Де Мари. Нелло и Патраш

   «Благодарите не меня, а Рубенса. Кем бы я был, если бы не он?»
   Нелло шёл по полю, погружённый в эти прекрасные, наивные, несбыточные мечтания, полный благоговения перед великим художником, и был счастлив. Он был счастлив даже в тот печальный для него день рождения Алоизы, когда одиноко возвращался с Патрашем в маленький тёмный домишко, где не было на обед ничего, кроме ржаного хлеба. А в это время деревенские ребятишки пели и смеялись, ели большие круглые пироги и имбирные пряники, плясали при свете звёзд на гумне за мельницей под звуки скрипки и флейты.
   – Не горюй, Патраш, – говорил Нелло, обнимая собаку за шею, когда они сидели вдвоём на пороге мазанки, и ночной ветер доносил к ним с мельницы весёлый смех. – Не горюй, когда-нибудь всё переменится.
   Он верил в будущее. А Патраш, более опытный и рассудительный, думал, что сытный ужин на мельнице лучше, чем мечты о молоке и мёде в каком-то призрачном «когда-нибудь». И он скулил всякий раз, когда проходил мимо дома бааса Когеса.

III

   – Разве сегодня не день рождения Алоизы? – спросил старый Даас.
   Мальчик кивнул головой. Было бы лучше, если бы дедушка забыл об этом.
   – Что же ты сидишь дома? – продолжал дед. – Ведь ты всегда ходил к ним в этот день.
   – Мне не хочется оставлять тебя одного, ты ведь болен, – пробормотал мальчик, склонившись над постелью деда.
   – Ну, вот ещё! Тётушка Нуллет могла бы прийти посидеть со мной. Что случилось, Нелло? – допытывался старик. – Уж не поссорился ли ты с девочкой?
   – Что ты, дедушка, нет! – быстро ответил мальчик и покраснел. – Просто баас Когес не пригласил меня в этом году. Я ему почему-то не по душе.
   – Уж не провинился ли ты в чём-нибудь?
   – Нет как будто. Я нарисовал портрет Алоизы на сосновой дощечке, только и всего.
   – А-а!
   Старик умолк. По бесхитростному ответу мальчика он догадывался, в чём тут дело. Болезнь давно уже приковала его к постели из сухих листьев в углу ветхой лачуги, но он не забыл о том, что творится на белом свете. Он прижал кудрявую светловолосую голову Нелло к груди и сказал дрогнувшим голосом:
   – Ты очень беден, моё дитя. Так беден! Тяжко тебе приходится.
   – Я не беден, я богат, – прошептал мальчик.
   Нелло верил в это. Талант – достояние более ценное, чем королевская власть. Он вышел из хижины, остановился у порога и долго смотрел на звёзды, сиявшие в осеннем небе, и высокие тополя, раскачиваемые ветром. Все окна в доме мельника были освещены, изредка доносились звуки флейты. Слёзы катились по щекам Нелло – ведь он всё-таки был ещё ребёнок, – но он улыбнулся и прошептал:
   – Не всегда так будет.
   Когда всё стихло и стало совсем темно, он вошёл вместе с Патрашем в хижину. Они улеглись рядом и крепко уснули.
   У Нелло была тайна, которую знал только Патраш. Позади лачуги стоял ветхий сарайчик, куда, кроме Нелло, никто не заглядывал. С северной стороны в сарай проникало много света. Из неотёсанных досок мальчик смастерил себе здесь что-то вроде мольберта, натянул на него серую бумагу и стал изображать одну из картин, которые возникали в его воображении.
 
 

 
 
