Страница:
Моего пробуждения уже дожидались две записки: одна от матери, другая от дочери, и я не могла удержаться от смеха, обнаружив в обеих буквально одну и ту же фразу: «От вас одной могу я ждать хоть некоторого утешения». Не забавно ли, в самом деле, утешать и за и против и оказаться единственным пособником двух совершенно противоположных устремлений? Вот я и уподобилась божеству; слепые смертные обращаются ко мне с совершенно противоположными пожеланиями, а мои непоколебимые решения остаются неизменными. Однако я оставила эту возвышенную роль, приняв на себя другую — ангела-утешителя, и, согласно заповеди, посетила ближнего в его горестях.
Я начала с матери, которую я нашла столь удрученной, что этим вы уже отчасти отомщены за неприятности, постигшие вас по ее вине со стороны вашей прекрасной недотроги. Все удалось как нельзя лучше. Беспокоило меня только одно: как бы госпожа де Воланж не воспользовалась этой минутой, чтобы приобрести доверие дочери, что было бы очень легко, если бы она заговорила с ней ласково и дружелюбно и придала советам разума вид и тон прощающей нежности. К счастью, она вооружилась строгостью и в конце концов повела себя так неудачно, что я могла только радоваться. Правда, она чуть не нарушила всех наших планов, решив сперва водворить свою дочь обратно в монастырь, но я отвела удар и посоветовала лишь пригрозить этим в том случае, если Дансени будет продолжать свои преследования; это заставит обоих влюбленных быть осторожными, что, по-моему, необходимо для успеха.
Затем я прошла к дочери. Вы бы не поверили, как она похорошела от горя! Как бы мало ни было ей свойственно кокетство, ручаюсь вам, — она будет частенько прибегать к слезам. Но на этот раз слезы были самые бесхитростные. Пораженная этим новым очарованием, которого я за нею не знала и которое теперь наблюдала с удовольствием, я сперва давала ей лишь неудачные советы, скорее усиливающие страдания, чем облегчающие их, и таким образом довела ее до полного изнеможения. Она уже не плакала, и я даже опасалась судорог. Я посоветовала ей лечь в постель, и она согласилась. Я принялась ухаживать за ней вместе с горничной. С утра она не одевалась и не причесывалась, и вскоре ее растрепанные волосы рассыпались по совершенно обнаженным плечам и груди. Я поцеловала ее, она упала в мои объятия, и слезы полились вновь сами собой. Боже, как она была хороша! Ах, если Магдалина [30] походила на нее, она должна была быть опаснее в покаянии, чем во грехе.
Когда огорченная красотка оказалась в постели, я принялась утешать ее уже по-настоящему. Сперва я успокоила ее насчет водворения в монастырь. Я заронила в нее надежду на тайные свидания с Дансени. Усевшись на край постели, я сказала: «А что, если бы он был здесь!», затем, вышивая тот же узор, отвлекала ее то одним, то другим и, в конце концов, добилась того, что она позабыла о своем горе. Мы расстались бы вполне довольные друг другом, если бы она не попросила меня передать Дансени письмо, на что я упорно не соглашалась. И вот по каким соображениям — полагаю, вы их одобрите.
Прежде всего это скомпрометировало бы меня в глазах Дансени, и если это был единственный довод, который я могла привести малютке, то для вас у меня есть еще множество других. Разве я не рисковала бы плодами всех своих трудов, если бы с самого начала дала нашим молодым людям такой легкий способ смягчать их страдания? Кроме того, я была бы не прочь заставить их замешать в это приключение кого-нибудь из слуг, ибо если оно, как я надеюсь, придет к вожделенному концу, нужно, чтобы о нем узнали тотчас же после замужества, а ведь нет более верного способа его разгласить. Если же каким-либо чудом слуги станут молчать, заговорим мы с вами, а для нас удобнее всего будет отнести огласку за их счет.
Поэтому вам следует сегодня же подать эту мысль Дансени, а так как я не уверена в горничной малютки Воланж — она и сама, кажется, ей не доверяет, — укажите ему на мою преданную Виктуар. Я уж постараюсь, чтобы она согласилась. Мысль эта мне тем более по душе, что посвящение ее в их тайну окажется выгодным только нам, а отнюдь не им, ибо я еще не окончила своего рассказа.
Упорно отказываясь взять от малютки письмо, я все время опасалась, что она попросит меня отправить его по городской почте, в чем я никак не могла бы ей отказать. К счастью, то ли по растерянности своей, то ли по неосведомленности, а может быть, и потому, что письмо ей было не так важно, как ответ, которого таким же путем она получить не смогла бы, но она об этом не заговорила. Но для того чтобы эта мысль вообще не пришла ей в голову и, во всяком случае, для того, чтобы путь этот был для нее закрыт, я тотчас же приняла решение и, вернувшись к матери, убедила ее на некоторое время удалить дочь, увезя ее в деревню. Куда же? Сердце у вас не забилось от радости? К вашей тетушке, к старушке Розмонд. Она должна сегодня же предупредить ее об этом. Таким образом, вы получаете право возвратиться к своей святоше: теперь уже она не может ссылаться на скандальность пребывания с вами вдвоем, и, благодаря моим заботам, госпожа де Воланж сама исправит зло, которое она вам причинила.
Только слушайтесь меня и не будьте поглощены своими делами настолько, чтобы потерять из виду это дело: помните, что я в нем заинтересована.
