Страница:
Мари Луиз де ла Рами
Нелло и Патраш
I
Нелло и Патраш остались одни на белом свете. Их связывала крепкая дружба. Нелло – маленький мальчик, Патраш – большой фламандский пёс. Они однолетки, хотя Нелло совсем юн, а Патраш стар.
Почти всю свою жизнь они прожили вместе. Оба были обездоленные сироты, и обоих приютил один и тот же человек. Они сразу понравились друг другу, а потом стали неразлучны.
Жили они в крохотной хижине за околицей фламандской деревушки, неподалёку от города Антверпена. Кругом раскинулись поля и луга, прорезанные широким каналом, по берегам канала росли ивы и тополя. В деревне было всего лишь десятка два домиков с ярко-зелёными или небесно-голубыми ставнями, красными или чёрными черепичными крышами и стенами такими белыми, что на солнце они искрились, как снег. Посреди деревни, на поросшем мохом пригорке, возвышалась мельница. Очень давно, полвека, а может больше, тому назад, когда на ней мололи пшеницу для солдат наполеоновской армии, мельница и крылья были выкрашены в красный цвет. Но от времени и непогоды краска выцвела, и мельница стала бурой. Её крылья вертелись рывками, словно спотыкались от дряхлости и ревматической боли в суставах, однако она исправно обслуживала всю округу. Утром, в полдень и вечером раздавался заунывный звон единственного колокола маленькой серой церкви с коническим шпилем, стоявшей против мельницы.
Нелло и Патраш жили в лачуге на краю деревушки. Дальше, как безмятежное море, тянулись цветущие луга и колосистая пшеница, за ними высился шпиль Антверпенского собора.
Хозяином этой лачуги был очень старый и очень бедный человек по имени Жан Даас. Когда-то он был солдатом, и ему крепко запомнились войны, растоптавшие страну, как волы, выпущенные на вспаханное поле. Сам он не получил от военной службы ничего, кроме ранения, которое сделало его калекой.
Когда Даасу стукнуло восемьдесят лет, умерла его единственная дочь, жившая в Арденнах, [1]и оставила на его попечение своего двухлетнего сына. Старик едва сводил концы с концами, но он безропотно принял это новое бремя. А вскоре Нелло стал для него радостью и утешением, и дедушка с внуком жили в своей убогой лачуге в мире и согласии.
Это и в самом деле была жалкая глиняная мазанка, но чистенькая и белая, как морская раковина. Стояла она в крошечном огородике, где росли бобы, капуста и тыквы. Жан Даас и Нелло были очень бедны. Не раз ложились они спать не поужинав, никогда не ели досыта. Но старик нежно любил внука, а Нелло рос ласковым и послушным ребенком. Они довольствовались тем, что имели, и желали только одного: никогда не разлучаться с Патрашем. Как могли бы они обойтись без Патраша? Он был их кормилец, единственный друг и товарищ. Если бы Патраш убежал от них или околел, умерли бы, наверное, и они. Ведь Жан Даас был старик и калека, а Нелло – беспомощное дитя.
Фламандский пёс Патраш был рыжей масти, с большой головой и торчащими, как у волка, ушами, с мускулистым туловищем и крепкими ногами. Он был из породы собак, которые из поколения в поколение верно служили людям. Они надрывались в упряжи, везя за собой тяжёлую тележку, и умирали от истощения на мостовой. Такова была судьба родителей Патраша, такая участь ждала и его. Ещё бы! В христианской стране бедный человек не вызывает жалости, а Патраш был всего лишь собакой.
Ещё щенком он узнал, как тяжела тележка, как болят ссадины от упряжки. Ему не было года, когда его продали торговцу посудой, который бродил по стране от синего моря до зелёных гор. Продали его дёшево, потому что он был ещё мал.
Торговец был жестокий человек и горький пьяница. Он нагружал тележку горшками и кастрюлями, вёдрами и кувшинами, всякой фаянсовой, медной и оловянной посудой – пусть Патраш тащит, выбиваясь из сил. Сам он шёл рядом вразвалку, покуривал трубку и не пропускал ни одного придорожного трактира.
К счастью или несчастью для себя, Патраш был силён и вынослив. Он не погиб, хотя жизнь его была очень трудной: возил тяжёлый груз, терпел голод и жажду и бока его были исполосованы бичом.
Прошло два года. Однажды Патраш, как всегда, тащил свою тележку, доверху нагружённую металлической и глиняной посудой, по прямой пыльной дороге, ведущей к Антверпену, к городу Рубенса. [2]Лето было в разгаре, стояла сильная жара. Хозяин, по обыкновению, лениво брёл рядом, напоминая о себе щёлканьем бича, который то и дело взвивался над вздрагивающими боками Патраша. В каждом придорожном трактире хозяин пил пиво, а собаке не позволял ни на минуту остановиться, чтобы напиться воды из канавы. Патраш шёл под жгучими лучами солнца по раскалённой от зноя дороге. Он целые сутки ничего не ел и, что ещё хуже, вот уже двенадцать часов не проглотил ни капли воды. Он почти ослеп от пыли, раны его болели, тяжесть груза оттягивала плечи. Патраш внезапно пошатнулся, на губах выступила пена, и он упал.
Он упал посреди дороги, на самом солнцепёке, и лежал неподвижно, как мёртвый. Хозяин дал ему единственное лекарство, к которому прибегал во всех случаях жизни, – угостил руганью, пинками и ударами крепкой дубинки. Но ничто не подействовало: Патраш лежал в белой пыли, не шевелясь, по-видимому мёртвый. Убедившись, что бесполезно хлестать и ругать его – подох, наверно, или подыхает, – хозяин снял с Патраша сбрую и спихнул его с дороги в канаву. Бросив издыхающую собаку на съедение муравьям и воронам, хозяин, охая и причитая, сам потащил тележку в гору. Это было накануне ярмарки в Лувене, и он спешил, чтобы занять со своими товарами получше место на площади.
Его душила злоба, потому что Патраш был очень силён и вынослив, а теперь ему самому приходится всю дорогу тащить тележку, но он и не подумал о том, чтобы позаботиться о собаке. Зачем ему подыхающее животное? Он заменит Патраша, украв первую отбившуюся от хозяина собаку, которая встретится ему на дороге.
И Патраш остался лежать в поросшей травой канаве. В тот день на дороге было большое оживление. Сотни людей пешком или на мулах, в повозках или на телегах торопились на ярмарку в Лувен. Одни не замечали Патраша, другие видели его, но проходили мимо. Больше одной собакой или меньше – подумаешь, какая беда!