   Нелло никогда ничему не учился. Красок ему не на что было купить. Чтобы приобрести даже самые обыкновенные карандаши, он не раз отказывал себе в хлебе. И только чёрным и белым он мог зарисовывать то, что видел.
   На сером листе бумаги он нарисовал мелом всего лишь одну фигуру, большую фигуру старика, сидящего на срубленном дереве. В такой позе Нелло часто видел вечерами старого дровосека Мишеля.
   У мальчика не было никого, кто объяснил бы ему технику рисования, он не знал анатомии, законов перспективы, ^[6]и всё же он так натурально изобразил фигуру и морщинистое лицо старого дровосека, что старик, одиноко сидящий в раздумье на поваленном дереве на фоне сгущающихся сумерек, был как живой. Конечно, рисунок не был безупречен, и, наверно, в нём нашлись бы серьёзные ошибки, но он был правдив и по-своему прекрасен, верно передавая душевное состояние старика.
   Каждый день, справившись со своими повседневными обязанностями, мальчик садился за мольберт, а Патраш, лёжа рядом, часами наблюдал, как он работает.
   Нелло питал тайную и, может быть, несбыточную надежду отдать свой рисунок на конкурс, объявленный в Антверпене. В конкурсе мог участвовать любой одаренный юноша не старше восемнадцати лет, который представит самостоятельно сделанный рисунок мелом или карандашом. За лучший рисунок назначили премию – двести франков. Судьями выбрали трёх самых знаменитых художников города Рубенса.
   Всю весну, лето и осень работал Нелло над своим рисунком. Если бы он получил премию, он мог бы учиться искусству, которое так сильно любил.
   Он ничего никому не сказал. Дед не понял бы его, а с Алоизой он больше не виделся. Только Патрашу поверял он свои надежды и шептал ему на ухо:
   – Рубенс дал бы мне премию. Я думаю, что дал бы, если бы увидел.
   Рисунки нужно было представить первого декабря, а решение хотели объявить двадцать четвёртого, чтобы получивший премию радостно отпраздновал святки.
   В морозное утро, на рассвете, Нелло, то упиваясь надеждой, то замирая от страха, положил свою большую картину на зелёную тележку и с помощью Патраша отвёз её в город. Как было указано в условиях конкурса, он оставил её у входа в общественное здание.
   «Может, мой рисунок плохой? Как я могу судить?» – думал он, оробев.
   Теперь, когда он уже сдал свою работу, ему стало казаться, что слишком смело, слишком глупо надеяться на то, что он, босоногий, малограмотный мальчик, нарисовал такую картину, на которую настоящие художники согласятся хотя бы взглянуть.
   Он прошёл мимо собора и немного успокоился. В сером тумане ему мерещилось величавое лицо Рубенса с ободряющей улыбкой, и ему чудилось, будто он слышит слова: «Будь мужествен! Если бы я падал духом и терял веру в себя, я не прославил бы своё имя в веках».
   В тот год зима была очень суровой. Вечером, когда Нелло с Патрашем уже вернулись из города, началась вьюга, а потом снег валил не переставая, день за днем. Замело все дороги, ручьи покрылись толстым льдом, мороз крепчал над полями. Обходить соседей по утрам, когда было ещё совсем темно, и везти молоко в темноте в спящий город становилось всё труднее.
   Особенно тяжко приходилось Патрашу. Нелло с годами вырос и возмужал, а пёс от старости едва волочил ноги. Но он ни за что не хотел бросить работу и позволял Нелло только подталкивать тележку, едва двигавшуюся по обледенелым дорогам.
   Он стал плохо видеть, с трудом поднимался со своей соломенной подстилки, но он всё-таки поднимался, как только часы на башне били пять, и надо было начинать трудовой день.
   – Останься дома, Патраш. Пора уж тебе на отдых. Я и сам дотащу тележку, – не раз говорил ему Нелло.
   Однако Патраш упрямо каждое утро занимал привычное место между оглоблями и плёлся по заснеженным полям, на которых его лапы оставляли следы уже много лет подряд.
   – Бедняжка Патраш, скоро мы с тобой будем лежать в земле, – сказал однажды старый Жан Даас, протягивая худую, сморщенную руку, чтобы погладить собаку. «Кто позаботится о мальчике, когда нас не будет?» – подумал он.
   Однажды, возвращаясь с Патрашем из Антверпена по занесённому снегом полю, твёрдому и гладкому, как мрамор, Нелло нашёл на дороге красивую куколку величиною с ладонь – клоуна в красном костюмчике, с золотым галуном и тамбурином в руке. Игрушка была совсем новенькая. Нелло не знал, кто её потерял. Он подумал, что она понравится Алоизе.
   Было уже совсем темно, когда он поравнялся с домом мельника. Он взглянул на окошко в комнате Алоизы, и у него мелькнула мысль: «Что, если отдать ей игрушку? Что ж тут плохого? Ведь мы столько лет дружили».