Я хочу, чтобы вы стали посредником между молодыми людьми и их советчиком. Сообщите Дансени о предстоящем отъезде и предложите ему свои услуги. Единственное затруднение усмотрите в том, как передать в руки красотки доверительную грамоту, но тотчас же отведите это препятствие, указав на мою горничную. Нет сомнения, что он согласится, и в награду за свои хлопоты вы получите доверие неискушенного сердца, что всегда занимательно. Бедняжечка! Как она покраснеет, передавая вам свое первое письмо! По правде говоря, роль наперсника, против которой имеется столько предрассудков, мне представляется прелестным развлечением, когда вообще занимаешься другими, как это и будет в данном случае. Развязка этой интриги будет зависеть от ваших стараний. Вы должны сообразить, какой момент окажется наиболее подходящим для того, чтобы соединить всех действующих лиц. Жизнь в деревне дает к тому тысячи возможностей, и уж, наверно, Дансени готов будет появиться там по первому же вашему сигналу. Ночь, переодевание, окно... да мало ли что еще? Но знайте, что, если девочка возвратится оттуда такой же, какой туда отправилась, виновником я буду считать вас. Если вы найдете, что она нуждается в каком-либо поощрении с моей стороны, сообщите мне. Правда, я дала ей достаточно хороший урок, как опасно хранить письма, и сейчас просто не осмелюсь писать ей, но я по-прежнему намерена сделать ее своей ученицей.
Кажется, я забыла рассказать вам, что свои подозрения насчет того, кто выдал переписку, она направила сперва на горничную, я же отвела их на исповедника. Таким образом, одним выстрелом убиты два зайца. Прощайте, виконт, я уже очень долго пишу вам, и даже обед мой из-за этого запоздал. Но письмо мне диктовали самолюбие и дружба, а оба эти чувства болтливы. Жалуйтесь теперь на меня, если посмеете, и отправляйтесь снова, если это вас соблазняет, прогуляться по лесу графа де Б***. Вы говорите, что он «предназначает его для приятного времяпрепровождения своих друзей»! Этот человек, видно, всему свету друг? Однако прощайте, я проголодалась.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 64
Разрешите прежде всего возразить против первой фразы вашего письма. Смею утверждать, что я не злоупотребил ни вашим доверием, ни невинностью мадемуазель де Воланж. В поступках своих я с уважением относился и к тому и к другому; но зависели от меня лишь мои поступки, и если вы даже возложите на меня ответственность за непроизвольно возникшее чувство, то я безо всякого опасения добавлю, что чувство это, внушенное мне вашей дочерью, может, конечно, быть вам неугодным, но отнюдь не оскорбит вас. В этом вопросе, затрагивающем меня больше, чем я могу вам сказать, я хотел бы иметь судьей лишь вас, а свидетелями лишь мои письма.
Вы запрещаете мне впредь появляться у вас, и, разумеется, я подчинюсь всему, что вам угодно будет на этот счет предписать, но разве столь внезапное и полное мое исчезновение не даст столько же пищи для пересудов, которых вы стремитесь избежать, как и приказ, который по этим именно соображениям вы не желаете давать своему привратнику? Я тем более могу настаивать на этом обстоятельстве, что для мадемуазель де Воланж оно гораздо существеннее, чем для меня лично. Поэтому я умоляю вас все внимательно учесть и не допускать, чтобы строгость ваша заглушила осторожность. Убежденный, что в решениях своих вы будете руководствоваться лишь интересами вашей дочери, я буду ждать от вас дальнейших приказаний.
Однако, если вы позволите мне изредка лично свидетельствовать вам свое почтение, я обязуюсь, сударыня (и вы можете полагаться на мое слово), не злоупотреблять этими случаями для того, чтобы заводить беседу наедине с мадемуазель де Воланж или же передавать ей какие-либо письма. Я готов на эту жертву из страха хоть чем-либо повредить ее доброму имени, а счастье изредка видеться с нею будет служить мне наградой.
Этот пункт моего письма является единственным возможным для меня ответом на то, что вы мне говорите об участи, которую готовите мадемуазель де Воланж и которую вам угодно ставить в зависимость от моего поведения. Обещать вам большее — значило бы обманывать вас. Какой-нибудь низкий обольститель может подчинять свои намерения обстоятельствам и строить свои расчеты в зависимости от событий, но любовь, одушевляющая меня, внушает мне лишь два чувства: мужество и постоянство.
Как примириться с тем, что я буду забыт мадемуазель де Воланж и сам ее позабуду? Нет, нет, никогда. Я останусь ей верен. Она получила от меня клятву в верности, и сейчас я подтверждаю ее. Простите, сударыня, я отклонился в сторону, вернемся к делу.
Мне остается обсудить с вами еще один вопрос: о письмах, которые вы просите меня вернуть. Я искренне огорчен тем, что к поступкам, в которых вы считаете меня виновным, вынужден присовокупить еще и отказ. Но, умоляю вас, выслушайте мои доводы и, для того чтобы принять их, соблаговолите вспомнить, что единственным утешением в несчастии утратить вашу дружбу для меня является надежда на сохранение вашего уважения.
Письма мадемуазель де Воланж, которые всегда были для меня столь драгоценными, стали в настоящую минуту еще драгоценнее. Они — единственное, что у меня осталось, они — единственное вещественное свидетельство чувства, в котором заключается вся радость моей жизни. Можете, однако, не сомневаться, что я ни на миг не поколебался бы принести вам эту жертву и что сожаление о том, что я их лишаюсь, уступило бы стремлению доказать вам, насколько я чту и уважаю вас, но меня удерживают от этого весьма веские доводы, и я уверен, что даже вы не сможете против них возразить.
Вы, действительно, раскрыли тайну мадемуазель де Воланж, но позвольте мне сказать, я имею все основания думать, что это произошло лишь по случайности, а не потому, чтобы она вам сама призналась. Я не позволю себе осудить ваш поступок, быть может вполне оправдываемый материнской заботливостью. Я уважаю ваши права, но они не простираются настолько далеко, чтобы освободить меня от моего долга. А самый священный долг состоит в том, чтобы никогда не обманывать оказанного нам доверия. Я изменил бы ему, если бы выставил напоказ кому бы то ни было другому тайны сердца, пожелавшего открыться лишь одному мне. Если ваша дочь согласится доверить их вам, пусть она сама расскажет все. В таком случае письма вам не нужны. Если же, напротив, она пожелает оставить тайну своего сердца нераскрытой, вы, конечно, не можете ожидать, что именно я вам ее открою.