Спустя некоторое время среди праздничной толпы показался сгорбленный, хромой, дряхлый старичок. Одет он был очень бедно и еле плёлся по пыльной дороге. Он увидел Патраша, с удивлением остановился, потом полез в канаву, опустился на колени в густой траве и долго смотрел на животное добрыми, жалостливыми глазами. Рядом с ним по пояс в траве стоял светловолосый, черноглазый мальчуган лет трёх, с серьёзным видом уставившийся на большую собаку, лежавшую неподвижно.
Так встретились впервые маленький Нелло и большой Патраш.
Старый Жан Даас с большим трудом перетащил собаку в свой домишко близ дороги. Патраш изнемог от жажды и истощения, он упал от солнечного удара. Много недель пролежал он в лачуге больной, слабый, полумёртвый. На него не кричали, его не били. Он слышал только нежный детский лепет и ощущал ласковое прикосновение старческой руки.
Оба они, одинокий старик и маленький беззаботный ребёнок, ухаживали за Патрашем. Ему отвели угол в лачуге и постелили свежее сено. По ночам они прислушивались, дышит ли он, жив ли. А когда Патраш в первый раз хрипло залаял, они громко засмеялись и чуть не заплакали от радости – теперь он, конечно, выздоравливает. Маленький Нелло пришёл в такой восторг, что надел ему на шею венок из ромашек.
Когда Патраш поправился и снова стал крепким и сильным, его большие тёмные глаза выражали удивление: никто не ругает его, никто не подгоняет побоями. Благодарная собака навеки привязалась к своим друзьям и любовно следила за каждым их движением.
Ежедневно старый солдат Жан Даас возил в Антверпен на маленькой тележке бидоны с молоком – молоко ему поручали продавать соседи, которым посчастливилось иметь коров. Их устраивало, что они могли отправлять свое молоко в город с таким честным человеком. Оставаясь дома, они ухаживали за своими садиками, коровами, курами или работали на своих небольших полях. Но старику такая обязанность была не под силу. Ему уже стукнуло восемьдесят три года, а до Антверпена было добрых пять километров.
Однажды Патраш, совсем поправившийся, лежал на солнышке с венком из ромашек на шее и следил за стариком, который потащил тележку. На следующее утро, прежде чем Жан Даас успел взяться за оглобли, Патраш поднялся и стал между оглоблями тележки, показывая, что он собирается её везти. Так как никакой упряжки не было, он даже попытался тащить тележку зубами. Старик хотел его увести, но Патраш заупрямился. Даасу пришлось уступить. Он смастерил сбрую, и с тех пор каждое утро тележку везла в город собака.
Настала зима, и Жан Даас не мог нарадоваться, что судьба послала ему Патраша. Он был уже очень стар и стал таким дряхлым, что ни за что не смог бы возить тележку с бидонами по снежным сугробам или по глубоким колеям в грязи. А Патраш тащил её как ни в чём не бывало. После тех непосильных грузов, которые его заставлял возить прежний хозяин, подгоняя на каждом шагу бичом, маленькая светло-зелёная тележка с блестящими медными бидонами казалась ему игрушкой. К тому же рядом шёл добрый старик, который ободрял его, нежно поглаживая, не скупясь на ласковые слова. А часам к трём или четырём он кончал работу и мог делать, что ему вздумается: кувыркаться с маленьким мальчиком или играть с другими собаками. Патраш чувствовал себя счастливым.
Прошло ещё два года. Старого калеку Дааса так скрутил ревматизм, что он уже не мог поспевать за тележкой. Теперь вместо него молоко продавал пятилетний Нелло. Он много раз провожал дедушку и хорошо знал город.
Нелло был красивый мальчик с большими карими серьезными глазами, ярким румянцем на щеках и спускавшимися до плеч русыми кудрями. Не раз какой-нибудь художник зарисовывал зелёную тележку с медными бидонами, большую рыжую собаку с бубенчиками на сбруе, весело звеневшими, когда Патраш проходил мимо, и, конечно, зарисовывал Нелло, мальчугана в огромных башмаках на босу ногу, напоминавшего белокурых детей с картин Рубенса.
Нелло и Патраш так ловко и весело справлялись с работой, что даже летом, когда Даас чувствовал себя лучше, ему незачем было сопровождать тележку. Он сидел у порога и провожал их взглядом, пока они не исчезали из виду. Потом он грелся на солнышке, думал о чём-нибудь или дремал. Но как только часы на башне били три, он просыпался и ждал возвращения своего маленького внука и собаки. Патраш с радостным лаем освобождался от сбруи, а Нелло деловито рассказывал дедушке, как прошёл день. Потом они обедали – ели ржаной хлеб с молоком или похлёбку. Тени на большой равнине постепенно удлинялись, и стрельчатую башню собора окутывали сумерки. Тогда все трое засыпали мирным сном.
Почти всю свою жизнь они прожили вместе. Оба были обездоленные сироты, и обоих приютил один и тот же человек. Они сразу понравились друг другу, а потом стали неразлучны.
Жили они в крохотной хижине за околицей фламандской деревушки, неподалёку от города Антверпена. Кругом раскинулись поля и луга, прорезанные широким каналом, по берегам канала росли ивы и тополя. В деревне было всего лишь десятка два домиков с ярко-зелёными или небесно-голубыми ставнями, красными или чёрными черепичными крышами и стенами такими белыми, что на солнце они искрились, как снег. Посреди деревни, на поросшем мохом пригорке, возвышалась мельница. Очень давно, полвека, а может больше, тому назад, когда на ней мололи пшеницу для солдат наполеоновской армии, мельница и крылья были выкрашены в красный цвет. Но от времени и непогоды краска выцвела, и мельница стала бурой. Её крылья вертелись рывками, словно спотыкались от дряхлости и ревматической боли в суставах, однако она исправно обслуживала всю округу. Утром, в полдень и вечером раздавался заунывный звон единственного колокола маленькой серой церкви с коническим шпилем, стоявшей против мельницы.
Нелло и Патраш жили в лачуге на краю деревушки. Дальше, как безмятежное море, тянулись цветущие луга и колосистая пшеница, за ними высился шпиль Антверпенского собора.
Хозяином этой лачуги был очень старый и очень бедный человек по имени Жан Даас. Когда-то он был солдатом, и ему крепко запомнились войны, растоптавшие страну, как волы, выпущенные на вспаханное поле. Сам он не получил от военной службы ничего, кроме ранения, которое сделало его калекой.
