.
"Какая пытка для матери поздравлять дочь с именинами за
шесть тысяч верст! Или получать портреты детей. Как
выросли, как милы, и нам с мужем их не видать!"
жалуется Александра Ивановна в письме к Н.Д. Фонвизиной.
"Не сетуйте на меня, добрые, бесценные мои Катя и Лиза,
за краткость письма моего, - пишет Александра Ивановна
дочерям, - у меня столько хлопот теперь, и на этой почте
столько писем мне писать, что я насилу выбрала время для
этих нескольких строчек".Все знавшие Александру Ивановну
с уважением и восхищением отзываются о ней. "Без нее,
пишет ее муж, - меня бы уже не было на свете. Ее
безграничная любовь, ее беспримерная преданность, ее
заботы обо мне, ее доброта, кротость, безропотность, с
которой она несет свою полную лишений и трудов жизнь,
дали мне силу все перетерпеть и не раз забывать ужас
моего положения".
"Необыкновенная кротость нрава, всегда ровное
расположение духа и смирение отличали ее постоянно",
писал об А.И. Давыдовой А.Е. Розен.
"Женщина, отличавшаяся своим умом и ангельским сердцем",
- вспоминает Н.И. Лорер.
В 1839 году истек срок каторжных работ Василия Львовича.
Семья Давыдовых покинула Петровский Завод и была
отправлена на поселение в Красноярск. Давыдовы снимают
квартиру в городе, затем приобретают дом, который
становится культурным центром. Здесь проводятся
литературные и музыкальные вечера.Богатейшая библиотека
Давыдовых становится, по существу, городской публичной
библиотекой. Василий Львович и Александра Ивановна много
времени посвящают обучению своих детей и детей
красноярцев. Вокруг Александры Ивановны группируется
дамское общество Красноярска.
1852 год был счастливейшим для Давыдовых. С родины к ним
приезжают две дочери. Одна из них здесь выходит
замуж.Заботит и огорчает Александру Ивановну здоровье
мужа. Дают себя знать старые боевые раны, казематы,
каторга. В последние годы жизни Василий Львович много
болеет. Не дожив совсем немного до амнистии 1856 года,
он умирает в Красноярске. Овдовев, Александра Ивановна с
семью детьми возвращается в Каменку и живет здесь почти
сорок лет, окруженная любящей семьей.В 60-х годах она
знакомится с Петром Ильичем Чайковским (его сестра
Александра Ильинична была замужем за сыном Давыдовых
Львом Васильевичем). В своих письмах композитор
благоговейно отзывался об Александре Ивановне: "Вся
прелесть здешней жизни заключается в высоком
нравственном достоинстве людей, живущих в Каменке, т.е.
в семействе Давыдовых вообще. Глава этого семейства,
старушка Александра Ивановна Давыдова, представляет одно
из тех редких проявлений человеческого совершенства,
которые с лихвой вознаграждают за многие разочарования,
которые приходится испытывать в столкновении с
людьми...Это единственная оставшаяся в живых из тех жен
декабристов, которые последовали за мужьями в Сибирь.
Она была в Чите и в Петровском Заводе и всю оставшуюся
жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири.
Все, что она перенесла и вытерпела там в первые годы
своего пребывания в разных местах заключения вместе с
мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой
туда утешение и даже счастье для своего мужа. Теперь это
уже слабеющая и близкая к концу старушка, доживающая
последние свои дни среди семейства, которое глубоко
любит и чтит ее. Я питаю глубокую привязанность к этой
почтенной личности", - писал П. И. Чайковский Н.Ф. фон
Мекк из Каменки. В другом письме композитор пишет: "Все
многочисленное семейство Давыдовых питает к главе этого
семейства обожание, которого вполне достойна эта
поистине святая женщина... Старость ее была полна тихого
семейного счастья. И какое чудное это семейство!
Я считаю себя счастливым, что судьба столкнула меня с
ними и так часто дает мне случай видеть в лице их
душевное совершенство человека".Из той же Каменки
Чайковский писал: "Обедать хожу к старушке Александре
Ивановне Давыдовой. Не нарадуешься, когда смотришь на
эту 80-летнюю старушку, добрую, живую, полную сил.
