Страница:
Первым бросился в глаза стоящий точно в центре восьмигранника круглый стол, заставленный разнокалиберными бутылками и бокалами. Большая корзина с фруктами смотрелась в этом натюрморте явно лишней, как античная статуя в притоне. И тут я был вынужден согласиться с саркастичным Германом – зря тащил с собой бумаги. Никому-то они тут будут не интересны.
Потом только отыскал глазами цесаревича. Он, обложенный подушками, полулежал на небольшом диванчике. Рядом, в пределах досягаемости, на столике, который сто лет спустя назвали бы журнальным, среди наполовину полных фужеров с кроваво-красным вином, вазочки с конфетами, разряженного револьвера, нескольких игральных карт и фотографий, валялись официального вида бумаги.
К столику был прислонен видимый мне вполоборота парадный портрет красивой девушки с короной на голове.
Сам Никса, обычно подтянутый и по-английски элегантный, теперь был в неряшливо расстегнутом мундире, на снежно-белой рубашке краснели винные пятна. В половине пятого дня он был пьян. За спиной Никсы, наполовину скрытый спинкой дивана, притаился огромный Александр, второй сын императора.
– Ваши императорские высочества, – поклонился я чуть глубже обычного. Изо всех сил стараясь не показать своего разочарования, поспешно отвернулся, стрельнув глазами по остальным обитателям библиотеки. – Господа, здравствуйте.
– А, Герман Густавович! – Глаза Николая блестели, но речь еще не стала заторможенной. Похоже, пить они только начинали. – Садитесь где понравится. У нас ныне без чинов.
– Вот, господа! – Привалившегося спиной к подлокотнику дивана и сидящего прямо на полу ногами к камину князя Мещерского от входа было плохо видно. – Извольте видеть этого странного господина. В нем совершенно нет верноподданнического подобострастия! Он разговаривает с нашим Никсой, как… как…
– Как ты, Вово, – хихикнул цесаревич. – В точности как ты! Оттого и злишься по-детски, что считаешь себя единственным моим другом.
– Николя, – капризно обратилась к Николаю некрасивая, с лошадиным лицом и глазами навыкате девушка лет двадцати, – ты не представишь нам своего гостя?
– О, милая Мари! – на идеальном, не придраться, парижском согласился тот. – Это господин Лерхе, Герман Густавович. Губернатор из Сибири. Вы, должно быть, уже слышали о нем… Вы берите там, – Николай махнул рукой на круглый стол, – бокал. Налейте себе. Станете чокаться со всеми, а я стану вас пугать их титулованием. Начнем, пожалуй, по кругу…
Оставалось подчиниться. Последствия отказа не поддавались прогнозам.
– Князя Мещерского вы уже знаете, но однако же выпейте вместе и помиритесь, – чуть ли не приказал наследник. – А эта чаровница – княжна Мария Мещерская. – Комплимент шел этой чучундре как корове седло, но, похоже, никого, кроме меня, это не смутило. – Вово, Мари все-таки родственница тебе или нет?
– Это зависит от Саши, государь, – притворяясь более пьяным, чем был на самом деле, выдал князь. – Коли он добьется своего, так родственница. А ежели нет, то и нет.
Младший брат Никсы покраснел, чуть ли не жалобно взглянул на Мари, но промолчал.
– Отчего же нет? – продолжал веселиться Никса.
– Чтобы не лишать себя возможности приударить за признанной красавицей, конечно. – Князь отсалютовал бокалом с вином явно наслаждавшейся комплиментами княжне.
Похоже, я один считаю, что обсуждение кого-то в его присутствии – признак неуважения?
– Вот тот господин, ковыряющий ногу малахитовой вазы… – Узколицый, с огромным выпуклым лбом, усатый молодой человек действительно был занят изучением каких-то вкраплений в отполированном камне. – Это Коля… Николай Максимилианович, четвертый герцог Лейхтенбергский.
– Наш Коля по-русски ни бельмеса, – прокомментировал Вово. – Немец, одно слово!
– Willkommen[5], – поздоровался я, протягивая бокал.
– Wieder trinken?[6] – простонал он, но на приветствие ответил.
– А эта очаровательная скромница – Сашенька Жуковская.
Ничего скромного я разглядеть не смог. Сашенька – кстати, потрясающей миловидности девушка – развалилась на другом диванчике, забросив ноги на подлокотник. Бокал в ее руках был пуст.
– Налейте мне, Герман, – велела она. – Мы с Воронцовым пили на брудершафт, и все кончилось.
– Воронцов – это вот этот бравый гвардейский кавалерист и ротмистр, – тут же пояснил цесаревич. – И ему вина больше не давать. Он становится скучным и принимается грустить. Выпейте теперь с Володей. Это князь Барятинский, мой адъютант. Ему пьяным быть хорошо. Я его никуда не отправляю пьяным. Он пьяный – такой простой…
Барятинский мне понравился. Глаза умные. На мундире – орден Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом. Такие придворным подлизам не дают.
– А там мой Саша, – махнул себе за спину хозяин дворца. – Любимый брат. Говорите с ним по-русски. Он страшно смущается, когда приходится говорить как-то иначе.
Я обошел диван, перешагнув ноги Вово, и поприветствовал большого и грузного второго царского сына.
– Это ведь вы спасли моего брата? – порозовев, обратился ко мне великий князь. – Спасибо!
– Я не мог поступить иначе, ваше высочество, – вежливо ответил я. – У России должна оставаться надежда.
– Утром я получил от Мезенцева рапорт на нашего Германа Густавовича. – Николай даже не потрудился обернуться в мою сторону. А быть может, ему было просто больно это делать. Пришлось мне снова перешагивать ноги Мещерского и устраиваться на стуле за круглым столом. – И знаете, друзья, что пишет наш фрондер? Он утверждает, что в этом диком Томске господина Лерхе словно бы даже подменили!
У меня все сжалось внутри. А предатель Герочка радостно завопил: «Я здесь! Вытащите из меня этого олуха!» Аж в ушах зазвенело!
– Потому как пока наш спаситель к новому месту службы не отправился, был он ничем не примечательным чиновником средней руки. Училище правоведения кончил, в канцелярии княгини Елены Павловны служил и в Морском министерстве. А после и у господина Татаринова. Ни особенной отвагой, ни стремлением к воинской службе не отличался…
Володя Барятинский выдохнул, громко, словно бы саблей сплеча рубанул, и подкрутил лихо загнутый ус. Бравому кавалеристу пренебрежение армией было непонятно.