Когда Даасу стукнуло восемьдесят лет, умерла его единственная дочь, жившая в Арденнах, [1]и оставила на его попечение своего двухлетнего сына. Старик едва сводил концы с концами, но он безропотно принял это новое бремя. А вскоре Нелло стал для него радостью и утешением, и дедушка с внуком жили в своей убогой лачуге в мире и согласии.
Это и в самом деле была жалкая глиняная мазанка, но чистенькая и белая, как морская раковина. Стояла она в крошечном огородике, где росли бобы, капуста и тыквы. Жан Даас и Нелло были очень бедны. Не раз ложились они спать не поужинав, никогда не ели досыта. Но старик нежно любил внука, а Нелло рос ласковым и послушным ребенком. Они довольствовались тем, что имели, и желали только одного: никогда не разлучаться с Патрашем. Как могли бы они обойтись без Патраша? Он был их кормилец, единственный друг и товарищ. Если бы Патраш убежал от них или околел, умерли бы, наверное, и они. Ведь Жан Даас был старик и калека, а Нелло – беспомощное дитя.
Фламандский пёс Патраш был рыжей масти, с большой головой и торчащими, как у волка, ушами, с мускулистым туловищем и крепкими ногами. Он был из породы собак, которые из поколения в поколение верно служили людям. Они надрывались в упряжи, везя за собой тяжёлую тележку, и умирали от истощения на мостовой. Такова была судьба родителей Патраша, такая участь ждала и его. Ещё бы! В христианской стране бедный человек не вызывает жалости, а Патраш был всего лишь собакой.
Ещё щенком он узнал, как тяжела тележка, как болят ссадины от упряжки. Ему не было года, когда его продали торговцу посудой, который бродил по стране от синего моря до зелёных гор. Продали его дёшево, потому что он был ещё мал.
Торговец был жестокий человек и горький пьяница. Он нагружал тележку горшками и кастрюлями, вёдрами и кувшинами, всякой фаянсовой, медной и оловянной посудой – пусть Патраш тащит, выбиваясь из сил. Сам он шёл рядом вразвалку, покуривал трубку и не пропускал ни одного придорожного трактира.
К счастью или несчастью для себя, Патраш был силён и вынослив. Он не погиб, хотя жизнь его была очень трудной: возил тяжёлый груз, терпел голод и жажду и бока его были исполосованы бичом.
Прошло два года. Однажды Патраш, как всегда, тащил свою тележку, доверху нагружённую металлической и глиняной посудой, по прямой пыльной дороге, ведущей к Антверпену, к городу Рубенса. [2]Лето было в разгаре, стояла сильная жара. Хозяин, по обыкновению, лениво брёл рядом, напоминая о себе щёлканьем бича, который то и дело взвивался над вздрагивающими боками Патраша. В каждом придорожном трактире хозяин пил пиво, а собаке не позволял ни на минуту остановиться, чтобы напиться воды из канавы. Патраш шёл под жгучими лучами солнца по раскалённой от зноя дороге. Он целые сутки ничего не ел и, что ещё хуже, вот уже двенадцать часов не проглотил ни капли воды. Он почти ослеп от пыли, раны его болели, тяжесть груза оттягивала плечи. Патраш внезапно пошатнулся, на губах выступила пена, и он упал.
Он упал посреди дороги, на самом солнцепёке, и лежал неподвижно, как мёртвый. Хозяин дал ему единственное лекарство, к которому прибегал во всех случаях жизни, – угостил руганью, пинками и ударами крепкой дубинки. Но ничто не подействовало: Патраш лежал в белой пыли, не шевелясь, по-видимому мёртвый. Убедившись, что бесполезно хлестать и ругать его – подох, наверно, или подыхает, – хозяин снял с Патраша сбрую и спихнул его с дороги в канаву. Бросив издыхающую собаку на съедение муравьям и воронам, хозяин, охая и причитая, сам потащил тележку в гору. Это было накануне ярмарки в Лувене, и он спешил, чтобы занять со своими товарами получше место на площади.
Его душила злоба, потому что Патраш был очень силён и вынослив, а теперь ему самому приходится всю дорогу тащить тележку, но он и не подумал о том, чтобы позаботиться о собаке. Зачем ему подыхающее животное? Он заменит Патраша, украв первую отбившуюся от хозяина собаку, которая встретится ему на дороге.
И Патраш остался лежать в поросшей травой канаве. В тот день на дороге было большое оживление. Сотни людей пешком или на мулах, в повозках или на телегах торопились на ярмарку в Лувен. Одни не замечали Патраша, другие видели его, но проходили мимо. Больше одной собакой или меньше – подумаешь, какая беда!
Спустя некоторое время среди праздничной толпы показался сгорбленный, хромой, дряхлый старичок. Одет он был очень бедно и еле плёлся по пыльной дороге. Он увидел Патраша, с удивлением остановился, потом полез в канаву, опустился на колени в густой траве и долго смотрел на животное добрыми, жалостливыми глазами. Рядом с ним по пояс в траве стоял светловолосый, черноглазый мальчуган лет трёх, с серьёзным видом уставившийся на большую собаку, лежавшую неподвижно.
Так встретились впервые маленький Нелло и большой Патраш.
Старый Жан Даас с большим трудом перетащил собаку в свой домишко близ дороги. Патраш изнемог от жажды и истощения, он упал от солнечного удара. Много недель пролежал он в лачуге больной, слабый, полумёртвый. На него не кричали, его не били. Он слышал только нежный детский лепет и ощущал ласковое прикосновение старческой руки.
Оба они, одинокий старик и маленький беззаботный ребёнок, ухаживали за Патрашем. Ему отвели угол в лачуге и постелили свежее сено. По ночам они прислушивались, дышит ли он, жив ли. А когда Патраш в первый раз хрипло залаял, они громко засмеялись и чуть не заплакали от радости – теперь он, конечно, выздоравливает. Маленький Нелло пришёл в такой восторг, что надел ему на шею венок из ромашек.
Когда Патраш поправился и снова стал крепким и сильным, его большие тёмные глаза выражали удивление: никто не ругает его, никто не подгоняет побоями. Благодарная собака навеки привязалась к своим друзьям и любовно следила за каждым их движением.
Ежедневно старый солдат Жан Даас возил в Антверпен на маленькой тележке бидоны с молоком – молоко ему поручали продавать соседи, которым посчастливилось иметь коров. Их устраивало, что они могли отправлять свое молоко в город с таким честным человеком. Оставаясь дома, они ухаживали за своими садиками, коровами, курами или работали на своих небольших полях. Но старику такая обязанность была не под силу. Ему уже стукнуло восемьдесят три года, а до Антверпена было добрых пять километров.
