Страница:
Такова сила гения, такова красота его души – сердца людей устремляются к нему и прирастают накрепко, не в силах оторваться. Речи Адонирама заставили царицу савеян позабыть все окружающее. Одну за другой мастер показывал ей постройки будущего храма, и она шла за ним, сама не понимая, что за сила ведет ее, а царь и придворные следовали по пятам за божественной царицей.
Она без устали расспрашивала Адонирама о его творениях, о его родине и происхождении…
– Госпожа, – отвечал он с некоторым замешательством, не сводя с нее проникающего в самую душу взора, – я повидал немало стран; моя родина повсюду, где светит солнце; первые мои годы протекли на склонах Ливана, откуда виден далеко внизу раскинувшийся в долине Дамаск. Это край высоких гор и грозных скал, усеянный развалинами; природа изваяла эти горы, а люди довершили ее труд.
– Но не в этом же пустынном краю, – заметила царица, – учатся секретам мастерства, которым вы владеете в совершенстве.
– Там, на просторе, пробуждается мысль и вырывается на свободу воображение; там, размышляя, учишься постигать. Моим первым учителем было одиночество; потом, в моих путешествиях, его уроки не раз пригодились мне. Я обратил взоры к прошлому, я смотрел на памятники былых времен и бежал общества людей…
– Но почему, мастер?
– Я никогда не любил быть среди себе подобных… я чувствовал себя одиноким.
Эти возвышенные и печальные слова глубоко тронули царицу; она опустила глаза и погрузилась в задумчивость.
– Видите ли, – продолжал Адонирам, – нет моей большой заслуги в том, что я владею мастерством, ибо учение далось мне без труда. Все мои статуи я нашел там, в пустынях; я лишь старался передать чувства, которые испытал при виде этих забытых развалин и величественных и устрашающих образов древних богов.
– Сколько уже раз, – вдруг перебил его Сулайман с резкостью, какой царица до сих пор за ним не замечала, – сколько уже раз, мастер, мне приходилось бороться с вашим чрезмерно пылким преклонением перед языческими божествами, дабы не допустить идолопоклонства. Держите ваши мысли при себе, чтобы ни бронза, ни камень ничего не говорили о них вашему царю.
Адонирам молча склонил голову, пряча полную горечи улыбку.
– Государь, – вмешалась царица, желая утешить Адонирама, – я думаю, что мысль мастера выше соображений, которые могут смутить совесть левитов… Душа художника подсказывает ему, что все прекрасное славит Бога, и он ищет прекрасное, обожествляя его с наивной пылкостью.
– Да и откуда мне знать, – снова заговорил Адонирам, – чем они были для людей в те далекие времена, эти забытые боги, увековеченные в камне гениями прошлого? И кого это может волновать? Сулайман, царь царей, потребовал от меня чуда, и мне достаточно было вспомнить, что предки человечества оставили нам немало чудес.
– Если ваше творение прекрасно и возвышенно, – с горячностью добавила царица, – оно будет праведным, а коль скоро оно праведно, потомки станут подражать вам.
– Великая царица, поистине великая, ваш ум не уступает вашей красоте.
– Но эти развалины, – поспешила перебить его Балкида, – их действительно так много на склонах Ливана?
– Целые города погребены там под саваном песка, который ветры то вздымают, то вновь обрушивают на горы; есть там и подземелья, вряд ли созданные руками человеческими; о них знаю я один… Я тогда трудился лишь для птиц небесных, и только звезды по ночам видели мою работу; я брел куда глаза глядят, делал наброски прямо на скалах и тут же высекал фигуры. Однажды… Но не злоупотребляю ли я терпением высочайших слушателей?
– О нет, ваш рассказ так увлекателен.
– Скала качнулась под ударами моего молотка, и долото ушло глубоко в недра горы; земля гулко загудела под моими ногами: подо мной была пустота. Вооружившись рычагом, я сдвинул каменную глыбу; передо мной открылся вход в пещеру, и я устремился туда. Пещера была выбита в цельном камне; свод поддерживали огромные столбы, украшенные причудливой резьбой, а над ними пересекались ажурные арки. И в этом каменном лесу со всех сторон стояли и улыбались во мраке вот уже миллионы лет несметные легионы всевозможных колоссов; при виде их голова моя закружилась, и благоговейный ужас объял меня. Там были человеческие фигуры, жившие некогда в нашем мире, диковинные звери, давно исчезнувшие с лица земли: самое богатое воображение даже во сне, в бреду не могло бы представить такого великолепия!.. Я прожил там месяцы, а может быть, и годы в обществе этих призраков прошлого, вопрошая их; там я учился моему искусству среди чудес, созданных забытым гением.
– Молва об этих безымянных творениях дошла и до нас, – задумчиво произнес Сулайман, – говорят, что там, в этих проклятых землях сохранились развалины нечестивого города, сгинувшего под водами потопа – остатки греховной Енохии… построенной родом исполинов, потомков Тувала… это был город сынов Каина. Будь проклято их кощунственное искусство, порождение тьмы! Наш новый храм будет пронизан солнечным светом; линии его просты и чисты, план четок и строен; пусть даже стиль обители, которую я возвожу для Всевышнего, передает истинность и чистоту нашей веры. Такова наша воля, такова воля Адонаи, так повелел Он моему отцу.
– О царь! – пылко воскликнул Адонирам. – В целом я следовал твоим планам, Бог убедится в твоем послушании, но сверх того я хотел поразить мир твоим величием.
– Ты ловкий человек, искусный в речах, но тебе не удастся ввести во искушение твоего государя. Ведь именно для этого ты отлил чудовищ, внушающих восхищение и трепет, изваял гигантских идолов, нарушив все каноны нашей веры. Но берегись! Сила Адонаи со мной; Он не потерпит надругательства и мощью своей испепелит Ваала!
– Будьте милостивы, о царь, – мягко вступилась царица Савская, – к мастеру, что возводит памятник вашей славы. Идут века, и судьба человеческая не стоит на месте по воле Создателя. Разве не повелевает Он нам искать все более полного воплощения Его творений? Неужели мы должны вечно повторять застывшие в холодной неподвижности статуи египтян, наполовину погруженные в гранитные саркофаги, составляющие с ними одно целое, неужели гений должен быть рабом, закованным в камень? О великий царь, преклонение перед рутиной не опаснее ли отрицания канонов?
Задетый возражением, но покоренный пленительной улыбкой царицы, Сулайман не мешал ей более расточать хвалы художнику, которым он сам в душе восхищался, хоть и не без некоторой досады; а тот, обычно равнодушный к лести, внимал ее речам с каким-то новым для себя восторгом.
Трое великих вышли между тем во внешний перистиль храма. Храм стоял на четырехугольном возвышении, откуда открывался вид на поля и холмы. Несметная толпа заполонила все окрестности города, построенного Даудом[4]. Чтобы увидеть вблизи или хотя бы издали царицу Савы, весь народ устремился к дворцу и храму; каменщики покинули карьеры, плотники спешили с дальних лесных складов, рудокопы поднялись наверх из забоев. Крылатая молва пронеслась по окрестным землям, всполошила весь этот трудовой люд и привела толпы народу к месту строительства.
Все смешались здесь – мужчины, женщины, дети, солдаты, торговцы, ремесленники, рабы и достойные горожане; холмы и долины едва вмещали эту огромную толпу; больше чем на милю вокруг изумленный взор царицы видел бесконечную мозаику людских голов, возвышавшихся друг над другом рядами, словно в гигантском амфитеатре, до самых вершин на горизонте. Несколько легких облачков временами набегали на солнце, заливавшее землю, и бросали легкие тени на это живое море.
– Подданных у вас, – сказала царица Балкида, – больше, чем песчинок на морском берегу.
– Весь народ моей страны сбежался, чтобы посмотреть на вас, но меня удивляет, почему весь мир сегодня не осаждает стены Иерусалима. Из-за вас опустели поля, обезлюдел город, и даже неутомимые строители мастера Адонирама…
– Действительно! – перебила его царица Савская, которая все искала способ воздать должное зодчему. – Такие строители как у Адонирама, в другом месте сами были бы достойны зваться мастерами. Это солдаты воинства художников… Мастер Адонирам, мы желаем произвести смотр вашей армии и выразить наше восхищение вашим строителям, равно как и вам в их присутствии.
Мудрый Сулайман, услышав эти слова, в изумлении воздел обе руки над головой.
– Но как, – воскликнул он, – созвать всех строителей храма, которые рассеялись в праздничной сутолоке, разбрелись по холмам, затерялись в толпе? Их слишком много, и, как ни старайся, невозможно в несколько часов собрать вместе столько людей со всех концов земли, говорящих на всех языках от гималайского санскрита до малопонятных гортанных наречий дикой Ливии.
– Пусть вас это не тревожит, государь, – просто сказал Адонирам. – Нет ничего невозможного в просьбе царицы, и мне хватит нескольких минут.
С этими словами Адонирам, встав, как на пьедестал, на лежавшую рядом гранитную глыбу и опершись о колонну внешнего портика, повернулся к бесчисленной толпе и окинул ее взглядом. Он сделал знак, и волны живого моря побледнели, ибо все запрокинули и обратили к нему свои светлые лица.
Толпа умолкла, с любопытством взирая на мастера… Адонирам поднял правую руку и раскрытой ладонью провел в воздухе горизонтальную линию, а затем от середины ее опустил перпендикулярную черту, изобразив два прямых угла, какие получаются, если подвесить нить со свинцовым грузом к линейке, – знак, которым сирийцы обозначают букву Т, букву, пришедшую к финикийцам от народов Индии, называвших ее «тха», и переданную затем грекам, назвавшим ее «тау».
Обозначавший в этих древних языках в силу иероглифической аналогии некоторые инструменты каменщиков, знак Т служит сигналом к общему сбору.
И едва Адонирам начертил его воздухе, как толпа пришла в движение. Людское море зашевелилось, забурлило, с разных сторон покатились волны, словно ураган пронесся над ним. Сначала это была лишь общая сумятица: все бросились бежать, каждый в свою сторону. Но вскоре в толпе начали обрисовываться группы; они росли, разделялись, становились рядами; им освобождали место, часть толпы отхлынула назад, и тысячи человек выстроились, словно войско, в три колонны каждая из которых в свою очередь делилась на три когорты. Плечом к плечу стоя и концы колонн терялись вдали.
И пока Сулайман тщетно пытался понять в чем же состоит колдовская сила мастера Адонирама, земля содрогнулась: сто тысяч человек, выстроившиеся в несколько минут одновременно с трех сторон двинулись вперед. Загудела равнина под их тяжелыми размеренными шагами. В середине шли каменщики, каменотесы и все, кто работал с камнем: впереди мастера, за ними – подмастерья, следом – ученики. Справа в том же иерархическом порядке шагали плотники, столяры, пильщики, тесальщики. Слева – литейщики, чеканщики, кузнецы, рудокопы и все кто имеет дело с металлами.
Их было больше сотни тысяч, и они приближались подобно огромным волнам, захлестывающим морской берег…
Сулайман в растерянности отступил на два-три шага, обернулся и увидел за своей спиной лишь блестящую, но жалкую горстку священников и вельмож.
Спокойный и невозмутимый стоял Адонирам перед двумя правителями. Он поднял руку, и все остановились, тогда он низко поклонился царице и произнес:
– Ваше приказание выполнено.
Еще миг – и она пала бы ниц перед этой огромной и непостижимой силой: столь величественным предстал ей Адонирам в своем могуществе и простоте.
Однако она овладела собой и, подняв руки, приветствовала войско строителей. Затем сняла с шеи великолепное жемчужное ожерелье, на котором висело солнце из драгоценных каменьев в золотом треугольнике и, держа священный символ в протянутых руках, словно желая подарить всем собравшимся, шагнула к склонившемуся перед ней Адонираму. Тот задрожал всем телом, почувствовав, как драгоценный дар обвил его шею и упал на полуобнаженную грудь.
В то же мгновение вся несметная толпа восторженным эхом приветствовала великодушный жест правительницы Савы. Когда сияющее лицо царицы склонилось к художнику и голова его почти коснулась ее трепещущей груди, она тихо сказала ему:
– Берегите себя, мастер, и будьте осторожны!
Ослепленный Адонирам поднял на нее свои большие глаза, и Балкида поразилась: сколько глубокой нежности было в его гордом взгляде.
«Кто же он, – задумчиво спрашивал себя Сулайман, – этот смертный, которому люди покорны так же, как царице покорны птицы небесные?.. По мановению его руки рождаются армии, мой народ принадлежит ему, а я царь лишь над ничтожной кучкой придворных священников. Ему достаточно одного движения бровей, чтобы стать царем Израиля».
Эти тревожные мысли помешали ему заметить взгляд Балкиды, которым она проводила истинного вождя его народа, властителя умов, царственного своим талантом, безмятежного и терпеливого вершителя судеб – избранника Господня.
Во дворец возвращались в молчании. Существование народа открылось в этот день мудрому Сулайману – он, считавший, что знает все на свете, и не подозревал о нем Потерпев поражение даже на своем излюбленном поле битвы – в диспуте о своих учениях, – побежденный царицей Савы, которая могла повелевать птицами, побежденный и ремесленником, который мог повелевать людьми, Екклезиаст, провидя будущее, размышлял о судьбах царей и говорил себе: «Эти священники, мои былые учителя, а ныне советники, должны были научить меня всему, но они представляли мне все в ложном свете и скрывали от меня мое невежество. О слепая вера царей! О суетность мудрости! Суета! Суета!»
Между тем как царица тоже предавалась своим думам, Адонирам шел к себе в мастерскую, дружески положив руку на плечо своего воспитанника Бенони, а тот, опьяненный восторгом, не уставал превозносить красоту и несравненный ум царицы Балкиды.
Но мастер, еще более молчаливый, чем обычно, не размыкал уст. Он был бледен и тяжело дышал, а его широкая ладонь то и дело судорожно прижималась к могучей груди. Вернувшись к себе в святая святых, он заперся там в одиночестве, посмотрел на незаконченную статую, нашел ее скверной – и разбил ее. После этого он рухнул, словно сраженный молнией, на дубовую скамью, закрыл лицо обеими руками и воскликнул сдавленным голосом: «О обольстительная богиня, пагубны чары твои!.. Увы мне! Зачем, зачем суждено было моим глазам узреть жемчужину Аравии!»
Милло
Она без устали расспрашивала Адонирама о его творениях, о его родине и происхождении…
– Госпожа, – отвечал он с некоторым замешательством, не сводя с нее проникающего в самую душу взора, – я повидал немало стран; моя родина повсюду, где светит солнце; первые мои годы протекли на склонах Ливана, откуда виден далеко внизу раскинувшийся в долине Дамаск. Это край высоких гор и грозных скал, усеянный развалинами; природа изваяла эти горы, а люди довершили ее труд.
– Но не в этом же пустынном краю, – заметила царица, – учатся секретам мастерства, которым вы владеете в совершенстве.
– Там, на просторе, пробуждается мысль и вырывается на свободу воображение; там, размышляя, учишься постигать. Моим первым учителем было одиночество; потом, в моих путешествиях, его уроки не раз пригодились мне. Я обратил взоры к прошлому, я смотрел на памятники былых времен и бежал общества людей…
– Но почему, мастер?
– Я никогда не любил быть среди себе подобных… я чувствовал себя одиноким.
Эти возвышенные и печальные слова глубоко тронули царицу; она опустила глаза и погрузилась в задумчивость.
– Видите ли, – продолжал Адонирам, – нет моей большой заслуги в том, что я владею мастерством, ибо учение далось мне без труда. Все мои статуи я нашел там, в пустынях; я лишь старался передать чувства, которые испытал при виде этих забытых развалин и величественных и устрашающих образов древних богов.
– Сколько уже раз, – вдруг перебил его Сулайман с резкостью, какой царица до сих пор за ним не замечала, – сколько уже раз, мастер, мне приходилось бороться с вашим чрезмерно пылким преклонением перед языческими божествами, дабы не допустить идолопоклонства. Держите ваши мысли при себе, чтобы ни бронза, ни камень ничего не говорили о них вашему царю.
Адонирам молча склонил голову, пряча полную горечи улыбку.
– Государь, – вмешалась царица, желая утешить Адонирама, – я думаю, что мысль мастера выше соображений, которые могут смутить совесть левитов… Душа художника подсказывает ему, что все прекрасное славит Бога, и он ищет прекрасное, обожествляя его с наивной пылкостью.
– Да и откуда мне знать, – снова заговорил Адонирам, – чем они были для людей в те далекие времена, эти забытые боги, увековеченные в камне гениями прошлого? И кого это может волновать? Сулайман, царь царей, потребовал от меня чуда, и мне достаточно было вспомнить, что предки человечества оставили нам немало чудес.
– Если ваше творение прекрасно и возвышенно, – с горячностью добавила царица, – оно будет праведным, а коль скоро оно праведно, потомки станут подражать вам.
– Великая царица, поистине великая, ваш ум не уступает вашей красоте.
– Но эти развалины, – поспешила перебить его Балкида, – их действительно так много на склонах Ливана?
– Целые города погребены там под саваном песка, который ветры то вздымают, то вновь обрушивают на горы; есть там и подземелья, вряд ли созданные руками человеческими; о них знаю я один… Я тогда трудился лишь для птиц небесных, и только звезды по ночам видели мою работу; я брел куда глаза глядят, делал наброски прямо на скалах и тут же высекал фигуры. Однажды… Но не злоупотребляю ли я терпением высочайших слушателей?
– О нет, ваш рассказ так увлекателен.
– Скала качнулась под ударами моего молотка, и долото ушло глубоко в недра горы; земля гулко загудела под моими ногами: подо мной была пустота. Вооружившись рычагом, я сдвинул каменную глыбу; передо мной открылся вход в пещеру, и я устремился туда. Пещера была выбита в цельном камне; свод поддерживали огромные столбы, украшенные причудливой резьбой, а над ними пересекались ажурные арки. И в этом каменном лесу со всех сторон стояли и улыбались во мраке вот уже миллионы лет несметные легионы всевозможных колоссов; при виде их голова моя закружилась, и благоговейный ужас объял меня. Там были человеческие фигуры, жившие некогда в нашем мире, диковинные звери, давно исчезнувшие с лица земли: самое богатое воображение даже во сне, в бреду не могло бы представить такого великолепия!.. Я прожил там месяцы, а может быть, и годы в обществе этих призраков прошлого, вопрошая их; там я учился моему искусству среди чудес, созданных забытым гением.
– Молва об этих безымянных творениях дошла и до нас, – задумчиво произнес Сулайман, – говорят, что там, в этих проклятых землях сохранились развалины нечестивого города, сгинувшего под водами потопа – остатки греховной Енохии… построенной родом исполинов, потомков Тувала… это был город сынов Каина. Будь проклято их кощунственное искусство, порождение тьмы! Наш новый храм будет пронизан солнечным светом; линии его просты и чисты, план четок и строен; пусть даже стиль обители, которую я возвожу для Всевышнего, передает истинность и чистоту нашей веры. Такова наша воля, такова воля Адонаи, так повелел Он моему отцу.
– О царь! – пылко воскликнул Адонирам. – В целом я следовал твоим планам, Бог убедится в твоем послушании, но сверх того я хотел поразить мир твоим величием.
– Ты ловкий человек, искусный в речах, но тебе не удастся ввести во искушение твоего государя. Ведь именно для этого ты отлил чудовищ, внушающих восхищение и трепет, изваял гигантских идолов, нарушив все каноны нашей веры. Но берегись! Сила Адонаи со мной; Он не потерпит надругательства и мощью своей испепелит Ваала!
– Будьте милостивы, о царь, – мягко вступилась царица Савская, – к мастеру, что возводит памятник вашей славы. Идут века, и судьба человеческая не стоит на месте по воле Создателя. Разве не повелевает Он нам искать все более полного воплощения Его творений? Неужели мы должны вечно повторять застывшие в холодной неподвижности статуи египтян, наполовину погруженные в гранитные саркофаги, составляющие с ними одно целое, неужели гений должен быть рабом, закованным в камень? О великий царь, преклонение перед рутиной не опаснее ли отрицания канонов?
Задетый возражением, но покоренный пленительной улыбкой царицы, Сулайман не мешал ей более расточать хвалы художнику, которым он сам в душе восхищался, хоть и не без некоторой досады; а тот, обычно равнодушный к лести, внимал ее речам с каким-то новым для себя восторгом.
Трое великих вышли между тем во внешний перистиль храма. Храм стоял на четырехугольном возвышении, откуда открывался вид на поля и холмы. Несметная толпа заполонила все окрестности города, построенного Даудом[4]. Чтобы увидеть вблизи или хотя бы издали царицу Савы, весь народ устремился к дворцу и храму; каменщики покинули карьеры, плотники спешили с дальних лесных складов, рудокопы поднялись наверх из забоев. Крылатая молва пронеслась по окрестным землям, всполошила весь этот трудовой люд и привела толпы народу к месту строительства.
Все смешались здесь – мужчины, женщины, дети, солдаты, торговцы, ремесленники, рабы и достойные горожане; холмы и долины едва вмещали эту огромную толпу; больше чем на милю вокруг изумленный взор царицы видел бесконечную мозаику людских голов, возвышавшихся друг над другом рядами, словно в гигантском амфитеатре, до самых вершин на горизонте. Несколько легких облачков временами набегали на солнце, заливавшее землю, и бросали легкие тени на это живое море.
– Подданных у вас, – сказала царица Балкида, – больше, чем песчинок на морском берегу.
– Весь народ моей страны сбежался, чтобы посмотреть на вас, но меня удивляет, почему весь мир сегодня не осаждает стены Иерусалима. Из-за вас опустели поля, обезлюдел город, и даже неутомимые строители мастера Адонирама…
– Действительно! – перебила его царица Савская, которая все искала способ воздать должное зодчему. – Такие строители как у Адонирама, в другом месте сами были бы достойны зваться мастерами. Это солдаты воинства художников… Мастер Адонирам, мы желаем произвести смотр вашей армии и выразить наше восхищение вашим строителям, равно как и вам в их присутствии.
Мудрый Сулайман, услышав эти слова, в изумлении воздел обе руки над головой.
– Но как, – воскликнул он, – созвать всех строителей храма, которые рассеялись в праздничной сутолоке, разбрелись по холмам, затерялись в толпе? Их слишком много, и, как ни старайся, невозможно в несколько часов собрать вместе столько людей со всех концов земли, говорящих на всех языках от гималайского санскрита до малопонятных гортанных наречий дикой Ливии.
– Пусть вас это не тревожит, государь, – просто сказал Адонирам. – Нет ничего невозможного в просьбе царицы, и мне хватит нескольких минут.
С этими словами Адонирам, встав, как на пьедестал, на лежавшую рядом гранитную глыбу и опершись о колонну внешнего портика, повернулся к бесчисленной толпе и окинул ее взглядом. Он сделал знак, и волны живого моря побледнели, ибо все запрокинули и обратили к нему свои светлые лица.
Толпа умолкла, с любопытством взирая на мастера… Адонирам поднял правую руку и раскрытой ладонью провел в воздухе горизонтальную линию, а затем от середины ее опустил перпендикулярную черту, изобразив два прямых угла, какие получаются, если подвесить нить со свинцовым грузом к линейке, – знак, которым сирийцы обозначают букву Т, букву, пришедшую к финикийцам от народов Индии, называвших ее «тха», и переданную затем грекам, назвавшим ее «тау».
Обозначавший в этих древних языках в силу иероглифической аналогии некоторые инструменты каменщиков, знак Т служит сигналом к общему сбору.
И едва Адонирам начертил его воздухе, как толпа пришла в движение. Людское море зашевелилось, забурлило, с разных сторон покатились волны, словно ураган пронесся над ним. Сначала это была лишь общая сумятица: все бросились бежать, каждый в свою сторону. Но вскоре в толпе начали обрисовываться группы; они росли, разделялись, становились рядами; им освобождали место, часть толпы отхлынула назад, и тысячи человек выстроились, словно войско, в три колонны каждая из которых в свою очередь делилась на три когорты. Плечом к плечу стоя и концы колонн терялись вдали.
И пока Сулайман тщетно пытался понять в чем же состоит колдовская сила мастера Адонирама, земля содрогнулась: сто тысяч человек, выстроившиеся в несколько минут одновременно с трех сторон двинулись вперед. Загудела равнина под их тяжелыми размеренными шагами. В середине шли каменщики, каменотесы и все, кто работал с камнем: впереди мастера, за ними – подмастерья, следом – ученики. Справа в том же иерархическом порядке шагали плотники, столяры, пильщики, тесальщики. Слева – литейщики, чеканщики, кузнецы, рудокопы и все кто имеет дело с металлами.
Их было больше сотни тысяч, и они приближались подобно огромным волнам, захлестывающим морской берег…
Сулайман в растерянности отступил на два-три шага, обернулся и увидел за своей спиной лишь блестящую, но жалкую горстку священников и вельмож.
Спокойный и невозмутимый стоял Адонирам перед двумя правителями. Он поднял руку, и все остановились, тогда он низко поклонился царице и произнес:
– Ваше приказание выполнено.
Еще миг – и она пала бы ниц перед этой огромной и непостижимой силой: столь величественным предстал ей Адонирам в своем могуществе и простоте.
Однако она овладела собой и, подняв руки, приветствовала войско строителей. Затем сняла с шеи великолепное жемчужное ожерелье, на котором висело солнце из драгоценных каменьев в золотом треугольнике и, держа священный символ в протянутых руках, словно желая подарить всем собравшимся, шагнула к склонившемуся перед ней Адонираму. Тот задрожал всем телом, почувствовав, как драгоценный дар обвил его шею и упал на полуобнаженную грудь.
В то же мгновение вся несметная толпа восторженным эхом приветствовала великодушный жест правительницы Савы. Когда сияющее лицо царицы склонилось к художнику и голова его почти коснулась ее трепещущей груди, она тихо сказала ему:
– Берегите себя, мастер, и будьте осторожны!
Ослепленный Адонирам поднял на нее свои большие глаза, и Балкида поразилась: сколько глубокой нежности было в его гордом взгляде.
«Кто же он, – задумчиво спрашивал себя Сулайман, – этот смертный, которому люди покорны так же, как царице покорны птицы небесные?.. По мановению его руки рождаются армии, мой народ принадлежит ему, а я царь лишь над ничтожной кучкой придворных священников. Ему достаточно одного движения бровей, чтобы стать царем Израиля».
Эти тревожные мысли помешали ему заметить взгляд Балкиды, которым она проводила истинного вождя его народа, властителя умов, царственного своим талантом, безмятежного и терпеливого вершителя судеб – избранника Господня.
Во дворец возвращались в молчании. Существование народа открылось в этот день мудрому Сулайману – он, считавший, что знает все на свете, и не подозревал о нем Потерпев поражение даже на своем излюбленном поле битвы – в диспуте о своих учениях, – побежденный царицей Савы, которая могла повелевать птицами, побежденный и ремесленником, который мог повелевать людьми, Екклезиаст, провидя будущее, размышлял о судьбах царей и говорил себе: «Эти священники, мои былые учителя, а ныне советники, должны были научить меня всему, но они представляли мне все в ложном свете и скрывали от меня мое невежество. О слепая вера царей! О суетность мудрости! Суета! Суета!»
Между тем как царица тоже предавалась своим думам, Адонирам шел к себе в мастерскую, дружески положив руку на плечо своего воспитанника Бенони, а тот, опьяненный восторгом, не уставал превозносить красоту и несравненный ум царицы Балкиды.
Но мастер, еще более молчаливый, чем обычно, не размыкал уст. Он был бледен и тяжело дышал, а его широкая ладонь то и дело судорожно прижималась к могучей груди. Вернувшись к себе в святая святых, он заперся там в одиночестве, посмотрел на незаконченную статую, нашел ее скверной – и разбил ее. После этого он рухнул, словно сраженный молнией, на дубовую скамью, закрыл лицо обеими руками и воскликнул сдавленным голосом: «О обольстительная богиня, пагубны чары твои!.. Увы мне! Зачем, зачем суждено было моим глазам узреть жемчужину Аравии!»
Милло
В Милло, в своем дворце, построенном на вершине холма, откуда открывался самый обширный вид на долину Иосафата, решил царь Сулайман задать пир в честь царицы савеян. Природа радушнее города и гостеприимнее: прохлада журчащих вод, пышная зелень садов, благодатная тень смоковниц, тамарисков, лавров, кипарисов, теревинфов и акаций пробуждает в сердцах нежные чувства. Сулайману хотелось похвалиться своим загородным жилищем; к тому же правители всегда предпочитают держать равных себе подальше от своего народа и беседовать с ними наедине, дабы не судачили о них и их соперниках жители столицы.
По зеленой равнине были разбросаны белые могильные камни под сенью сосен и пальм – здесь начинались склоны долины Иосафата. Сулайман обратился к Балкиде:
– Сколь достойный предмет размышления для царя – это зрелище нашего неизбежного конца. Здесь, рядом с вами, царица, – радости земные, быть может, счастье, там, внизу, – небытие и забвение.
– Созерцая смерть, отдыхаешь от тягот жизни.
– В этот час, царица, смерть страшит меня, ибо она разлучает… О, хоть бы мне не суждено было узнать слишком скоро, что она еще и утешает!
Балкида украдкой взглянула на царя и увидела, что он искренне взволнован. В мягком свете сумерек Сулайман показался ей очень красивым.
Прежде чем войти в зал пиршеств, хозяин и его царственная гостья постояли немного, глядя на дворец в лучах заката и вдыхая пьянящий аромат апельсиновых цветов, наполнявших вечерний сад дивным благоуханием.
Легкий и воздушный дворец был построен в сирийском стиле. Над лесом стройных колонн вырисовывались на фоне неба его ажурные башенки и высокие кедровые своды, украшенные резными панелями. За открытой дверью видны были занавеси из тирского пурпурного бархата, диваны, обитые индийским шелком, розетки, инкрустированные цветными камнями, фиванские вазы, чаши из порфира и ляпис-лазури, полные цветов, серебряные треножники, на которых курилось алоэ, мирра и росный ладан, побеги плюща, обвивавшие колонны и переплетающиеся на стенах, – все в этом восхитительном месте казалось созданным для любви. Но Балкида была благоразумна и осторожна; рассудок предостерегал ее против чар Милло.
– Не без робости вхожу я с вами в этот маленький замок, – сказал Сулайман. – С тех пор как вы почтили его своим присутствием, он кажется мне жалким. Дворцы потомков Химьяра, наверное, куда богаче.
– Вовсе нет, но в нашей стране самые хрупкие колонны, кружевные арки, статуэтки и ажурные башенки делают из мрамора. Камень служит нам там, где вы употребляете лишь дерево. Кроме того, мои предки прославляли не пустые фантазии. Они совершили великое дело, которое увековечит благословенную память о них.
– Что же это за дело? Рассказы о великих свершениях воодушевляют и облагораживают.
– Прежде всего я должна вам признаться, что благодатные плодородные земли Йемена были некогда засушливыми и бесплодными. Небеса не дали нашей стране ни рек, ни ручейков. Но мои предки одержали победу над природой и создали Эдем среди пустыни.
– Царица, расскажите ж мне об этих чудесах.
– В сердце высоких гор, что вздымаются на востоке моей страны, – на их склонах расположен город Мареб – бурлили повсюду холодные горные потоки, но воды их испарялись на солнце, терялись на дне пропастей и ущелий, и ни одна капля не достигала иссохшей равнины. Два века понадобилось нашим царям, чтобы направить все эти ручьи и реки на обширное плоскогорье, где они вырыли глубокий водоем, – теперь там плещется озеро, по которому ходят корабли. Целую гору водрузили они на гранитные опоры, которые выше пирамид Гизы; под ее гигантским сводом свободно может пройти армия всадников и боевых слонов. Из этой огромной неиссякаемой чаши струятся серебристые потоки, стекая в акведуки, в широкие каналы, которые, разделяясь на множество рукавов, несут воду в долину и орошают половину наших земель. Благодаря этому великому творению есть теперь в моем краю тучные нивы и зеленые луга, вековые деревья и густые леса – краса и богатство сладостной страны Йемен. Таково, государь, мое медное море; говорю это не в обиду вашему, которое кажется мне очаровательной находкой.
– Поистине достойное свершение! – воскликнул Сулайман. – И я был бы горд последовать примеру ваших предков, если бы милосердный Бог не даровал моей земле благословенного полноводного Иордана.
– Я пересекла его вчера вброд, – добавила царица, – вода доходила моим верблюдам почти до колен.
– Опасно нарушать порядок вещей, установленный природой, – заметил мудрец, – и создавать вопреки воле Иеговы искусственную цивилизацию, города, поля, промыслы, зависящие от долговечности творения рук человеческих. Наша Иудея засушлива; жителей в ней не больше, чем она может прокормить, и кормятся они тем, что даруют земля и небеса. Когда ваше озеро, эта огромная чаша, высеченная в скалах, треснет, когда гигантские своды обрушатся – а такой день неминуемо настанет, – ваш народ, лишенный воды, будет обречен на медленную смерть, изнуренный палящим солнцем и голодом среди высохших полей.
Эта глубокая мысль взволновала Балкиду, и она погрузилась в задумчивость.
– Уже сейчас, – продолжал царь, – уже сейчас, я в этом уверен, горные ручейки, силясь вырваться из своей каменной тюрьмы, непрестанно подтачивают скалы. В горах случаются землетрясения, время разрушает утесы, вода просачивается, струйки проникают в щели подобно змеям. К тому же ваш великолепный водоем был выбит в камне и лишь потом заполнен, но теперь под толщей воды невозможно будет заделать даже небольшую трещину. О царица! Ваши предки ограничили будущее своего народа веком каменного сооружения. Я признаю, что скудость их земель сделала их изобретательными, они сумели превратить пустыню в цветущий сад, но их потомки погибнут в праздности и унынии вместе с первыми листьями, упавшими с деревьев, чьи корни не будут больше питать воды каналов. Не следует ни искушать Бога, ни исправлять Его творения. Все, что Он делает, – хорошо.
– Это изречение, – отвечала царица, – проистекает из вашей веры, которую лишают смысла учения ваших боязливых священников. Чего они хотят? Чтобы все навеки застыло в неподвижности, чтобы человечество вечно оставалось в пеленках и не высвободилось из пут, которыми они связывают его самостоятельность. Разве Бог распахал и засеял поля? Разве Бог построил города, возвел дворцы? Разве Он дал нам в руки железо, золото, медь и все металлы, которыми сверкает храм Сулаймана? Нет. Он вдохнул в свои создания гений и жажду деятельности, Он улыбается, глядя на наши усилия, и видит в наших жалких творениях свет души своей, которым Он озаряет наши души. Предполагая этого Бога ревнивым, вы ограничиваете Его всемогущество; возводя в абсолют Его возможности, вы низводите знание к материализму. О царь! Предрассудки вашей религии рано или поздно станут преградой на пути человечества к вершинам знаний, они сломают крылья гению, и люди, умалясь, умалят до своего размера и Бога, а потому неминуемо придут к Его отрицанию.
– Тонко, – произнес Сулайман с горькой улыбкой, – тонко, но безосновательно…
Царица продолжала:
– Полно, не вздыхайте, когда мой палец кажется вашей тайной раны. В этом царстве вы одиноки, и вы страдаете: ваши устремления благородны и смелы, но иерархическое строение этого общества давит на ваши крылья; вы говорите себе: «Я оставлю потомству статую царя, слишком великого для такого маленького народа», – и этого мало для вас. Что до моего царства, это дело иное… Мои предки пожертвовали своим величием, чтобы возвысить своих подданных. Тридцать восемь царей правили моим царством, и каждый из них заложил несколько камней в озеро и акведуки Мареба; имена их забудутся в веках, а это творение будет по-прежнему славить народ савеян; и если когда-нибудь рухнут каменные своды, если жадные горы возьмут обратно свои реки и ручьи, земля моей страны, удобренная за тысячу лет земледелия, будет по-прежнему плодоносить; вековые деревья, затеняющие наши долины, удержат влагу, сохранят прохладу, не дадут высохнуть прудам и фонтанам, и за Йеменом, некогда отвоеванным у пустыни, до скончания веков останется сладостное имя «Счастливая Аравия»… Будь вы свободнее, и вы могли бы стать великим царем во славу вашего народа и для счастья людей.
– Я понимаю, к каким высотам зовете вы мою душу. Но слишком поздно: мой народ богат; золото и войны дают ему все, чем не может обеспечить Иудея; а что до леса для строительства, я предусмотрительно заключил договоры с царем Тира; мои склады ломятся от ливанского кедра и сосны, а наши корабли не уступают на море финикийским.
– Ваши советники заботливы, как строгие отцы, и вы утешаетесь вашим величием, – заметила царица мягко и грустно.
После этих слов оба некоторое время молчали; сгустившиеся сумерки скрыли волнение, написанное на лице Сулаймана, когда он прошептал с нежностью:
– Моя душа соединилась с вашей, и мое сердце следует за нею.
Немного смущенная, Балкида украдкой огляделась: придворные отошли на почтительное расстояние. Над ними сияли звезды; блики ложились на листву, усеяв деревья золотыми цветами. Напоенный ароматами лилий, тубероз, глициний и мандрагоры, ночной ветерок шелестел в ветвях миртовых деревьев; каждый цветок благоухал, словно выводя свою мелодию; душистый воздух опьянял; вдали ворковали горлицы; этому дивному концерту аккомпанировало журчание вод; блестящие мошки и огненные бабочки мелькали зеленоватыми искрами в теплой и полной сладострастной неги ночи. Царица почувствовала, как ею овладевает блаженная истома; нежный голос Сулаймана проник в ее сердце и пленил его.
Нравился ли ей Сулайман, или она лишь вообразила себе, что могла бы полюбить его? С тех пор как она сбила с него спесь, что-то притягивало ее к нему, но это влечение, рожденное спокойной рассудочностью, к которой примешивалась капелька жалости, всегда сопутствующей победе женщины над мужчиной, не было ни пылким, ни восторженным. Владея собой, как владела она помыслами и чувствами царя, Балкида шла к любви, если мысль о любви вообще приходила ей в голову, через дружбу, а путь этот долог!
Царь же, покоренный, ослепленный, то досадовал на свою гостью, то боготворил ее, то впадал в уныние, то загорался надеждой. Гнев сменялся в нем желанием; он получил уже не одну рану, а для мужчины полюбить слишком скоро почти всегда значит полюбить безответно. Впрочем, царица Савская не хотела спешить; она знала, что перед ее чарами никто и никогда не мог устоять, не миновала эта участь даже премудрого Сулаймана. Один лишь скульптор Адонирам на короткое время привлек ее внимание; она не сумела разгадать его, душой почувствовав в нем тайну, но это минутное любопытство уже рассеялось. Надо, однако, признать, что при виде мастера эта сильная женщина впервые сказала себе: вот человек.
По зеленой равнине были разбросаны белые могильные камни под сенью сосен и пальм – здесь начинались склоны долины Иосафата. Сулайман обратился к Балкиде:
– Сколь достойный предмет размышления для царя – это зрелище нашего неизбежного конца. Здесь, рядом с вами, царица, – радости земные, быть может, счастье, там, внизу, – небытие и забвение.
– Созерцая смерть, отдыхаешь от тягот жизни.
– В этот час, царица, смерть страшит меня, ибо она разлучает… О, хоть бы мне не суждено было узнать слишком скоро, что она еще и утешает!
Балкида украдкой взглянула на царя и увидела, что он искренне взволнован. В мягком свете сумерек Сулайман показался ей очень красивым.
Прежде чем войти в зал пиршеств, хозяин и его царственная гостья постояли немного, глядя на дворец в лучах заката и вдыхая пьянящий аромат апельсиновых цветов, наполнявших вечерний сад дивным благоуханием.
Легкий и воздушный дворец был построен в сирийском стиле. Над лесом стройных колонн вырисовывались на фоне неба его ажурные башенки и высокие кедровые своды, украшенные резными панелями. За открытой дверью видны были занавеси из тирского пурпурного бархата, диваны, обитые индийским шелком, розетки, инкрустированные цветными камнями, фиванские вазы, чаши из порфира и ляпис-лазури, полные цветов, серебряные треножники, на которых курилось алоэ, мирра и росный ладан, побеги плюща, обвивавшие колонны и переплетающиеся на стенах, – все в этом восхитительном месте казалось созданным для любви. Но Балкида была благоразумна и осторожна; рассудок предостерегал ее против чар Милло.
– Не без робости вхожу я с вами в этот маленький замок, – сказал Сулайман. – С тех пор как вы почтили его своим присутствием, он кажется мне жалким. Дворцы потомков Химьяра, наверное, куда богаче.
– Вовсе нет, но в нашей стране самые хрупкие колонны, кружевные арки, статуэтки и ажурные башенки делают из мрамора. Камень служит нам там, где вы употребляете лишь дерево. Кроме того, мои предки прославляли не пустые фантазии. Они совершили великое дело, которое увековечит благословенную память о них.
– Что же это за дело? Рассказы о великих свершениях воодушевляют и облагораживают.
– Прежде всего я должна вам признаться, что благодатные плодородные земли Йемена были некогда засушливыми и бесплодными. Небеса не дали нашей стране ни рек, ни ручейков. Но мои предки одержали победу над природой и создали Эдем среди пустыни.
– Царица, расскажите ж мне об этих чудесах.
– В сердце высоких гор, что вздымаются на востоке моей страны, – на их склонах расположен город Мареб – бурлили повсюду холодные горные потоки, но воды их испарялись на солнце, терялись на дне пропастей и ущелий, и ни одна капля не достигала иссохшей равнины. Два века понадобилось нашим царям, чтобы направить все эти ручьи и реки на обширное плоскогорье, где они вырыли глубокий водоем, – теперь там плещется озеро, по которому ходят корабли. Целую гору водрузили они на гранитные опоры, которые выше пирамид Гизы; под ее гигантским сводом свободно может пройти армия всадников и боевых слонов. Из этой огромной неиссякаемой чаши струятся серебристые потоки, стекая в акведуки, в широкие каналы, которые, разделяясь на множество рукавов, несут воду в долину и орошают половину наших земель. Благодаря этому великому творению есть теперь в моем краю тучные нивы и зеленые луга, вековые деревья и густые леса – краса и богатство сладостной страны Йемен. Таково, государь, мое медное море; говорю это не в обиду вашему, которое кажется мне очаровательной находкой.
– Поистине достойное свершение! – воскликнул Сулайман. – И я был бы горд последовать примеру ваших предков, если бы милосердный Бог не даровал моей земле благословенного полноводного Иордана.
– Я пересекла его вчера вброд, – добавила царица, – вода доходила моим верблюдам почти до колен.
– Опасно нарушать порядок вещей, установленный природой, – заметил мудрец, – и создавать вопреки воле Иеговы искусственную цивилизацию, города, поля, промыслы, зависящие от долговечности творения рук человеческих. Наша Иудея засушлива; жителей в ней не больше, чем она может прокормить, и кормятся они тем, что даруют земля и небеса. Когда ваше озеро, эта огромная чаша, высеченная в скалах, треснет, когда гигантские своды обрушатся – а такой день неминуемо настанет, – ваш народ, лишенный воды, будет обречен на медленную смерть, изнуренный палящим солнцем и голодом среди высохших полей.
Эта глубокая мысль взволновала Балкиду, и она погрузилась в задумчивость.
– Уже сейчас, – продолжал царь, – уже сейчас, я в этом уверен, горные ручейки, силясь вырваться из своей каменной тюрьмы, непрестанно подтачивают скалы. В горах случаются землетрясения, время разрушает утесы, вода просачивается, струйки проникают в щели подобно змеям. К тому же ваш великолепный водоем был выбит в камне и лишь потом заполнен, но теперь под толщей воды невозможно будет заделать даже небольшую трещину. О царица! Ваши предки ограничили будущее своего народа веком каменного сооружения. Я признаю, что скудость их земель сделала их изобретательными, они сумели превратить пустыню в цветущий сад, но их потомки погибнут в праздности и унынии вместе с первыми листьями, упавшими с деревьев, чьи корни не будут больше питать воды каналов. Не следует ни искушать Бога, ни исправлять Его творения. Все, что Он делает, – хорошо.
– Это изречение, – отвечала царица, – проистекает из вашей веры, которую лишают смысла учения ваших боязливых священников. Чего они хотят? Чтобы все навеки застыло в неподвижности, чтобы человечество вечно оставалось в пеленках и не высвободилось из пут, которыми они связывают его самостоятельность. Разве Бог распахал и засеял поля? Разве Бог построил города, возвел дворцы? Разве Он дал нам в руки железо, золото, медь и все металлы, которыми сверкает храм Сулаймана? Нет. Он вдохнул в свои создания гений и жажду деятельности, Он улыбается, глядя на наши усилия, и видит в наших жалких творениях свет души своей, которым Он озаряет наши души. Предполагая этого Бога ревнивым, вы ограничиваете Его всемогущество; возводя в абсолют Его возможности, вы низводите знание к материализму. О царь! Предрассудки вашей религии рано или поздно станут преградой на пути человечества к вершинам знаний, они сломают крылья гению, и люди, умалясь, умалят до своего размера и Бога, а потому неминуемо придут к Его отрицанию.
– Тонко, – произнес Сулайман с горькой улыбкой, – тонко, но безосновательно…
Царица продолжала:
– Полно, не вздыхайте, когда мой палец кажется вашей тайной раны. В этом царстве вы одиноки, и вы страдаете: ваши устремления благородны и смелы, но иерархическое строение этого общества давит на ваши крылья; вы говорите себе: «Я оставлю потомству статую царя, слишком великого для такого маленького народа», – и этого мало для вас. Что до моего царства, это дело иное… Мои предки пожертвовали своим величием, чтобы возвысить своих подданных. Тридцать восемь царей правили моим царством, и каждый из них заложил несколько камней в озеро и акведуки Мареба; имена их забудутся в веках, а это творение будет по-прежнему славить народ савеян; и если когда-нибудь рухнут каменные своды, если жадные горы возьмут обратно свои реки и ручьи, земля моей страны, удобренная за тысячу лет земледелия, будет по-прежнему плодоносить; вековые деревья, затеняющие наши долины, удержат влагу, сохранят прохладу, не дадут высохнуть прудам и фонтанам, и за Йеменом, некогда отвоеванным у пустыни, до скончания веков останется сладостное имя «Счастливая Аравия»… Будь вы свободнее, и вы могли бы стать великим царем во славу вашего народа и для счастья людей.
– Я понимаю, к каким высотам зовете вы мою душу. Но слишком поздно: мой народ богат; золото и войны дают ему все, чем не может обеспечить Иудея; а что до леса для строительства, я предусмотрительно заключил договоры с царем Тира; мои склады ломятся от ливанского кедра и сосны, а наши корабли не уступают на море финикийским.
– Ваши советники заботливы, как строгие отцы, и вы утешаетесь вашим величием, – заметила царица мягко и грустно.
После этих слов оба некоторое время молчали; сгустившиеся сумерки скрыли волнение, написанное на лице Сулаймана, когда он прошептал с нежностью:
– Моя душа соединилась с вашей, и мое сердце следует за нею.
Немного смущенная, Балкида украдкой огляделась: придворные отошли на почтительное расстояние. Над ними сияли звезды; блики ложились на листву, усеяв деревья золотыми цветами. Напоенный ароматами лилий, тубероз, глициний и мандрагоры, ночной ветерок шелестел в ветвях миртовых деревьев; каждый цветок благоухал, словно выводя свою мелодию; душистый воздух опьянял; вдали ворковали горлицы; этому дивному концерту аккомпанировало журчание вод; блестящие мошки и огненные бабочки мелькали зеленоватыми искрами в теплой и полной сладострастной неги ночи. Царица почувствовала, как ею овладевает блаженная истома; нежный голос Сулаймана проник в ее сердце и пленил его.
Нравился ли ей Сулайман, или она лишь вообразила себе, что могла бы полюбить его? С тех пор как она сбила с него спесь, что-то притягивало ее к нему, но это влечение, рожденное спокойной рассудочностью, к которой примешивалась капелька жалости, всегда сопутствующей победе женщины над мужчиной, не было ни пылким, ни восторженным. Владея собой, как владела она помыслами и чувствами царя, Балкида шла к любви, если мысль о любви вообще приходила ей в голову, через дружбу, а путь этот долог!
Царь же, покоренный, ослепленный, то досадовал на свою гостью, то боготворил ее, то впадал в уныние, то загорался надеждой. Гнев сменялся в нем желанием; он получил уже не одну рану, а для мужчины полюбить слишком скоро почти всегда значит полюбить безответно. Впрочем, царица Савская не хотела спешить; она знала, что перед ее чарами никто и никогда не мог устоять, не миновала эта участь даже премудрого Сулаймана. Один лишь скульптор Адонирам на короткое время привлек ее внимание; она не сумела разгадать его, душой почувствовав в нем тайну, но это минутное любопытство уже рассеялось. Надо, однако, признать, что при виде мастера эта сильная женщина впервые сказала себе: вот человек.