Страница:
В начале восемнадцатого века в северной части Большого луга, что выходит теперь на Дворцовую набережную, находились солдатские казармы. Чуть позже – бассейн, а после – караульня. В середине прошлого века Растрелли выстроил там деревянное здание Оперного дома, простоявшее почти до конца века. Вскоре после открытия там дана была первая русская опера «Цефал и Прокрис», сочиненная господином Сумароковым.
В конце восьмидесятых годов восемнадцатого века Оперный дом сломали за ветхостью, а на освободившемся участке построили дом для Ивана Ивановича Бецкого. Трехэтажный корпус с висячими садами и крытой галереей, внутри украшенный многочисленными произведениями искусства, часто называли дворцом. Хозяин запросто принимал у себя философа Дидро или польского короля Станислава-Августа.
Некоторое время в особняке Бецкого жил Крылов. Там же находилась и его типография. Но в легенды столицы он вошел не этим. Старожилы рассказывали, что летом по утрам Иван Андреевич любил ходить по своей комнате совершенно голым, играя на скрипке. Окна выходили в Летний сад, где, в свою очередь, летом любили прогуливаться дамы. Естественно, их привлекали звуки музыки. Говорят, дело дошло до вмешательства полиции, которая предписала знаменитому баснописцу «спускать шторы, в то время как он играет. А то по саду гулять совсем невозможно».
Со смертью его высокопревосходительства Бецкого во владение домом вступила его дочь Анастасия, вышедшая, кстати, замуж за строителя Одессы, того самого адмирала де Рибаса. А в двадцатых годах уже текущего, девятнадцатого, особняк унаследовали дочери прославленного адмирала. Пока в 1830 году дом Бецкого не был выкуплен в казну и не передан принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому.
Для нового хозяина дворец перестроили. Архитектор Стасов убрал висячие сады, и со стороны Лебяжьей канавки и Марсова поля был надстроен новый этаж с обширным танцевальным залом. Во дворце появилась лютеранская часовня Христа Спасителя. А над главным фасадом вознеслись две греческого вида тетки, которым студенты училища правоведения не уставали изобретать все новые и новые прозвища, соревнуясь в остроумии.
Но это так, вспомнилось отчего-то. Так-то я всю дорогу голову ломал, зачем это принцу понадобилось этаким хитрым способом завлекать меня к себе. В то, что он, будучи верным долгу семейного нашего покровителя, бросит все дела в Царском Селе ради нас с Наденькой Якобсон, я ни секунды не верил. В его силах в крайнем случае было элементарно перенести смотрины на любую удобную для него дату. Тем более что тогда не пришлось бы «отпрашивать» фрейлину ее королевского высочества принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары.
Так что в этот знаменитый особняк я входил в несколько озадаченном состоянии. Густав Васильевич даже стал посматривать на меня как-то неожиданно лукаво и усмехаться. Даже изрек что-то вроде: «Тебе, Герман, с этой женщиной в атаку не скакать. Час изволь потерпеть!»
В голубой гостиной нас уже поджидал Иван Давыдович Якобсон. Он крепко пожал мне руку и тут же, приобняв отца, увел того в сторону. Старики все еще не окончили торг по поводу приданого.
Я даже сесть не успел, как по мою душу явился слуга с известием, что его императорское высочество хотел бы меня видеть в своем кабинете. Естественно, прямо сейчас. То есть немедленно. Я тяжело вздохнул, поднялся и пошел. В конце концов нужно же как-то разбираться в череде непонятных событий, в которые я оказался вовлечен собственным человеколюбием.
Принц, обрядившись в военный мундир, видимо, пытался казаться грозным. Ну или хотя бы разгневанным. Только Герочка давным-давно успел выболтать, что Петр Георгиевич – добрейшей души человек и половина Петербурга этим охотно пользуется. Говорят, некоторое время назад молодые дворяне, входящие в ближайшее окружение цесаревича Николая, на приеме у великой княгини Елены Павловны весь вечер просили принца передать им то, подвинуть это… И добряк Ольденбургский молча передавал и подвигал, хотя этим были должны заниматься слуги. И так бы это глумление и продолжалось, пока Никса не запретил своим людям это жестокое веселье.
Так что в гнев покровителя я тоже не верил. Мягкий он и пушистый, как плюшевый мишка. И если и делал что-то, хоть как-то влияющее на придворную жизнь, то только под давлением своей жены-ведьмы, принцессы Терезии, которую боялся и ненавидел весь свет. Ну или, конечно, по просьбе кузена, императора Александра. Поэтому я и почувствовал себя обворованным, когда понял, что принц попросту присвоил себе мои заслуги. Обидно, знаете ли, стало. От кого-нибудь другого – ладно, но уж от него такой подлости не ожидал.
К слову сказать, эта самая Терезия, принцесса Ольденбургская, в девичестве Нассау, терпеть не могла императрицу Марию Александровну. А та соответственно – Терезию. Что-то там было в отношениях Гессенского дома и династии Нассау такое, что две эти женщины и в столице Российской империи не могли жить в мире. Свет с удовольствием обсуждал болеющую от любви к Никсе принцессу Екатерину Ольденбургскую, которой мать запретила менять религию, чтобы та могла выйти замуж за наследника. А дело было лишь в том, что императрица Мария была не против этого брака…
Так что о чем должна пойти речь, отгадать просто невозможно. От простого, по настоянию Терезии, выражения неудовольствия к спасителю сына ненавистной «гессенки» до предложения чина и поста в министерстве по поручению Александра Второго. От этого, видимо, и первая, призванная стать для меня просто громом посреди чистого неба, фраза принца меня нисколечко не тронула. Устал уже волноваться и переживать, что ли?
– Герман, государь наш император Александр поручил мне передать вам его высочайшее неудовольствие!
Я чуть не брякнул что-нибудь вроде: «Поручил – так передавай». Еще бы и руку протянуть ладонью вверх… Великий был… будет мультфильм. Жаль, я его никогда не увижу… Но нужно же быть учтивым. В конце концов, принц, как выяснилось, ничего плохого мне и не делал.
– Позволено ли мне будет узнать, ваше высочество, – поклонился я, – чем вызвано высочайшее неудовольствие?
– Конечно! – Принц немного смутился, словно начинающий актер, подзабывший текст роли. – Герман, что это за отвратительные слухи, которые вы распускаете в свете? Как вы смеете обсуждать с кем бы то ни было состояние здоровья его императорского высочества цесаревича Николая Александровича? Я уже не говорю о возмутительном, вам приписываемом утверждении, будто бы хворь цесаревича и вовсе не излечима! Une abomination![8]
Ого! Вот это номер! И как я должен это абсурдное обвинение воспринимать? Сам принц этакое выдумать точно не мог. Сценарий этого монолога написан совсем в другом месте. Вот только зачем? Наскучил выскочка? Помешал кому-то? Ну так достаточно мне намекнуть, дескать, а не поехал бы ты в свою Сибирь… Я бы и уехал. Еще и с радостью. И вздохнул бы с облегчением, едва перрон мимо окна бы пополз…
Но ведь нет! Кому-то понадобилось меня не просто выслать, а еще и в глазах царя очернить. А учитывая личность Петра Георгиевича, список этих людей не слишком и велик. На самом деле, если хорошенько задуматься, так и критически короток. И даже может создаться впечатление, будто сам царь желал таким образом скомпрометировать меня в своих собственных глазах! Они тут все что, грибов объелись?
– Дозволено ли будет мне, ваше высочество, попытаться оправдаться?
– Да-да, Герман. Я постараюсь передать твои слова государю.
– Благодарю вас, ваше высочество, – искренне, прижав руку к сердцу, поклонился я. – Прошу передать его императорскому величеству, что все это злобный навет и клевета. Клянусь честью, ваше высочество, я ни с кем в Санкт-Петербурге или иных землях империи не обсуждал здоровье цесаревича Николая Александровича! И уж тем более не распускал никаких слухов. Я бы никогда не посмел…
– Довольно, Герман, – вдруг улыбнулся Ольденбургский. – Я понял все, что ты хотел сказать. Я тебе верю. Ты всегда был достойным сыном достойного отца. Я постараюсь защитить тебя от гнева его императорского величества. Идите, Герман. Вас уже, видно, заждалась очаровательная Наденька Якобсон. Идите и ни о чем не беспокойтесь. Все будет хорошо.
Какой из плюшевого мишки защитник, я себе хорошо представлял. Очень хотелось бросить всю эту матримониальную суету и рвануть в Царское, чтобы поговорить с великой княгиней. Уж Елена Павловна-то – умнейшая женщина и наверняка смогла бы объяснить мне эти таинственные маневры.
– Отправляйтесь к невесте, сударь. Я тоже сейчас же спущусь.
Ага. Сбежишь тут. Когда два генерала уже добро, поди, поделили и мысленно нас с Надеждой уже поженили.
Мадемуазель Якобсон была невысока ростом. Не слишком большая грудь, маленькие ушки, узкие ладони. Покатые, невыразительные плечи. Для меня, выросшего в век, когда женщины уже успели завоевать себе право укладывать шпалы и асфальт, эти ее плечики показались и вовсе какими-то недоразвитыми.
Прямой ровный нос. Не курносый и не свисающий, как клюв хищной птицы. Маленький ротик, аккуратный подбородок. Тугая коса кольцом на затылке по тогдашней моде. Если у Наденьки Якобсон что-то и было выдающееся, так это скулы. Крутые, высокие, равно присущие и прекраснейшим из парижанок, и очаровательным татарским девушкам. Откуда только взялись? Сам Иван Давыдович, что называется, – чистокровный скандинав. Датчанин. Его супруга Эмилия Вениаминовна – из семьи обрусевших немцев. Но так вот загадочно гены сложились…
Надя стояла у высокого окна, о чем-то напряженно размышляя и от этого неосознанно прикусывая губу. Видимо, это «что-то» было необычайно важным, раз даже стук моих каблуков по сверкающему солнечными бликами паркету ее не отвлек.
Я не спешил заявлять о своем присутствии. Обстоятельства дали время хорошенько рассмотреть свою суженую, ну и попытаться хоть как-то разобраться в своих чувствах к этой девушке.
Или, что будет вернее, – в полном их отсутствии. Да, она миловидна и, по рассказам Германа, должно быть, хорошо образованна. Я мысленно уже смирился с тем, что мне суждено стать совладельцем Асташевских золотых приисков. Но только теперь, в этом пустом, залитом светом зале, мне пришло в голову, что, женившись на этой девушке, я буду вынужден кардинально изменить не только образ жизни, но и свои дальнейшие планы! Ведь у меня появится семья… Возможно, и дети… В той жизни как-то не вышло. А тут…
Сердце обдало горячей волной. Дети! Заводы, переселенцы, железная дорога – это для земли, для людей. А что мне? Дети?! Непостижимые, иные существа, в которых станет течь моя кровь. Которые понесут память обо мне… ну пусть и о Лерхе, но все-таки о моих деяниях – вперед, сквозь время…
– А, Герман, – заметила наконец мое присутствие девушка. – Нам следует серьезно поговорить. Подойдите ближе…
Не чувствуя ног, я как-то сумел приблизиться и поклонился.
– Наши родители сговорились непременно нас поженить, – сурово сжав губки, выдала новость века Надя. – Ни вы, Герман, ни я не в силах бороться с этим. Однако же у меня есть к вам одно условие…
Нелогично, но интересно. Я кивнул и улыбнулся.
– Что вы все молча?
– Слушаю вас, мадемуазель. – В эти игры я умел играть лучше нее. Опыт дважды женатого человека, знаете ли. – Что за условие?
– Вы что, – надменно прищурилась дочь главного военного интенданта страны, – не скажете уже, что готовы на любое?
– Нет, сударыня. А ну как вы попросите луну с неба?
– Какой вы, право… Нет, Герман. Я о другом… Вы, верно, знаете о Катеньке Ольденбургской? О том, как она страдает?
– Что-то слышал, – был вынужден признать я. Хотя разговор мне уже не нравился.
– О господи! – всплеснула она руками. – Здесь вопрос жизни и смерти, а он «что-то слышал»! Это драма великой любви, и мы все обязаны приложить усилия к воссоединению сердец!
– Кто – «мы»? – все-таки решился я уточнить.
– Ну я, вы, Машенька Мещерская, Саша Ольденбургский… Он так любит свою маленькую сестричку… Цесаревич Александр… – Девушка явно брякнула последнее имя от волнения или не успев поразмыслить как следует. И замерла настороженно. Как собака-тетеревятница при виде добычи.
Екатерину Ольденбургскую прочили в жены наследнику Николаю. Это было бы удобно всем. Романовы получили бы прямое право на земли в Лауэнбурге, и две ветви одной семьи слились бы в детях этих молодых людей. Но у этого союза было одно, с виду незначительное, условие. Принц Ольденбургский должен был передать дочь на воспитание в императорский дворец. Попечением будущей великой княжны готова была заняться лично императрица Мария Александровна.
Принцесса Терезия была против. И брак оказался обречен. Но случилось непредвиденное. То, чего придворные стратеги не могли предусмотреть или на что не обращали внимания. Катенька влюбилась в Никсу. Да так, что, едва тот отправился в Данию на смотрины принцессы Дагмары, принцесса Ольденбургская слегла с сильнейшим нервным расстройством.
В том, что сын Петра Георгиевича прекрасно знаком с цесаревичем Александром, я ничуть не сомневался. И мог себе представить влияние Марии Мещерской на второго сына царя. Но мысль о том, что Саша станет препятствовать счастью старшего брата, пытаться расстроить его брак с датчанкой, просто в голове не укладывалась! И это даже если не учитывать, что жертвой в этой заведомо проигрышной игре великосветские романтики выбрали меня.
– Ну так что у вас там за условие? – уже подозревая, к чему ведет Надя, чуть ли не рыкнул я.
– Я готова выйти за вас замуж, сударь, при условии, что великий князь Николай Александрович воссоединится с принцессой Екатериной Петровной. Вот!
– Мнение цесаревича Николая, конечно, не рассматривается, – кивнул я своим мыслям.
– О, Никса тоже влюблен в Катеньку! Как же ее можно не любить? Во всем виновата эта датская ведьма! Вы видели, какие у нее темные глаза? Это она околдовала бедного Николая. Или опоила чем-то…
– Вы это сами все придумали, мадемуазель, или я должен благодарить за честь стать жертвой на алтаре неразделенной любви кого-то другого?
– Этого я вам не скажу, пока вы не поклянетесь самым дорогим, что у вас есть, что примете мое условие!
В зале выключили свет, солнце зашло за тучи или у меня в глазах потемнело? В голове зимним разбуженным медведем заворочался Герман. Я был почти рад его возвращению. Без него моя ярость недостаточно разрушительна.
– Вы, сударыня, – начитавшаяся глупых французских романов идиотка, – прорычал я. – Передайте этому вашему… главному заговорщику, чтобы искал какого-нибудь другого сумасшедшего! Прощайте!
Гера был не удовлетворен. Он проснулся и требовал продолжения. Очень хотелось что-нибудь сломать…
Впрочем, свой брак с этой… с Надеждой Якобсон я, похоже, уже сломал. Лучше попрощаться с этой девушкой, чем расстаться с надеждой успеть изменить хоть что-то в своей любимой Сибири. То, что я принял за подарок свыше, оказалось всего лишь искушением.
Глава 3
В конце восьмидесятых годов восемнадцатого века Оперный дом сломали за ветхостью, а на освободившемся участке построили дом для Ивана Ивановича Бецкого. Трехэтажный корпус с висячими садами и крытой галереей, внутри украшенный многочисленными произведениями искусства, часто называли дворцом. Хозяин запросто принимал у себя философа Дидро или польского короля Станислава-Августа.
Некоторое время в особняке Бецкого жил Крылов. Там же находилась и его типография. Но в легенды столицы он вошел не этим. Старожилы рассказывали, что летом по утрам Иван Андреевич любил ходить по своей комнате совершенно голым, играя на скрипке. Окна выходили в Летний сад, где, в свою очередь, летом любили прогуливаться дамы. Естественно, их привлекали звуки музыки. Говорят, дело дошло до вмешательства полиции, которая предписала знаменитому баснописцу «спускать шторы, в то время как он играет. А то по саду гулять совсем невозможно».
Со смертью его высокопревосходительства Бецкого во владение домом вступила его дочь Анастасия, вышедшая, кстати, замуж за строителя Одессы, того самого адмирала де Рибаса. А в двадцатых годах уже текущего, девятнадцатого, особняк унаследовали дочери прославленного адмирала. Пока в 1830 году дом Бецкого не был выкуплен в казну и не передан принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому.
Для нового хозяина дворец перестроили. Архитектор Стасов убрал висячие сады, и со стороны Лебяжьей канавки и Марсова поля был надстроен новый этаж с обширным танцевальным залом. Во дворце появилась лютеранская часовня Христа Спасителя. А над главным фасадом вознеслись две греческого вида тетки, которым студенты училища правоведения не уставали изобретать все новые и новые прозвища, соревнуясь в остроумии.
Но это так, вспомнилось отчего-то. Так-то я всю дорогу голову ломал, зачем это принцу понадобилось этаким хитрым способом завлекать меня к себе. В то, что он, будучи верным долгу семейного нашего покровителя, бросит все дела в Царском Селе ради нас с Наденькой Якобсон, я ни секунды не верил. В его силах в крайнем случае было элементарно перенести смотрины на любую удобную для него дату. Тем более что тогда не пришлось бы «отпрашивать» фрейлину ее королевского высочества принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары.
Так что в этот знаменитый особняк я входил в несколько озадаченном состоянии. Густав Васильевич даже стал посматривать на меня как-то неожиданно лукаво и усмехаться. Даже изрек что-то вроде: «Тебе, Герман, с этой женщиной в атаку не скакать. Час изволь потерпеть!»
В голубой гостиной нас уже поджидал Иван Давыдович Якобсон. Он крепко пожал мне руку и тут же, приобняв отца, увел того в сторону. Старики все еще не окончили торг по поводу приданого.
Я даже сесть не успел, как по мою душу явился слуга с известием, что его императорское высочество хотел бы меня видеть в своем кабинете. Естественно, прямо сейчас. То есть немедленно. Я тяжело вздохнул, поднялся и пошел. В конце концов нужно же как-то разбираться в череде непонятных событий, в которые я оказался вовлечен собственным человеколюбием.
Принц, обрядившись в военный мундир, видимо, пытался казаться грозным. Ну или хотя бы разгневанным. Только Герочка давным-давно успел выболтать, что Петр Георгиевич – добрейшей души человек и половина Петербурга этим охотно пользуется. Говорят, некоторое время назад молодые дворяне, входящие в ближайшее окружение цесаревича Николая, на приеме у великой княгини Елены Павловны весь вечер просили принца передать им то, подвинуть это… И добряк Ольденбургский молча передавал и подвигал, хотя этим были должны заниматься слуги. И так бы это глумление и продолжалось, пока Никса не запретил своим людям это жестокое веселье.
Так что в гнев покровителя я тоже не верил. Мягкий он и пушистый, как плюшевый мишка. И если и делал что-то, хоть как-то влияющее на придворную жизнь, то только под давлением своей жены-ведьмы, принцессы Терезии, которую боялся и ненавидел весь свет. Ну или, конечно, по просьбе кузена, императора Александра. Поэтому я и почувствовал себя обворованным, когда понял, что принц попросту присвоил себе мои заслуги. Обидно, знаете ли, стало. От кого-нибудь другого – ладно, но уж от него такой подлости не ожидал.
К слову сказать, эта самая Терезия, принцесса Ольденбургская, в девичестве Нассау, терпеть не могла императрицу Марию Александровну. А та соответственно – Терезию. Что-то там было в отношениях Гессенского дома и династии Нассау такое, что две эти женщины и в столице Российской империи не могли жить в мире. Свет с удовольствием обсуждал болеющую от любви к Никсе принцессу Екатерину Ольденбургскую, которой мать запретила менять религию, чтобы та могла выйти замуж за наследника. А дело было лишь в том, что императрица Мария была не против этого брака…
Так что о чем должна пойти речь, отгадать просто невозможно. От простого, по настоянию Терезии, выражения неудовольствия к спасителю сына ненавистной «гессенки» до предложения чина и поста в министерстве по поручению Александра Второго. От этого, видимо, и первая, призванная стать для меня просто громом посреди чистого неба, фраза принца меня нисколечко не тронула. Устал уже волноваться и переживать, что ли?
– Герман, государь наш император Александр поручил мне передать вам его высочайшее неудовольствие!
Я чуть не брякнул что-нибудь вроде: «Поручил – так передавай». Еще бы и руку протянуть ладонью вверх… Великий был… будет мультфильм. Жаль, я его никогда не увижу… Но нужно же быть учтивым. В конце концов, принц, как выяснилось, ничего плохого мне и не делал.
– Позволено ли мне будет узнать, ваше высочество, – поклонился я, – чем вызвано высочайшее неудовольствие?
– Конечно! – Принц немного смутился, словно начинающий актер, подзабывший текст роли. – Герман, что это за отвратительные слухи, которые вы распускаете в свете? Как вы смеете обсуждать с кем бы то ни было состояние здоровья его императорского высочества цесаревича Николая Александровича? Я уже не говорю о возмутительном, вам приписываемом утверждении, будто бы хворь цесаревича и вовсе не излечима! Une abomination![8]
Ого! Вот это номер! И как я должен это абсурдное обвинение воспринимать? Сам принц этакое выдумать точно не мог. Сценарий этого монолога написан совсем в другом месте. Вот только зачем? Наскучил выскочка? Помешал кому-то? Ну так достаточно мне намекнуть, дескать, а не поехал бы ты в свою Сибирь… Я бы и уехал. Еще и с радостью. И вздохнул бы с облегчением, едва перрон мимо окна бы пополз…
Но ведь нет! Кому-то понадобилось меня не просто выслать, а еще и в глазах царя очернить. А учитывая личность Петра Георгиевича, список этих людей не слишком и велик. На самом деле, если хорошенько задуматься, так и критически короток. И даже может создаться впечатление, будто сам царь желал таким образом скомпрометировать меня в своих собственных глазах! Они тут все что, грибов объелись?
– Дозволено ли будет мне, ваше высочество, попытаться оправдаться?
– Да-да, Герман. Я постараюсь передать твои слова государю.
– Благодарю вас, ваше высочество, – искренне, прижав руку к сердцу, поклонился я. – Прошу передать его императорскому величеству, что все это злобный навет и клевета. Клянусь честью, ваше высочество, я ни с кем в Санкт-Петербурге или иных землях империи не обсуждал здоровье цесаревича Николая Александровича! И уж тем более не распускал никаких слухов. Я бы никогда не посмел…
– Довольно, Герман, – вдруг улыбнулся Ольденбургский. – Я понял все, что ты хотел сказать. Я тебе верю. Ты всегда был достойным сыном достойного отца. Я постараюсь защитить тебя от гнева его императорского величества. Идите, Герман. Вас уже, видно, заждалась очаровательная Наденька Якобсон. Идите и ни о чем не беспокойтесь. Все будет хорошо.
Какой из плюшевого мишки защитник, я себе хорошо представлял. Очень хотелось бросить всю эту матримониальную суету и рвануть в Царское, чтобы поговорить с великой княгиней. Уж Елена Павловна-то – умнейшая женщина и наверняка смогла бы объяснить мне эти таинственные маневры.
– Отправляйтесь к невесте, сударь. Я тоже сейчас же спущусь.
Ага. Сбежишь тут. Когда два генерала уже добро, поди, поделили и мысленно нас с Надеждой уже поженили.
Мадемуазель Якобсон была невысока ростом. Не слишком большая грудь, маленькие ушки, узкие ладони. Покатые, невыразительные плечи. Для меня, выросшего в век, когда женщины уже успели завоевать себе право укладывать шпалы и асфальт, эти ее плечики показались и вовсе какими-то недоразвитыми.
Прямой ровный нос. Не курносый и не свисающий, как клюв хищной птицы. Маленький ротик, аккуратный подбородок. Тугая коса кольцом на затылке по тогдашней моде. Если у Наденьки Якобсон что-то и было выдающееся, так это скулы. Крутые, высокие, равно присущие и прекраснейшим из парижанок, и очаровательным татарским девушкам. Откуда только взялись? Сам Иван Давыдович, что называется, – чистокровный скандинав. Датчанин. Его супруга Эмилия Вениаминовна – из семьи обрусевших немцев. Но так вот загадочно гены сложились…
Надя стояла у высокого окна, о чем-то напряженно размышляя и от этого неосознанно прикусывая губу. Видимо, это «что-то» было необычайно важным, раз даже стук моих каблуков по сверкающему солнечными бликами паркету ее не отвлек.
Я не спешил заявлять о своем присутствии. Обстоятельства дали время хорошенько рассмотреть свою суженую, ну и попытаться хоть как-то разобраться в своих чувствах к этой девушке.
Или, что будет вернее, – в полном их отсутствии. Да, она миловидна и, по рассказам Германа, должно быть, хорошо образованна. Я мысленно уже смирился с тем, что мне суждено стать совладельцем Асташевских золотых приисков. Но только теперь, в этом пустом, залитом светом зале, мне пришло в голову, что, женившись на этой девушке, я буду вынужден кардинально изменить не только образ жизни, но и свои дальнейшие планы! Ведь у меня появится семья… Возможно, и дети… В той жизни как-то не вышло. А тут…
Сердце обдало горячей волной. Дети! Заводы, переселенцы, железная дорога – это для земли, для людей. А что мне? Дети?! Непостижимые, иные существа, в которых станет течь моя кровь. Которые понесут память обо мне… ну пусть и о Лерхе, но все-таки о моих деяниях – вперед, сквозь время…
– А, Герман, – заметила наконец мое присутствие девушка. – Нам следует серьезно поговорить. Подойдите ближе…
Не чувствуя ног, я как-то сумел приблизиться и поклонился.
– Наши родители сговорились непременно нас поженить, – сурово сжав губки, выдала новость века Надя. – Ни вы, Герман, ни я не в силах бороться с этим. Однако же у меня есть к вам одно условие…
Нелогично, но интересно. Я кивнул и улыбнулся.
– Что вы все молча?
– Слушаю вас, мадемуазель. – В эти игры я умел играть лучше нее. Опыт дважды женатого человека, знаете ли. – Что за условие?
– Вы что, – надменно прищурилась дочь главного военного интенданта страны, – не скажете уже, что готовы на любое?
– Нет, сударыня. А ну как вы попросите луну с неба?
– Какой вы, право… Нет, Герман. Я о другом… Вы, верно, знаете о Катеньке Ольденбургской? О том, как она страдает?
– Что-то слышал, – был вынужден признать я. Хотя разговор мне уже не нравился.
– О господи! – всплеснула она руками. – Здесь вопрос жизни и смерти, а он «что-то слышал»! Это драма великой любви, и мы все обязаны приложить усилия к воссоединению сердец!
– Кто – «мы»? – все-таки решился я уточнить.
– Ну я, вы, Машенька Мещерская, Саша Ольденбургский… Он так любит свою маленькую сестричку… Цесаревич Александр… – Девушка явно брякнула последнее имя от волнения или не успев поразмыслить как следует. И замерла настороженно. Как собака-тетеревятница при виде добычи.
Екатерину Ольденбургскую прочили в жены наследнику Николаю. Это было бы удобно всем. Романовы получили бы прямое право на земли в Лауэнбурге, и две ветви одной семьи слились бы в детях этих молодых людей. Но у этого союза было одно, с виду незначительное, условие. Принц Ольденбургский должен был передать дочь на воспитание в императорский дворец. Попечением будущей великой княжны готова была заняться лично императрица Мария Александровна.
Принцесса Терезия была против. И брак оказался обречен. Но случилось непредвиденное. То, чего придворные стратеги не могли предусмотреть или на что не обращали внимания. Катенька влюбилась в Никсу. Да так, что, едва тот отправился в Данию на смотрины принцессы Дагмары, принцесса Ольденбургская слегла с сильнейшим нервным расстройством.
В том, что сын Петра Георгиевича прекрасно знаком с цесаревичем Александром, я ничуть не сомневался. И мог себе представить влияние Марии Мещерской на второго сына царя. Но мысль о том, что Саша станет препятствовать счастью старшего брата, пытаться расстроить его брак с датчанкой, просто в голове не укладывалась! И это даже если не учитывать, что жертвой в этой заведомо проигрышной игре великосветские романтики выбрали меня.
– Ну так что у вас там за условие? – уже подозревая, к чему ведет Надя, чуть ли не рыкнул я.
– Я готова выйти за вас замуж, сударь, при условии, что великий князь Николай Александрович воссоединится с принцессой Екатериной Петровной. Вот!
– Мнение цесаревича Николая, конечно, не рассматривается, – кивнул я своим мыслям.
– О, Никса тоже влюблен в Катеньку! Как же ее можно не любить? Во всем виновата эта датская ведьма! Вы видели, какие у нее темные глаза? Это она околдовала бедного Николая. Или опоила чем-то…
– Вы это сами все придумали, мадемуазель, или я должен благодарить за честь стать жертвой на алтаре неразделенной любви кого-то другого?
– Этого я вам не скажу, пока вы не поклянетесь самым дорогим, что у вас есть, что примете мое условие!
В зале выключили свет, солнце зашло за тучи или у меня в глазах потемнело? В голове зимним разбуженным медведем заворочался Герман. Я был почти рад его возвращению. Без него моя ярость недостаточно разрушительна.
– Вы, сударыня, – начитавшаяся глупых французских романов идиотка, – прорычал я. – Передайте этому вашему… главному заговорщику, чтобы искал какого-нибудь другого сумасшедшего! Прощайте!
Гера был не удовлетворен. Он проснулся и требовал продолжения. Очень хотелось что-нибудь сломать…
Впрочем, свой брак с этой… с Надеждой Якобсон я, похоже, уже сломал. Лучше попрощаться с этой девушкой, чем расстаться с надеждой успеть изменить хоть что-то в своей любимой Сибири. То, что я принял за подарок свыше, оказалось всего лишь искушением.
Глава 3
Немецкий клуб
Датскую принцессу благополучно окрестили в православие и нарекли по-простому – Марией Федоровной. Наверное, чтобы не слишком отличалась от действующей императрицы, Марии Александровны. И на следующий же день его императорское высочество государь цесаревич Николай Александрович и ее королевское высочество принцесса Датская Мария Федоровна изволили обручиться. «Свадебные торжества назначены на июль», – писали газеты.
С каждым пролетевшим мимо днем все эти придворные выкрутасы становились все менее волнующими, все меньше и меньше меня касаемыми. На счастье, и царь, и его дети пока меня не трогали, и я мог наконец-таки заняться делами. Прочитал газету, хмыкнул, понадеялся, что на свадьбу меня из Томска приглашать не станут, и отложил серые, пачкавшие пальцы свинцовой краской листы.
Честно говоря, по дороге в столицу была такая мыслишка, что неплохо бы хоть немного отдохнуть. Пожить в свое удовольствие, расслабиться. Командировочный романчик с какой-нибудь вдовушкой закрутить. Тьфу-тьфу три раза. Наотдыхался по уши!
Накинулся на работу, как голодный зверь на добычу. Мои визитные карточки полетели по городу. Во дворе весь световой день дежурили сразу несколько профессиональных посыльных, и всем им рано или поздно находилась служба. Не принято сейчас являться без приглашения. Что тут поделаешь, приходилось их организовывать.
Праздники кончились. Санкт-Петербург постепенно вползал в рабочую колею. Открылись министерства и учебные заведения. И всюду у меня были свои интересы.
Напросился в гости к Николаю Николаевичу Зинину в медико-хирургическую академию, где тот служил директором кафедры химических наук. Ну что сказать – забавный дядька с огромными, свисающими, как уши спаниеля, усами. Живой такой, веселый. И совершенно дикий. В смысле чинопочитания.
Так уж получилось, что на Морскую я приехал, будучи наряжен настоящим попугаем: в парадном мундире, при орденах и шпаге. Мне показалось, даже памятник военному врачу Виллие, сидящий у классического портика академии, глядя на меня, хихикал. А вот Зинину было плевать. И на мои генеральские погоны плевать, и на Ольденбургский крест, открывающий двери в самые недоступные кабинеты, – тоже. Профессор, едва разобравшись, кто именно перед ним, крепко, по-мужицки, меня обнял. Потом обругал всякими нехорошими словами, так что я даже розоветь начал от злости, и тут же полез целоваться. Дикий – лучше слова не подберешь.
И умный. Как начал своими колдовскими заклинаниями сыпать, я побоялся, что в жабу превращусь. Студенты, что стояли рядом, хлопали глазами, явно понимая три через пять, но усиленно кивали. А когда осознали, что я – один из изобретателей зипетрила, устроили овацию и предложили немедленно продемонстрировать злую силу новейшей взрывчатки. Отказался. Что я, бомбы в детстве мало взрывал? Чуть из школы не выгнали за увлечение пиротехникой.
У Николая Николаевича, если отбросить всякую высоконаучную шелуху, удалось выяснить три новости. Одну, по его словам, плохую и две хорошие. По мне, так все три так себе.
В общем, зипетрила для взрывных работ на Чуйском тракте у меня не будет. Дирекция академии отказалась спонсировать мало относящиеся к медицине работы. Производство нового взрывчатого вещества требовало существенных капиталовложений и сложного оборудования. На заводике Петрушевского в Петергофе только-только начинали сборку купленных на деньги подполковника приборов, но, даже если наладка успеет закончиться до лета, производство может так и не начаться. Некоторые ингредиенты в России не изготавливаются. Их нужно заказывать за границей.
Я попросил написать список на бумажке. Профессор совершенно барским жестом махнул какому-то Саше, и молодой человек тут же накорябал три строчки.
– Все? – удивился я. – Я думал, там на пару железнодорожных вагонов…
– Какое! – отмахнулся химик. – Гениальность нашего с вами, Герман Густавович, изобретения в том, что оно простейшее! Просто, прости господи, элементарное! Однако же этих веществ у нас не делается. Не было нужды, знаете ли.
Чуть ли не пытками выяснил я у развеселившегося ученого, что два из трех самых дефицитных ингредиентов вполне возможно получать из угля. Немедленно попросил его посоветовать специалистов, способных наладить производство у меня в Сибири. Уж чего-чего, а угля у меня завались. И мне еще чугунку строить. Взрывчатки много нужно будет. Так почему бы самому для своих нужд ее не бодяжить?
Зинин задумался. А потом пообещал прислать одного парнишку. Александра Кирилловича Крупского, едрешкин корень! Ему еще, правда, пару лет в университете доучиться надо. И хорошо бы за границу на стажировку отправить… А так – весьма интересуется извлечением всяческих полезных свойств из каменного угля.
Я поблагодарил. Но с такой кислотой на лице, что Зинин задумался во второй раз. И предложил еще одного студента – Александра Фридриховича Бага. Этот к горючему камню интереса пока не проявлял, но зато спит в обнимку с бутылью царской водки. Кислоты – это его стихия. И парень как раз к лету обучение закончит.
Согласился. Этот лучше. Пусть приезжает. Жилье и жалованье – с меня, ум и предприимчивость – с него.
В качестве хорошей новости выступила записка из Минфина. Они отказывались регистрировать государственную десятилетнюю привилегию на зипетрил без внятной пригодной для промышленности технологии его производства. Что тут хорошего, я не понял, но Зинин просто лучился самодовольством. Оказалось, он уже заказал своему другу и ученику Александру Михайловичу Бутлерову из Казанского университета разработку недостающего. И тот обещал немедленно взяться за работу.
Я сделал вид, будто тоже рад. В ученом мире свои завихрения, и не мне туда лезть.
Третье известие мне понравилось больше всего. А профессору не понравилось, что мне понравилось. Он понять никак не мог – что тут такого? Ну лежат на складах в Петергофе сто или даже сто двадцать пудов пропитанного нитроглицерином оксида магния, и Василий Фомич Петрушевский совсем не против мне это богатство продать. Разве это повод кидаться руки жать и в щеки целовать?
Не понимает человек, что мне хоть си-четыре, хоть динамит, лишь бы Чуйские бомы в воздух поднять. Очень уж они мешают.
На прощанье без сомнения великий русский химик предложил мне технологию производства анилиновых красителей для ткани. В подарок, так сказать. Но с условием, чтобы фабрика, эту краску вырабатывающая, непременно находилась в отечестве. Я пообещал и даже поклялся. Что это за краска и зачем она нужна, я уже потом выяснил. А от подарка было грех отказываться.
В общем, благодаря посещению академии этот день точно не был прожит зря. А ведь, выскакивая из-за здоровенных дверей Министерства внутренних дел, думал, все – как утро началось, так до вечера и пойдет. Глупо и непродуктивно.
К министру господину Валуеву я не попал. Тот был в Царском Селе с государем. Пришлось выслушивать настоящий выговор со скабрезными шутками от министерского товарища, сенатора и тайного советника Александра Григорьевича Тройницкого. Причиной, конечно, было опоздание с подачей всеподданнейшего отчета.
– Я еще смог бы понять, коли вы по малости лет влюбились бы, что ли. Или дурную болезнь на водах лечили. Но нет! Вы иным были заняты! Вы, господин губернатор, с Третьим отделением дружбы водили и с генерал-майором Фрезе государевы земли делили! Кой черт, прости господи, вас понес на китайскую границу? Орденов захотелось? В малолетстве не наигрались?
– Я советовал бы вам, ваше превосходительство, выбирать другие выражения! – вспылил я.
– Знаете куда можете идти со своими советами? – и вовсе взорвался замминистра. – Мальчишка! Уж не вам меня поучать! Устроили там у себя… Научитесь прежде дела обделывать, чтобы поучать! Давно ли вам няньки перестали молоко утирать?!
– Мне, может быть, и недавно перестали, – процедил я сквозь зубы, – а вот вам скоро снова начнут, старый вы дурак!
Встав из удобного кресла, я вышел из кабинета. А потом и из министерства. Тройницкий что-то еще кричал в спину, но я не слушал. Вернувшийся, не покинувший друга в трудную минуту Гера предлагал еще и морду набить этому козлу. Едва не согласился…
И у самых практически дверей встретился с директором Сибирского комитета, незабвенным и непотопляемым Владимиром Петровичем Бутковым. Не было бы у меня в голове пассажира Герочки, прошел бы мимо. Как бы я смог догадаться, что этот низенький и коренастый, практически лысый господин в помятом пальто с засаленными клапанами карманов – тот самый статс-секретарь государя, начальник канцелярии правительствующего Сената и управляющий делами Кавказского комитета? Это помимо директорства в Сибирском комитете и работы в особой комиссии по судебной реформе. А по мне, так обычный потрепанный излишествами Фантомас. Классический младший инструктор какого-нибудь третьестепенного направления в районной администрации.
– Неужто Герман Густавович?! – обрадовался Бутков и тут же вцепился в мой рукав. Как клещ – лучше и не скажешь. – Что же это вы – из присутствия да с этаким-то лицом? Я давеча говорил о вас в доме Шереметевых. Впрочем, что же это я хвастаюсь, ныне-то во многих домах о вас говорят. Вас, cela ne surprend pas[9]…
– От Тройницкого иду, – неожиданно для самого себя пожаловался я. – Едва сдержался от требования сатисфакции…
– От нашего счетовода? Ха-ха! От него сатисфакции требовать? Экий вы, mon cher, шутник. У Александра Григорьевича, видно, и на собственную смерть инструкция будет. – Видный деятель всего на свете, лишь бы поближе к царю, надул щеки, изображая Тройницкого, и очень похоже забубнил: – Осьмь тридцать, кхе-кхе, – умереть. Осьмь сорок две – прибытие в Царствие Небесное. Примечание. Уточнить величание архангелов! – И тут же, словно по секрету, наклонившись ближе ко мне, выговорил быстро: – Велено было вас, mon cher, подвергнуть, так сказать. Он и выполнил.
– И кто же? – удивился я. – Кто приказал? Неужто Валуев?
– А кто его знает, Герман Густавович, – оскалился тайный советник. – Сие мне неведомо. Около вас, дорогой мой, ныне такие силы вьются. Такие значительные господа в вас интерес находят. Такие блестящие молодые люди о вас пекутся. Меж них и искать нужно. А счетовода нашего не вините. Ну его… Идемте… А вы же, верно, куда-то торопились?
С каждым пролетевшим мимо днем все эти придворные выкрутасы становились все менее волнующими, все меньше и меньше меня касаемыми. На счастье, и царь, и его дети пока меня не трогали, и я мог наконец-таки заняться делами. Прочитал газету, хмыкнул, понадеялся, что на свадьбу меня из Томска приглашать не станут, и отложил серые, пачкавшие пальцы свинцовой краской листы.
Честно говоря, по дороге в столицу была такая мыслишка, что неплохо бы хоть немного отдохнуть. Пожить в свое удовольствие, расслабиться. Командировочный романчик с какой-нибудь вдовушкой закрутить. Тьфу-тьфу три раза. Наотдыхался по уши!
Накинулся на работу, как голодный зверь на добычу. Мои визитные карточки полетели по городу. Во дворе весь световой день дежурили сразу несколько профессиональных посыльных, и всем им рано или поздно находилась служба. Не принято сейчас являться без приглашения. Что тут поделаешь, приходилось их организовывать.
Праздники кончились. Санкт-Петербург постепенно вползал в рабочую колею. Открылись министерства и учебные заведения. И всюду у меня были свои интересы.
Напросился в гости к Николаю Николаевичу Зинину в медико-хирургическую академию, где тот служил директором кафедры химических наук. Ну что сказать – забавный дядька с огромными, свисающими, как уши спаниеля, усами. Живой такой, веселый. И совершенно дикий. В смысле чинопочитания.
Так уж получилось, что на Морскую я приехал, будучи наряжен настоящим попугаем: в парадном мундире, при орденах и шпаге. Мне показалось, даже памятник военному врачу Виллие, сидящий у классического портика академии, глядя на меня, хихикал. А вот Зинину было плевать. И на мои генеральские погоны плевать, и на Ольденбургский крест, открывающий двери в самые недоступные кабинеты, – тоже. Профессор, едва разобравшись, кто именно перед ним, крепко, по-мужицки, меня обнял. Потом обругал всякими нехорошими словами, так что я даже розоветь начал от злости, и тут же полез целоваться. Дикий – лучше слова не подберешь.
И умный. Как начал своими колдовскими заклинаниями сыпать, я побоялся, что в жабу превращусь. Студенты, что стояли рядом, хлопали глазами, явно понимая три через пять, но усиленно кивали. А когда осознали, что я – один из изобретателей зипетрила, устроили овацию и предложили немедленно продемонстрировать злую силу новейшей взрывчатки. Отказался. Что я, бомбы в детстве мало взрывал? Чуть из школы не выгнали за увлечение пиротехникой.
У Николая Николаевича, если отбросить всякую высоконаучную шелуху, удалось выяснить три новости. Одну, по его словам, плохую и две хорошие. По мне, так все три так себе.
В общем, зипетрила для взрывных работ на Чуйском тракте у меня не будет. Дирекция академии отказалась спонсировать мало относящиеся к медицине работы. Производство нового взрывчатого вещества требовало существенных капиталовложений и сложного оборудования. На заводике Петрушевского в Петергофе только-только начинали сборку купленных на деньги подполковника приборов, но, даже если наладка успеет закончиться до лета, производство может так и не начаться. Некоторые ингредиенты в России не изготавливаются. Их нужно заказывать за границей.
Я попросил написать список на бумажке. Профессор совершенно барским жестом махнул какому-то Саше, и молодой человек тут же накорябал три строчки.
– Все? – удивился я. – Я думал, там на пару железнодорожных вагонов…
– Какое! – отмахнулся химик. – Гениальность нашего с вами, Герман Густавович, изобретения в том, что оно простейшее! Просто, прости господи, элементарное! Однако же этих веществ у нас не делается. Не было нужды, знаете ли.
Чуть ли не пытками выяснил я у развеселившегося ученого, что два из трех самых дефицитных ингредиентов вполне возможно получать из угля. Немедленно попросил его посоветовать специалистов, способных наладить производство у меня в Сибири. Уж чего-чего, а угля у меня завались. И мне еще чугунку строить. Взрывчатки много нужно будет. Так почему бы самому для своих нужд ее не бодяжить?
Зинин задумался. А потом пообещал прислать одного парнишку. Александра Кирилловича Крупского, едрешкин корень! Ему еще, правда, пару лет в университете доучиться надо. И хорошо бы за границу на стажировку отправить… А так – весьма интересуется извлечением всяческих полезных свойств из каменного угля.
Я поблагодарил. Но с такой кислотой на лице, что Зинин задумался во второй раз. И предложил еще одного студента – Александра Фридриховича Бага. Этот к горючему камню интереса пока не проявлял, но зато спит в обнимку с бутылью царской водки. Кислоты – это его стихия. И парень как раз к лету обучение закончит.
Согласился. Этот лучше. Пусть приезжает. Жилье и жалованье – с меня, ум и предприимчивость – с него.
В качестве хорошей новости выступила записка из Минфина. Они отказывались регистрировать государственную десятилетнюю привилегию на зипетрил без внятной пригодной для промышленности технологии его производства. Что тут хорошего, я не понял, но Зинин просто лучился самодовольством. Оказалось, он уже заказал своему другу и ученику Александру Михайловичу Бутлерову из Казанского университета разработку недостающего. И тот обещал немедленно взяться за работу.
Я сделал вид, будто тоже рад. В ученом мире свои завихрения, и не мне туда лезть.
Третье известие мне понравилось больше всего. А профессору не понравилось, что мне понравилось. Он понять никак не мог – что тут такого? Ну лежат на складах в Петергофе сто или даже сто двадцать пудов пропитанного нитроглицерином оксида магния, и Василий Фомич Петрушевский совсем не против мне это богатство продать. Разве это повод кидаться руки жать и в щеки целовать?
Не понимает человек, что мне хоть си-четыре, хоть динамит, лишь бы Чуйские бомы в воздух поднять. Очень уж они мешают.
На прощанье без сомнения великий русский химик предложил мне технологию производства анилиновых красителей для ткани. В подарок, так сказать. Но с условием, чтобы фабрика, эту краску вырабатывающая, непременно находилась в отечестве. Я пообещал и даже поклялся. Что это за краска и зачем она нужна, я уже потом выяснил. А от подарка было грех отказываться.
В общем, благодаря посещению академии этот день точно не был прожит зря. А ведь, выскакивая из-за здоровенных дверей Министерства внутренних дел, думал, все – как утро началось, так до вечера и пойдет. Глупо и непродуктивно.
К министру господину Валуеву я не попал. Тот был в Царском Селе с государем. Пришлось выслушивать настоящий выговор со скабрезными шутками от министерского товарища, сенатора и тайного советника Александра Григорьевича Тройницкого. Причиной, конечно, было опоздание с подачей всеподданнейшего отчета.
– Я еще смог бы понять, коли вы по малости лет влюбились бы, что ли. Или дурную болезнь на водах лечили. Но нет! Вы иным были заняты! Вы, господин губернатор, с Третьим отделением дружбы водили и с генерал-майором Фрезе государевы земли делили! Кой черт, прости господи, вас понес на китайскую границу? Орденов захотелось? В малолетстве не наигрались?
– Я советовал бы вам, ваше превосходительство, выбирать другие выражения! – вспылил я.
– Знаете куда можете идти со своими советами? – и вовсе взорвался замминистра. – Мальчишка! Уж не вам меня поучать! Устроили там у себя… Научитесь прежде дела обделывать, чтобы поучать! Давно ли вам няньки перестали молоко утирать?!
– Мне, может быть, и недавно перестали, – процедил я сквозь зубы, – а вот вам скоро снова начнут, старый вы дурак!
Встав из удобного кресла, я вышел из кабинета. А потом и из министерства. Тройницкий что-то еще кричал в спину, но я не слушал. Вернувшийся, не покинувший друга в трудную минуту Гера предлагал еще и морду набить этому козлу. Едва не согласился…
И у самых практически дверей встретился с директором Сибирского комитета, незабвенным и непотопляемым Владимиром Петровичем Бутковым. Не было бы у меня в голове пассажира Герочки, прошел бы мимо. Как бы я смог догадаться, что этот низенький и коренастый, практически лысый господин в помятом пальто с засаленными клапанами карманов – тот самый статс-секретарь государя, начальник канцелярии правительствующего Сената и управляющий делами Кавказского комитета? Это помимо директорства в Сибирском комитете и работы в особой комиссии по судебной реформе. А по мне, так обычный потрепанный излишествами Фантомас. Классический младший инструктор какого-нибудь третьестепенного направления в районной администрации.
– Неужто Герман Густавович?! – обрадовался Бутков и тут же вцепился в мой рукав. Как клещ – лучше и не скажешь. – Что же это вы – из присутствия да с этаким-то лицом? Я давеча говорил о вас в доме Шереметевых. Впрочем, что же это я хвастаюсь, ныне-то во многих домах о вас говорят. Вас, cela ne surprend pas[9]…
– От Тройницкого иду, – неожиданно для самого себя пожаловался я. – Едва сдержался от требования сатисфакции…
– От нашего счетовода? Ха-ха! От него сатисфакции требовать? Экий вы, mon cher, шутник. У Александра Григорьевича, видно, и на собственную смерть инструкция будет. – Видный деятель всего на свете, лишь бы поближе к царю, надул щеки, изображая Тройницкого, и очень похоже забубнил: – Осьмь тридцать, кхе-кхе, – умереть. Осьмь сорок две – прибытие в Царствие Небесное. Примечание. Уточнить величание архангелов! – И тут же, словно по секрету, наклонившись ближе ко мне, выговорил быстро: – Велено было вас, mon cher, подвергнуть, так сказать. Он и выполнил.
– И кто же? – удивился я. – Кто приказал? Неужто Валуев?
– А кто его знает, Герман Густавович, – оскалился тайный советник. – Сие мне неведомо. Около вас, дорогой мой, ныне такие силы вьются. Такие значительные господа в вас интерес находят. Такие блестящие молодые люди о вас пекутся. Меж них и искать нужно. А счетовода нашего не вините. Ну его… Идемте… А вы же, верно, куда-то торопились?