Однажды Патраш, совсем поправившийся, лежал на солнышке с венком из ромашек на шее и следил за стариком, который потащил тележку. На следующее утро, прежде чем Жан Даас успел взяться за оглобли, Патраш поднялся и стал между оглоблями тележки, показывая, что он собирается её везти. Так как никакой упряжки не было, он даже попытался тащить тележку зубами. Старик хотел его увести, но Патраш заупрямился. Даасу пришлось уступить. Он смастерил сбрую, и с тех пор каждое утро тележку везла в город собака.
Настала зима, и Жан Даас не мог нарадоваться, что судьба послала ему Патраша. Он был уже очень стар и стал таким дряхлым, что ни за что не смог бы возить тележку с бидонами по снежным сугробам или по глубоким колеям в грязи. А Патраш тащил её как ни в чём не бывало. После тех непосильных грузов, которые его заставлял возить прежний хозяин, подгоняя на каждом шагу бичом, маленькая светло-зелёная тележка с блестящими медными бидонами казалась ему игрушкой. К тому же рядом шёл добрый старик, который ободрял его, нежно поглаживая, не скупясь на ласковые слова. А часам к трём или четырём он кончал работу и мог делать, что ему вздумается: кувыркаться с маленьким мальчиком или играть с другими собаками. Патраш чувствовал себя счастливым.
Прошло ещё два года. Старого калеку Дааса так скрутил ревматизм, что он уже не мог поспевать за тележкой. Теперь вместо него молоко продавал пятилетний Нелло. Он много раз провожал дедушку и хорошо знал город.
Нелло был красивый мальчик с большими карими серьезными глазами, ярким румянцем на щеках и спускавшимися до плеч русыми кудрями. Не раз какой-нибудь художник зарисовывал зелёную тележку с медными бидонами, большую рыжую собаку с бубенчиками на сбруе, весело звеневшими, когда Патраш проходил мимо, и, конечно, зарисовывал Нелло, мальчугана в огромных башмаках на босу ногу, напоминавшего белокурых детей с картин Рубенса.
Нелло и Патраш так ловко и весело справлялись с работой, что даже летом, когда Даас чувствовал себя лучше, ему незачем было сопровождать тележку. Он сидел у порога и провожал их взглядом, пока они не исчезали из виду. Потом он грелся на солнышке, думал о чём-нибудь или дремал. Но как только часы на башне били три, он просыпался и ждал возвращения своего маленького внука и собаки. Патраш с радостным лаем освобождался от сбруи, а Нелло деловито рассказывал дедушке, как прошёл день. Потом они обедали – ели ржаной хлеб с молоком или похлёбку. Тени на большой равнине постепенно удлинялись, и стрельчатую башню собора окутывали сумерки. Тогда все трое засыпали мирным сном.
II
Да, летом им жилось очень хорошо. Фландрия не отличается красотой, особенно вблизи города Рубенса. Поля и луга следуют одно за другим на ровной местности, и однообразие ландшафта лишь изредка нарушает серый шпиль церкви или одинокая фигура человека, шагающего по полю со снопами или вязанкой хвороста на спине. Но земля здесь очень плодородная, и её обширные горизонты не лишены своеобразной прелести. В прибрежном камыше растут лилии, тополя тянутся ввысь, а по каналу, отсвечивая на солнце, плывут большие баржи с развевающимися разноцветными флагами.
Окончив работу, Нелло и Патраш бродили по широкой зелёной равнине, а чаще всего, зарывшись в густой траве на берегу канала, смотрели, как проходят мимо неуклюжие суда, приносившие с собой солёный запах моря, который смешивался с ароматами деревенского лета.
Зимою бывало куда хуже. Друзьям приходилось вставать затемно, в лютый холод, и порой им нечего было есть. В их лачуге, летом такой уютной и со всех сторон увитой диким виноградом, в зимние ночи было не теплее, чем в шалаше, а иногда в их лачугу протекала вода и потом замерзала. Ветер пробивался в щели ветхих стен, дикий виноград терял свои листья, голые поля кругом мрачно чернели. Да, зимой приходилось трудно. От холода у мальчика коченели руки и ноги, а неутомимый Патраш ранил себе лапы на обледенелых кочках.
Но даже в зимнюю пору они не унывали. Обутый в деревянные башмаки мальчик и собака уверенно шагали по мёрзлым полям под звон бубенчиков на сбруе Патраша. Иногда на улицах Антверпена какая-нибудь женщина выносила им миску похлёбки или ломоть хлеба, а сердобольный торговец бросал несколько поленьев в маленькую тележку, возвращающуюся домой. Случалось, что какая-нибудь хозяйка из их деревушки позволяла им оставить себе немного молока, которое они везли на продажу, и тогда они бодро бежали ранним утром по запорошённой снегом дороге, а домой возвращались веселые и счастливые.
В конце концов, им жилось не так уж плохо. А Патраш, встречая на дороге и на улицах города других собак, которые без отдыха трудятся с раннего утра до глубокой ночи и получают в награду пинки да ругань, считал себя счастливейшим на свете.
Впрочем, у Патраша была одна забота. И вот какая.
Приморский город Антверпен, с его торговыми пристанями, грязными, извилистыми улочками, шумной базарной площадью, старинными каменными домами в тесных двориках, известен всему миру. В этом городе родился и творил Рубенс. Здесь, в знаменитом соборе Св. Якова, находится мраморная гробница, где он похоронен.
Так вот, Патрашу не нравилось, что в этот величественный собор, серой громадой возвышавшийся над крышами городских зданий, зачастил Нелло. Он исчезал под темными сводами, а Патраш оставался на мостовой, недоумевая, что же это разлучает его с любимым товарищем. Иногда он пытался взобраться по ступеням, громыхая тележкой с бидонами, но высокий человек в чёрной одежде и с ключами на серебряной цепи всякий раз прогонял его. И Патрашу приходилось ждать Нелло у входа. Особенно беспокоил Патраша странный вид Нелло. Он выходил оттуда то с пылающим, то с очень бледным лицом. А возвратившись домой, долго сидел в раздумье, не хотел играть и, притихший, грустный, смотрел на вечернее небо.
Что бы это могло быть? Нехорошо, что мальчик такой грустный. И Патраш как мог старался удержать Нелло на озарённых солнцем полях или на людной базарной площади. Но Нелло всё-таки уходил в большой собор. Патраш, дожидаясь его, лежал на мостовой у железной решётки, вздыхал, по временам даже выл, но ничто не помогало. Мальчик не выходил из собора, пока не запирали дверь. Обняв Патраша за шею, он целовал его в широкий лоб и шептал всегда одни и те же слова:
– Если бы я только мог увидеть «их», Патраш! Если бы я мог «их» увидеть! «Что же это такое?» – недоумевал Патраш и смотрел на Нелло своими добрыми, умными глазами.