   Под окном был покатый навес. Нелло взобрался на него и тихонько постучал в оконный переплёт. В комнате горела лампа. Девочка открыла окошко и выглянула. Нелло протянул ей клоуна.
   – Вот тебе игрушка, которую я нашёл на снегу, – шепнул он. – Возьми её на память, Алоиза.
   Он соскочил с навеса так быстро, что девочка даже не успела поблагодарить его, и скрылся в темноте.
   Ночью за мельницей вспыхнул пожар. Сгорели амбары и много зерна, но мельница и жилой дом уцелели. В деревне поднялась тревога, из Антверпена примчались пожарные машины. Имущество мельника было застраховано, и он не понёс убытков, однако он выходил из себя и всё говорил, что пожар начался не случайно и что, конечно, это поджог.
   Проснувшись ночью, Нелло вместе с соседями побежал тушить пожар. Баас Когес прогнал его.
   – Ты шатался по двору, когда стемнело! – сердито кричал он. – Уж ты-то, наверно, знаешь, откуда взялся огонь!
   Нелло от изумления не нашёлся, что ответить. Он и представить себе не мог, что эти слова сказаны всерьёз, и в то же время не понимал, как можно в такую минуту шутить. Мельник и на следующий день говорил соседям о своих подозрениях. И, хотя никаких улик против мальчика не было, распространился слух, что его видели вечером во дворе мельника и что он злится на Когеса, запретившего ему играть с Алоизой. Угождая деревенскому богачу, соседи стали косо смотреть на внука Жана Дааса и холодно обходиться с ним. Открыто никто его не обвинял, однако все поддержали мельника.
   Прежде, когда Нелло и Патраш заходили в крестьянские домишки и фермы за молоком для Антверпена, их встречали приветливыми улыбками и ласковыми словами. Теперь в их сторону даже не смотрели и не разговаривали с ними. Никто не разделял нелепых подозрений мельника, но жители деревушки были бедны и боялись навлечь на себя немилость местного богача, от которого зависели. Простодушный одинокий Нелло, конечно, не мог тягаться с богачом.
   – Ты несправедлив к мальчику, – осмелилась как-то сказать мельнику его жена. – Он хороший, честный мальчик и даже со зла не мог бы сделать такую пакость.
   Но баас Когес был человек упрямый и, хотя в душе сознавал, что поступил дурно, ни за что не хотел в этом признаться.
   Нелло переносил обиду с горделивым спокойствием. Только наедине с Патрашем он не скрывал своего огорчения. А иногда он утешал себя мыслью: «Если я получу премию, они, может быть, пожалеют, что были так жестоки».
   Но мальчику шёл уже шестнадцатый год, он всю свою короткую жизнь прожил в этой маленькой деревушке, где все его любили, и теперь он страдал от того, что соседи от него отвернулись. Особенно тяжело было ему в суровую снежную зиму, когда он мог найти свет и тепло только у соседского очага и в ласковых, дружеских словах. Зимой все стремились быть ближе друг к другу, только Нелло и Патраш были предоставлены самим себе. Не раз они с больным стариком сидели в своей лачуге без огня, а порой и без хлеба. А тут появился какой-то предприимчивый человек из Антверпена и предложил фермерам возить молоко в город на телеге, запряжённой мулом. Только три-четыре семьи, считая, что он берёт слишком дорого, остались верны маленькой зелёной тележке. Теперь груз, который возил Патраш, стал совсем лёгким, а заработок Нелло совсем ничтожным.
   Патраш по привычке останавливался возле каждого знакомого дома и выжидательно смотрел на ворота. Но соседи, хотя и с сожалением, закрывали свои двери и сердца – они хотели угодить баасу Когесу. И Патраш уныло тащил порожнюю тележку дальше.
   Скоро и святки. Снежные сугробы выросли почти с человеческий рост, а лёд был таким крепким, что в любом месте мог выдержать и людей, и волов. В эту пору в деревне всегда было шумно и весело. Даже в самых бедных домишках пекли пироги, плясали, балагурили. Весело звенели колокольчики на сбруях лошадей, повсюду в очагах дымились полные доверху котлы с супом.
   Только в одной лачуге было темно и очень холодно.
   Нелло и Патраш остались совсем одни. За неделю до святок умер старый Жан Даас. Его давно уже разбил паралич, он еле шевелил руками и едва мог слабым голосом сказать несколько ласковых слов. Дедушка тихо скончался во сне, и на рассвете зимнего утра, когда они узнали о своей утрате, им казалось, что они одни в целом мире. Он был бедный, немощный старик и ничем не мог помочь им, но он их любил и всегда встречал улыбкой.
 