Что же касается вашего желания, чтобы все случившееся не предавалось огласке, то будьте, сударыня, совершенно спокойны: во всем, затрагивающем интересы мадемуазель де Воланж, моя заботливость может поспорить даже с материнским сердцем. Чтобы у вас не оставалось и тени беспокойства, я все предусмотрел. На драгоценном пакете раньше было надписано: «Эти бумаги сжечь»; теперь на нем стоит надпись: «Бумаги, принадлежащие мадемуазель де Воланж». Это мое решение должно послужить вам доказательством, что отказ мой вызван отнюдь не опасением, будто в этих письмах вы найдете хоть одно чувство, на которое вы лично могли бы пожаловаться.
Письмо мое, сударыня, оказалось весьма длинным, но ему следовало бы быть еще длиннее, если бы в данном своем виде оно оставило в вас хоть малейшее сомнение насчет благородства моих чувств, насчет искреннего моего сожаления о том, что я вызвал вашу немилость, и глубочайшего уважения, с коим имею честь и пр.
Из ***, 7 сентября 17...
Письмо 65
Посылаю вам записку вашей матушки и копию моего ответа. Надеюсь, вы одобрите то, что я ей пишу. Мне просто необходимо, чтобы вы одобрили также и те шаги, которые я предпринял после этого рокового события; цель их — получать от вас известия, давать вам знать о себе и — кто знает? — может быть, даже видеться с вами, и притом более свободно, чем прежде.
Чувствуете ли вы, моя Сесиль, какая радость снова оказаться вместе, иметь возможность снова клясться друг другу в вечной любви и видеть в глазах, ощущать в душах, что клятва эта никогда не будет нарушена? Какие муки не позабудутся в столь сладостный миг? Так вот, у меня есть надежда, что он наступит, и я буду обязан этим как раз тем шагам, которые я умоляю вас одобрить. Но что я говорю? Я обязан этим заботе самого нежного друга и утешителя, и единственная моя просьба к вам состоит в том, чтобы он стал и вашим другом.
Может быть, мне не следовало без вашего согласия вынуждать вас довериться ему? Но меня извиняют необходимость и наше бедственное положение. Ведет меня любовь, это она взывает к вашему снисхождению, это она просит вас простить необходимое признание, без которого мы, возможно, остались бы разлученными навеки [31]. Вы знаете друга, о котором я говорю. Он также друг женщины, которую вы любите больше всех, — это виконт де Вальмон.
Обращаясь к нему, я сперва хотел просить его убедить маркизу де Мертей, чтобы она передала вам мое письмо. Он высказал сомнение в том, чтобы это удалось. Но, не полагаясь на госпожу, он отвечает за горничную, которая ему чем-то обязана. Она вручит вам это письмо, а вы можете передать с ней ответ.
Эта помощь будет для вас бесполезной, если, как полагает господин де Вальмон, вы в ближайшее время отправитесь в деревню. Но тогда вам станет помогать он сам. Дама, к которой вы поедете, его родственница. Он воспользуется этим предлогом, чтобы отправиться туда же в одно время с вами, и через него будет проходить наша переписка. Он даже утверждает, что, если вы ему вполне доверитесь, он доставит нам возможность увидеться там таким образом, что при этом вы не будете ни в малейшей степени скомпрометированы.
А теперь, моя Сесиль, если вы любите меня, если вы жалеете меня в моем горе, если, как я надеюсь, вы разделяете мою скорбь, неужели откажете вы в доверии человеку, который станет нашим ангелом-хранителем? Не будь его, я был бы доведен до полного отчаяния невозможностью хотя бы смягчить страдания, которые я же вам причинил. Они кончатся — обещаю вам это; но, нежный мой друг, обещайте мне не слишком предаваться им, не допустить, чтобы они вас сразили. Мысль, что вы страдаете, для меня невыносимо мучительна. Я отдал бы жизнь за то, чтобы сделать вас счастливой! Вы хорошо это знаете. Пусть же уверенность в том, что вас обожают, вольет в вашу душу хоть некоторое утешение! Моей же душе необходимо, чтобы вы заверили меня в том, что не будете корить мою любовь за муки, которые она вам причинила.
Прощайте, моя Сесиль, прощайте, мой нежный друг.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 66
Очень он еще зелен, этот Дансени! Поверите ли, я так и не мог добиться от него, чтобы он обещал матери отказаться от своей любви! Как будто так уж трудно обещать, когда заведомо решаешь не сдержать обещания! «Это значило бы обмануть», — повторял он все время; что за назидательная щепетильность, особенно когда стремишься соблазнить дочь! Вот каковы люди! Равно бессовестные по своим намерениям, они называют честностью слабость, которую проявляют в их осуществлении.
Ваше дело не допустить, чтобы госпожу де Воланж встревожили неосторожные выпады, которые наш юноша позволил себе в своем письме. Избавьте нас от монастыря. Постарайтесь также, чтобы она перестала требовать возвращения писем малютки. Прежде всего, он их не отдаст, он их не хочет отдать, и я с ним согласен: здесь и любовь и разум единодушны. Я прочел эти письма, преодолевая скуку. Они могут быть полезны. Сейчас объяснюсь.
Несмотря на всю осторожность, с которой мы будем действовать, все может внезапно обнаружиться. Замужество не состоится — не так ли? — и провалится весь наш замысел относительно Жеркура. Но так как я, со своей стороны, намерен отомстить матери, мне на этот случай остается обесчестить дочь. Если искусно подобрать эти письма и пустить в оборот только часть их, можно представить дело так, будто маленькая Воланж сделала все первые шаги и сама лезла на рожон. Некоторые письма могли бы скомпрометировать даже мать и, во всяком случае, запятнать ее, как виновную в вопиющем попустительстве. Я предвижу, что совестливый Дансени сперва вознегодует. Но так как он оказался бы лично задетым, думаю, что его можно будет уломать. Тысяча вероятностей против одной, что дело не примет такого оборота. Однако следует все предусмотреть.
Прощайте, прелестный друг. С вашей стороны было бы очень мило приехать завтра ужинать к маршальше де***. Я не смог отказаться.
Полагаю, что незачем просить вас не сообщать госпоже де Воланж мой план приехать в деревню. Она тотчас же решит остаться в городе. А раз уж прибыв в деревню, на следующий же день она оттуда не уедет. Если же она даст нам хотя бы неделю срока, я за все ручаюсь.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 67
Я разрешила вам писать мне, говорите вы? Согласна. Но, напоминая мне об этом позволении, уже не думаете ли вы, что я забыла, на каких условиях оно было вам дано? Если бы я так же твердо придерживалась этих условий, как вы их нарушаете, неужели вы получили бы от меня хоть один ответ? И, однако, сейчас я отвечаю вам уже в третий раз. И когда вы все делаете, чтобы заставить меня прервать эту переписку, это я изыскиваю способ продолжать ее. Такой способ есть, но он единственный. И если вы откажетесь от него, это будет, что бы вы ни говорили, доказательством того, как мало вы ею дорожите.
Прекратите же говорить со мною языком, которого я не могу и не хочу слышать. Отрекитесь от чувства, которое оскорбляет и пугает меня и за которое вы должны были бы держаться не столь упорно, зная, что оно-то и является разделяющим нас препятствием. Неужели же это единственное чувство, на которое вы способны, и неужели любовь приобретет в моих глазах еще и тот недостаток, что она исключает дружбу? И неужели вы сами окажетесь виновным в том, что не захотите обрести друга в той, у кого вам желательно было бы вызвать более нежное чувство? Я не хочу так думать. Эта унизительная для вас мысль возмутила бы меня и безвозвратно отдалила бы от вас.
Я предлагаю вам свою дружбу, сударь. И это — все, что мне принадлежит, все, чем я имею право располагать. Чего же вам желать больше? Чтобы отдаться этому чувству, столь сладостному и столь соответствующему моему сердцу, я жду лишь вашего согласия и вашего слова — этого я требую! — что дружбы будет достаточно для вашего счастья. Я позабуду все, что мне могли о вас говорить, и буду рассчитывать на то, что вы сами постараетесь оправдать мой выбор.
Видите, насколько я с вами откровенна. Пусть это послужит доказательством моего к вам доверия. Только от вас будет зависеть увеличить его. Но предупреждаю вас, что первое же слово любви навеки разрушит его и вернет мне все мои опасения и что прежде всего оно послужит мне сигналом, чтобы не произносить с вами ни одного слова.
Если вы, как утверждаете, отказались от своих заблуждений, неужели не предпочтете вы быть предметом дружеских чувств честной женщины, чем стать причиной угрызений совести грешницы? Прощайте, сударь. Вы, конечно, поймете, что после этих моих слов я не могу сказать ничего, пока не получу ответа.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 68
Если бы я им был, если бы у меня было к вам обычное легкое влечение, порождаемое обольщением и жаждой удовольствий, но именуемое в наши дни любовью, я поспешил бы извлечь выгоду из всего, чего сумел бы добиться. Не слишком разбираясь в средствах, лишь бы они обеспечивали успех, я поощрял бы вас откровенничать со мной, чтобы разгадать, я добивался бы полного вашего доверия, чтобы его обмануть, я принял бы вашу дружбу в надежде ввести вас в заблуждение... Как, сударыня, эта картина пугает вас? Знайте же, что она была бы списана с меня, если бы я сказал, что соглашаюсь Сыть только вашим другом...
Кто? Я? Я согласился бы разделить с кем-либо чувство, возникшее в вашей душе? Если я и скажу вам это, тотчас же перестаньте мне доверять. С этого мгновения я пытался бы вас обмануть. Я мог бы еще желать вас, но уж, наверно, не любил бы.
Не то чтобы милая искренность, сладостное доверие, трогательная дружба не имели в моих глазах цены... Но любовь! Любовь истинная, та любовь, которую внушаете вы, сочетая в себе все эти чувства, придавая им еще большую силу, не могла бы, подобно им, обрести спокойствие и душевный холод, позволяющий сравнивать и даже оказывать те или иные предпочтения. Нет, сударыня, не стану я вашим другом! Я буду любить вас любовью самой нежной, самой пламенной, хотя и полной глубочайшего почтения. Вы можете ввергнуть ее в отчаяние, но не уничтожить.
Я начала с матери, которую я нашла столь удрученной, что этим вы уже отчасти отомщены за неприятности, постигшие вас по ее вине со стороны вашей прекрасной недотроги. Все удалось как нельзя лучше. Беспокоило меня только одно: как бы госпожа де Воланж не воспользовалась этой минутой, чтобы приобрести доверие дочери, что было бы очень легко, если бы она заговорила с ней ласково и дружелюбно и придала советам разума вид и тон прощающей нежности. К счастью, она вооружилась строгостью и в конце концов повела себя так неудачно, что я могла только радоваться. Правда, она чуть не нарушила всех наших планов, решив сперва водворить свою дочь обратно в монастырь, но я отвела удар и посоветовала лишь пригрозить этим в том случае, если Дансени будет продолжать свои преследования; это заставит обоих влюбленных быть осторожными, что, по-моему, необходимо для успеха.
Затем я прошла к дочери. Вы бы не поверили, как она похорошела от горя! Как бы мало ни было ей свойственно кокетство, ручаюсь вам, — она будет частенько прибегать к слезам. Но на этот раз слезы были самые бесхитростные. Пораженная этим новым очарованием, которого я за нею не знала и которое теперь наблюдала с удовольствием, я сперва давала ей лишь неудачные советы, скорее усиливающие страдания, чем облегчающие их, и таким образом довела ее до полного изнеможения. Она уже не плакала, и я даже опасалась судорог. Я посоветовала ей лечь в постель, и она согласилась. Я принялась ухаживать за ней вместе с горничной. С утра она не одевалась и не причесывалась, и вскоре ее растрепанные волосы рассыпались по совершенно обнаженным плечам и груди. Я поцеловала ее, она упала в мои объятия, и слезы полились вновь сами собой. Боже, как она была хороша! Ах, если Магдалина [30] походила на нее, она должна была быть опаснее в покаянии, чем во грехе.
Когда огорченная красотка оказалась в постели, я принялась утешать ее уже по-настоящему. Сперва я успокоила ее насчет водворения в монастырь. Я заронила в нее надежду на тайные свидания с Дансени. Усевшись на край постели, я сказала: «А что, если бы он был здесь!», затем, вышивая тот же узор, отвлекала ее то одним, то другим и, в конце концов, добилась того, что она позабыла о своем горе. Мы расстались бы вполне довольные друг другом, если бы она не попросила меня передать Дансени письмо, на что я упорно не соглашалась. И вот по каким соображениям — полагаю, вы их одобрите.
Прежде всего это скомпрометировало бы меня в глазах Дансени, и если это был единственный довод, который я могла привести малютке, то для вас у меня есть еще множество других. Разве я не рисковала бы плодами всех своих трудов, если бы с самого начала дала нашим молодым людям такой легкий способ смягчать их страдания? Кроме того, я была бы не прочь заставить их замешать в это приключение кого-нибудь из слуг, ибо если оно, как я надеюсь, придет к вожделенному концу, нужно, чтобы о нем узнали тотчас же после замужества, а ведь нет более верного способа его разгласить. Если же каким-либо чудом слуги станут молчать, заговорим мы с вами, а для нас удобнее всего будет отнести огласку за их счет.
Поэтому вам следует сегодня же подать эту мысль Дансени, а так как я не уверена в горничной малютки Воланж — она и сама, кажется, ей не доверяет, — укажите ему на мою преданную Виктуар. Я уж постараюсь, чтобы она согласилась. Мысль эта мне тем более по душе, что посвящение ее в их тайну окажется выгодным только нам, а отнюдь не им, ибо я еще не окончила своего рассказа.
Упорно отказываясь взять от малютки письмо, я все время опасалась, что она попросит меня отправить его по городской почте, в чем я никак не могла бы ей отказать. К счастью, то ли по растерянности своей, то ли по неосведомленности, а может быть, и потому, что письмо ей было не так важно, как ответ, которого таким же путем она получить не смогла бы, но она об этом не заговорила. Но для того чтобы эта мысль вообще не пришла ей в голову и, во всяком случае, для того, чтобы путь этот был для нее закрыт, я тотчас же приняла решение и, вернувшись к матери, убедила ее на некоторое время удалить дочь, увезя ее в деревню. Куда же? Сердце у вас не забилось от радости? К вашей тетушке, к старушке Розмонд. Она должна сегодня же предупредить ее об этом. Таким образом, вы получаете право возвратиться к своей святоше: теперь уже она не может ссылаться на скандальность пребывания с вами вдвоем, и, благодаря моим заботам, госпожа де Воланж сама исправит зло, которое она вам причинила.
Только слушайтесь меня и не будьте поглощены своими делами настолько, чтобы потерять из виду это дело: помните, что я в нем заинтересована.
Я хочу, чтобы вы стали посредником между молодыми людьми и их советчиком. Сообщите Дансени о предстоящем отъезде и предложите ему свои услуги. Единственное затруднение усмотрите в том, как передать в руки красотки доверительную грамоту, но тотчас же отведите это препятствие, указав на мою горничную. Нет сомнения, что он согласится, и в награду за свои хлопоты вы получите доверие неискушенного сердца, что всегда занимательно. Бедняжечка! Как она покраснеет, передавая вам свое первое письмо! По правде говоря, роль наперсника, против которой имеется столько предрассудков, мне представляется прелестным развлечением, когда вообще занимаешься другими, как это и будет в данном случае. Развязка этой интриги будет зависеть от ваших стараний. Вы должны сообразить, какой момент окажется наиболее подходящим для того, чтобы соединить всех действующих лиц. Жизнь в деревне дает к тому тысячи возможностей, и уж, наверно, Дансени готов будет появиться там по первому же вашему сигналу. Ночь, переодевание, окно... да мало ли что еще? Но знайте, что, если девочка возвратится оттуда такой же, какой туда отправилась, виновником я буду считать вас. Если вы найдете, что она нуждается в каком-либо поощрении с моей стороны, сообщите мне. Правда, я дала ей достаточно хороший урок, как опасно хранить письма, и сейчас просто не осмелюсь писать ей, но я по-прежнему намерена сделать ее своей ученицей.
Кажется, я забыла рассказать вам, что свои подозрения насчет того, кто выдал переписку, она направила сперва на горничную, я же отвела их на исповедника. Таким образом, одним выстрелом убиты два зайца. Прощайте, виконт, я уже очень долго пишу вам, и даже обед мой из-за этого запоздал. Но письмо мне диктовали самолюбие и дружба, а оба эти чувства болтливы. Жалуйтесь теперь на меня, если посмеете, и отправляйтесь снова, если это вас соблазняет, прогуляться по лесу графа де Б***. Вы говорите, что он «предназначает его для приятного времяпрепровождения своих друзей»! Этот человек, видно, всему свету друг? Однако прощайте, я проголодалась.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 64
От кавалера Дансени к госпоже де Воланж (копия, приложенная к письму 66 виконта к маркизе)
Не пытаясь, сударыня, оправдать свое поведение и не жалуясь на ваше, я могу лишь скорбеть о происшествии, сделавшем несчастными трех людей, хотя все трое достойны лучшей участи. Быть причиной этой беды для меня еще огорчительнее, чем являться ее жертвой, и потому я со вчерашнего дня часто порывался иметь честь ответить вам, но у меня не хватало на это сил. Между тем мне необходимо сказать вам так много, что я должен в конце концов сделать над собой усилие, и если это письмо беспорядочно и бессвязно, то вы, наверно, поймете, в каком я сейчас горестном положении, и проявите некоторую снисходительность.Разрешите прежде всего возразить против первой фразы вашего письма. Смею утверждать, что я не злоупотребил ни вашим доверием, ни невинностью мадемуазель де Воланж. В поступках своих я с уважением относился и к тому и к другому; но зависели от меня лишь мои поступки, и если вы даже возложите на меня ответственность за непроизвольно возникшее чувство, то я безо всякого опасения добавлю, что чувство это, внушенное мне вашей дочерью, может, конечно, быть вам неугодным, но отнюдь не оскорбит вас. В этом вопросе, затрагивающем меня больше, чем я могу вам сказать, я хотел бы иметь судьей лишь вас, а свидетелями лишь мои письма.
Вы запрещаете мне впредь появляться у вас, и, разумеется, я подчинюсь всему, что вам угодно будет на этот счет предписать, но разве столь внезапное и полное мое исчезновение не даст столько же пищи для пересудов, которых вы стремитесь избежать, как и приказ, который по этим именно соображениям вы не желаете давать своему привратнику? Я тем более могу настаивать на этом обстоятельстве, что для мадемуазель де Воланж оно гораздо существеннее, чем для меня лично. Поэтому я умоляю вас все внимательно учесть и не допускать, чтобы строгость ваша заглушила осторожность. Убежденный, что в решениях своих вы будете руководствоваться лишь интересами вашей дочери, я буду ждать от вас дальнейших приказаний.
Однако, если вы позволите мне изредка лично свидетельствовать вам свое почтение, я обязуюсь, сударыня (и вы можете полагаться на мое слово), не злоупотреблять этими случаями для того, чтобы заводить беседу наедине с мадемуазель де Воланж или же передавать ей какие-либо письма. Я готов на эту жертву из страха хоть чем-либо повредить ее доброму имени, а счастье изредка видеться с нею будет служить мне наградой.
Этот пункт моего письма является единственным возможным для меня ответом на то, что вы мне говорите об участи, которую готовите мадемуазель де Воланж и которую вам угодно ставить в зависимость от моего поведения. Обещать вам большее — значило бы обманывать вас. Какой-нибудь низкий обольститель может подчинять свои намерения обстоятельствам и строить свои расчеты в зависимости от событий, но любовь, одушевляющая меня, внушает мне лишь два чувства: мужество и постоянство.
Как примириться с тем, что я буду забыт мадемуазель де Воланж и сам ее позабуду? Нет, нет, никогда. Я останусь ей верен. Она получила от меня клятву в верности, и сейчас я подтверждаю ее. Простите, сударыня, я отклонился в сторону, вернемся к делу.
Мне остается обсудить с вами еще один вопрос: о письмах, которые вы просите меня вернуть. Я искренне огорчен тем, что к поступкам, в которых вы считаете меня виновным, вынужден присовокупить еще и отказ. Но, умоляю вас, выслушайте мои доводы и, для того чтобы принять их, соблаговолите вспомнить, что единственным утешением в несчастии утратить вашу дружбу для меня является надежда на сохранение вашего уважения.
Письма мадемуазель де Воланж, которые всегда были для меня столь драгоценными, стали в настоящую минуту еще драгоценнее. Они — единственное, что у меня осталось, они — единственное вещественное свидетельство чувства, в котором заключается вся радость моей жизни. Можете, однако, не сомневаться, что я ни на миг не поколебался бы принести вам эту жертву и что сожаление о том, что я их лишаюсь, уступило бы стремлению доказать вам, насколько я чту и уважаю вас, но меня удерживают от этого весьма веские доводы, и я уверен, что даже вы не сможете против них возразить.
Вы, действительно, раскрыли тайну мадемуазель де Воланж, но позвольте мне сказать, я имею все основания думать, что это произошло лишь по случайности, а не потому, чтобы она вам сама призналась. Я не позволю себе осудить ваш поступок, быть может вполне оправдываемый материнской заботливостью. Я уважаю ваши права, но они не простираются настолько далеко, чтобы освободить меня от моего долга. А самый священный долг состоит в том, чтобы никогда не обманывать оказанного нам доверия. Я изменил бы ему, если бы выставил напоказ кому бы то ни было другому тайны сердца, пожелавшего открыться лишь одному мне. Если ваша дочь согласится доверить их вам, пусть она сама расскажет все. В таком случае письма вам не нужны. Если же, напротив, она пожелает оставить тайну своего сердца нераскрытой, вы, конечно, не можете ожидать, что именно я вам ее открою.
Что же касается вашего желания, чтобы все случившееся не предавалось огласке, то будьте, сударыня, совершенно спокойны: во всем, затрагивающем интересы мадемуазель де Воланж, моя заботливость может поспорить даже с материнским сердцем. Чтобы у вас не оставалось и тени беспокойства, я все предусмотрел. На драгоценном пакете раньше было надписано: «Эти бумаги сжечь»; теперь на нем стоит надпись: «Бумаги, принадлежащие мадемуазель де Воланж». Это мое решение должно послужить вам доказательством, что отказ мой вызван отнюдь не опасением, будто в этих письмах вы найдете хоть одно чувство, на которое вы лично могли бы пожаловаться.
Письмо мое, сударыня, оказалось весьма длинным, но ему следовало бы быть еще длиннее, если бы в данном своем виде оно оставило в вас хоть малейшее сомнение насчет благородства моих чувств, насчет искреннего моего сожаления о том, что я вызвал вашу немилость, и глубочайшего уважения, с коим имею честь и пр.
Из ***, 7 сентября 17...