Однажды, когда сторож не стоял на обычном месте, и дверь была открыта, собака побежала вслед за своим другом в собор. «Они» были две большие картины на боковых стенах, задёрнутые покрывалами. Нелло, стоя на коленях, восторженно смотрел на «Благовещенье» – третью, незавершенную картину Рубенса. Увидев Патраша, он поднялся и тихонько увёл собаку. Лицо его было мокрым от слёз. Проходя мимо завешенных картин, он шепнул:
– Как это горько, что «их» нельзя увидеть, Патраш! Нельзя только потому, что нечем заплатить! Когда художник писал эти картины, ему, наверное, и в голову не приходило, что их спрячут от бедняков. Он хотел, чтобы мы смотрели на них сколько вздумается, хоть каждый день, я уверен в этом, а люди спрятали их под покрывалами. Их не озаряет свет, и видят их только богачи, у которых есть чем заплатить. Если бы я мог их увидеть, я согласился бы умереть!
Но увидеть их он не мог, потому что заплатить серебряный франк за то, чтобы посмотреть на картины Рубенса «Воздвижение креста» и «Снятие со креста», [3]было для него так же невозможно, как взобраться на шпиль собора. Он никогда не располагал более крупной монетой, чем су, [4]а этого едва хватало, чтобы купить немного крупы для похлёбки и несколько поленьев дров.
Мальчик страстно любил живопись. Нелло, простой деревенский мальчик, проходя рано утром по улицам города с огромной собакой, впряжённой в тележку, уносился мыслями к великому Рубенсу. Голодный, продрогший, в деревянных башмаках на босу ногу, он шёл, глубоко задумавшись, и перед ним возникало прекрасное, обрамлённое золотыми кудрями лицо Марии с картины «Благовещенье».
Нелло рос бедняком и даже не мог учиться в школе, зато природа, на счастье или несчастье, одарила его талантом. Этого никто не знал, не знал и он сам. Только Патраш, никогда не разлучавшийся с Нелло, видел, как он рисовал мелом на камнях всё, что попадалось ему на глаза, и слышал, как он, лёжа на своём сеннике, бормотал что-то о Рубенсе. Патраш видел сияющее лицо мальчика, затуманенный взор, устремлённый на заходящее или восходящее солнце. И часто слёзы, не то горькие, не то радостные, катились из ясных глаз Нелло на рыжую мохнатую морду собаки.
– Я умер бы спокойно, Нелло, если бы знал, что когда-нибудь ты сможешь купить эту мазанку и клочок земли, – не раз говорил мальчику дед, разбитый параличом. – Ты работал бы на себя, и соседи называли бы тебя «баас» – хозяин.
Приобрести клочок земли было мечтой каждого фламандского крестьянина-бедняка. Старый солдат Жан Даас, который в молодости скитался по всему свету и вернулся домой нищим, в старости ничего лучшего не мог пожелать своему любимцу, как пахать землю до конца дней.
Нелло ничего не отвечал. Он мечтал совсем не о том, чтобы иметь крошечный клочок земли, жить под ветхой крышей и слушать, как соседи называют его «баас». Стрельчатая башня собора, вздымавшаяся над полями в закатном небе или в тусклом свете раннего утра, говорила ему о другом. Но свои мечты по-детски, шёпотом, он поверял на ухо только Патрашу, когда они вместе шли на работу в предрассветном тумане или отдыхали на берегу, где шумел тростник. Ведь эти мечты не выразишь словами так, чтобы вызвать сочувствие у людей! Они только встревожили бы и огорчили старого Жана Дааса, неподвижно лежавшего в своём углу. Старик не видел никакой разницы между так называемой Мадонной, намалёванной синими и красными красками на стенах в лавчонке, куда он заходил иной раз выпить кружку пива, и теми знаменитыми картинами, ради которых приезжают во Фландрию люди со всех концов света.
Кроме Патраша, Нелло решался говорить о своих дерзких мечтах только с Алоизой. Это была хорошенькая двенадцатилетняя девочка с тёмными ласковыми глазами. Она жила на мельнице, старой красной мельнице на зеленом холме, а её отец, мельник, был первый богач в деревне. Алоиза дружила с Нелло и Патрашем. Они вместе резвились на полях, собирали чернику, плели венки из ромашек, а зимой бегали по снегу и частенько грелись у ярко пылающего очага в доме мельника.
Конечно, Алоиза, единственная дочка мельника, была самой богатой девочкой в деревне. На её синем саржевом платье не было ни единой дырочки, ни одной заплатки. На ярмарке ей покупали так много позолоченных орехов и леденцов, что она едва могла удержать их в руках. А в большие праздники её льняные кудри покрывал чепчик из дорогих кружев, который до неё носили её мать и бабушка.
Отец Алоизы, баас Когес, был человек не такой уж дурной, но очень упрямый. Однажды на лугу за мельницей, где только что скосили траву, он увидел свою дочь и её друзей. Алоиза сидела на свежем сене; рядом, положив голову к ней на колени, примостился Патраш.
На обоих были венки из красных маков и синих васильков. А Нелло зарисовывал их углём на гладкой сосновой дощечке.
Мельник остановился, посмотрел на изображение своей любимицы и был поражён удивительным сходством. Однако он побранил девочку за то, что она бездельничает и не помогает матери по хозяйству, и отослал её домой.
Алоиза испугалась и заплакала. Мельник повернулся к Нелло и выхватил у него из рук дощечку.
– И часто ты так балуешься? – сурово спросил он.
Мальчик опустил голову.
– Я рисую всё, что вижу, – пробормотал он.
Мельник задумался, потом достал из кармана серебряный франк и протянул его Нелло:
– Говорю тебе – балуешься и попусту теряешь время. А всё-таки эта штука похожа на Алоизу и понравится её матери. Вот тебе франк, а я возьму картинку.
Румянец сбежал с лица мальчика. Он поднял глаза на мельника и заложил руки за спину.
– Оставьте себе деньги, баас Когес, а портрет возьмите, – сказал он простодушно. – Вы часто бывали добры ко мне.
Потом он кликнул Патраша и пошёл через луг домой.
– За этот франк я мог бы «их» увидеть, – шепнул он Патрашу. – Но даже ради этого я не хочу продавать её портрет.
Возвратившись домой, Когес сказал жене:
– Пусть Алоиза больше не играет с этим мальчишкой. Чего доброго, он ещё захочет жениться на ней, когда вырастет.