 

 
 
   В снежный зимний день Нелло и Патраш шли за гробом старика. Никто больше не провожал его на кладбище – только юный внук и старая собака.
   «Теперь он, наверно, смягчится и позволит горемыке приходить к нам», – думала мельничиха, поглядывая на мужа, который, сидя у очага, курил трубку.
   Когес догадывался, о чём она думает, но он ожесточил своё сердце и не отворил дверь, когда жалкая похоронная процессия проходила мимо.
   «Мальчик – нищий, – сказал он про себя, – незачем Алоизе водить с ним знакомство».
   Жена не смела возражать. Однако после похорон, когда Нелло и Патраш прошли мимо их дома, она послала Алоизу положить маленький венок из бессмертников на свежий могильный холмик, ещё не занесённый снегом.
   Нелло и Патраш с тяжёлым сердцем возвращались домой. Даже этого убогого, унылого жилья они должны были лишиться. Нелло целый месяц не вносил арендную плату за домишко, и, когда расплатился за похороны, у него не осталось ни одной монетки. Он пошёл просить отсрочки у хозяина лачуги, сапожника, который был приятелем Когеса. Но от хозяина нечего было ждать сострадания. Это был жестокий и жадный человек. Он вынес из мазанки всё, что там было, до последней ложки и плошки, а Нелло и Патрашу велел убираться подобру-поздорову на следующее утро. Как ни убог был их дом, они его любили. Они были счастливы здесь. А летом, увитый виноградом и цветущей фасолью, он казался таким красивым среди освещенных солнцем полей.
   Настал канун рождества. Нелло поднялся на заре и крепко обнял своего единственного друга. Горючие слёзы закапали на голову верного Патраша.
   – Пойдём, Патраш! Пойдём, милый! – шептал он. – Не будем ждать, пока нас выгонят отсюда. Пойдём!
   Патраш послушно поднялся, и они вместе вышли из лачуги. Проходя мимо зелёной тележки, Нелло грустно опустил голову. Тележка больше не принадлежала ему – хозяин взял её в уплату за долг: на снегу валялась упряжь Патраша с медными бубенчиками.
   Они пошли по знакомой дороге в Антверпен. Едва брезжил утренний свет, ставни почти везде были закрыты, но кое-кто в деревне уже встал. У одной открытой двери Нелло остановился: дедушка не раз оказывал услуги семье, которая жила в этом доме.
   – Не дадите ли вы Патрашу корочку хлеба? – робко спросил мальчик. – Он стар и со вчерашнего дня ничего не ел.
   Хозяйка быстро захлопнула дверь, пробормотав, что в этом году рожь очень вздорожала. Нелло и Патраш устало поплелись дальше и больше нигде не останавливались. С трудом добрались они до Антверпена, когда часы на городской башне пробили десять.
   «Если бы у меня было хоть что-нибудь, что можно продать, я купил бы кусок хлеба для Патраша», – думал Нелло. Но, кроме фуфайки и штанов на теле да деревянных башмаков на ногах, у него ничего не было. Патраш, словно поняв, чем он озабочен, ткнулся носом в ладонь мальчика.
   В полдень должны были объявить, кто получил премию за лучший рисунок. Нелло направился к дому, где оставил своё сокровище. На ступеньках, у входа и в передней толпились юноши – иные его лет, другие постарше, и все со своими родителями, родственниками или друзьями. Сердце Нелло сжалось от страха, когда он вместе с Патрашем вмешался в эту толпу.
   Городские часы гулко пробили двенадцать. Дверь в зал открылась, и нетерпеливая, взволнованная толпа ринулась вперёд. Все знали, что рисунок, получивший премию, будет выставлен на высоком помосте.