Память ее необыкновенно свежа, и рассказы о старине так
и льются, а в молодости своей она здесь видела много
интересных, исторических людей. Не далее как сегодня она
мне подробно рассказывала про жизнь Пушкина в
Каменке..."
Свой поступок Александра Ивановна не расценивала, как
нечто героическое. "Это поэты потом сделали из нас
героинь, а мы просто поехали за нашими мужьями ",
говорила она на склоне дней.
Давыдова прожила 93 года, вырастила 13 детей. Скончалась
она в 1895 году.Александра Ивановна не оставила записок
и воспоминаний, сохранились лишь отдельные ее письма.
Наиболее полная реконструкция биографии декабристки, ее
духовного облика на основе писем, отзывов современников
содержится в документальной повести известного историка
Марка Сергеева, перу которого принадлежат многочисленные
книги и статьи, посвященные пребыванию декабристов и их
жен в Сибири.
Сергеев М.
Александра Ивановна Давыдова // Сергеев М. Несчастью
верная сестра: О женах декабристов: Повесть].
Иркутск,1992. - С. 200-226.Многие декабристки заботились
о том, чтобы сохранить для детей и потомков рассказ о
жизни декабристов и их жен в Сибири. Мария Волконская и
Полина Анненкова написали воспоминания. Наталья
Фонвизина в своей "Исповеди" передала историю своей
внутренней жизни, становление характера. Александра
Ивановна Давыдова собрала альбом акварелей с
изображениями видов Читы, Петровского Завода, пейзажами
местностей, через которые шли декабристы, переходя из
одной тюрьмы в другую.Авторами этих работ были сами
декабристы, многие из которых хорошо рисовали еще в юные
годы. На каторге многие усовершенствовали свой талант.
Настоящим художником-портретистом стал Николай Бестужев,
виртуозно овладевший в Сибири техникой акварельной
живописи П.Ф. Соколова. Кисти Николая Бестужева
принадлежат виды острогов, в которых жили декабристы,
пейзажи с натуры, интерьеры. По словам своего брата
Михаила, Николай Бестужев выполнил коллекцию видов Читы
и почти все раздарил разным лицам. Среди них была и
Александра Ивановна Давыдова.Всего в альбоме 29 работ.
Двенадцать из них принадлежат Николаю Бестужеву, две
декабристу П.И. Фаленбергу, три акварели, изображающие
полевые цветы Сибири, написаны П.И. Борисовым,
любителем-натуралистом, ставшим в Сибири
ученым-натуралистом и художником-акварелистом.Альбомы
других жен декабристов не сохранились. Альбом Александры
Ивановны, таким образом, представляет собой бесценную
реликвию истории декабризма, ее вклад в сохранение
наследия первых русских революционеров, донесение до
потомков замечательных документов эпохи.Этот альбом был
передан России правнуком Александры Ивановны Давыдовой
Денисом Дмитриевичем Давыдовым. Историк, коллекционер
декабристских реликвий И.С. Зильберштейн в статье,
посвященной этому памятнику, пишет: "Познакомившись с
моим исследованием о декабристе-художнике Николае
Бестужеве, Денис Дмитриевич, передавая мне этот альбом,
просил написать о его прабабушке-декабристке, а не
только о самом альбоме, а затем передать эту реликвию в
один из наших музеев или архивов на вечное хранение. Все
это я и выполняю".
Статью И.С. Зильберштейна "Сибирский альбом декабристки"
можно найти в книге "Зильберштейн И.С. "Парижские
находки: эпоха Пушкина", опубликованной в 1993 году
издательством "Изобразительное искусство".
Александре Ивановне Давыдовой посвящены также следующие
работы:
Александра Ивановна Давыдова // Сподвижники и
сподвижницы декабристов: [Биогр. очерки]. - Красноярск,
1990. - С. 39-41.
Пушкина Г. "Моя нежная подруга!": [Об А.И. Давыдовой] //
Литературная Россия. - 1982. - 16 апр.
Чернов Г. Жена декабриста: [Об А.И. Давыдовой] //
Енисей. - 1981. - № 3. - С. 67-70.