– Он хороший, скромный мальчик, – сказала жена мельника, не сводя глаз с сосновой дощечки, которую мельник повесил над очагом под деревянными часами с кукушкой. [5]
– Против этого я не спорю, – отозвался мельник, закуривая трубку.
– Тогда чего же беспокоиться? – робко сказала жена. – Что ж тут дурного! Денег у нас хватит на двоих, были бы только счастливы.
– Ты женщина, а потому дура! – крикнул мельник, стукнув трубкой по столу. – Мальчик – нищий, а что ещё хуже – воображает, будто он художник. Смотри, чтоб девочка больше с ним не играла, а не то я отдам её в пансион при монастыре.
Бедная женщина испугалась и обещала исполнить желание мужа. Ей жаль было разлучать девочку с любимым товарищем только потому, что он беден, но она боялась ослушаться мужа. С этого дня она под разными предлогами не пускала Алоизу к Нелло. Самолюбивый мальчик обиделся и перестал ходить с Патрашем на мельницу, хотя прежде забегал туда каждую свободную минуту. Он не знал, в чём его вина, и думал, что мельник почему-то рассердился на него за портрет Алоизы.
Если девочка, скучавшая по нём, завидев его, подбегала и протягивала руку, он грустно улыбался и, заботясь о ней больше, чем о себе, говорил:
– Не надо, Алоиза, отец рассердится на тебя! Он недоволен, когда ты со мной, и не хочет, чтобы ты бездельничала. Он хороший человек и любит тебя. Не будем сердить его, Алоиза!
Однако на сердце у него было тяжело, и солнце уже не радовало его, как прежде, когда на рассвете он шёл с Патрашем по обсаженным тополями дорогам. Бывало, он по пути в город и обратно останавливался возле старой мельницы и весело здоровался с семьёй мельника. Над низкой калиткой показывалась русая головка, и маленькая рука протягивала Патрашу косточку или корку хлеба. Теперь мальчик быстро проходил мимо, а Патраш уныло смотрел на закрытую дверь. Алоиза в это время вязала что-нибудь, сидя на скамеечке у очага, и из глаз у неё капали слёзы. Баас Когес, ворочавший кули с мукой на мельнице, упрямо бормотал себе под нос:
– Так-то лучше. Парнишка – нищий, и голова у него набита дурацкими бреднями. Ещё наживёшь себе беды с ним.
А маленькая сосновая дощечка всё-таки висела над очагом в кухне, под часами с кукушкой, и мальчику порой казалось несправедливым, что его подарок приняли, а самого его и знать не хотят.
Нелло молча сносил обиду: он не привык жаловаться. Старый Жан Даас не раз говорил ему: «Мы бедняки, а у бедняков нет выбора». Мальчик почтительно слушал дедушку, но в душе у него теплилась надежда, что «бедняк тоже иногда делает выбор – он может прославиться, и тогда на него не будут смотреть свысока». И он простодушно верил в это.
Однажды Алоиза, случайно встретив его в поле у канала, горько плача, сказала, что завтра, в день её рождения, как всегда, соберутся на гумне дети из деревни, но в этом году её родители первый раз в жизни не велели приглашать его на этот праздник.
Нелло поцеловал её и уверенно ответил:
– Не всегда так будет, Алоиза. Когда-нибудь моя сосновая дощечка, которая висит у вас на камине, будет цениться на вес серебра и твой отец не захлопнет передо мной дверь. Только люби меня, милая Алоиза, люби меня, и я буду знаменитым художником.
– А если я не буду любить? – шутливо сказала девочка сквозь слёзы.
Нелло посмотрел на озарённый заходящим солнцем сверкающий шпиль собора. На лице мальчика была улыбка такая восторженная и в то же время такая печальная, что Алоиза испугалась.
– Всё равно я буду художником, – чуть слышно сказал он. – Буду знаменитым или умру, Алоиза.
Он шёл домой по меже в высокой колосившейся пшенице и видел в своих мечтах счастливый день, когда он вернётся в деревушку и родные Алоизы не прогонят его, а встретят с почётом. Соберётся народ, чтобы поглазеть на него, и крестьяне будут шептать друг Другу на ухо:
«Видите? Вот прославленный художник, его имя известно всему миру. А ведь это наш маленький Нелло. Когда-то он был бедняком и только благодаря своей собаке зарабатывал на кусок хлеба».
Нелло представил себе, как он нарядит дедушку в красный бархатный кафтан с меховой опушкой и нарисует его таким, как старик на картине Рубенса. Он закажет золотой ошейник для Патраша и, став рядом с собакой, скажет собравшимся людям: «Когда-то это был мой единственный друг!»
Потом он построит огромный мраморный дворец с прекрасным садом, обращенным в ту сторону, где возвышается шпиль собора. Сам он не станет жить в этом дворце, а поселит там бедных и одиноких юношей, которые стремятся к великим делам, и, если они будут прославлять его за это, он им скажет:
Окончив работу, Нелло и Патраш бродили по широкой зелёной равнине, а чаще всего, зарывшись в густой траве на берегу канала, смотрели, как проходят мимо неуклюжие суда, приносившие с собой солёный запах моря, который смешивался с ароматами деревенского лета.
Зимою бывало куда хуже. Друзьям приходилось вставать затемно, в лютый холод, и порой им нечего было есть. В их лачуге, летом такой уютной и со всех сторон увитой диким виноградом, в зимние ночи было не теплее, чем в шалаше, а иногда в их лачугу протекала вода и потом замерзала. Ветер пробивался в щели ветхих стен, дикий виноград терял свои листья, голые поля кругом мрачно чернели. Да, зимой приходилось трудно. От холода у мальчика коченели руки и ноги, а неутомимый Патраш ранил себе лапы на обледенелых кочках.
Но даже в зимнюю пору они не унывали. Обутый в деревянные башмаки мальчик и собака уверенно шагали по мёрзлым полям под звон бубенчиков на сбруе Патраша. Иногда на улицах Антверпена какая-нибудь женщина выносила им миску похлёбки или ломоть хлеба, а сердобольный торговец бросал несколько поленьев в маленькую тележку, возвращающуюся домой. Случалось, что какая-нибудь хозяйка из их деревушки позволяла им оставить себе немного молока, которое они везли на продажу, и тогда они бодро бежали ранним утром по запорошённой снегом дороге, а домой возвращались веселые и счастливые.
В конце концов, им жилось не так уж плохо. А Патраш, встречая на дороге и на улицах города других собак, которые без отдыха трудятся с раннего утра до глубокой ночи и получают в награду пинки да ругань, считал себя счастливейшим на свете.