   Глаза Нелло заволокло туманом, у него кружилась голова, подкашивались ноги. Потом взор его прояснился, и он увидел поднятый высоко мольберт, но на нём был не его рисунок. Чей-то звучный голос торжественно объявил, что премия присуждена уроженцу города Антверпена Стефану Кислингеру, сыну владельца пристани.
   Когда к Нелло вернулось сознание, он увидел, что лежит на мостовой, а Патраш всеми силами старается привести его в чувство. Немного поодаль толпа антверпенских юношей окружила своего удачливого товарища, и все с весёлыми возгласами пошли провожать его домой, на набережную.
   Нелло, шатаясь, встал и крепко обнял собаку.
   – Всё кончено, милый Патраш, – прошептал он. – Всё кончено.
   Нелло старался подбодрить себя как мог, но он ослабел от голода и насилу шёл обратно в деревню. Патраш ковылял рядом, опустив голову, едва держась на ногах.
   Началась метель. С севера подул резкий ветер. Стужа пронизывала насквозь. Много времени понадобилось им, чтобы пройти хорошо знакомый путь через поле, и часы уже пробили четыре, когда показалась деревня.
   Вдруг Патраш остановился и стал обнюхивать снег. Повизгивая, он принялся его рыть и вытащил зубами из сугроба коричневый кожаный бумажник. В темноте он подал его мальчику.
   У придорожного креста тускло горела лампада. Нелло машинально поднёс бумажник к свету и прочёл фамилию: «Когес». В бумажнике было много денег. Находка вывела мальчика из оцепенения. Он положил кошелёк за пазуху, погладил Патраша и потащил вперёд. Патраш недоуменно посмотрел ему в лицо.
   Нелло направился к дому мельника и, остановившись перед входной дверью, громко постучался. Ему открыла жена мельника. Она плакала. Испуганная Алоиза цеплялась за её юбку.
   – Это ты, бедняжка? – ласково сказала женщина сквозь слёзы. – Уходи, милый, пока тебя не увидел хозяин. У нас беда случилась: он потерял по дороге домой большие деньги и теперь пошёл их искать. Да разве он найдёт по такому снегу! А для нас это разорение.
   Нелло протянул ей бумажник и позвал Патраша в дом.
   – Патраш только что нашёл эти деньги, – быстро сказал он. – Скажите это баасу Когесу. Наверно, он не откажется приютить и кормить старую собаку. Не пускайте Патраша за мною и будьте, пожалуйста, с ним ласковы.
   Они не успели опомниться, как Нелло нагнулся, поцеловал Патраша, поспешно закрыл за собой дверь и исчез в темноте.
   Мать и девочка не находили слов от изумления и радости. Патраш яростно толкал и царапал запертую на засов дубовую дверь. Они не решились отодвинуть засов, чтобы собака не убежала, и старались как могли успокоить её. Они принесли сладкий пирог и сочное мясо, угощали самым лучшим, что было в доме. Но напрасно: Патраш не притрагивался к еде и не отходил от запертой двери.
   Часов в шесть через чёрный ход вошёл мельник. Лицо его было серым от усталости и огорчения.
   – Больше надеяться не на что, – сказал он убитым голосом. – Мы обошли всё кругом с фонарями, искали повсюду, но так и не нашли.
   Жена протянула Когесу бумажник и рассказала, как он сюда попал. Мельник опустился на стул и закрыл лицо руками.
   – Я жестоко поступил с мальчиком, – сказал он наконец.
   – Нелло может опять приходить к нам? – набравшись смелости, прошептала Алоиза. – Мы позовём его?
   – Хорошо, дорогая, – ответил мельник. – Мы позовём его завтра.
 
 

 
 
   Был канун рождества. В доме мельника всего вдоволь: дров и торфа, сливок и мёда, мяса и хлеба; со стропил свешиваются гирлянды из хвои, часы с кукушкой увиты зеленью. А для Алоизы развесили бумажные фонарики, накупили ей всяких игрушек и конфет в пёстрых бумажках с картинками. Везде тепло и светло, и девочка с радостью приняла бы Патраша, как желанного гостя. Но без Нелло ему не нужно было ни еды, ни тепла. Его ничем не могли соблазнить. Патраш не отходил от двери и, видимо, только и ждал случая, чтобы убежать.
   – Он хочет к Нелло, – сказал баас Когес. – Славный пёс, славный. Завтра утром я пойду к мальчику.
   Когда подали дымящийся суп, и за столом стало шумно и весело, вошёл какой-то беспечный гость и не закрыл за собою дверь. Патраш выскочил и побежал по снегу во мрак и стужу так быстро, как только позволяли его старые, усталые ноги. Он хотел одного – быть с Нелло. Снегопад не прекращался весь вечер, а теперь было уже около десяти часов, и следы мальчика замело снегом. Патраш долго обнюхивал снег, пока напал на след, но вскоре потерял его, и пришлось искать снова; так повторялось много-много раз. Дороги обледенели, густая тьма окутала деревушку.
   Кругом не было ни одной живой души. Скотину загнали в хлев; в каждом доме, в каждой хижине люди веселились за праздничным столом. Один только старый, больной Патраш брёл по дорогам в лютую стужу.
   Едва уловимые следы Нелло вели по знакомому пути – в Антверпен. После полуночи Патраш добрался до узких, кривых улочек пригорода. Было совсем темно. Лишь кое-где сквозь щели в ставнях пробивался слабый огонёк или какие-нибудь пьяные гуляки, возвращаясь домой, освещали себе путь карманными фонарями. На запорошённых снегом улицах чернели высокие стены и крыши домов. Завывал ветер, скрипели и раскачивались вывески над лавками, дрожали высокие железные столбы фонарей.
   В этот вечер толпы людей прошли по снегу, множество следов скрещивалось и перекрещивалось, и Патрашу было очень трудно держаться следов Нелло. Холод пронизывал до костей, осколки льда врезались в лапы, его мучил нестерпимый голод. Однако Патраш не отступился и терпеливо шёл по следам Нелло, пока наконец они не привели его к ступеням большого собора.
   Сторож, торопясь домой после вечерней службы, забыл запереть одну из дверей собора, и она оказалась приотворенной. Следы, которые искал Патраш, белыми пятнами выделялись на тёмном каменном полу внутри здания. Среди глубокой тишины огромного сводчатого тёмного собора Патраш дошёл по этой снежной дорожке до алтаря. Здесь он нашёл распростёртого на полу Нелло. Он подполз к нему и лизнул в лицо. Казалось, он хотел сказать: «Неужели ты думал, что я покину тебя? Я – собака!».
   Нелло вскрикнул, приподнялся и обнял Патраша.
   – Ложись, Патраш, – прошептал он. – Мы умрём вместе. Людям мы не нужны. Нет у нас с тобой никого на свете.
   Патраш подполз ещё ближе и положил голову на грудь Нелло. Крупные слёзы стояли в тёмных печальных глазах мальчика. Порывы ветра с Северного моря были подобны ледяным волнам, замораживающим все живое. В огромном нетопленном каменном здании было ещё холоднее, чем в занесённых снегом полях. Под тёмными сводами шуршали летучие мыши. Иногда тонкий луч луны освещал ряды высеченных из камня фигур. Нелло и Патраш лежали под картинами Рубенса очень тихо, крепко прижавшись друг к другу, цепенея от холода. Мысленно они уносились к тем далёким дням, когда бегали взапуски по цветущему лугу или, спрятавшись в высоком камыше, следили за лодками, плывшими к морю.
   Внезапно какое-то сияние прорезало тьму. Луна прорвалась сквозь облака; отражённый от снега свет был ясен, как свет утренней зари.
 
 

 
 
   На мгновение можно было отчётливо увидеть написанные на стенах замечательные картины «Воздвижение креста» и «Снятие со креста», с которых мальчик, войдя в собор, сдёрнул покрывала. Нелло вскочил. Слёзы восторга катились по его бледным щекам.
   – Наконец-то я их увидел! – воскликнул он. – Наконец-то!
   Ноги его подкосились, и он упал на колени, не сводя глаз с великих творений Рубенса, которые так мечтал увидеть. Но луна скрылась за облаками, и снова все погрузилось во тьму. Нелло крепче обнял Патраша.
   – Нас с тобой никто не разлучит, – прошептал он.
   На следующий день их обоих нашли замёрзшими на каменном полу собора. Покрывала были сдёрнуты с прекрасных картин Рубенса, и на них падали лучи восходящего солнца. Около замёрзших друзей собралась толпа. Утром рано пришёл пожилой, с грубыми чертами лица человек. Он плакал, как женщина, и бормотал:
   – Я жестоко поступил с мальчиком!
   Потом пришёл один знаменитый художник, и люди расступились, пропуская его вперёд.
   – Я ищу здесь того, кто по справедливости должен был вчера получить премию, – мальчика исключительно одарённого. На его рисунке всего лишь одна фигура – старый дровосек, сидящий в сумерках на сваленном дереве. Но это сделано на редкость талантливо. Я должен найти его. Я возьму его к себе, чтобы обучить живописи.
   Прижавшись к отцу, плакала навзрыд златокудрая девочка.
   – О Нелло, встань, Нелло! Пойдём с нами. Мама ждёт тебя. Мы приготовили тебе подарки, старик будет играть для нас на волынке. ^[7]А как счастлив будет Патраш! О Нелло, встань!
   Но застывшие в улыбке уста на бледном юном лице, обращенном к великим творениям Рубенса, казалось, говорили: «Слишком поздно». Нелло и Патрашу не нужны были благодеяния.
 
   Мальчик и собака прожили всю жизнь вместе, и их нельзя было разлучить после смерти – руки мальчика слишком крепко обхватили шею собаки. Жители родной деревушки похоронили их в одной могиле.