Письмо 65
От кавалера Дансени к Сесили Воланж (послано незапечатанным маркизе де Мертей в письме виконта)
О моя Сесиль, что же с нами будет? Какое божество спасет нас от грозящих нам бед? Пусть же любовь даст нам, во всяком случае, мужество перенести их! Как изобразить вам мое изумление и отчаяние, когда я увидел мои письма и прочел записку госпожи де Воланж! Кто мог выдать нас? Кого подозревать? Уж не совершили ли вы какой-нибудь неосторожности? Что вы теперь делаете? Что было вам сказано? Я хотел бы все знать, а мне ничего не известно. Может быть, вы и сами знаете не больше моего.Посылаю вам записку вашей матушки и копию моего ответа. Надеюсь, вы одобрите то, что я ей пишу. Мне просто необходимо, чтобы вы одобрили также и те шаги, которые я предпринял после этого рокового события; цель их — получать от вас известия, давать вам знать о себе и — кто знает? — может быть, даже видеться с вами, и притом более свободно, чем прежде.
Чувствуете ли вы, моя Сесиль, какая радость снова оказаться вместе, иметь возможность снова клясться друг другу в вечной любви и видеть в глазах, ощущать в душах, что клятва эта никогда не будет нарушена? Какие муки не позабудутся в столь сладостный миг? Так вот, у меня есть надежда, что он наступит, и я буду обязан этим как раз тем шагам, которые я умоляю вас одобрить. Но что я говорю? Я обязан этим заботе самого нежного друга и утешителя, и единственная моя просьба к вам состоит в том, чтобы он стал и вашим другом.
Может быть, мне не следовало без вашего согласия вынуждать вас довериться ему? Но меня извиняют необходимость и наше бедственное положение. Ведет меня любовь, это она взывает к вашему снисхождению, это она просит вас простить необходимое признание, без которого мы, возможно, остались бы разлученными навеки [31]. Вы знаете друга, о котором я говорю. Он также друг женщины, которую вы любите больше всех, — это виконт де Вальмон.
Обращаясь к нему, я сперва хотел просить его убедить маркизу де Мертей, чтобы она передала вам мое письмо. Он высказал сомнение в том, чтобы это удалось. Но, не полагаясь на госпожу, он отвечает за горничную, которая ему чем-то обязана. Она вручит вам это письмо, а вы можете передать с ней ответ.
Эта помощь будет для вас бесполезной, если, как полагает господин де Вальмон, вы в ближайшее время отправитесь в деревню. Но тогда вам станет помогать он сам. Дама, к которой вы поедете, его родственница. Он воспользуется этим предлогом, чтобы отправиться туда же в одно время с вами, и через него будет проходить наша переписка. Он даже утверждает, что, если вы ему вполне доверитесь, он доставит нам возможность увидеться там таким образом, что при этом вы не будете ни в малейшей степени скомпрометированы.
А теперь, моя Сесиль, если вы любите меня, если вы жалеете меня в моем горе, если, как я надеюсь, вы разделяете мою скорбь, неужели откажете вы в доверии человеку, который станет нашим ангелом-хранителем? Не будь его, я был бы доведен до полного отчаяния невозможностью хотя бы смягчить страдания, которые я же вам причинил. Они кончатся — обещаю вам это; но, нежный мой друг, обещайте мне не слишком предаваться им, не допустить, чтобы они вас сразили. Мысль, что вы страдаете, для меня невыносимо мучительна. Я отдал бы жизнь за то, чтобы сделать вас счастливой! Вы хорошо это знаете. Пусть же уверенность в том, что вас обожают, вольет в вашу душу хоть некоторое утешение! Моей же душе необходимо, чтобы вы заверили меня в том, что не будете корить мою любовь за муки, которые она вам причинила.
Прощайте, моя Сесиль, прощайте, мой нежный друг.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 66
От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей
Ознакомившись с двумя прилагаемыми письмами, вы увидите, прелестный друг мой, хорошо ли выполнил я ваш план. Хотя оба помечены сегодняшним днем, написаны они были вчера у меня и на моих глазах; в письме к девочке содержится все, что нам было нужно. Если судить по успеху ваших замыслов, то можно лишь преклоняться перед глубиной вашего прозрения. Дансени просто пылает, и я уверен, что при первом же благоприятном случае он поведет себя так, что вам уже не в чем будет его упрекать. Если его прелестная простушка окажется послушной, все будет закончено в скором времени по прибытии ее в деревню: у меня наготове множество способов. Благодаря вашим заботам я выступаю теперь в качестве «друга Дансени». Ему не хватает только быть «Принцем» [32].Очень он еще зелен, этот Дансени! Поверите ли, я так и не мог добиться от него, чтобы он обещал матери отказаться от своей любви! Как будто так уж трудно обещать, когда заведомо решаешь не сдержать обещания! «Это значило бы обмануть», — повторял он все время; что за назидательная щепетильность, особенно когда стремишься соблазнить дочь! Вот каковы люди! Равно бессовестные по своим намерениям, они называют честностью слабость, которую проявляют в их осуществлении.
Ваше дело не допустить, чтобы госпожу де Воланж встревожили неосторожные выпады, которые наш юноша позволил себе в своем письме. Избавьте нас от монастыря. Постарайтесь также, чтобы она перестала требовать возвращения писем малютки. Прежде всего, он их не отдаст, он их не хочет отдать, и я с ним согласен: здесь и любовь и разум единодушны. Я прочел эти письма, преодолевая скуку. Они могут быть полезны. Сейчас объяснюсь.
Несмотря на всю осторожность, с которой мы будем действовать, все может внезапно обнаружиться. Замужество не состоится — не так ли? — и провалится весь наш замысел относительно Жеркура. Но так как я, со своей стороны, намерен отомстить матери, мне на этот случай остается обесчестить дочь. Если искусно подобрать эти письма и пустить в оборот только часть их, можно представить дело так, будто маленькая Воланж сделала все первые шаги и сама лезла на рожон. Некоторые письма могли бы скомпрометировать даже мать и, во всяком случае, запятнать ее, как виновную в вопиющем попустительстве. Я предвижу, что совестливый Дансени сперва вознегодует. Но так как он оказался бы лично задетым, думаю, что его можно будет уломать. Тысяча вероятностей против одной, что дело не примет такого оборота. Однако следует все предусмотреть.
Прощайте, прелестный друг. С вашей стороны было бы очень мило приехать завтра ужинать к маршальше де***. Я не смог отказаться.
Полагаю, что незачем просить вас не сообщать госпоже де Воланж мой план приехать в деревню. Она тотчас же решит остаться в городе. А раз уж прибыв в деревню, на следующий же день она оттуда не уедет. Если же она даст нам хотя бы неделю срока, я за все ручаюсь.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 67
От президентши де Турвель к виконту де Вальмону
Я не хотела больше отвечать вам, милостивый государь, и, быть может, смущение, которое я сейчас испытываю, само по себе является доказательством того, что мне и впрямь не следует этого делать. Однако я не хочу, чтобы у вас оставался хоть какой-нибудь повод на меня жаловаться. Я хочу убедить вас, что сделала для вас все, что могла.Я разрешила вам писать мне, говорите вы? Согласна. Но, напоминая мне об этом позволении, уже не думаете ли вы, что я забыла, на каких условиях оно было вам дано? Если бы я так же твердо придерживалась этих условий, как вы их нарушаете, неужели вы получили бы от меня хоть один ответ? И, однако, сейчас я отвечаю вам уже в третий раз. И когда вы все делаете, чтобы заставить меня прервать эту переписку, это я изыскиваю способ продолжать ее. Такой способ есть, но он единственный. И если вы откажетесь от него, это будет, что бы вы ни говорили, доказательством того, как мало вы ею дорожите.
Прекратите же говорить со мною языком, которого я не могу и не хочу слышать. Отрекитесь от чувства, которое оскорбляет и пугает меня и за которое вы должны были бы держаться не столь упорно, зная, что оно-то и является разделяющим нас препятствием. Неужели же это единственное чувство, на которое вы способны, и неужели любовь приобретет в моих глазах еще и тот недостаток, что она исключает дружбу? И неужели вы сами окажетесь виновным в том, что не захотите обрести друга в той, у кого вам желательно было бы вызвать более нежное чувство? Я не хочу так думать. Эта унизительная для вас мысль возмутила бы меня и безвозвратно отдалила бы от вас.
Я предлагаю вам свою дружбу, сударь. И это — все, что мне принадлежит, все, чем я имею право располагать. Чего же вам желать больше? Чтобы отдаться этому чувству, столь сладостному и столь соответствующему моему сердцу, я жду лишь вашего согласия и вашего слова — этого я требую! — что дружбы будет достаточно для вашего счастья. Я позабуду все, что мне могли о вас говорить, и буду рассчитывать на то, что вы сами постараетесь оправдать мой выбор.
Видите, насколько я с вами откровенна. Пусть это послужит доказательством моего к вам доверия. Только от вас будет зависеть увеличить его. Но предупреждаю вас, что первое же слово любви навеки разрушит его и вернет мне все мои опасения и что прежде всего оно послужит мне сигналом, чтобы не произносить с вами ни одного слова.
Если вы, как утверждаете, отказались от своих заблуждений, неужели не предпочтете вы быть предметом дружеских чувств честной женщины, чем стать причиной угрызений совести грешницы? Прощайте, сударь. Вы, конечно, поймете, что после этих моих слов я не могу сказать ничего, пока не получу ответа.
Из ***, 9 сентября 17...
Письмо 68
От виконта де Вальмона к президентше де Турвель
Как ответить, сударыня, на ваше последнее письмо? Как осмелиться быть правдивым, если искренность может погубить меня в вашем мнении? Что поделаешь, так нужно. Мужества у меня хватит. Я говорю, я беспрестанно повторяю себе, что лучше заслужить вас, чем просто обладать вами. И даже если вы всегда будете отказывать мне в счастье, к которому я неизменно буду стремиться, надо вам доказать хотя бы, что сердце мое его достойно. Как жаль, что, как вы выразились, я отказался от своих заблуждений! С каким восторженным упоением читал бы я это ваше письмо, на которое с трепетом отвечаю. В нем вы говорите со мной искренне, вы проявляете ко мне доверие, вы, словом, предлагаете мне свою дружбу. Сколько благ, сударыня, и как жаль, что я не могу ими воспользоваться! Почему я не тот, каким был!Если бы я им был, если бы у меня было к вам обычное легкое влечение, порождаемое обольщением и жаждой удовольствий, но именуемое в наши дни любовью, я поспешил бы извлечь выгоду из всего, чего сумел бы добиться. Не слишком разбираясь в средствах, лишь бы они обеспечивали успех, я поощрял бы вас откровенничать со мной, чтобы разгадать, я добивался бы полного вашего доверия, чтобы его обмануть, я принял бы вашу дружбу в надежде ввести вас в заблуждение... Как, сударыня, эта картина пугает вас? Знайте же, что она была бы списана с меня, если бы я сказал, что соглашаюсь Сыть только вашим другом...
Кто? Я? Я согласился бы разделить с кем-либо чувство, возникшее в вашей душе? Если я и скажу вам это, тотчас же перестаньте мне доверять. С этого мгновения я пытался бы вас обмануть. Я мог бы еще желать вас, но уж, наверно, не любил бы.
Не то чтобы милая искренность, сладостное доверие, трогательная дружба не имели в моих глазах цены... Но любовь! Любовь истинная, та любовь, которую внушаете вы, сочетая в себе все эти чувства, придавая им еще большую силу, не могла бы, подобно им, обрести спокойствие и душевный холод, позволяющий сравнивать и даже оказывать те или иные предпочтения. Нет, сударыня, не стану я вашим другом! Я буду любить вас любовью самой нежной, самой пламенной, хотя и полной глубочайшего почтения. Вы можете ввергнуть ее в отчаяние, но не уничтожить.