Впрочем, у Патраша была одна забота. И вот какая.
Приморский город Антверпен, с его торговыми пристанями, грязными, извилистыми улочками, шумной базарной площадью, старинными каменными домами в тесных двориках, известен всему миру. В этом городе родился и творил Рубенс. Здесь, в знаменитом соборе Св. Якова, находится мраморная гробница, где он похоронен.
Так вот, Патрашу не нравилось, что в этот величественный собор, серой громадой возвышавшийся над крышами городских зданий, зачастил Нелло. Он исчезал под темными сводами, а Патраш оставался на мостовой, недоумевая, что же это разлучает его с любимым товарищем. Иногда он пытался взобраться по ступеням, громыхая тележкой с бидонами, но высокий человек в чёрной одежде и с ключами на серебряной цепи всякий раз прогонял его. И Патрашу приходилось ждать Нелло у входа. Особенно беспокоил Патраша странный вид Нелло. Он выходил оттуда то с пылающим, то с очень бледным лицом. А возвратившись домой, долго сидел в раздумье, не хотел играть и, притихший, грустный, смотрел на вечернее небо.
Что бы это могло быть? Нехорошо, что мальчик такой грустный. И Патраш как мог старался удержать Нелло на озарённых солнцем полях или на людной базарной площади. Но Нелло всё-таки уходил в большой собор. Патраш, дожидаясь его, лежал на мостовой у железной решётки, вздыхал, по временам даже выл, но ничто не помогало. Мальчик не выходил из собора, пока не запирали дверь. Обняв Патраша за шею, он целовал его в широкий лоб и шептал всегда одни и те же слова:
– Если бы я только мог увидеть «их», Патраш! Если бы я мог «их» увидеть! «Что же это такое?» – недоумевал Патраш и смотрел на Нелло своими добрыми, умными глазами.
Однажды, когда сторож не стоял на обычном месте, и дверь была открыта, собака побежала вслед за своим другом в собор. «Они» были две большие картины на боковых стенах, задёрнутые покрывалами. Нелло, стоя на коленях, восторженно смотрел на «Благовещенье» – третью, незавершенную картину Рубенса. Увидев Патраша, он поднялся и тихонько увёл собаку. Лицо его было мокрым от слёз. Проходя мимо завешенных картин, он шепнул:
– Как это горько, что «их» нельзя увидеть, Патраш! Нельзя только потому, что нечем заплатить! Когда художник писал эти картины, ему, наверное, и в голову не приходило, что их спрячут от бедняков. Он хотел, чтобы мы смотрели на них сколько вздумается, хоть каждый день, я уверен в этом, а люди спрятали их под покрывалами. Их не озаряет свет, и видят их только богачи, у которых есть чем заплатить. Если бы я мог их увидеть, я согласился бы умереть!
Но увидеть их он не мог, потому что заплатить серебряный франк за то, чтобы посмотреть на картины Рубенса «Воздвижение креста» и «Снятие со креста», [3]было для него так же невозможно, как взобраться на шпиль собора. Он никогда не располагал более крупной монетой, чем су, [4]а этого едва хватало, чтобы купить немного крупы для похлёбки и несколько поленьев дров.
Мальчик страстно любил живопись. Нелло, простой деревенский мальчик, проходя рано утром по улицам города с огромной собакой, впряжённой в тележку, уносился мыслями к великому Рубенсу. Голодный, продрогший, в деревянных башмаках на босу ногу, он шёл, глубоко задумавшись, и перед ним возникало прекрасное, обрамлённое золотыми кудрями лицо Марии с картины «Благовещенье».
Нелло рос бедняком и даже не мог учиться в школе, зато природа, на счастье или несчастье, одарила его талантом. Этого никто не знал, не знал и он сам. Только Патраш, никогда не разлучавшийся с Нелло, видел, как он рисовал мелом на камнях всё, что попадалось ему на глаза, и слышал, как он, лёжа на своём сеннике, бормотал что-то о Рубенсе. Патраш видел сияющее лицо мальчика, затуманенный взор, устремлённый на заходящее или восходящее солнце. И часто слёзы, не то горькие, не то радостные, катились из ясных глаз Нелло на рыжую мохнатую морду собаки.
– Я умер бы спокойно, Нелло, если бы знал, что когда-нибудь ты сможешь купить эту мазанку и клочок земли, – не раз говорил мальчику дед, разбитый параличом. – Ты работал бы на себя, и соседи называли бы тебя «баас» – хозяин.
Приобрести клочок земли было мечтой каждого фламандского крестьянина-бедняка. Старый солдат Жан Даас, который в молодости скитался по всему свету и вернулся домой нищим, в старости ничего лучшего не мог пожелать своему любимцу, как пахать землю до конца дней.
Нелло ничего не отвечал. Он мечтал совсем не о том, чтобы иметь крошечный клочок земли, жить под ветхой крышей и слушать, как соседи называют его «баас». Стрельчатая башня собора, вздымавшаяся над полями в закатном небе или в тусклом свете раннего утра, говорила ему о другом. Но свои мечты по-детски, шёпотом, он поверял на ухо только Патрашу, когда они вместе шли на работу в предрассветном тумане или отдыхали на берегу, где шумел тростник. Ведь эти мечты не выразишь словами так, чтобы вызвать сочувствие у людей! Они только встревожили бы и огорчили старого Жана Дааса, неподвижно лежавшего в своём углу. Старик не видел никакой разницы между так называемой Мадонной, намалёванной синими и красными красками на стенах в лавчонке, куда он заходил иной раз выпить кружку пива, и теми знаменитыми картинами, ради которых приезжают во Фландрию люди со всех концов света.
Кроме Патраша, Нелло решался говорить о своих дерзких мечтах только с Алоизой. Это была хорошенькая двенадцатилетняя девочка с тёмными ласковыми глазами. Она жила на мельнице, старой красной мельнице на зеленом холме, а её отец, мельник, был первый богач в деревне. Алоиза дружила с Нелло и Патрашем. Они вместе резвились на полях, собирали чернику, плели венки из ромашек, а зимой бегали по снегу и частенько грелись у ярко пылающего очага в доме мельника.
Конечно, Алоиза, единственная дочка мельника, была самой богатой девочкой в деревне. На её синем саржевом платье не было ни единой дырочки, ни одной заплатки. На ярмарке ей покупали так много позолоченных орехов и леденцов, что она едва могла удержать их в руках. А в большие праздники её льняные кудри покрывал чепчик из дорогих кружев, который до неё носили её мать и бабушка.
