Он раскрыл объятия, и когда она кинулась к нему, то увидела, наконец, как он красив, когда счастлив, увидела, как улыбаются его голубые глаза, и смягчаются суровые черты лица, и они соединились в поцелуе, как будто прошедшие годы никогда их не разъединяли. Потом Ателаис уткнулась ему в плечо:
– Я так счастлива. И все-таки, это кажется несправедливым, что мы счастливы, а он, он в Винчестерской тюрьме.
Он смотрел на дверь за занавесью, через которую они могли свободно выйти по своему желанию.
– Я знаю. Но он хотел, чтобы мы поженились. У меня есть разрешение короля посетить его. Я попрошу Вильгельма, чтобы мы сразу могли пожениться и поехать вместе. Не думаю, чтобы он мне отказал.
– Я бы все отдала, чтобы повидать его, – сказала она задумчиво, и сразу же Ричард отодвинулся от нее.
– Одно время я думал, что ты влюблена в него и поэтому…
– Я всегда его любила, – просто сказала она. – Когда я была совсем молоденькой, я мечтала, что он на мне женится, но это было очень давно, и вскоре я уяснила, что он никогда не будет никем другим, как только моим опекуном, моим кузеном. И однажды ты приехал в Дипинг…
Он улыбнулся.
– Как ты тогда меня ненавидела!
– Сначала да, – согласилась она, – но я не знаю, когда ненависть обернулась любовью, и тем более не знаю, когда любовь Эдит превратилась в ненависть. – И она закрыла лицо руками, впервые осознав, насколько Ричард овладел ее сердцем. Каким бы он ни был, он тот, кого она любит.
– Пойдем, – сказал он, – мы должны найти тебе дом. – Он посмотрел на ее наряд. – И избавься от этого. Завтра мы вместе пойдем к королю.
– А граф? – спросила она, удерживая его за руку. – Король его простит?
– Никто не знает, – мрачно ответил Ричард, – даже сам Вильгельм.
Глава 8
ЭПИЛОГ
ПОСЛЕСЛОВИЕ
– Я так счастлива. И все-таки, это кажется несправедливым, что мы счастливы, а он, он в Винчестерской тюрьме.
Он смотрел на дверь за занавесью, через которую они могли свободно выйти по своему желанию.
– Я знаю. Но он хотел, чтобы мы поженились. У меня есть разрешение короля посетить его. Я попрошу Вильгельма, чтобы мы сразу могли пожениться и поехать вместе. Не думаю, чтобы он мне отказал.
– Я бы все отдала, чтобы повидать его, – сказала она задумчиво, и сразу же Ричард отодвинулся от нее.
– Одно время я думал, что ты влюблена в него и поэтому…
– Я всегда его любила, – просто сказала она. – Когда я была совсем молоденькой, я мечтала, что он на мне женится, но это было очень давно, и вскоре я уяснила, что он никогда не будет никем другим, как только моим опекуном, моим кузеном. И однажды ты приехал в Дипинг…
Он улыбнулся.
– Как ты тогда меня ненавидела!
– Сначала да, – согласилась она, – но я не знаю, когда ненависть обернулась любовью, и тем более не знаю, когда любовь Эдит превратилась в ненависть. – И она закрыла лицо руками, впервые осознав, насколько Ричард овладел ее сердцем. Каким бы он ни был, он тот, кого она любит.
– Пойдем, – сказал он, – мы должны найти тебе дом. – Он посмотрел на ее наряд. – И избавься от этого. Завтра мы вместе пойдем к королю.
– А граф? – спросила она, удерживая его за руку. – Король его простит?
– Никто не знает, – мрачно ответил Ричард, – даже сам Вильгельм.
Глава 8
Он уже потерял счет дням, но думал, что это должна быть пятница или воскресенье перед Пятидесятницей. Сначала он старался отмечать дни, процарапывая на каменной стене отметки, но потом стал забывать, да это уже и не имело значения. Все теряло смымл.
Он чувствовал себя безумно уставшим, жажда движения превратилась в боль, в тяжесть во всех членах. И когда он молился об освобождении, ему было все равно, каким оно будет. Даже молитвы теперь путались. Он повторял псалмы, которые так хорошо знал, но чаще они смешивались, и он забывал слова. Только кричал вместе с Давидом снова и снова: «Душа моя превратилась в пыль, избави мя, Господи». Только Бог остался единственной реальностью в этом затерянном месте, и он теперь жил где-то на полпути между небом и землей. Когда к нему являлись посетители, он как-будто был отделен от них огромной пропастью.
Только с приходом Вульфстана пропасть становилась меньше, потому что он был святым, как знали многие; но когда пришли Ричард и Ателаис, ему стоило большого труда говорить об их будущей семейной жизни в Дипинге, хотя он был искренне рад за них.
Двор приехал на Пасху в Винчестер, и двум старым друзьям разрешили его навестить, но ему уже было трудно с ними говорить. Только между ним и Торкелем не было пропасти, потому что Торкель пребывал вместе с ним в этом чистилище.
К Троице Ричард вернулся к своим делам, и они с Ателаис поселились в маленьком доме в городе; Хакон присоединился к ним, потому что Ричард взял, казалось, под свою опеку графских людей; именно он спас Хакона от множества сумасшедших планов освобождения графа, которые могли бы только обеспечить Хакону место в одной с его господином тюрьме.
– Подожди немного, – советовал Ричард. – Король должен его простить.
А Вальтеофу он говорил:
– Вильгельм собирается в Нормандию после Троицы. Друг мой, я почти уверен, что он не подпишет смертный приговор. Мы вытащим тебя отсюда еще до конца лета. И архиепископ говорит, что ты вполне заслужил освобождение своим раскаянием. Он говорил так королю. Этого не должно быть, это не может дальше продолжаться.
Весна перешла в лето, и через слепое оконце Вальтеоф чаще, чем раньше, видел солнечные лучи. Как-то утром он понял вдруг, что это май, и сразу спокойствие полузабытья сменилось горячей жаждой жизни, пульсирующим стремлением к свободе. Он вспоминал поля, густо заросшие колокольчиками, разлитый в воздухе аромат майских цветов, обещание нового урожая, сочную зелень новых листьев, и так продолжалось до тех пор, пока он чуть не заболел от этой жажды. Трава должна подняться сейчас на его большом поле в Рихолле, вскоре ее скосят и соберут. И при мысли о новом урожае в нем снова начала жить надежда рядом с болью. Он опять начал мечтать о Кройланде, о принятии обета, о жизни под мудрым руководством Ульфитцеля. Как было бы хорошо сидеть с удочкой, видеть, как льется дождик и клюет рыба, делать самые простые вещи, присматривать за скотом или собирать овощи в саду, а лучше всего – петь на службе в большой церкви и проводить свою жизнь вблизи Бога.
Он больше не думал о Эдит. Все кончилось. Но ему хотелось увидеть Мод и Алису, пока они маленькие. Честолюбия тоже больше не было; великое графство Нортумбрии не принесло ему радости, и он оставил все мысли о том, чтобы править своими землями, – только бы жить под открытым небом, этого было бы достаточно. Постепенно на него снизошел мир, потому что какое-то чувство подсказывало ему: освобождение близко. И он сидел в своей камере в ожидании. Хакон говорил Торкелю:
– Ты видишь? Он изменился, его глаза горят.
– Я знаю, – ответил Торкель, и странное выражение появилось у него на лице, – и боюсь за него. Как будто Бог дает ему силы для…
– Нет, – резко закричал Хакон, – не говори так, не смей! О Боже, неужели мы никогда не поедем снова домой?
– Когда-нибудь мы все будем снова дома, – Торкель смотрел в голубую даль, где теплый летний туман лежал на деревьях, – но как мы туда попадем, мы не можем знать. Человек может быть там, где хочет, даже если его тело обречено на неподвижность.
– Я тебя не понимаю, – Хакон покачал головой. Поэты! Они непохожи на других людей. Хотя он и сражался не хуже других, но пол-жизни проводил в своем собственном мире, и для Хакона, который просто жил, ухаживая за лошадьми, которых безумно любил, исландец только усложнял все. Но сейчас они были объединены своим горем. Торкель потрепал его по плечу и слабо улыбнулся.
– Храни свою надежду, Хакон, ты даешь нам всем силы.
И Хакон вспыхнул от удовольствия, потому что он очень горевал из-за того, что ничего не может сделать для своего господина. Его надежда передавалась другим, и они начали говорить с большей уверенностью о прощении и о том, что послание от короля скоро придет, потому что он должен ехать в Нормандию.
Когда накануне Троицына дня зазвенел болт в двери, у Вальтеофа вновь ожила старая надежда на то, что, наконец, вот оно, долгожданное освобождение.
Это был архиепископ Кентерберийский, одежды его покрылись пылью дальней дороги, и лицо его было серым от усталости и горя, которого он не мог скрыть.
– Господин мой, – Вальтеоф быстро встал и застыл. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
Когда архиепископ ушел, он опустился на тюфяк, но даже не пытался заснуть. Он выслушал известия со странным спокойствием, как будто всегда знал, что Вильгельм не позволит ему уйти, и они спокойно говорили о смерти и жизни, о Боге и небесах и о последних днях человека. Затем Ланфранк исповедовал его, благословил и ушел, пообещав вернуться ранним утром со святым Евангелием. Солдаты боятся, что горожане поднимутся и попытаются его освободить, сказал он, и потому явятся за ним еще до того, как город проснется.
Ему не придется увидеть снова ни Торкеля, ни Ричарда, ни Хакона, потому что когда они придут завтра, он уже последует за своим отцом и Осборном, Гарольдом, Леофвай-ном, Альфриком.
Приподнявшись на плече, он мог видеть кусочек неба и несколько ступенек. Была ясная лунная ночь; хотя он и не видел луны, но все говорило о том, что завтра будет прекрасный день. Да, завтра наступит тот майский день, сумерек которого он не увидит, и он вспомнил разговор об этом с Торкелем зимней ночью, очень давно, в Дюрхэме. Неужели он знал, неужели какое-то чувство подсказывало ему, что его жизнь оборвется в мае, в то время, которое он любил больше всего? И вот, его спокойствие разом исчезло, и каждый нерв напрягся в страшном предчувствии.
Какой толк говорить с небесами? Небо не испытывает к нему жалости, только земля, земля Англии: Рихолл со своими прекрасными лесами и полями, спокойной рекой и лугами, со свежей травой. Если бы только он мог поехать домой, хотя бы еще один раз, если бы он мог увидеть свой дом, поужинать в своем зале, с Борсом, лежащим у камина, заснуть в своей комнате с закрытыми ставнями, увидеть фамильные вещи, почувствовать запахи из кухни, послушать мессу в маленькой церкви. Ничего этого у него не осталось, только белая медвежья шкура. Он завернулся в нее. Под ней он был зачат, и теперь она покрывает его и его последнюю ночь на земле, и он зарылся в шкуру лицом – в единственную фамильную вещь, которая ему осталась.
О предательстве, об измене, об иронии всего случившегося он не мог долго думать. Чтобы ни привело его к такому концу, теперь это только слегка его уязвляло. Когда-то он все время был погружен в молитву, но теперь, какой смысл от всех молитв последних месяцев, если Бог не слышит его, и он осознает непостижимую глубину духовного мрака.
– Боже! Боже! Помоги мне! – Он отбросил шкуру и упал на колени.
Но избавление от муки ему принесли не слова, обращенные к Богу, а воспоминание об иконе в Рихоллской церкви, изображающей страдание Господне в Гефсиманском саду. Каким-то образом ночью душевная боль уступила место сну, от которого он очнулся на рассвете, почувствовав, что рядом с ним стоит архиепископ в епитрахили, с четками в руках. Солнечные блики, загораясь на копьях и шлемах во дворе, попадали в узкое оконце и, упав на пол, становились кроваво-красными. Он преклонил колена, молитвенно сложив руки, и внезапный свет, Божественный свет осветил все, все зажег своей Любовью, и Бог принял его, наконец, в свои Руки, которые он уже отчаялся найти ночью. И все страшное горе этих темных часов исчезло, как-будто его никогда и не было.
Ричард де Руль, лежавший в полусне, был поднят ранним утром страшным стуком в дверь; он выглянул в окошко на узкую улочку.
Проснулась Ателаис:
– Что это? О, что это?
А стук становился все громче.
– Это Хакон, – сказал Ричард. И ледяной холод сжал его сердце. – Он выглядит странно.
Он накинул тунику и быстро вышел из комнаты. Слуга уже открыл дверь, и Хакон ворвался, весь в слезах.
– Все кончено, – кричал он. – Они сделали это. Я бежал всю дорогу на гору. Я видел.
Он, шатаясь, вошел в дом и прислонился к двери, обессиленный.
– Боже! – проговорил Ричард. – О, Боже! – Он подошел к Хакону, поддержал его и посадил за стол. Вошла Ателаис, она пыталась налить воды, но дрожала так, что вода расплескивалась.
Он выпил, стуча зубами о край стакана, и Ричард хрипло спросил:
– Как это могло быть? Мы ничего не знали.
– Архиепископ приходил прошлой ночью, я думал, король послал его с помилованием, – в голосе дрожали слезы. – Я побежал, чтобы найти Оти, мы обычно собирались по воскресеньям, – он остановился, закрыв рот рукой. – О, Боже!
– Говори! – закричал Ричард. – Ради любви Божией, говори.
– Пришли в крепость, дверь была открыта, и я подумал… я подумал, что они его отпустили.
Ателаис зарыдала, и Ричард обнял ее. Хакон говорил, дрожа, как в лихорадке:
– Они… они сказали, что его повели на Винтонский холм, над городом, и мы всю дорогу бежали. Я думал, что мы ничего не застанем, но он был там, весь в молитве. Мы хотели его освободить, но там было столько солдат.
Если бы только мы попытались раньше, подумал Ричард с раскаянием. Но вслух только сказал:
– И он, как он?
Слезы снова потекли по лицу Хакона:
– Он смотрел. Я не могу сказать вам, как, но я этого никогда не забуду. Он стоял и смотрел вокруг – на холмы и леса и… – он остановился, пытаясь найти слова, чтобы выразить то, что он видел. – Там было несколько бедняков, несколько человек, рано вышедших по делу, и он отдал им свои одежды. А потом он увидел нас и улыбнулся так, как будто мы все дома и собираемся на охоту. Он просил нас прочесть вместе с ним последнюю молитву, и я старался, но я не мог сказать «Пусть будет сделано». Я закрыл глаза и потом, перед тем, как все кончилось, услышал звук, с которым топор рассекает воздух. – Хакон опустил голову и зарыдал. Ателаис спрятала лицо на плече Ричарда, и он привлек ее к себе, одной рукой поддерживая Хакона. Не было слез, чтобы облегчить его собственное горе. Он чувствовал, что что-то уже кончилось, что-то поверглось в прах, куда должны будут вернуться все люди, но появилось новое страшное чувство – стыд от того, что Вильгельм, его господин, мог сделать такое. И событие на Винтонском холме, о котором рассказал Хакон, вырвало из его сердца любовь, которая для него была превыше всего. Наконец, Хакон успокоился. Он поднял голову и сказал:
– Странная вещь потом произошла. Я, все мы, слышали, как ему были сказаны последние слова молитвы – после всего.
– Пресвятая Матерь! – Ричард перекрестился. – Ты уверен?
И когда Хакон кивнул, он прибавил:
– Значит, Бог, безусловно, с ним.
– Все были потрясены, – сказал Хакон, – это все слышали, и все бросились на холм, множество людей, чтобы молиться о его душе.
Ричард не мог говорить сначала, но потом промолвил:
– Мы тоже пойдем, – а так как он был человек практичный, то сразу подумал о том, что он должен сделать теперь для своего погибшего друга. Забота о людях Вальтеофа казалась ему самым важным делом. – Где остальные?
– На холме. Торкеля сначала не было, а когда он прибежал, то было уже поздно.
– Где он сейчас?
Хакон задрожал.
– Он сидит у могилы, которую они выкопали. Я думаю, он помешался. Он поет погребальные песни на своем родном языке. Я никогда этого не слышал.
– А Оти?
– Не знаю. Когда я пошел к вам, он ушел. Никто из нас не знает, что теперь делать, но я думал, что он придет сюда.
Ричард покачал головой:
– Мы должны пойти и присмотреть за ним, беднягой. – Но они никогда уже не найдут его. Позже двое городских парней, удивших рыбу в Итчене, увидят что-то, зацепившееся за корягу у берега. Раздвинув ветки нависшей над водой ивы, они вытащили на берег тело Оти Гримкельеона.
Он чувствовал себя безумно уставшим, жажда движения превратилась в боль, в тяжесть во всех членах. И когда он молился об освобождении, ему было все равно, каким оно будет. Даже молитвы теперь путались. Он повторял псалмы, которые так хорошо знал, но чаще они смешивались, и он забывал слова. Только кричал вместе с Давидом снова и снова: «Душа моя превратилась в пыль, избави мя, Господи». Только Бог остался единственной реальностью в этом затерянном месте, и он теперь жил где-то на полпути между небом и землей. Когда к нему являлись посетители, он как-будто был отделен от них огромной пропастью.
Только с приходом Вульфстана пропасть становилась меньше, потому что он был святым, как знали многие; но когда пришли Ричард и Ателаис, ему стоило большого труда говорить об их будущей семейной жизни в Дипинге, хотя он был искренне рад за них.
Двор приехал на Пасху в Винчестер, и двум старым друзьям разрешили его навестить, но ему уже было трудно с ними говорить. Только между ним и Торкелем не было пропасти, потому что Торкель пребывал вместе с ним в этом чистилище.
К Троице Ричард вернулся к своим делам, и они с Ателаис поселились в маленьком доме в городе; Хакон присоединился к ним, потому что Ричард взял, казалось, под свою опеку графских людей; именно он спас Хакона от множества сумасшедших планов освобождения графа, которые могли бы только обеспечить Хакону место в одной с его господином тюрьме.
– Подожди немного, – советовал Ричард. – Король должен его простить.
А Вальтеофу он говорил:
– Вильгельм собирается в Нормандию после Троицы. Друг мой, я почти уверен, что он не подпишет смертный приговор. Мы вытащим тебя отсюда еще до конца лета. И архиепископ говорит, что ты вполне заслужил освобождение своим раскаянием. Он говорил так королю. Этого не должно быть, это не может дальше продолжаться.
Весна перешла в лето, и через слепое оконце Вальтеоф чаще, чем раньше, видел солнечные лучи. Как-то утром он понял вдруг, что это май, и сразу спокойствие полузабытья сменилось горячей жаждой жизни, пульсирующим стремлением к свободе. Он вспоминал поля, густо заросшие колокольчиками, разлитый в воздухе аромат майских цветов, обещание нового урожая, сочную зелень новых листьев, и так продолжалось до тех пор, пока он чуть не заболел от этой жажды. Трава должна подняться сейчас на его большом поле в Рихолле, вскоре ее скосят и соберут. И при мысли о новом урожае в нем снова начала жить надежда рядом с болью. Он опять начал мечтать о Кройланде, о принятии обета, о жизни под мудрым руководством Ульфитцеля. Как было бы хорошо сидеть с удочкой, видеть, как льется дождик и клюет рыба, делать самые простые вещи, присматривать за скотом или собирать овощи в саду, а лучше всего – петь на службе в большой церкви и проводить свою жизнь вблизи Бога.
Он больше не думал о Эдит. Все кончилось. Но ему хотелось увидеть Мод и Алису, пока они маленькие. Честолюбия тоже больше не было; великое графство Нортумбрии не принесло ему радости, и он оставил все мысли о том, чтобы править своими землями, – только бы жить под открытым небом, этого было бы достаточно. Постепенно на него снизошел мир, потому что какое-то чувство подсказывало ему: освобождение близко. И он сидел в своей камере в ожидании. Хакон говорил Торкелю:
– Ты видишь? Он изменился, его глаза горят.
– Я знаю, – ответил Торкель, и странное выражение появилось у него на лице, – и боюсь за него. Как будто Бог дает ему силы для…
– Нет, – резко закричал Хакон, – не говори так, не смей! О Боже, неужели мы никогда не поедем снова домой?
– Когда-нибудь мы все будем снова дома, – Торкель смотрел в голубую даль, где теплый летний туман лежал на деревьях, – но как мы туда попадем, мы не можем знать. Человек может быть там, где хочет, даже если его тело обречено на неподвижность.
– Я тебя не понимаю, – Хакон покачал головой. Поэты! Они непохожи на других людей. Хотя он и сражался не хуже других, но пол-жизни проводил в своем собственном мире, и для Хакона, который просто жил, ухаживая за лошадьми, которых безумно любил, исландец только усложнял все. Но сейчас они были объединены своим горем. Торкель потрепал его по плечу и слабо улыбнулся.
– Храни свою надежду, Хакон, ты даешь нам всем силы.
И Хакон вспыхнул от удовольствия, потому что он очень горевал из-за того, что ничего не может сделать для своего господина. Его надежда передавалась другим, и они начали говорить с большей уверенностью о прощении и о том, что послание от короля скоро придет, потому что он должен ехать в Нормандию.
Когда накануне Троицына дня зазвенел болт в двери, у Вальтеофа вновь ожила старая надежда на то, что, наконец, вот оно, долгожданное освобождение.
Это был архиепископ Кентерберийский, одежды его покрылись пылью дальней дороги, и лицо его было серым от усталости и горя, которого он не мог скрыть.
– Господин мой, – Вальтеоф быстро встал и застыл. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
Когда архиепископ ушел, он опустился на тюфяк, но даже не пытался заснуть. Он выслушал известия со странным спокойствием, как будто всегда знал, что Вильгельм не позволит ему уйти, и они спокойно говорили о смерти и жизни, о Боге и небесах и о последних днях человека. Затем Ланфранк исповедовал его, благословил и ушел, пообещав вернуться ранним утром со святым Евангелием. Солдаты боятся, что горожане поднимутся и попытаются его освободить, сказал он, и потому явятся за ним еще до того, как город проснется.
Ему не придется увидеть снова ни Торкеля, ни Ричарда, ни Хакона, потому что когда они придут завтра, он уже последует за своим отцом и Осборном, Гарольдом, Леофвай-ном, Альфриком.
Приподнявшись на плече, он мог видеть кусочек неба и несколько ступенек. Была ясная лунная ночь; хотя он и не видел луны, но все говорило о том, что завтра будет прекрасный день. Да, завтра наступит тот майский день, сумерек которого он не увидит, и он вспомнил разговор об этом с Торкелем зимней ночью, очень давно, в Дюрхэме. Неужели он знал, неужели какое-то чувство подсказывало ему, что его жизнь оборвется в мае, в то время, которое он любил больше всего? И вот, его спокойствие разом исчезло, и каждый нерв напрягся в страшном предчувствии.
Какой толк говорить с небесами? Небо не испытывает к нему жалости, только земля, земля Англии: Рихолл со своими прекрасными лесами и полями, спокойной рекой и лугами, со свежей травой. Если бы только он мог поехать домой, хотя бы еще один раз, если бы он мог увидеть свой дом, поужинать в своем зале, с Борсом, лежащим у камина, заснуть в своей комнате с закрытыми ставнями, увидеть фамильные вещи, почувствовать запахи из кухни, послушать мессу в маленькой церкви. Ничего этого у него не осталось, только белая медвежья шкура. Он завернулся в нее. Под ней он был зачат, и теперь она покрывает его и его последнюю ночь на земле, и он зарылся в шкуру лицом – в единственную фамильную вещь, которая ему осталась.
О предательстве, об измене, об иронии всего случившегося он не мог долго думать. Чтобы ни привело его к такому концу, теперь это только слегка его уязвляло. Когда-то он все время был погружен в молитву, но теперь, какой смысл от всех молитв последних месяцев, если Бог не слышит его, и он осознает непостижимую глубину духовного мрака.
– Боже! Боже! Помоги мне! – Он отбросил шкуру и упал на колени.
Но избавление от муки ему принесли не слова, обращенные к Богу, а воспоминание об иконе в Рихоллской церкви, изображающей страдание Господне в Гефсиманском саду. Каким-то образом ночью душевная боль уступила место сну, от которого он очнулся на рассвете, почувствовав, что рядом с ним стоит архиепископ в епитрахили, с четками в руках. Солнечные блики, загораясь на копьях и шлемах во дворе, попадали в узкое оконце и, упав на пол, становились кроваво-красными. Он преклонил колена, молитвенно сложив руки, и внезапный свет, Божественный свет осветил все, все зажег своей Любовью, и Бог принял его, наконец, в свои Руки, которые он уже отчаялся найти ночью. И все страшное горе этих темных часов исчезло, как-будто его никогда и не было.
Ричард де Руль, лежавший в полусне, был поднят ранним утром страшным стуком в дверь; он выглянул в окошко на узкую улочку.
Проснулась Ателаис:
– Что это? О, что это?
А стук становился все громче.
– Это Хакон, – сказал Ричард. И ледяной холод сжал его сердце. – Он выглядит странно.
Он накинул тунику и быстро вышел из комнаты. Слуга уже открыл дверь, и Хакон ворвался, весь в слезах.
– Все кончено, – кричал он. – Они сделали это. Я бежал всю дорогу на гору. Я видел.
Он, шатаясь, вошел в дом и прислонился к двери, обессиленный.
– Боже! – проговорил Ричард. – О, Боже! – Он подошел к Хакону, поддержал его и посадил за стол. Вошла Ателаис, она пыталась налить воды, но дрожала так, что вода расплескивалась.
Он выпил, стуча зубами о край стакана, и Ричард хрипло спросил:
– Как это могло быть? Мы ничего не знали.
– Архиепископ приходил прошлой ночью, я думал, король послал его с помилованием, – в голосе дрожали слезы. – Я побежал, чтобы найти Оти, мы обычно собирались по воскресеньям, – он остановился, закрыв рот рукой. – О, Боже!
– Говори! – закричал Ричард. – Ради любви Божией, говори.
– Пришли в крепость, дверь была открыта, и я подумал… я подумал, что они его отпустили.
Ателаис зарыдала, и Ричард обнял ее. Хакон говорил, дрожа, как в лихорадке:
– Они… они сказали, что его повели на Винтонский холм, над городом, и мы всю дорогу бежали. Я думал, что мы ничего не застанем, но он был там, весь в молитве. Мы хотели его освободить, но там было столько солдат.
Если бы только мы попытались раньше, подумал Ричард с раскаянием. Но вслух только сказал:
– И он, как он?
Слезы снова потекли по лицу Хакона:
– Он смотрел. Я не могу сказать вам, как, но я этого никогда не забуду. Он стоял и смотрел вокруг – на холмы и леса и… – он остановился, пытаясь найти слова, чтобы выразить то, что он видел. – Там было несколько бедняков, несколько человек, рано вышедших по делу, и он отдал им свои одежды. А потом он увидел нас и улыбнулся так, как будто мы все дома и собираемся на охоту. Он просил нас прочесть вместе с ним последнюю молитву, и я старался, но я не мог сказать «Пусть будет сделано». Я закрыл глаза и потом, перед тем, как все кончилось, услышал звук, с которым топор рассекает воздух. – Хакон опустил голову и зарыдал. Ателаис спрятала лицо на плече Ричарда, и он привлек ее к себе, одной рукой поддерживая Хакона. Не было слез, чтобы облегчить его собственное горе. Он чувствовал, что что-то уже кончилось, что-то поверглось в прах, куда должны будут вернуться все люди, но появилось новое страшное чувство – стыд от того, что Вильгельм, его господин, мог сделать такое. И событие на Винтонском холме, о котором рассказал Хакон, вырвало из его сердца любовь, которая для него была превыше всего. Наконец, Хакон успокоился. Он поднял голову и сказал:
– Странная вещь потом произошла. Я, все мы, слышали, как ему были сказаны последние слова молитвы – после всего.
– Пресвятая Матерь! – Ричард перекрестился. – Ты уверен?
И когда Хакон кивнул, он прибавил:
– Значит, Бог, безусловно, с ним.
– Все были потрясены, – сказал Хакон, – это все слышали, и все бросились на холм, множество людей, чтобы молиться о его душе.
Ричард не мог говорить сначала, но потом промолвил:
– Мы тоже пойдем, – а так как он был человек практичный, то сразу подумал о том, что он должен сделать теперь для своего погибшего друга. Забота о людях Вальтеофа казалась ему самым важным делом. – Где остальные?
– На холме. Торкеля сначала не было, а когда он прибежал, то было уже поздно.
– Где он сейчас?
Хакон задрожал.
– Он сидит у могилы, которую они выкопали. Я думаю, он помешался. Он поет погребальные песни на своем родном языке. Я никогда этого не слышал.
– А Оти?
– Не знаю. Когда я пошел к вам, он ушел. Никто из нас не знает, что теперь делать, но я думал, что он придет сюда.
Ричард покачал головой:
– Мы должны пойти и присмотреть за ним, беднягой. – Но они никогда уже не найдут его. Позже двое городских парней, удивших рыбу в Итчене, увидят что-то, зацепившееся за корягу у берега. Раздвинув ветки нависшей над водой ивы, они вытащили на берег тело Оти Гримкельеона.
ЭПИЛОГ
июль 1076
Брат Эрик, который был ризничим Кройландского аббатства уже лет двадцать, как раз убирал алтарь после ранней мессы, когда услышал, как открывается западная дверь. Неужели они уже пришли? Весь день напролет и каждый день в течение последних недель эхом отдаются шаги, даже когда братия поет службу, – множество народу, от господ и свободных граждан до последнего раба, приходит преклонить колена перед новой могилой для того, чтобы помолиться об успокоении души того, кто упокоился здесь навсегда. Какую прекрасную могилу поставили и богато украсили здесь лорд Дипинга и его леди. Каменщик еще продолжает работать, вырезая цветы и листья на каменном шатре. Ящик для милостыни забит до отказа за прошлый вечер и завтра будет таким же, он не сомневался. А вчера человек, у которого на ноге более года была язва, помолился перед могилой и вечером вернулся, чтобы сказать, что язва совсем исцелилась. Он показал свою ногу братии, и никто не мог этого отрицать. Чудо, сказал он, а брат Эдрик подумал, что, может быть, еще один святой находится в стенах Кройланда. Святой или нет, граф был величайшим их благотворителем, и, кажется, что и после смерти он остается им.
Закончив работу в алтаре, брат Эдрик отступил подальше и преклонил колена. Он заметил, что их аббат все еще сидит без движения. Аббат, подумал он, очень изменился, теперь это совсем старик. Иногда он, казалось, не слышал, что ему говорят, забывал отвечать на вопросы и мало ел, едва поддерживая в себе жизнь. Брат Эдрик вздохнул, вспоминая годы перед приходом нормандцев, когда их маленький дом процветал, когда аббат был бодрым и крепким, и граф сидел в их классной комнате, уча свои уроки. Славным мальчиком он был, с пышными светлыми кудрями и глубокими серыми глазами без тени хитрости или лукавства. Грустно быть старым, но еще печальней не иметь шансов состариться.
Он вышел из ризницы, тихо ступая в своих сандалиях и попридержал дверь для аббата, но тот только покачал головой.
Когда он вышел, Ульфитцель остался один. Звуки шагов все не смолкали, и мужчины и женщины шли в боковой придел, чтобы преклонить колена перед могилой у часовни – почетное место для их графа. И он думал о той любви, которая ведет их издалека к уединенному аббатству.
Услышав страшные вести, он немедленно выехал в Лондон, где столкнулся с потрясенной Эдит. Он никогда не видел ее взволнованной, но сейчас она выглядела полубезумной, с растрепанными волосами и дикими глазами. Он внезапно понял: она никогда не думала, что ее дядя подпишет смертный приговор, потому что так не делают в Нормандии. Из гордости и властности она стремилась избавиться от мужа, которого больше не любила и чья доброта служила ей постоянным упреком, но она думала, что Вильгельм или изгонит его, или сошлет в монастырь. Теперь же ее раскаяние было таким же сильным, каким когда-то был ее эгоизм. Возможно, думал Ульфитцель, она, наконец, поняла, какого человека принесла в жертву своей гордыне.
Вместе они отправились к королю и просили его о том, чтобы тело графа было извлечено из безымянной могилы и перенесено домой, в Кройланд, в аббатскую церковь, которую он любил и в которой хотел бы лежать.
Вильгельм был во дворце, готовясь ехать на берег, чтобы вернуться домой в Нормандию. Он выслушал в молчании и затем посмотрел на аббата.
– Никогда в жизни, – сурово сказал он, – я не посылал человека на смерть иначе, чем на войне. Я сделал это, чтобы сохранить мир в Англии, но, думаю, я потерял свой собственный. Твоя просьба будет удовлетворена.
Он вскочил в седло и выехал за ворота, не оглянувшись. Это решение будет преследовать Завоевателя всю оставшуюся жизнь.
Аббат посоветовал Эдит вернуться в Нортгемптон, а сам отправился в Винчестер на Винтонский холм. Вместе с Ричардом де Рулем, Торкелем Скалласоном и Хаконом Осбертсоном они подняли тело графа из его позорной могилы. И там они чуть не лишились рассудка, как счел брат Эдрик, потому что тело графа казалось совершенно живым, и голова его невероятным образом присоединилась к телу, и только тонкая красная линия отмечала то место, куда упал топор.
Ульфитцель вскрикнул при этом, вспомнив видение Леофрика много лет назад, и опустился на колени, раскачиваясь. Он не помнил, как вернулся домой, в памяти осталась только толпа, почти всю дорогу следовавшая за кортежем.
Так граф был погребен дома теплым летним днем, утопая в цветах, принесенных теми, кто его любил, и оплакиваемый простым народом, который потерял своего героя. Казалось, что вся Англия, потрясенная случившимся, пришла сюда отдать ему последние почести. Ульфитцель слышал их шаги и снова и снова повторял: «Реквиэм атернам дона эс. Доминеэ, ет люкс перпетуа люцеат эс…»
В церковь через боковую дверь вошла женщина и встала на колени поодаль от паломников. Она положила на могилу шелковый покров, но он соскользнул на пол. Она положила его снова, но он снова соскользнул. Она пыталась положить его в третий раз, и случилось то же самое. Из темноты послышался голос:
– Ты отвернулась от него при жизни, теперь в смерти он отказывается от твоего приношения. Он ничего от тебя не хочет.
Она повернулась и увидела Торкеля Скалласона. Скрестив руки, он сурово смотрел на нее. Лицо его было бледно, и старый шрам побагровел на щеке. Она заплакала:
– Я не знала. Я не думала, что он умрет. Я искуплю, я сделаю что-нибудь. – И она, плача, упала на пол.
Торкель ответил:
– Даже если ты всю жизнь проведешь на коленях, ты не сможешь искупить то зло, которое совершила.
Эдит откинула вуаль и посмотрела на него с мольбой:
– Прости меня, я думала, король сделает его монахом. Прости меня.
Минуту Торкель не отвечал. Он смотрел на гробницу, и выражение в его глазах трудно было прочитать. Наконец, он сказал:
– Я христианин и сам надеюсь на прощение, и я постараюсь простить тебя перед смертью, но не сейчас. Пока нет.
Он оставил ее лежать на полу, сломленную и плачущую, и вышел на солнечный свет. Он увидел то, что ожидал увидеть, – оправдание своего господина и раскаяние женщины, которая более других виновата в его смерти. Теперь пришло ему время идти, человеку без дома, каким он всегда был и всегда будет до тех пор, пока не ляжет в сырую землю. Куда он пойдет, он не знал. В этот момент он не заглядывал вперед, он только оборачивался на счастье, которое когда-то было. Солнце пригревало, и он шагал по лесам и полям Хантингтонского графства, одиночество уже не так тяготило его.
Земля была исполнена летним цветением, речки вились среди желтых цветов, и высокие пурпурные растения окрашивали всю страну в свой цвет, и он больше не чувствовал себя одиноким, как будто граф ехал рядом с ним через свои земли. И в уме его началась слагаться поэма в честь его господина. Мысль облекалась в стихи, слова появлялись одно за другим, и по дороге он начал тихо напевать мелодию, которая подходила к новым виршам. Поэт отпустил поводья и позволил своей лошади нести его туда, куда она захочет. День только начинался, и неимело значения, где он уснет этой ночью.
Закончив работу в алтаре, брат Эдрик отступил подальше и преклонил колена. Он заметил, что их аббат все еще сидит без движения. Аббат, подумал он, очень изменился, теперь это совсем старик. Иногда он, казалось, не слышал, что ему говорят, забывал отвечать на вопросы и мало ел, едва поддерживая в себе жизнь. Брат Эдрик вздохнул, вспоминая годы перед приходом нормандцев, когда их маленький дом процветал, когда аббат был бодрым и крепким, и граф сидел в их классной комнате, уча свои уроки. Славным мальчиком он был, с пышными светлыми кудрями и глубокими серыми глазами без тени хитрости или лукавства. Грустно быть старым, но еще печальней не иметь шансов состариться.
Он вышел из ризницы, тихо ступая в своих сандалиях и попридержал дверь для аббата, но тот только покачал головой.
Когда он вышел, Ульфитцель остался один. Звуки шагов все не смолкали, и мужчины и женщины шли в боковой придел, чтобы преклонить колена перед могилой у часовни – почетное место для их графа. И он думал о той любви, которая ведет их издалека к уединенному аббатству.
Услышав страшные вести, он немедленно выехал в Лондон, где столкнулся с потрясенной Эдит. Он никогда не видел ее взволнованной, но сейчас она выглядела полубезумной, с растрепанными волосами и дикими глазами. Он внезапно понял: она никогда не думала, что ее дядя подпишет смертный приговор, потому что так не делают в Нормандии. Из гордости и властности она стремилась избавиться от мужа, которого больше не любила и чья доброта служила ей постоянным упреком, но она думала, что Вильгельм или изгонит его, или сошлет в монастырь. Теперь же ее раскаяние было таким же сильным, каким когда-то был ее эгоизм. Возможно, думал Ульфитцель, она, наконец, поняла, какого человека принесла в жертву своей гордыне.
Вместе они отправились к королю и просили его о том, чтобы тело графа было извлечено из безымянной могилы и перенесено домой, в Кройланд, в аббатскую церковь, которую он любил и в которой хотел бы лежать.
Вильгельм был во дворце, готовясь ехать на берег, чтобы вернуться домой в Нормандию. Он выслушал в молчании и затем посмотрел на аббата.
– Никогда в жизни, – сурово сказал он, – я не посылал человека на смерть иначе, чем на войне. Я сделал это, чтобы сохранить мир в Англии, но, думаю, я потерял свой собственный. Твоя просьба будет удовлетворена.
Он вскочил в седло и выехал за ворота, не оглянувшись. Это решение будет преследовать Завоевателя всю оставшуюся жизнь.
Аббат посоветовал Эдит вернуться в Нортгемптон, а сам отправился в Винчестер на Винтонский холм. Вместе с Ричардом де Рулем, Торкелем Скалласоном и Хаконом Осбертсоном они подняли тело графа из его позорной могилы. И там они чуть не лишились рассудка, как счел брат Эдрик, потому что тело графа казалось совершенно живым, и голова его невероятным образом присоединилась к телу, и только тонкая красная линия отмечала то место, куда упал топор.
Ульфитцель вскрикнул при этом, вспомнив видение Леофрика много лет назад, и опустился на колени, раскачиваясь. Он не помнил, как вернулся домой, в памяти осталась только толпа, почти всю дорогу следовавшая за кортежем.
Так граф был погребен дома теплым летним днем, утопая в цветах, принесенных теми, кто его любил, и оплакиваемый простым народом, который потерял своего героя. Казалось, что вся Англия, потрясенная случившимся, пришла сюда отдать ему последние почести. Ульфитцель слышал их шаги и снова и снова повторял: «Реквиэм атернам дона эс. Доминеэ, ет люкс перпетуа люцеат эс…»
В церковь через боковую дверь вошла женщина и встала на колени поодаль от паломников. Она положила на могилу шелковый покров, но он соскользнул на пол. Она положила его снова, но он снова соскользнул. Она пыталась положить его в третий раз, и случилось то же самое. Из темноты послышался голос:
– Ты отвернулась от него при жизни, теперь в смерти он отказывается от твоего приношения. Он ничего от тебя не хочет.
Она повернулась и увидела Торкеля Скалласона. Скрестив руки, он сурово смотрел на нее. Лицо его было бледно, и старый шрам побагровел на щеке. Она заплакала:
– Я не знала. Я не думала, что он умрет. Я искуплю, я сделаю что-нибудь. – И она, плача, упала на пол.
Торкель ответил:
– Даже если ты всю жизнь проведешь на коленях, ты не сможешь искупить то зло, которое совершила.
Эдит откинула вуаль и посмотрела на него с мольбой:
– Прости меня, я думала, король сделает его монахом. Прости меня.
Минуту Торкель не отвечал. Он смотрел на гробницу, и выражение в его глазах трудно было прочитать. Наконец, он сказал:
– Я христианин и сам надеюсь на прощение, и я постараюсь простить тебя перед смертью, но не сейчас. Пока нет.
Он оставил ее лежать на полу, сломленную и плачущую, и вышел на солнечный свет. Он увидел то, что ожидал увидеть, – оправдание своего господина и раскаяние женщины, которая более других виновата в его смерти. Теперь пришло ему время идти, человеку без дома, каким он всегда был и всегда будет до тех пор, пока не ляжет в сырую землю. Куда он пойдет, он не знал. В этот момент он не заглядывал вперед, он только оборачивался на счастье, которое когда-то было. Солнце пригревало, и он шагал по лесам и полям Хантингтонского графства, одиночество уже не так тяготило его.
Земля была исполнена летним цветением, речки вились среди желтых цветов, и высокие пурпурные растения окрашивали всю страну в свой цвет, и он больше не чувствовал себя одиноким, как будто граф ехал рядом с ним через свои земли. И в уме его началась слагаться поэма в честь его господина. Мысль облекалась в стихи, слова появлялись одно за другим, и по дороге он начал тихо напевать мелодию, которая подходила к новым виршам. Поэт отпустил поводья и позволил своей лошади нести его туда, куда она захочет. День только начинался, и неимело значения, где он уснет этой ночью.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Почитание культа Вальтеофа сохранялось многие годы. У его гробницы совершались чудеса, и для многих он был столь же святым и мучеником, сколь и народным героем. Аббат Ульфитцель был смещен за допущение почитания и отправлен под арест в Гластонбэри. Новый аббат, нормандец по имени Ингульф, вскоре убедился в чудотворениях и святости покойного графа. Он убедил Вильгельма отпустить Ульфитцеля под его опеку, и бывшему аббату было позволено вернуться в Кройланд и жить поблизости от своего возлюбленного духовного чада.
Эдит больше не выходила замуж. Возможно, раскаяние ее было искренним. Действительно, она построила и украсила собор в женском монастыре в Элстоу (Бе-фордшир), пытаясь искупить грех. Она дожила до преклонных лет, управляя землями, которые были преподнесены ей в качестве свадебного подарка. Затем они перешли к Симону Сенлису, мужу ее дочери Матильды, и он получил титул графа Хантингтона и Нортгемптона. После его смерти Матильда вышла замуж за короля Шотландии Давида I, и, таким образом, Вальтеоф стал одним из родоначальников династии шотландских королей. Алиса вышла замуж за Ральфа де Тоэни, от этого брака произошло одно из самых знатных семейств – Норфолки.
Хроники, и нормандские, и саксонские, одинаково восхваляют Вальтеофа, его доблесть как воина, его щедрость и милосердие. И Ордерик Виталис считает, что неприятности короля Вильгельма начались с того дня, когда он отдал приказ казнить ни в чем неповинного графа. Действительно, с этого времени Вильгельму больше не сопутствовала удача.
Когда пожар разрушил церковь, монахи аббатства были внуждены поднять поврежденный гроб Вальтеофа. Открыв его – спустя шестнадцать лет после казни, они обнаружили, что тело нетленно, а красная линия на горле исчезла. Вальтеофу отвели подобающее почетное место в часовне, от которой сейчас уже ничего не осталось, а нынешняя часовня занимает только северный боковой предел прежней. Кроме этого, остались только разрушенный фундамент и алтарь под открытым небом. Могила Вальтеофа потеряна, но его останки лежат под зеленой травой там, где он «ступить был рад».
Эдит больше не выходила замуж. Возможно, раскаяние ее было искренним. Действительно, она построила и украсила собор в женском монастыре в Элстоу (Бе-фордшир), пытаясь искупить грех. Она дожила до преклонных лет, управляя землями, которые были преподнесены ей в качестве свадебного подарка. Затем они перешли к Симону Сенлису, мужу ее дочери Матильды, и он получил титул графа Хантингтона и Нортгемптона. После его смерти Матильда вышла замуж за короля Шотландии Давида I, и, таким образом, Вальтеоф стал одним из родоначальников династии шотландских королей. Алиса вышла замуж за Ральфа де Тоэни, от этого брака произошло одно из самых знатных семейств – Норфолки.
Хроники, и нормандские, и саксонские, одинаково восхваляют Вальтеофа, его доблесть как воина, его щедрость и милосердие. И Ордерик Виталис считает, что неприятности короля Вильгельма начались с того дня, когда он отдал приказ казнить ни в чем неповинного графа. Действительно, с этого времени Вильгельму больше не сопутствовала удача.
Когда пожар разрушил церковь, монахи аббатства были внуждены поднять поврежденный гроб Вальтеофа. Открыв его – спустя шестнадцать лет после казни, они обнаружили, что тело нетленно, а красная линия на горле исчезла. Вальтеофу отвели подобающее почетное место в часовне, от которой сейчас уже ничего не осталось, а нынешняя часовня занимает только северный боковой предел прежней. Кроме этого, остались только разрушенный фундамент и алтарь под открытым небом. Могила Вальтеофа потеряна, но его останки лежат под зеленой травой там, где он «ступить был рад».