– Ты, князь, дальше слушай, – попенял невольно перебившему цесаревича адъютанту Мещерский. Не удивлюсь, если узнаю, что Вово уже по недовольному сопению мог определить настроение своего венценосного покровителя.
Усилием воли я заставил себя широко и открыто расставить колени, придвинуть к себе корзину с фруктами и взять виноградную гроздь. И даже не пытался высчитать, к каким выводам может прийти накачивающийся алкоголем наследник престола.
Не думай о лохматых мартышках! Или как там у Ходжи Насреддина было?
– А вот в дороге по пустынному тракту случилось нашему Герману Густавовичу повстречаться с лихими разбойниками. Сколько их было, господин Лерхе? Трое? Четверо?
– Я плохо помню, ваше императорское высочество. – Труднее всего – молча слушать и заставлять челюсти перемалывать полные сока экзотичные для середины зимы ягоды. А вот настала пора говорить – и как-то сразу отпустило. Подумалось, что было бы у жандармов что-то на меня, что-то реальное, а не перечень странных, с их точки зрения, фактов, так эти вопросы мне совершенно в другом месте бы задавали. Не здесь. Не в личной библиотеке Николая. – Кажется, трое.
– Ах как романтично! – пискнула Маша Мещерская. – Отчего даже у Германа в его тьмутаракани есть эти замечательные разбойники, а у нас в столице – только ску-у-ука? Саша, почему вы не найдете мне разбойников?
Александр снова порозовел, наморщил лоб, но не придумал, как ответить. За него это сделал Николай:
– Теперь там тоже их нет, Мари. Губернатор их убил. Перестрелял из револьвера.
– Однако! – потрясенно воскликнул Воронцов.
– Генерал Дюгамель, кажется, за это дело наградил вас знаком к ордену Святой Анны четвертой степени? И оставьте уже эти «высочества». Мы здесь по-простому.
– Да, Николай Александрович, – признался я. – За это. Хотя я не вижу в этом ничего героического. Я спасал жизнь. Себе и своим спутникам.
– Как мило – быть таким скромным, – саркастично протянула Жуковская. – Чего не сделаешь с перепугу…
– Что за револьвер у вас был, Герман? – заинтересовался, не обратив внимания на Сашеньку, Барятинский. – Обожаю хорошее оружие!
– «Бомон-Адамс», ваша светлость.
– Ай, да бросьте вы это, – поморщился поручик. – Какая я вам светлость. Давайте уж, как все тут, зовите Володей.
Я кивнул и поднял бокал с вином в салюте.
– А револьвер – замечательный. Прекрасная механика. Жаль, вы не захватили его в Петербург.
– Отчего же не захватил? – удивился я. – Я с тех пор всюду таскаю его с собой. Он и сейчас… У ваших конвойных казаков, Николай Александрович.
– Вы что же, и к цесаревичу с оружием? – вскинулся Вово.
– На меня было два покушения, князь, – хмыкнул я. – И оба раза пистоль спас мне жизнь. Почему бы не оказать господину Адамсу честь и не взять его творение с собой?
Никса засмеялся, и остальные охотно подхватили с разной степенью энтузиазма. Но уж прорезающийся бас великого князя Александра Александровича различался очень хорошо.
– Уж не это ли небольшое приключение, Герман Густавович, так на вас подействовало, что, явившись в Томск, вы принялись реформировать все вокруг? – продолжил допрос цесаревич, расплескав остатки вина из своего бокала. – Тут перечень ваших дел всего за несколько месяцев – на трех листах. Перемены решительно во всем. А в рапорте еще указывается, что вы и изобретатель. Откуда в вас это взялось?
Именно для таких моментов нужно обязательно научиться курить. Просто чтобы иметь возможность выиграть время на раздумья. Но подсознание часто оказывается мудрее разума. Не зря, ох не зря я взял эту спасительную виноградную гроздь.
– Сибирь – это огромная страна, Николай Александрович. Что только не приходит в голову, пока едешь.
– Ну что вы, право, Николя! – неожиданно пришла мне на помощь Жуковская. – Решительно ничего удивительного не вижу в том, что чиновник занимается своим делом. По мне, так это все так скучно…
– А и верно, – поддержал красавицу Барятинский. – Что это вы, государь? Мне так тоже «клюкву»[7] повесили, а я и не убил, кажется, никого.
– А много ли ты, Володя, крепостей построил? Торговых трактов проложил и новых ярманок основал? Деревень сколько и сел? С туземными кочевниками воевал? Земли за государством Российским закреплял? – сверкнул глазами Никса и повысил голос. – А вот наш спаситель всего за полгода все это успел. И крепость на границе с циньской державой построил, и с туземцами сражался, и казаков там расселял. Теперь еще тракт туда строит, посольства посылает и торговлю с Китаем начинает. На него доносы в жандармерии уже мешками считают! А он теперь знаете чего хочет? Он теперь в своей глуши железо делать хочет и рельсы тянуть. И железную дорогу! Иной за всю жизнь столько дел не сотворит, а этот… спаситель – за полгода! А через два? Через пять лет? Он что, царем сибирским себя объявит?
Мещерский быстрым хорьком метнулся к журнальному столику и, торопясь и проливая, набулькал наследнику вина в пустой бокал. Никса, только почувствовав изменение веса, потянул напиток к губам. По подбородку стекла тонюсенькая струйка похожей на кровь жидкости и добавила к пятнам на рубашке еще несколько.
– Скажите, Герман, – обратился Николай ко мне, уняв волнение, – вы хотите править?
– Нет, ваше императорское высочество.
– Что же вы хотите? К чему все это? Суета эта с заговорами и моей болезнью к чему? Скажите. Мы с Сашей все для вас сделать готовы. Министром хотите? Саша в ноги папа́ упадет – и быть вам министром… Упадешь, Саша?
– Упаду, – прогудел младший брат и побледнел. Он был взволнован не меньше Никсы.
– И мама упадет. И я тоже. Государь – добрейшей души человек. Он согласится. Хотите?
– Нет, ваше высочество. Не хочу. Отпустите меня в Томск. Мне там надо быть. Мне там хорошо. – Три подряд выпитых бокала вина, что ли, в голову наконец ударили или каким-то образом цесаревичу удалось меня хорошенечко напугать, только говорить получалось вот так. Отрывисто. Мешая немецкие, русские и французские слова. И жалобно как-то.
– Да ложь это все! – крикнул, приподымаясь на локте, Мещерский. – Капризничает, мнется, как институтка! Дай ему чин, государь. Они все этого хотят. Немчура! Чинов да орденов!
– Подам в отставку, – пожал я плечами. Я, конечно, хотел воспользоваться положением спасителя наследника, что уж там скрывать. Но в тот момент сама мысль о том, чтобы получить высокий чин и переехать в столицу, меня пугала до жути. А особенно – получить из рук цесаревича. Показалось это неправильным. Бесчестным.
– И что станете делать? – с заметным акцентом, но тем не менее на хорошем русском поинтересовался Коля, герцог Лейхтенбергский.
– А не думали послужить? – Глаза Барятинского блестели. Он мне верил. Приятно это осознавать. – Я слышал, ваш брат Мориц отменно отличился в Туркестане.
– Он тяжело ранен, Володя, – мягко ответил я. – Теперь в госпитале, в Верном.
– О, простите. Я не знал.
– В отставку? А как же ваши прожекты? – снова усомнился Мещерский.
– А что прожекты? Строить можно и без чина. В Томск вернусь. Скоро у меня там банк будет. Завод начну строить. В Китай съезжу, давно хотел… Женюсь.
– Что же, по доброй воле в Сибирь? – печально глядя на меня своими большими, некрасивыми, рыбьими глазами, спросила Маша. – Как же можно? Здесь же все. Весь свет. Весь… блеск.
– Здесь… душно, милая Мари, – выговорил я. Не смог сказать, что блестит не только золото. И что свет должен быть в душе, а не в салонах даже одного из самых красивых городов мира. И что не будет для меня света, пока я долги не верну. Или нет, не так. Пока не верну Долг!
Глава 2
Потом только отыскал глазами цесаревича. Он, обложенный подушками, полулежал на небольшом диванчике. Рядом, в пределах досягаемости, на столике, который сто лет спустя назвали бы журнальным, среди наполовину полных фужеров с кроваво-красным вином, вазочки с конфетами, разряженного револьвера, нескольких игральных карт и фотографий, валялись официального вида бумаги.
К столику был прислонен видимый мне вполоборота парадный портрет красивой девушки с короной на голове.
Сам Никса, обычно подтянутый и по-английски элегантный, теперь был в неряшливо расстегнутом мундире, на снежно-белой рубашке краснели винные пятна. В половине пятого дня он был пьян. За спиной Никсы, наполовину скрытый спинкой дивана, притаился огромный Александр, второй сын императора.
– Ваши императорские высочества, – поклонился я чуть глубже обычного. Изо всех сил стараясь не показать своего разочарования, поспешно отвернулся, стрельнув глазами по остальным обитателям библиотеки. – Господа, здравствуйте.
– А, Герман Густавович! – Глаза Николая блестели, но речь еще не стала заторможенной. Похоже, пить они только начинали. – Садитесь где понравится. У нас ныне без чинов.
– Вот, господа! – Привалившегося спиной к подлокотнику дивана и сидящего прямо на полу ногами к камину князя Мещерского от входа было плохо видно. – Извольте видеть этого странного господина. В нем совершенно нет верноподданнического подобострастия! Он разговаривает с нашим Никсой, как… как…
– Как ты, Вово, – хихикнул цесаревич. – В точности как ты! Оттого и злишься по-детски, что считаешь себя единственным моим другом.
– Николя, – капризно обратилась к Николаю некрасивая, с лошадиным лицом и глазами навыкате девушка лет двадцати, – ты не представишь нам своего гостя?
– О, милая Мари! – на идеальном, не придраться, парижском согласился тот. – Это господин Лерхе, Герман Густавович. Губернатор из Сибири. Вы, должно быть, уже слышали о нем… Вы берите там, – Николай махнул рукой на круглый стол, – бокал. Налейте себе. Станете чокаться со всеми, а я стану вас пугать их титулованием. Начнем, пожалуй, по кругу…
Оставалось подчиниться. Последствия отказа не поддавались прогнозам.
– Князя Мещерского вы уже знаете, но однако же выпейте вместе и помиритесь, – чуть ли не приказал наследник. – А эта чаровница – княжна Мария Мещерская. – Комплимент шел этой чучундре как корове седло, но, похоже, никого, кроме меня, это не смутило. – Вово, Мари все-таки родственница тебе или нет?
– Это зависит от Саши, государь, – притворяясь более пьяным, чем был на самом деле, выдал князь. – Коли он добьется своего, так родственница. А ежели нет, то и нет.
Младший брат Никсы покраснел, чуть ли не жалобно взглянул на Мари, но промолчал.
– Отчего же нет? – продолжал веселиться Никса.
– Чтобы не лишать себя возможности приударить за признанной красавицей, конечно. – Князь отсалютовал бокалом с вином явно наслаждавшейся комплиментами княжне.
Похоже, я один считаю, что обсуждение кого-то в его присутствии – признак неуважения?
– Вот тот господин, ковыряющий ногу малахитовой вазы… – Узколицый, с огромным выпуклым лбом, усатый молодой человек действительно был занят изучением каких-то вкраплений в отполированном камне. – Это Коля… Николай Максимилианович, четвертый герцог Лейхтенбергский.
– Наш Коля по-русски ни бельмеса, – прокомментировал Вово. – Немец, одно слово!
– Willkommen[5], – поздоровался я, протягивая бокал.
– Wieder trinken?[6] – простонал он, но на приветствие ответил.
– А эта очаровательная скромница – Сашенька Жуковская.
Ничего скромного я разглядеть не смог. Сашенька – кстати, потрясающей миловидности девушка – развалилась на другом диванчике, забросив ноги на подлокотник. Бокал в ее руках был пуст.
– Налейте мне, Герман, – велела она. – Мы с Воронцовым пили на брудершафт, и все кончилось.
– Воронцов – это вот этот бравый гвардейский кавалерист и ротмистр, – тут же пояснил цесаревич. – И ему вина больше не давать. Он становится скучным и принимается грустить. Выпейте теперь с Володей. Это князь Барятинский, мой адъютант. Ему пьяным быть хорошо. Я его никуда не отправляю пьяным. Он пьяный – такой простой…
Барятинский мне понравился. Глаза умные. На мундире – орден Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом. Такие придворным подлизам не дают.
– А там мой Саша, – махнул себе за спину хозяин дворца. – Любимый брат. Говорите с ним по-русски. Он страшно смущается, когда приходится говорить как-то иначе.
Я обошел диван, перешагнув ноги Вово, и поприветствовал большого и грузного второго царского сына.
– Это ведь вы спасли моего брата? – порозовев, обратился ко мне великий князь. – Спасибо!
– Я не мог поступить иначе, ваше высочество, – вежливо ответил я. – У России должна оставаться надежда.
– Утром я получил от Мезенцева рапорт на нашего Германа Густавовича. – Николай даже не потрудился обернуться в мою сторону. А быть может, ему было просто больно это делать. Пришлось мне снова перешагивать ноги Мещерского и устраиваться на стуле за круглым столом. – И знаете, друзья, что пишет наш фрондер? Он утверждает, что в этом диком Томске господина Лерхе словно бы даже подменили!
У меня все сжалось внутри. А предатель Герочка радостно завопил: «Я здесь! Вытащите из меня этого олуха!» Аж в ушах зазвенело!
– Потому как пока наш спаситель к новому месту службы не отправился, был он ничем не примечательным чиновником средней руки. Училище правоведения кончил, в канцелярии княгини Елены Павловны служил и в Морском министерстве. А после и у господина Татаринова. Ни особенной отвагой, ни стремлением к воинской службе не отличался…
Володя Барятинский выдохнул, громко, словно бы саблей сплеча рубанул, и подкрутил лихо загнутый ус. Бравому кавалеристу пренебрежение армией было непонятно.
– Ты, князь, дальше слушай, – попенял невольно перебившему цесаревича адъютанту Мещерский. Не удивлюсь, если узнаю, что Вово уже по недовольному сопению мог определить настроение своего венценосного покровителя.
Усилием воли я заставил себя широко и открыто расставить колени, придвинуть к себе корзину с фруктами и взять виноградную гроздь. И даже не пытался высчитать, к каким выводам может прийти накачивающийся алкоголем наследник престола.
Не думай о лохматых мартышках! Или как там у Ходжи Насреддина было?
– А вот в дороге по пустынному тракту случилось нашему Герману Густавовичу повстречаться с лихими разбойниками. Сколько их было, господин Лерхе? Трое? Четверо?
– Я плохо помню, ваше императорское высочество. – Труднее всего – молча слушать и заставлять челюсти перемалывать полные сока экзотичные для середины зимы ягоды. А вот настала пора говорить – и как-то сразу отпустило. Подумалось, что было бы у жандармов что-то на меня, что-то реальное, а не перечень странных, с их точки зрения, фактов, так эти вопросы мне совершенно в другом месте бы задавали. Не здесь. Не в личной библиотеке Николая. – Кажется, трое.
– Ах как романтично! – пискнула Маша Мещерская. – Отчего даже у Германа в его тьмутаракани есть эти замечательные разбойники, а у нас в столице – только ску-у-ука? Саша, почему вы не найдете мне разбойников?
Александр снова порозовел, наморщил лоб, но не придумал, как ответить. За него это сделал Николай:
– Теперь там тоже их нет, Мари. Губернатор их убил. Перестрелял из револьвера.
– Однако! – потрясенно воскликнул Воронцов.
– Генерал Дюгамель, кажется, за это дело наградил вас знаком к ордену Святой Анны четвертой степени? И оставьте уже эти «высочества». Мы здесь по-простому.
– Да, Николай Александрович, – признался я. – За это. Хотя я не вижу в этом ничего героического. Я спасал жизнь. Себе и своим спутникам.
– Как мило – быть таким скромным, – саркастично протянула Жуковская. – Чего не сделаешь с перепугу…
– Что за револьвер у вас был, Герман? – заинтересовался, не обратив внимания на Сашеньку, Барятинский. – Обожаю хорошее оружие!
– «Бомон-Адамс», ваша светлость.
– Ай, да бросьте вы это, – поморщился поручик. – Какая я вам светлость. Давайте уж, как все тут, зовите Володей.
Я кивнул и поднял бокал с вином в салюте.
– А револьвер – замечательный. Прекрасная механика. Жаль, вы не захватили его в Петербург.
– Отчего же не захватил? – удивился я. – Я с тех пор всюду таскаю его с собой. Он и сейчас… У ваших конвойных казаков, Николай Александрович.
– Вы что же, и к цесаревичу с оружием? – вскинулся Вово.
– На меня было два покушения, князь, – хмыкнул я. – И оба раза пистоль спас мне жизнь. Почему бы не оказать господину Адамсу честь и не взять его творение с собой?
Никса засмеялся, и остальные охотно подхватили с разной степенью энтузиазма. Но уж прорезающийся бас великого князя Александра Александровича различался очень хорошо.
– Уж не это ли небольшое приключение, Герман Густавович, так на вас подействовало, что, явившись в Томск, вы принялись реформировать все вокруг? – продолжил допрос цесаревич, расплескав остатки вина из своего бокала. – Тут перечень ваших дел всего за несколько месяцев – на трех листах. Перемены решительно во всем. А в рапорте еще указывается, что вы и изобретатель. Откуда в вас это взялось?
Именно для таких моментов нужно обязательно научиться курить. Просто чтобы иметь возможность выиграть время на раздумья. Но подсознание часто оказывается мудрее разума. Не зря, ох не зря я взял эту спасительную виноградную гроздь.
– Сибирь – это огромная страна, Николай Александрович. Что только не приходит в голову, пока едешь.
– Ну что вы, право, Николя! – неожиданно пришла мне на помощь Жуковская. – Решительно ничего удивительного не вижу в том, что чиновник занимается своим делом. По мне, так это все так скучно…
– А и верно, – поддержал красавицу Барятинский. – Что это вы, государь? Мне так тоже «клюкву»[7] повесили, а я и не убил, кажется, никого.
– А много ли ты, Володя, крепостей построил? Торговых трактов проложил и новых ярманок основал? Деревень сколько и сел? С туземными кочевниками воевал? Земли за государством Российским закреплял? – сверкнул глазами Никса и повысил голос. – А вот наш спаситель всего за полгода все это успел. И крепость на границе с циньской державой построил, и с туземцами сражался, и казаков там расселял. Теперь еще тракт туда строит, посольства посылает и торговлю с Китаем начинает. На него доносы в жандармерии уже мешками считают! А он теперь знаете чего хочет? Он теперь в своей глуши железо делать хочет и рельсы тянуть. И железную дорогу! Иной за всю жизнь столько дел не сотворит, а этот… спаситель – за полгода! А через два? Через пять лет? Он что, царем сибирским себя объявит?
Мещерский быстрым хорьком метнулся к журнальному столику и, торопясь и проливая, набулькал наследнику вина в пустой бокал. Никса, только почувствовав изменение веса, потянул напиток к губам. По подбородку стекла тонюсенькая струйка похожей на кровь жидкости и добавила к пятнам на рубашке еще несколько.
– Скажите, Герман, – обратился Николай ко мне, уняв волнение, – вы хотите править?
– Нет, ваше императорское высочество.
– Что же вы хотите? К чему все это? Суета эта с заговорами и моей болезнью к чему? Скажите. Мы с Сашей все для вас сделать готовы. Министром хотите? Саша в ноги папа́ упадет – и быть вам министром… Упадешь, Саша?
– Упаду, – прогудел младший брат и побледнел. Он был взволнован не меньше Никсы.
– И мама упадет. И я тоже. Государь – добрейшей души человек. Он согласится. Хотите?
– Нет, ваше высочество. Не хочу. Отпустите меня в Томск. Мне там надо быть. Мне там хорошо. – Три подряд выпитых бокала вина, что ли, в голову наконец ударили или каким-то образом цесаревичу удалось меня хорошенечко напугать, только говорить получалось вот так. Отрывисто. Мешая немецкие, русские и французские слова. И жалобно как-то.
– Да ложь это все! – крикнул, приподымаясь на локте, Мещерский. – Капризничает, мнется, как институтка! Дай ему чин, государь. Они все этого хотят. Немчура! Чинов да орденов!
– Подам в отставку, – пожал я плечами. Я, конечно, хотел воспользоваться положением спасителя наследника, что уж там скрывать. Но в тот момент сама мысль о том, чтобы получить высокий чин и переехать в столицу, меня пугала до жути. А особенно – получить из рук цесаревича. Показалось это неправильным. Бесчестным.
– И что станете делать? – с заметным акцентом, но тем не менее на хорошем русском поинтересовался Коля, герцог Лейхтенбергский.
– А не думали послужить? – Глаза Барятинского блестели. Он мне верил. Приятно это осознавать. – Я слышал, ваш брат Мориц отменно отличился в Туркестане.
– Он тяжело ранен, Володя, – мягко ответил я. – Теперь в госпитале, в Верном.
– О, простите. Я не знал.
– В отставку? А как же ваши прожекты? – снова усомнился Мещерский.
– А что прожекты? Строить можно и без чина. В Томск вернусь. Скоро у меня там банк будет. Завод начну строить. В Китай съезжу, давно хотел… Женюсь.
– Что же, по доброй воле в Сибирь? – печально глядя на меня своими большими, некрасивыми, рыбьими глазами, спросила Маша. – Как же можно? Здесь же все. Весь свет. Весь… блеск.
– Здесь… душно, милая Мари, – выговорил я. Не смог сказать, что блестит не только золото. И что свет должен быть в душе, а не в салонах даже одного из самых красивых городов мира. И что не будет для меня света, пока я долги не верну. Или нет, не так. Пока не верну Долг!
Глава 2
Матримониальная суета
Пятого января 1865 года в специальный царский, ярко освещенный газовыми фонарями, как и все – крытый, похожий на огромный авиационный ангар, тупик на Варшавском вокзале вошел поезд из четырех вагонов. На землю Российской империи ступила официальная невеста цесаревича Николая Александровича, принцесса Дагмара.
Весь вокзал, от моста до перрона, был украшен растрепанными венками, гудящими на свежем ветру флагами и фонариками, складывающимися в вензеля государя, государыни и цесаревича. Прямо на камнях разложены богатые ковры. А вдоль них, вдоль всех дорог и дорожек, на каждом пустыре и, казалось, вообще на каждом свободном пятачке земли стояли наряженные в пух и прах вельможи. Блестящее шитьем и позументом гвардейское оцепление совершенно терялось в этом сорокином раю.
А за полверсты до единственного в столице вокзала, не имеющего прилегающей площади, начиналась вызывающая усмешку узнавания – привет из двадцать первого века – гигантская пробка. Тысячи разномастных экипажей. Сани, кареты, фаэтоны, дормезы и даже ландо, «припаркованные» где попало, полностью перекрывали движение. Поначалу, пока влиятельные господа со своими спутницами еще только начали съезжаться к украшенному огромным витражным окном вокзалу, городовые как-то пытались регулировать этот поток. Потом же, когда до прихода поезда оставалось все меньше времени, а статус прибывающих вельмож рос, возницы и вовсе перестали обращать внимание на багровых от постоянных криков полицейских.
Я пришел пешком. Оставил Артемку с экипажем возле казарм Измайловского полка и спокойно, лишь изредка отворачивая лицо от пронизывающего, дующего со стороны моря ветра, прогулялся до Обводного канала. И, кстати, хоть и не задумывался об этом, – поступил весьма мудро. Во всяком случае, избежал ссор и обид за «парковочное» место. Сколько раз слышал потом, спустя много лет, как кто-то из власть имущих гнобит какого-то несчастного за то, что тот не уступил тогда, на Варшавском, карето-место.
Ну их всех в пим дырявый. Мне доброжелателей и без этих никчемных препирательств хватает. Один неудачно спасенный великий князь чего стоит! Никогда не забуду, как я, не в силах больше выдерживать давление, неуклюже откланялся и, будто ядро из пушки, вылетел из Аничкова дворца. Как стоял там, у изящных привратных башенок, поджидая Артемку с каретой, молча ругая себя последними словами. И как сначала увидел закаменевшие лица конвойных солдат, а потом и торопливо шагающего ко мне гиганта – великого князя Александра. И – о ужас! В его руках были позабытые в спешке мои саквояж и туба с картами. Я готов был на месте провалиться. Уж на Сашу-то я обиды не держал.
– Постойте! – рявкнул второй сын царя так, что стекла в рамах звякнули. – Герман Густавович, постойте!
Из-за парадного фасада дворца медленно выкатывался мой экипаж. На облучке, начхав на хозяев, о чем-то оживленно беседовали Артемка с тем самым конвойным казаком.
– Простите, ваше императорское высочество, – поклонился я, дождавшись, пока брат Никсы дойдет – почти добежит, до меня. – Нехорошо вышло. Не попрощался как подобает. Что обо мне подумает цесаревич!
Лепет, конечно. Причем детский. Но ничего умнее в голову не приходило. Я был ошарашен, раздавлен, предан «милостью» наследника. Тогда, в тот самый момент, я жалел, что полез выправлять Историю. Этот, младший, пусть и не настолько умен и образован, как его брат, но, как оказалось, куда честнее. Искреннее. А судя по тому, что не поленился принести мне вещи, так еще и с совестью. Редкие для высшей аристократии качества…
– Это вы простите, Герман. – Александр был по меньшей мере на полторы головы выше меня, так что его легкий поклон мог быть и выражением уважения, и показателем внимания к собеседнику. – Никса был сейчас совершенно несносен. Затеял этот суд… Понимаете, ему страшно. Врачи сказали, если бы не ваши письма… Он не верит ни докторам, ни вам. Столько перемен…
– Да-да, я понимаю, – пролепетал я, чтобы не молчать. Это было бы невежливо.
– Вы… – Здоровенный принц по прозвищу Бульдожка порозовел от смущения и прошептал: – Вы замечательный. Вы заняты делом, а не… Я стану помогать вам как сумею. Не держите только обиду на Никсу. Мне кажется, он тоже вам завидует…
Царевич легко закинул увесистый портфель в карету, а тубу отдал Артемке.
– Прощайте, Герман Густавович. – Он повернулся уходить.
– Ваше высочество, постойте, прошу вас! – Теперь мне пришлось кричать ему в спину. – Это Николаю Александровичу. Не более столовой ложки за завтраком. Один раз в день! Это важно!
Желто-коричневая жижа в квадратной водочной четверти не выглядела чудодейственным эликсиром. Но не зря же я вез настойку золотого корня через половину страны.
– Что это?
– Травы на хлебном вине, ваше высочество. Редкие травы. Они придадут цесаревичу сил и помогут побороть болезнь.
Господи! Ну зачем я это сделал?! Только что же был полон разочарования в своем избраннике. Еще три минуты назад ругал себя – и тут же снова бросился помогать. И ведь Герочка в голове тоже молчал, как партизан в гестапо. Не остановил, не подсказал…
– Это… Это надежно?
– Абсолютно, если не перебарщивать. Пить только утром и лишь понемногу… А вы вот о чем… – Это просто паранойя какая-то. Неужели я вот так, на глазах у всех, дал бы наследнику империи яд? – Хотите, я сам это выпью?
– Хорошо, – кивнул или поклонился Александр – у гиганта не поймешь. И улыбнулся. – Я дам ему утром. После сегодняшнего заседания хлебное вино будет ему на пользу.
– Прощайте, ваше высочество. – Я поклонился. Привыкал гнуть спину перед высокородными недорослями. И запрыгнул в экипаж. Мучительная аудиенция в Аничковом дворце окончилась.
А наутро я, как и прочие десятки тысяч государственных чиновников в Санкт-Петербурге, получил пропуск-приглашение на встречу датской принцессы.
Отказаться, не пойти – выказать пренебрежение высочайшей милостью. Пойти – прослыть, хоть и в узком кругу приятелей цесаревича, лизоблюдом. В итоге выбрал компромисс. Решился идти, но в первые ряды не лезть, на глаза царской семье не попадаться. Станут проверять – увидят мой погашенный пропуск. Был, значит. А никто не видел – так я скромный.
Тем более что ничем другим заняться все равно не получилось бы. Похоже, весь город, вся полумиллионная столица великой империи, собирался пойти поглазеть на маленькую и хрупкую датскую принцесску. Своих-то санкт-петербургские обыватели и так чуть ли не каждый день лицезреть могут. Царь почти ежедневно в Летнем саду гуляет. Да и царские дети практически без охраны по городу ездят. А вот Дагмара, чай, не по три раза в год приезжает. Историческое событие, едрешкин корень!
А прогуляться, кроме всего прочего, оказалось действительно полезно. Ночью спал плохо, как-то рывками. Орды бессвязных мыслей водили хороводы, прыгали через пышущего раздражением Германа и в четкую ясную картину собираться не желали. Я испытывал острый приступ жалости к самому себе, когда казалось, будто бы все пропало, все труды насмарку и оскорбленный моей выходкой наследник теперь станет гадить мне где только возможно, настраивать против меня финансистов и власть предержащих. Мало кто в империи решится иметь дело с человеком, меченным неудовольствием царской семьи. А уехать за границу – какой же я тогда поводырь?!
И уже через минуту засыпал, убедив себя, что ничего страшного не случилось. Что даже если действительно придется уйти в отставку, смогу заниматься реализацией своих планов и без административного ресурса. Деньги тянутся к деньгам. Люди с деньгами охотно сотрудничают с другими богачами. Стоит один раз вступить в некое неформальное общество состоятельных, дать другим получить прибыль с совместных проектов, и ты становишься обладателем части их власти, их влияния.
Только к утренним сумеркам удалось уснуть по-настоящему. Без снов, но и без давящих мыслей о всякой ерунде. И спал как младенец, пока слуги не забеспокоились и не отправили Артемку осведомиться, как я себя чувствую.
Неспешная ходьба по хрустящим ломающимся ледком – ночью подморозило – деревянным тротуарам, как ни странно, привела мозги в относительно работоспособное состояние. И перво-наперво я попытался сделать ревизию того, чем обладал.
Итак, Николай мне не верил. Я признал это и приказал себе с этим смириться. Не пытаться оправдываться, не добиваться его расположения – смириться и жить как жил.
Конечно же мне это не нравилось. Я не понимал, сколько бы ни размышлял по этому поводу, чем заслужил такое к себе отношение. Пытался что-то менять в жизни губернии, лазал по горным кручам и воевал с туземцами – ну так и что? Высунулся с этими дурацкими письмами? Так ведь как лучше хотел. Из сведений о цесаревиче, собранных моим пресс-секретарем Василиной, я знал, что Никса умен и отлично образован. Искренне любит братьев и сестру. Проявляет интерес к индустриализации и к развитию наук. Стремится узнать жизнь в стране за пределами Обводного канала. Как было не попытаться спасти жизнь такому человеку? Даже если не учитывать его право на престол империи.
Разумеется, я рассчитывал на его поддержку. Ну или, по крайней мере, на благодарность. Поверьте, с благодарностью второго в государстве лица гораздо проще жить и работать, чем без нее. Так что, не получив заслуженное, я чувствовал себя разочарованным. Каюсь, даже задумывался о том, что не стоило лезть в этот гадючник. Помер бы Никса в Ницце – погоревал бы вместе со всей страной, да и продолжил бы ковыряться в своей Сибири. Небо, чай, на землю не упало бы! А так ходи теперь по столице как оплеванный…
Благо жизнь на этом не кончалась. Не верит – так Бог ему судья. Зато верит Александр. Он не показался мне слишком умным, о чем и Василина предупреждала, но, надеюсь, его влияния на венценосного отца будет достаточно, чтобы оградить меня от чрезмерной лютости Николая.
Правда, у меня есть еще пара неплохих щитов от цесаревичевых стрел. Принц Ольденбургский и великая княгиня Елена Павловна. Первый хоть и не слишком честен, но будет вынужден меня выручать хотя бы уже потому, что семья Лерхе числится в «его» людях. А вторая, безмерно мной уважаемая, кинется на помощь уже из чувства справедливости. Ну и еще: я своими проделками, похоже, здорово развлекаю заскучавшую вне придворных интриг княгиню.
Кстати, только тогда, придерживая причудливую парадную шляпу с перьями от покушений расшалившегося ветра, я осознал всю стратегическую хитрость, все коварство предложенной Еленой Павловной лекции в Вольном экономическом обществе. Я имею в виду планирующееся широчайшее освещение моего доклада в газетах.
Это может стать моим третьим, и не слабее первых двух по надежности, щитом! Сейчас я кто? Да практически никто. Винтик в гигантской государственной машине. И даже после прилюдного объявления меня государем спасителем священной особы наследника престола я всего-навсего из винтиков перешел в разряд забавных зверюшек. В объект любопытства. В средство развлечения умирающей от скуки столичной публики. Широко известный в узких кругах временный шут четвертого ранга по Табели.
Весь вокзал, от моста до перрона, был украшен растрепанными венками, гудящими на свежем ветру флагами и фонариками, складывающимися в вензеля государя, государыни и цесаревича. Прямо на камнях разложены богатые ковры. А вдоль них, вдоль всех дорог и дорожек, на каждом пустыре и, казалось, вообще на каждом свободном пятачке земли стояли наряженные в пух и прах вельможи. Блестящее шитьем и позументом гвардейское оцепление совершенно терялось в этом сорокином раю.
А за полверсты до единственного в столице вокзала, не имеющего прилегающей площади, начиналась вызывающая усмешку узнавания – привет из двадцать первого века – гигантская пробка. Тысячи разномастных экипажей. Сани, кареты, фаэтоны, дормезы и даже ландо, «припаркованные» где попало, полностью перекрывали движение. Поначалу, пока влиятельные господа со своими спутницами еще только начали съезжаться к украшенному огромным витражным окном вокзалу, городовые как-то пытались регулировать этот поток. Потом же, когда до прихода поезда оставалось все меньше времени, а статус прибывающих вельмож рос, возницы и вовсе перестали обращать внимание на багровых от постоянных криков полицейских.
Я пришел пешком. Оставил Артемку с экипажем возле казарм Измайловского полка и спокойно, лишь изредка отворачивая лицо от пронизывающего, дующего со стороны моря ветра, прогулялся до Обводного канала. И, кстати, хоть и не задумывался об этом, – поступил весьма мудро. Во всяком случае, избежал ссор и обид за «парковочное» место. Сколько раз слышал потом, спустя много лет, как кто-то из власть имущих гнобит какого-то несчастного за то, что тот не уступил тогда, на Варшавском, карето-место.
Ну их всех в пим дырявый. Мне доброжелателей и без этих никчемных препирательств хватает. Один неудачно спасенный великий князь чего стоит! Никогда не забуду, как я, не в силах больше выдерживать давление, неуклюже откланялся и, будто ядро из пушки, вылетел из Аничкова дворца. Как стоял там, у изящных привратных башенок, поджидая Артемку с каретой, молча ругая себя последними словами. И как сначала увидел закаменевшие лица конвойных солдат, а потом и торопливо шагающего ко мне гиганта – великого князя Александра. И – о ужас! В его руках были позабытые в спешке мои саквояж и туба с картами. Я готов был на месте провалиться. Уж на Сашу-то я обиды не держал.
– Постойте! – рявкнул второй сын царя так, что стекла в рамах звякнули. – Герман Густавович, постойте!
Из-за парадного фасада дворца медленно выкатывался мой экипаж. На облучке, начхав на хозяев, о чем-то оживленно беседовали Артемка с тем самым конвойным казаком.
– Простите, ваше императорское высочество, – поклонился я, дождавшись, пока брат Никсы дойдет – почти добежит, до меня. – Нехорошо вышло. Не попрощался как подобает. Что обо мне подумает цесаревич!
Лепет, конечно. Причем детский. Но ничего умнее в голову не приходило. Я был ошарашен, раздавлен, предан «милостью» наследника. Тогда, в тот самый момент, я жалел, что полез выправлять Историю. Этот, младший, пусть и не настолько умен и образован, как его брат, но, как оказалось, куда честнее. Искреннее. А судя по тому, что не поленился принести мне вещи, так еще и с совестью. Редкие для высшей аристократии качества…
– Это вы простите, Герман. – Александр был по меньшей мере на полторы головы выше меня, так что его легкий поклон мог быть и выражением уважения, и показателем внимания к собеседнику. – Никса был сейчас совершенно несносен. Затеял этот суд… Понимаете, ему страшно. Врачи сказали, если бы не ваши письма… Он не верит ни докторам, ни вам. Столько перемен…
– Да-да, я понимаю, – пролепетал я, чтобы не молчать. Это было бы невежливо.
– Вы… – Здоровенный принц по прозвищу Бульдожка порозовел от смущения и прошептал: – Вы замечательный. Вы заняты делом, а не… Я стану помогать вам как сумею. Не держите только обиду на Никсу. Мне кажется, он тоже вам завидует…
Царевич легко закинул увесистый портфель в карету, а тубу отдал Артемке.
– Прощайте, Герман Густавович. – Он повернулся уходить.
– Ваше высочество, постойте, прошу вас! – Теперь мне пришлось кричать ему в спину. – Это Николаю Александровичу. Не более столовой ложки за завтраком. Один раз в день! Это важно!
Желто-коричневая жижа в квадратной водочной четверти не выглядела чудодейственным эликсиром. Но не зря же я вез настойку золотого корня через половину страны.
– Что это?
– Травы на хлебном вине, ваше высочество. Редкие травы. Они придадут цесаревичу сил и помогут побороть болезнь.
Господи! Ну зачем я это сделал?! Только что же был полон разочарования в своем избраннике. Еще три минуты назад ругал себя – и тут же снова бросился помогать. И ведь Герочка в голове тоже молчал, как партизан в гестапо. Не остановил, не подсказал…
– Это… Это надежно?
– Абсолютно, если не перебарщивать. Пить только утром и лишь понемногу… А вы вот о чем… – Это просто паранойя какая-то. Неужели я вот так, на глазах у всех, дал бы наследнику империи яд? – Хотите, я сам это выпью?
– Хорошо, – кивнул или поклонился Александр – у гиганта не поймешь. И улыбнулся. – Я дам ему утром. После сегодняшнего заседания хлебное вино будет ему на пользу.
– Прощайте, ваше высочество. – Я поклонился. Привыкал гнуть спину перед высокородными недорослями. И запрыгнул в экипаж. Мучительная аудиенция в Аничковом дворце окончилась.
А наутро я, как и прочие десятки тысяч государственных чиновников в Санкт-Петербурге, получил пропуск-приглашение на встречу датской принцессы.
Отказаться, не пойти – выказать пренебрежение высочайшей милостью. Пойти – прослыть, хоть и в узком кругу приятелей цесаревича, лизоблюдом. В итоге выбрал компромисс. Решился идти, но в первые ряды не лезть, на глаза царской семье не попадаться. Станут проверять – увидят мой погашенный пропуск. Был, значит. А никто не видел – так я скромный.
Тем более что ничем другим заняться все равно не получилось бы. Похоже, весь город, вся полумиллионная столица великой империи, собирался пойти поглазеть на маленькую и хрупкую датскую принцесску. Своих-то санкт-петербургские обыватели и так чуть ли не каждый день лицезреть могут. Царь почти ежедневно в Летнем саду гуляет. Да и царские дети практически без охраны по городу ездят. А вот Дагмара, чай, не по три раза в год приезжает. Историческое событие, едрешкин корень!
А прогуляться, кроме всего прочего, оказалось действительно полезно. Ночью спал плохо, как-то рывками. Орды бессвязных мыслей водили хороводы, прыгали через пышущего раздражением Германа и в четкую ясную картину собираться не желали. Я испытывал острый приступ жалости к самому себе, когда казалось, будто бы все пропало, все труды насмарку и оскорбленный моей выходкой наследник теперь станет гадить мне где только возможно, настраивать против меня финансистов и власть предержащих. Мало кто в империи решится иметь дело с человеком, меченным неудовольствием царской семьи. А уехать за границу – какой же я тогда поводырь?!
И уже через минуту засыпал, убедив себя, что ничего страшного не случилось. Что даже если действительно придется уйти в отставку, смогу заниматься реализацией своих планов и без административного ресурса. Деньги тянутся к деньгам. Люди с деньгами охотно сотрудничают с другими богачами. Стоит один раз вступить в некое неформальное общество состоятельных, дать другим получить прибыль с совместных проектов, и ты становишься обладателем части их власти, их влияния.
Только к утренним сумеркам удалось уснуть по-настоящему. Без снов, но и без давящих мыслей о всякой ерунде. И спал как младенец, пока слуги не забеспокоились и не отправили Артемку осведомиться, как я себя чувствую.
Неспешная ходьба по хрустящим ломающимся ледком – ночью подморозило – деревянным тротуарам, как ни странно, привела мозги в относительно работоспособное состояние. И перво-наперво я попытался сделать ревизию того, чем обладал.
Итак, Николай мне не верил. Я признал это и приказал себе с этим смириться. Не пытаться оправдываться, не добиваться его расположения – смириться и жить как жил.
Конечно же мне это не нравилось. Я не понимал, сколько бы ни размышлял по этому поводу, чем заслужил такое к себе отношение. Пытался что-то менять в жизни губернии, лазал по горным кручам и воевал с туземцами – ну так и что? Высунулся с этими дурацкими письмами? Так ведь как лучше хотел. Из сведений о цесаревиче, собранных моим пресс-секретарем Василиной, я знал, что Никса умен и отлично образован. Искренне любит братьев и сестру. Проявляет интерес к индустриализации и к развитию наук. Стремится узнать жизнь в стране за пределами Обводного канала. Как было не попытаться спасти жизнь такому человеку? Даже если не учитывать его право на престол империи.
Разумеется, я рассчитывал на его поддержку. Ну или, по крайней мере, на благодарность. Поверьте, с благодарностью второго в государстве лица гораздо проще жить и работать, чем без нее. Так что, не получив заслуженное, я чувствовал себя разочарованным. Каюсь, даже задумывался о том, что не стоило лезть в этот гадючник. Помер бы Никса в Ницце – погоревал бы вместе со всей страной, да и продолжил бы ковыряться в своей Сибири. Небо, чай, на землю не упало бы! А так ходи теперь по столице как оплеванный…
Благо жизнь на этом не кончалась. Не верит – так Бог ему судья. Зато верит Александр. Он не показался мне слишком умным, о чем и Василина предупреждала, но, надеюсь, его влияния на венценосного отца будет достаточно, чтобы оградить меня от чрезмерной лютости Николая.
Правда, у меня есть еще пара неплохих щитов от цесаревичевых стрел. Принц Ольденбургский и великая княгиня Елена Павловна. Первый хоть и не слишком честен, но будет вынужден меня выручать хотя бы уже потому, что семья Лерхе числится в «его» людях. А вторая, безмерно мной уважаемая, кинется на помощь уже из чувства справедливости. Ну и еще: я своими проделками, похоже, здорово развлекаю заскучавшую вне придворных интриг княгиню.
Кстати, только тогда, придерживая причудливую парадную шляпу с перьями от покушений расшалившегося ветра, я осознал всю стратегическую хитрость, все коварство предложенной Еленой Павловной лекции в Вольном экономическом обществе. Я имею в виду планирующееся широчайшее освещение моего доклада в газетах.
Это может стать моим третьим, и не слабее первых двух по надежности, щитом! Сейчас я кто? Да практически никто. Винтик в гигантской государственной машине. И даже после прилюдного объявления меня государем спасителем священной особы наследника престола я всего-навсего из винтиков перешел в разряд забавных зверюшек. В объект любопытства. В средство развлечения умирающей от скуки столичной публики. Широко известный в узких кругах временный шут четвертого ранга по Табели.