Отец Алоизы, баас Когес, был человек не такой уж дурной, но очень упрямый. Однажды на лугу за мельницей, где только что скосили траву, он увидел свою дочь и её друзей. Алоиза сидела на свежем сене; рядом, положив голову к ней на колени, примостился Патраш.
На обоих были венки из красных маков и синих васильков. А Нелло зарисовывал их углём на гладкой сосновой дощечке.
Мельник остановился, посмотрел на изображение своей любимицы и был поражён удивительным сходством. Однако он побранил девочку за то, что она бездельничает и не помогает матери по хозяйству, и отослал её домой.
Алоиза испугалась и заплакала. Мельник повернулся к Нелло и выхватил у него из рук дощечку.
– И часто ты так балуешься? – сурово спросил он.
Мальчик опустил голову.
– Я рисую всё, что вижу, – пробормотал он.
Мельник задумался, потом достал из кармана серебряный франк и протянул его Нелло:
– Говорю тебе – балуешься и попусту теряешь время. А всё-таки эта штука похожа на Алоизу и понравится её матери. Вот тебе франк, а я возьму картинку.
Румянец сбежал с лица мальчика. Он поднял глаза на мельника и заложил руки за спину.
– Оставьте себе деньги, баас Когес, а портрет возьмите, – сказал он простодушно. – Вы часто бывали добры ко мне.
Потом он кликнул Патраша и пошёл через луг домой.
– За этот франк я мог бы «их» увидеть, – шепнул он Патрашу. – Но даже ради этого я не хочу продавать её портрет.
Возвратившись домой, Когес сказал жене:
– Пусть Алоиза больше не играет с этим мальчишкой. Чего доброго, он ещё захочет жениться на ней, когда вырастет.
– Он хороший, скромный мальчик, – сказала жена мельника, не сводя глаз с сосновой дощечки, которую мельник повесил над очагом под деревянными часами с кукушкой. [5]
– Против этого я не спорю, – отозвался мельник, закуривая трубку.
– Тогда чего же беспокоиться? – робко сказала жена. – Что ж тут дурного! Денег у нас хватит на двоих, были бы только счастливы.
– Ты женщина, а потому дура! – крикнул мельник, стукнув трубкой по столу. – Мальчик – нищий, а что ещё хуже – воображает, будто он художник. Смотри, чтоб девочка больше с ним не играла, а не то я отдам её в пансион при монастыре.
Бедная женщина испугалась и обещала исполнить желание мужа. Ей жаль было разлучать девочку с любимым товарищем только потому, что он беден, но она боялась ослушаться мужа. С этого дня она под разными предлогами не пускала Алоизу к Нелло. Самолюбивый мальчик обиделся и перестал ходить с Патрашем на мельницу, хотя прежде забегал туда каждую свободную минуту. Он не знал, в чём его вина, и думал, что мельник почему-то рассердился на него за портрет Алоизы.
Если девочка, скучавшая по нём, завидев его, подбегала и протягивала руку, он грустно улыбался и, заботясь о ней больше, чем о себе, говорил:
– Не надо, Алоиза, отец рассердится на тебя! Он недоволен, когда ты со мной, и не хочет, чтобы ты бездельничала. Он хороший человек и любит тебя. Не будем сердить его, Алоиза!
Однако на сердце у него было тяжело, и солнце уже не радовало его, как прежде, когда на рассвете он шёл с Патрашем по обсаженным тополями дорогам. Бывало, он по пути в город и обратно останавливался возле старой мельницы и весело здоровался с семьёй мельника. Над низкой калиткой показывалась русая головка, и маленькая рука протягивала Патрашу косточку или корку хлеба. Теперь мальчик быстро проходил мимо, а Патраш уныло смотрел на закрытую дверь. Алоиза в это время вязала что-нибудь, сидя на скамеечке у очага, и из глаз у неё капали слёзы. Баас Когес, ворочавший кули с мукой на мельнице, упрямо бормотал себе под нос:
– Так-то лучше. Парнишка – нищий, и голова у него набита дурацкими бреднями. Ещё наживёшь себе беды с ним.
А маленькая сосновая дощечка всё-таки висела над очагом в кухне, под часами с кукушкой, и мальчику порой казалось несправедливым, что его подарок приняли, а самого его и знать не хотят.
Нелло молча сносил обиду: он не привык жаловаться. Старый Жан Даас не раз говорил ему: «Мы бедняки, а у бедняков нет выбора». Мальчик почтительно слушал дедушку, но в душе у него теплилась надежда, что «бедняк тоже иногда делает выбор – он может прославиться, и тогда на него не будут смотреть свысока». И он простодушно верил в это.
Однажды Алоиза, случайно встретив его в поле у канала, горько плача, сказала, что завтра, в день её рождения, как всегда, соберутся на гумне дети из деревни, но в этом году её родители первый раз в жизни не велели приглашать его на этот праздник.
Нелло поцеловал её и уверенно ответил:
– Не всегда так будет, Алоиза. Когда-нибудь моя сосновая дощечка, которая висит у вас на камине, будет цениться на вес серебра и твой отец не захлопнет передо мной дверь. Только люби меня, милая Алоиза, люби меня, и я буду знаменитым художником.
– А если я не буду любить? – шутливо сказала девочка сквозь слёзы.
Нелло посмотрел на озарённый заходящим солнцем сверкающий шпиль собора. На лице мальчика была улыбка такая восторженная и в то же время такая печальная, что Алоиза испугалась.
– Всё равно я буду художником, – чуть слышно сказал он. – Буду знаменитым или умру, Алоиза.
Он шёл домой по меже в высокой колосившейся пшенице и видел в своих мечтах счастливый день, когда он вернётся в деревушку и родные Алоизы не прогонят его, а встретят с почётом. Соберётся народ, чтобы поглазеть на него, и крестьяне будут шептать друг Другу на ухо:
«Видите? Вот прославленный художник, его имя известно всему миру. А ведь это наш маленький Нелло. Когда-то он был бедняком и только благодаря своей собаке зарабатывал на кусок хлеба».
Нелло представил себе, как он нарядит дедушку в красный бархатный кафтан с меховой опушкой и нарисует его таким, как старик на картине Рубенса. Он закажет золотой ошейник для Патраша и, став рядом с собакой, скажет собравшимся людям: «Когда-то это был мой единственный друг!»
Потом он построит огромный мраморный дворец с прекрасным садом, обращенным в ту сторону, где возвышается шпиль собора. Сам он не станет жить в этом дворце, а поселит там бедных и одиноких юношей, которые стремятся к великим делам, и, если они будут прославлять его за это, он им скажет: