Страница:
Возможно, что эта встреча, мимолетная, но еще свежая в памяти, заставила померкнуть в ее глазах блеск царя Сулаймана. Очевидно, так оно и было, ибо раз или два, собравшись было заговорить о художнике, она сдерживала себя и поспешно меняла тему.
Как бы то ни было, сын Дауда воспламенился мгновенно – она привыкла к такому; немедля сказав ей об этом, он лишь следовал примеру всех других мужчин, но он сумел сделать это достаточно изящно; час выпал благоприятный, Балкида была в самой поре любви; ночной сумрак оказался союзником Сулаймана – его признание заинтриговало и растрогало царицу.
Вдруг красные отсветы факелов легли на листву, и слуги доложили, что ужин подан. «Как некстати!» – нахмурился царь.
«Как вовремя!» – подумала царица.
Стол был накрыт в павильоне, построенном в очаровательном и причудливом вкусе жителей берегов Ганга. Восьми освещали разноцветные свечи и светильники, в которых горело масло, смешанное с благовониями; приглушенный свет трепетал среди огромных букетов цветов. На пороге Сулайман подал руку своей гостье; та шагнула, но тотчас, вскрикнув от неожиданности, отдернула свою маленькую ножку. Пол зала представлял собою водную гладь, в которой отражались стол, диваны, цветы и свечи.
– Почему же вы остановились? – спросил Сулайман с простодушным видом.
Балкиде не хотелось показать свой страх – очаровательным жестом она подобрала платье и решительно ступила в воду.
Но нога ее встретила твердую поверхность.
– О царица, – воскликнул мудрец, – как видите, самый осторожный человек может ошибиться, если судит по внешности; я хотел вас удивить, и наконец мне это удалось… Вы идете по хрустальному полу.
Она улыбнулась и вздернула плечико движением, исполненным грации, но отнюдь не восхищения, а в душе, быть может, пожалела, что ее не сумели удивить иначе.
Во время пира хозяин был учтив и предупредителен. Сидя в окружении своих придворных, он царил за столом с таким несравненным величием, что Балкида невольно прониклась к нему уважением. Торжественным был пир Су-Блюда подавались изысканные и разнообразные, но все были сильно посолены и обильно сдобрены пряностями; впервые Балкиде пришлось отведать подобных солений. Она решила, что таков вкус иудеев; каково же было ее удивление, когда она заметила, что все эти любители острых приправ ничего не пьют. Не было на пиру ни одного виночерпия, ни капли вина или меда, ни единой чаши на столе. Губы у Балкиды горели, во рту пересохло, но, поскольку царь тоже не пил, она не решалась попросить воды, боясь уронить свое царское достоинство.
Ужин закончился; вельможи начали расходиться и мало-помалу все скрылись под сводами полутемной галереи. Вскоре прекрасная царица савеян осталась наедине с Сулайманом. Он был еще более учтив, чем прежде, и смотрел на нее глазами, полными нежности, но из предупредительного постепенно становился настойчивым.
Преодолев свое смущение, царица улыбнулась, опустила глаза и поднялась с намерением уйти.
– Как? – вскричал Сулайман. – Неужели вы так и покинете вашего покорнейшего раба, не сказав ни слова, не подав никакой надежды, ни малейшего знака сочувствия? А наш союз, о котором я мечтал, а счастье, без которого я больше не мыслю жизни, а моя любовь, пламенная и смиренная, – вы хотите растоптать все это?
Он сжал ручку, которая как бы по рассеянности осталась в его руке, и без усилия притянул к себе, но ее владелица воспротивилась. Что скрывать, Балкида не раз думала об этом союзе, но ей не хотелось терять свою свободу и власть. Она снова повторила, что хочет уйти, и Сулайман вынужден был уступить.
– Что ж, – вздохнул он, – вы можете меня покинуть, но позвольте поставить вам два условия.
– Говорите.
– Ночь так прекрасна, а беседа с вами еще прекраснее. Вы согласны подарить мне всего один час?
– Согласна.
– Второе условие – вы не унесете с собой ничего из того, что мне принадлежит.
– Согласна и на это! От всего сердца, – отвечала Балкида, залившись смехом.
– Смейтесь, смейтесь, о моя царица, случалось, и не раз, что очень богатые люди поддавались искушению, уступая самым странным прихотям…
– Чудесно! Вы изобретательны, когда речь идет о вашем самолюбии. Довольно уловок, заключим мирный договор.
– Надеюсь хотя бы на перемирие…
Они продолжили разговор, причем Сулайман, искусный в ведении бесед, старался, чтобы как можно больше говорила царица. Нежное журчание фонтана в глубине зала вторило ей.
Однако язык присыхает к гортани, если собеседник, воздав должное чересчур соленому ужину, не запил его. Прекрасная царица Савская умирала от жажды; она отдала бы одну из своих провинций за чашу ключевой воды.
Но она не решалась высказать свое желание. А светлая, прохладная, серебристая струя насмешливо журчала совсем рядом, и подобные жемчужинам капли падали в чашу с веселым плеском. Жажда все росла; царица, задыхаясь, чувствовала, что не может больше выносить эту пытку.
Продолжая говорить и видя, что Сулайман рассеян и его как будто клонит в сон, она принялась расхаживать по залу, но, дважды пройдя мимо фонтана, так и не осмелилась…
Наконец, не в силах больше противиться соблазну, она вернулась к фонтану, замедлила шаг, оглянулась, украдкой опустила свою изящную ручку, сложенную горстью, в чашу и, отвернувшись, быстро выпила глоток чистой воды.
Сулайман вскочил, подошел к ней, завладел мокрой, блестящей от капель ручкой и воскликнул весело, но решительно:
– Слово царицы дороже золота, вы дали мне его, стало быть, вы теперь принадлежите мне!
– Что это значит?
– Вы похитили у меня воду… а как вы сами справедливо заметили, вода – большая редкость в моих землях.
– О! Государь, это ловушка, я не хочу иметь такого хитрого супруга!
– Ему остается лишь доказать вам, что он не только хитер, но и великодушен. Да, он возвращает вам свободу, несмотря на наш уговор…
– Государь, – прервала его Балкида, опустив глаза, – мы должны служить для наших подданных примером в делах чести.
– Госпожа, – отвечал, упав на колени, великий Сулайман, самый галантный из царей былых и будущих времен, – одним этим словом вы расплатились за все.
И, быстро поднявшись, он позвонил в колокольчик; тотчас прибежали двадцать слуг со всевозможными прохладительными напитками; следом за ними явились придворные. Сулайман торжественно провозгласил:
– Дайте напиться вашей повелительнице!
Услышав эти слова, вельможи пали ниц перед царицей Савской и восславили ее.
Но она, смущенная, трепещущая, уже опасалась, не связала ли себя неосторожным и преждевременным обещанием.
Во время паузы, последовавшей за этой частью рассказа, внимание аудитории привлекло довольно необычное происшествие. Молодой человек, в котором по цвету кожи, напоминавшему новенькое су, можно было узнать абиссинца[5], выбежал на середину круга и принялся отплясывать какой-то негритянский танец, сам себе аккомпанируя песней на ломаном арабском языке, из которой я запомнил только рефрен. Он выкрикивал нараспев слова: «Йаман! Йамани!» – растягивая гласные на манер южных арабов. «Йаман! Йаман! Йамани!.. Салам-Алейк, Балкис-Македа! Македа!.. Йамани! Йамани!» Это означало: «Йемен! О край Йемен! Приветствую тебя, Балкида великая! О край Йемен!»
Подобный приступ ностальгии легко было объяснить тесными связями, существовавшими некогда между народом Савы и абиссинцами, которые жили на западном берегу Красного моря и тоже входили в империю Химьяритов. Очевидно, восторг этого слушателя – а до сих пор он молчал – был вызван последней частью рассказа, в которой он узнал одно из преданий своей страны. Может быть, он был также счастлив услышать, что великая царица сумела избежать ловушки, расставленной мудрым царем Соломоном.
Это заунывное пение продолжалось долго, что начало раздражать собравшихся; некоторые из завсегдатаев уже кричали: «Мелбус»[6], и молодого человека стали мягко подталкивать к дверям. Хозяин кофейни, испугавшись, что не получит пять или шесть пара[7], которые должен был ему этот посетитель, поспешил за ним на улицу. По всей видимости, дело было улажено: очень скоро в кофейне снова воцарилось благоговейное молчание, и рассказчик продолжил повествование.
Медное море
Видение
Как бы то ни было, сын Дауда воспламенился мгновенно – она привыкла к такому; немедля сказав ей об этом, он лишь следовал примеру всех других мужчин, но он сумел сделать это достаточно изящно; час выпал благоприятный, Балкида была в самой поре любви; ночной сумрак оказался союзником Сулаймана – его признание заинтриговало и растрогало царицу.
Вдруг красные отсветы факелов легли на листву, и слуги доложили, что ужин подан. «Как некстати!» – нахмурился царь.
«Как вовремя!» – подумала царица.
Стол был накрыт в павильоне, построенном в очаровательном и причудливом вкусе жителей берегов Ганга. Восьми освещали разноцветные свечи и светильники, в которых горело масло, смешанное с благовониями; приглушенный свет трепетал среди огромных букетов цветов. На пороге Сулайман подал руку своей гостье; та шагнула, но тотчас, вскрикнув от неожиданности, отдернула свою маленькую ножку. Пол зала представлял собою водную гладь, в которой отражались стол, диваны, цветы и свечи.
– Почему же вы остановились? – спросил Сулайман с простодушным видом.
Балкиде не хотелось показать свой страх – очаровательным жестом она подобрала платье и решительно ступила в воду.
Но нога ее встретила твердую поверхность.
– О царица, – воскликнул мудрец, – как видите, самый осторожный человек может ошибиться, если судит по внешности; я хотел вас удивить, и наконец мне это удалось… Вы идете по хрустальному полу.
Она улыбнулась и вздернула плечико движением, исполненным грации, но отнюдь не восхищения, а в душе, быть может, пожалела, что ее не сумели удивить иначе.
Во время пира хозяин был учтив и предупредителен. Сидя в окружении своих придворных, он царил за столом с таким несравненным величием, что Балкида невольно прониклась к нему уважением. Торжественным был пир Су-Блюда подавались изысканные и разнообразные, но все были сильно посолены и обильно сдобрены пряностями; впервые Балкиде пришлось отведать подобных солений. Она решила, что таков вкус иудеев; каково же было ее удивление, когда она заметила, что все эти любители острых приправ ничего не пьют. Не было на пиру ни одного виночерпия, ни капли вина или меда, ни единой чаши на столе. Губы у Балкиды горели, во рту пересохло, но, поскольку царь тоже не пил, она не решалась попросить воды, боясь уронить свое царское достоинство.
Ужин закончился; вельможи начали расходиться и мало-помалу все скрылись под сводами полутемной галереи. Вскоре прекрасная царица савеян осталась наедине с Сулайманом. Он был еще более учтив, чем прежде, и смотрел на нее глазами, полными нежности, но из предупредительного постепенно становился настойчивым.
Преодолев свое смущение, царица улыбнулась, опустила глаза и поднялась с намерением уйти.
– Как? – вскричал Сулайман. – Неужели вы так и покинете вашего покорнейшего раба, не сказав ни слова, не подав никакой надежды, ни малейшего знака сочувствия? А наш союз, о котором я мечтал, а счастье, без которого я больше не мыслю жизни, а моя любовь, пламенная и смиренная, – вы хотите растоптать все это?
Он сжал ручку, которая как бы по рассеянности осталась в его руке, и без усилия притянул к себе, но ее владелица воспротивилась. Что скрывать, Балкида не раз думала об этом союзе, но ей не хотелось терять свою свободу и власть. Она снова повторила, что хочет уйти, и Сулайман вынужден был уступить.
– Что ж, – вздохнул он, – вы можете меня покинуть, но позвольте поставить вам два условия.
– Говорите.
– Ночь так прекрасна, а беседа с вами еще прекраснее. Вы согласны подарить мне всего один час?
– Согласна.
– Второе условие – вы не унесете с собой ничего из того, что мне принадлежит.
– Согласна и на это! От всего сердца, – отвечала Балкида, залившись смехом.
– Смейтесь, смейтесь, о моя царица, случалось, и не раз, что очень богатые люди поддавались искушению, уступая самым странным прихотям…
– Чудесно! Вы изобретательны, когда речь идет о вашем самолюбии. Довольно уловок, заключим мирный договор.
– Надеюсь хотя бы на перемирие…
Они продолжили разговор, причем Сулайман, искусный в ведении бесед, старался, чтобы как можно больше говорила царица. Нежное журчание фонтана в глубине зала вторило ей.
Однако язык присыхает к гортани, если собеседник, воздав должное чересчур соленому ужину, не запил его. Прекрасная царица Савская умирала от жажды; она отдала бы одну из своих провинций за чашу ключевой воды.
Но она не решалась высказать свое желание. А светлая, прохладная, серебристая струя насмешливо журчала совсем рядом, и подобные жемчужинам капли падали в чашу с веселым плеском. Жажда все росла; царица, задыхаясь, чувствовала, что не может больше выносить эту пытку.
Продолжая говорить и видя, что Сулайман рассеян и его как будто клонит в сон, она принялась расхаживать по залу, но, дважды пройдя мимо фонтана, так и не осмелилась…
Наконец, не в силах больше противиться соблазну, она вернулась к фонтану, замедлила шаг, оглянулась, украдкой опустила свою изящную ручку, сложенную горстью, в чашу и, отвернувшись, быстро выпила глоток чистой воды.
Сулайман вскочил, подошел к ней, завладел мокрой, блестящей от капель ручкой и воскликнул весело, но решительно:
– Слово царицы дороже золота, вы дали мне его, стало быть, вы теперь принадлежите мне!
– Что это значит?
– Вы похитили у меня воду… а как вы сами справедливо заметили, вода – большая редкость в моих землях.
– О! Государь, это ловушка, я не хочу иметь такого хитрого супруга!
– Ему остается лишь доказать вам, что он не только хитер, но и великодушен. Да, он возвращает вам свободу, несмотря на наш уговор…
– Государь, – прервала его Балкида, опустив глаза, – мы должны служить для наших подданных примером в делах чести.
– Госпожа, – отвечал, упав на колени, великий Сулайман, самый галантный из царей былых и будущих времен, – одним этим словом вы расплатились за все.
И, быстро поднявшись, он позвонил в колокольчик; тотчас прибежали двадцать слуг со всевозможными прохладительными напитками; следом за ними явились придворные. Сулайман торжественно провозгласил:
– Дайте напиться вашей повелительнице!
Услышав эти слова, вельможи пали ниц перед царицей Савской и восславили ее.
Но она, смущенная, трепещущая, уже опасалась, не связала ли себя неосторожным и преждевременным обещанием.
Во время паузы, последовавшей за этой частью рассказа, внимание аудитории привлекло довольно необычное происшествие. Молодой человек, в котором по цвету кожи, напоминавшему новенькое су, можно было узнать абиссинца[5], выбежал на середину круга и принялся отплясывать какой-то негритянский танец, сам себе аккомпанируя песней на ломаном арабском языке, из которой я запомнил только рефрен. Он выкрикивал нараспев слова: «Йаман! Йамани!» – растягивая гласные на манер южных арабов. «Йаман! Йаман! Йамани!.. Салам-Алейк, Балкис-Македа! Македа!.. Йамани! Йамани!» Это означало: «Йемен! О край Йемен! Приветствую тебя, Балкида великая! О край Йемен!»
Подобный приступ ностальгии легко было объяснить тесными связями, существовавшими некогда между народом Савы и абиссинцами, которые жили на западном берегу Красного моря и тоже входили в империю Химьяритов. Очевидно, восторг этого слушателя – а до сих пор он молчал – был вызван последней частью рассказа, в которой он узнал одно из преданий своей страны. Может быть, он был также счастлив услышать, что великая царица сумела избежать ловушки, расставленной мудрым царем Соломоном.
Это заунывное пение продолжалось долго, что начало раздражать собравшихся; некоторые из завсегдатаев уже кричали: «Мелбус»[6], и молодого человека стали мягко подталкивать к дверям. Хозяин кофейни, испугавшись, что не получит пять или шесть пара[7], которые должен был ему этот посетитель, поспешил за ним на улицу. По всей видимости, дело было улажено: очень скоро в кофейне снова воцарилось благоговейное молчание, и рассказчик продолжил повествование.
Медное море
Ценой неустанных трудов и долгих бессонных ночей мастер Адонирам закончил эту; уже были вырыты в песке формы для колоссальных статуй. Строители много дней копали землю и дробили камень, и словно след исполина глубоко отпечатался на плоскогорье Сиона, где должно было быть отлито медное море. Готовы были для него прочные каменные контрфорсы, которые потом предстояло заменить гигантским львам и сфинксам, предназначенным служить ему опорами. Толстые брусья из золота, которое не плавится при температуре плавления бронзы, поддерживали крышку огромной чаши. Расплавленный металл, стекая по множеству желобов, должен был заполнить пустоту, а затем, остыв, заключить в оковы золотые колышки и слиться в одно целое с этими надежными и драгоценными вехами.
Семь раз всходило и заходило солнце с тех пор, как закипела руда в печи, над которой возвышалась массивная башня из кирпича, заканчивающаяся в шестидесяти локтях от земли усеченным конусом с отверстием, откуда вырывался красный дым, синеватые языки пламени и снопы искр.
Глубокий ров, прорытый между формой и подножием печи, должен был стать руслом огненной реки, когда придет час железными кирками открыть чрево вулкана.
Приступить к великому деянию было решено ночью: в это время легко следить за продвижением жидкого металла, когда он, белый и лучезарный, сам освещает свой путь; а если раскаленная лава грозит выйти из повиновения, просочившись в незаметную трещину или проделав щель в обшивке, это легко увидеть впотьмах.
Не было в Иерусалиме никого, кто бы равнодушно ожидал решающего часа, которому суждено было обессмертить или навеки опозорить имя Адонирама. Оставив свои занятия, шли к храму ремесленники со всех концов царства, и на склоне дня в канун роковой ночи с самого заката солнца толпы любопытных заполонили окрестные холмы.
Никогда еще ни один мастер по собственному почину и вопреки всем предостережениям не пускался в столь рискованное предприятие. Отливка металлов – весьма интересное зрелище, и зачастую, когда отливались большие статуи или детали, сам царь Сулайман изъявлял желание провести ночь в мастерских, а вельможи оспаривали друг у друга право сопровождать его.
Но отливка медного моря была невиданным по размаху делом, вызовом гения людским предрассудкам, силам природы и суждениям знатоков, которые все как один предсказывали мастеру неудачу.
Поэтому, предвкушая захватывающий поединок, люди всех возрастов, из всех земель еще засветло толпились на холме Сиона, подступы к которому охраняли легионы ремесленников. Безмолвные отряды обходили дозором толпу, поддерживая порядок и не допуская ни малейшего шума… Это было нетрудно, ибо по приказу царя звуки трубы призвали к полной тишине под страхом смертной казни – необходимая мера, чтобы отчетливо слышались и быстро выполнялись все команды.
Вечерняя звезда уже клонилась к морю; ночь была темная, низко нависшие облака казались рыжеватыми в отсветах пламени, вырывающегося из печи; час был близок. В сопровождении мастеров Адонирам в свете факелов расхаживал по площадке, в последний раз проверял, все ли готово. Под большим навесом у печи можно было разглядеть кузнецов в медных шлемах с опущенными козырьками и в длинных белых одеяниях с короткими рукавами – вооруженные железными крюками, они извлекали из пламенеющего жерла печи шлак, вязкие комья полузастывшей пены, и уносили их подальше от формы. Кочегары, сидя на высоких лесах, поддерживаемых прочными опорами, бросали сверху в топку корзины угля, и пламя отвечало устрашающим ревом, вырываясь из вентиляционных отверстий. Повсюду роились толпы подмастерьев с лопатами, кирками и кольями; длинные тени скользили за ними по земле. Все были почти обнажены: лишь узкие повязки из полосатой ткани прикрывали бедра; на головы были натянуты шерстяные колпаки, а ноги были защищены деревянными наколенниками, привязанными кожаными ремнями. Почерневшие от угольной пыли, лица их казались красными в отблесках пламени; они сновали по площадке, подобные демонам или призракам.
Звуки фанфар возвестили о прибытии царской свиты; появился Сулайман вместе с царицей Савской; Адонирам почтительно приветствовал их и проводил к импровизированному трону, сооруженному специально для высоких гостей. На скульпторе был нагрудник из буйволовой кожи; белый шерстяной фартук доходил ему до колен, его сильные ноги защищали гетры из кожи тигра, а ступни были босы, ибо он мог, не ощущая жара, ходить по раскаленному докрасна металлу.
– Вы предстали передо мной во всем вашем могуществе, – обратилась Балкида к царю строителей, – подобно божеству огня. Если ваш замысел удастся, никто в эту ночь не сможет считать себя выше мастера Адонирама!..
Художник, как ни был он занят, собирался уже ответить ей, однако Сулайман, неизменно мудрый, но порой ревнивый, перебил его.
– Мастер, – властно произнес он, – не теряйте драгоценного времени; вернитесь к вашей работе: я не хочу, чтобы, пока вы будете здесь, произошел какой-нибудь несчастный случай, в котором мы невольно окажемся повинны.
Царица успела приветственно поднять руку, и Адонирам удалился.
«Если он сделает это, – подумал Сулайман, – каким несравненным памятником украсит он храм Адонаи; но как же возрастет тогда его сила, которой уже следует опасаться!»
Через несколько мгновений они увидели Адонирама у печи. Пламя освещало его снизу, отчего его статная фигура казалась еще выше; длинная тень ложилась на стену и на прибитый к ней бронзовый лист, по которому каждый из мастеров двадцать раз ударил железным молотком. Гул далеко разнесся по холмам, и стало еще тише, чем прежде. Вдруг десять теней с кирками и рычагами устремились в ров, прорытый под жерлом печи прямо напротив трона. Кузнечные мехи, издав последний хрип, замерли, и слышны были только глухие удары железа по обожженной глине, которой было заделано отверстие, откуда предстояло хлынуть расплавленному металлу. Вскоре глина в этом месте стала фиолетовой, потом покраснела, озарилась оранжевым светом; в центре засветилась белая точка, и все подручные отошли назад, только двое остались у печи. Под наблюдением Адонирама эти двое осторожно откалывали куски глины вокруг светящейся точки, стараясь не пробить корку насквозь… Мастер с тревогой следил за ними.
Во время этих приготовлений верный подмастерье Адонирама, юный Бенони, преданный ему всей душой, перебегал от одной группы строителей к другой, глядя, усердно ли все трудятся, в точности ли выполняются приказы, – и не было судьи строже его.
Но вдруг случилось неожиданное – молодой подмастерье в смятении подбежал к трону, пал к ногам Сулаймана, распростерся ниц и воскликнул:
– Государь, прикажите остановить плавку, все погибло, нас предали!
Не принято было в Иудее, чтобы ремесленники запросто обращались к царю, не испросив разрешения; стражники уже окружили дерзкого юношу, но Сулайман жестом отогнал их, нагнулся к коленопреклоненному Бенони и сказал вполголоса:
– Объясни, в чем дело, но без лишних слов.
– Я обходил печь; у стены стоял человек и как будто ждал кого-то; подошел один и тихо сказал первому: «Вемамия!» Тот ответил: «Елиаил!» Потом появился третий и тоже произнес: «Вемамия!» – ему отвечали: «Елиаил!»
После этого один из троих воскликнул:
«Он подчинил плотников рудокопам!»
Второй подхватил: «Он подчинил и каменщиков рудокопам».
А третий: «Он хочет сам править рудокопами».
Первый продолжал: «Он отдает свою силу чужеземцам».
Второй: «У него нет родины».
Третий добавил: «Это верно».
«Все подмастерья – братья», – снова заговорил первый.
«Все цеха имеют равные права», – отозвался второй.
«И это верно», – повторил третий.
Я понял, что первый из них – каменщик, потому что потом он сказал: «Я подмешал известь в кирпичи, и от нагрева они рассыплются в прах». Второй – плотник, он добавил: «Я сделал поперечные балки слишком длинными, и огонь доберется до них». А третий работает с металлом; вот его слова: «Я принес с берегов ядовитого озера Гоморра смолу и серу и подмешал их в литье». В этот миг сверху дождем посыпались искры и осветили их лица. Каменщик – сириец по имени Фанор, плотник – уроженец Финикии, его зовут Амру, а рудокоп – иудей из колена Рувимова, его имя – Мифусаил. О великий царь, я поспешил припасть к вашим ногам: поднимите ваш скипетр и остановите работы!
– Слишком поздно, – задумчиво произнес Сулайман, – видишь, отверстие уже открывается; молчи обо всем и не тревожь Адонирама, только повтори мне три имени, что ты назвал.
– Фанор, Амру, Мифусаил.
– Да будет на все воля Божья!
Бенони пристально посмотрел на царя и побежал обратно, быстрый как молния. Тем временем куски обожженной глины продолжали падать на землю; подручные заработали с удвоенной силой; корка, закрывающая отверстие, стала совсем тонкой и засветилась так ярко, словно солнце готовилось восстать из своего ночного убежища, не дождавшись утра. По знаку Адонирама подручные отошли; под гулкие удары тот же миг быстрый, ослепительно белый поток устремился в желоб и заскользил подобно золотой змее, вспыхивающей серебристыми и радужными бликами, к вырытому в песке углублению, а оттуда растекся по множеству желобков.
Пурпурный свет словно кровью окрасил лица бесчисленных зрителей на склонах холмов; в отблесках его вспыхнули темные облака; багровым заревом окрасились вершины далеких гор. Иерусалим выступил из ночного мрака; казалось, весь город охвачен пожаром. В мертвой тишине это величественное и феерическое зрелище походило на сон.
Отливка уже началась, как вдруг чья-то тень метнулась ко рву, предназначенному для стока жидкого металла. Это был человек; невзирая на запрет, он решился пересечь русло, которое вот-вот должна была захлестнуть огненная река. Но когда он ступил туда, поток расплавленного металла настиг его, сбил с ног, и он исчез в мгновение ока.
Адонирам не видел ничего вокруг, кроме своей работы; при мысли о неминуемой беде он, рискуя жизнью, устремился к потоку с железным крюком; он вонзил его в грудь несчастного, подцепил тело, нечеловеческим молотков о бронзу мастер поднял железную палицу, вонзил ее в почти прозрачную переборку, повернул и с силой рванул на себя. В усилием поднял его и отшвырнул, как ком шлака, подальше на берег, где этот страшный факел мало-помалу угас… Мастер даже не успел узнать своего подмастерья, своего верного Бенони.
Жидкий металл заполнял впадину медного моря, контуры которого уже вырисовывались золотой диадемой на черной земле, а между тем тучи литейщиков с глубокими ковшами на длинных железных ручках по очереди черпали жидкий огонь из образовавшегося озера и заливали металл в формы львов, быков, пальм, херувимов и других гигантских фигур, которым предстояло стать опорами медного моря. Неустанно орошали они песок огнем, и проступали на земле светлые багряные очертания лошадей, крылатых быков, пёсьеголовых обезьян, чудовищных химер, рожденных гением Адонирама.
– Божественное зрелище! – воскликнула царица Савская. – Какое величие! Какова сила духа этого смертного, что обуздывает стихии и покоряет природу!
– Он еще не победил, – отвечал Сулайман с нескрываемой горечью. – Только Адонаи всемогущ!
Семь раз всходило и заходило солнце с тех пор, как закипела руда в печи, над которой возвышалась массивная башня из кирпича, заканчивающаяся в шестидесяти локтях от земли усеченным конусом с отверстием, откуда вырывался красный дым, синеватые языки пламени и снопы искр.
Глубокий ров, прорытый между формой и подножием печи, должен был стать руслом огненной реки, когда придет час железными кирками открыть чрево вулкана.
Приступить к великому деянию было решено ночью: в это время легко следить за продвижением жидкого металла, когда он, белый и лучезарный, сам освещает свой путь; а если раскаленная лава грозит выйти из повиновения, просочившись в незаметную трещину или проделав щель в обшивке, это легко увидеть впотьмах.
Не было в Иерусалиме никого, кто бы равнодушно ожидал решающего часа, которому суждено было обессмертить или навеки опозорить имя Адонирама. Оставив свои занятия, шли к храму ремесленники со всех концов царства, и на склоне дня в канун роковой ночи с самого заката солнца толпы любопытных заполонили окрестные холмы.
Никогда еще ни один мастер по собственному почину и вопреки всем предостережениям не пускался в столь рискованное предприятие. Отливка металлов – весьма интересное зрелище, и зачастую, когда отливались большие статуи или детали, сам царь Сулайман изъявлял желание провести ночь в мастерских, а вельможи оспаривали друг у друга право сопровождать его.
Но отливка медного моря была невиданным по размаху делом, вызовом гения людским предрассудкам, силам природы и суждениям знатоков, которые все как один предсказывали мастеру неудачу.
Поэтому, предвкушая захватывающий поединок, люди всех возрастов, из всех земель еще засветло толпились на холме Сиона, подступы к которому охраняли легионы ремесленников. Безмолвные отряды обходили дозором толпу, поддерживая порядок и не допуская ни малейшего шума… Это было нетрудно, ибо по приказу царя звуки трубы призвали к полной тишине под страхом смертной казни – необходимая мера, чтобы отчетливо слышались и быстро выполнялись все команды.
Вечерняя звезда уже клонилась к морю; ночь была темная, низко нависшие облака казались рыжеватыми в отсветах пламени, вырывающегося из печи; час был близок. В сопровождении мастеров Адонирам в свете факелов расхаживал по площадке, в последний раз проверял, все ли готово. Под большим навесом у печи можно было разглядеть кузнецов в медных шлемах с опущенными козырьками и в длинных белых одеяниях с короткими рукавами – вооруженные железными крюками, они извлекали из пламенеющего жерла печи шлак, вязкие комья полузастывшей пены, и уносили их подальше от формы. Кочегары, сидя на высоких лесах, поддерживаемых прочными опорами, бросали сверху в топку корзины угля, и пламя отвечало устрашающим ревом, вырываясь из вентиляционных отверстий. Повсюду роились толпы подмастерьев с лопатами, кирками и кольями; длинные тени скользили за ними по земле. Все были почти обнажены: лишь узкие повязки из полосатой ткани прикрывали бедра; на головы были натянуты шерстяные колпаки, а ноги были защищены деревянными наколенниками, привязанными кожаными ремнями. Почерневшие от угольной пыли, лица их казались красными в отблесках пламени; они сновали по площадке, подобные демонам или призракам.
Звуки фанфар возвестили о прибытии царской свиты; появился Сулайман вместе с царицей Савской; Адонирам почтительно приветствовал их и проводил к импровизированному трону, сооруженному специально для высоких гостей. На скульпторе был нагрудник из буйволовой кожи; белый шерстяной фартук доходил ему до колен, его сильные ноги защищали гетры из кожи тигра, а ступни были босы, ибо он мог, не ощущая жара, ходить по раскаленному докрасна металлу.
– Вы предстали передо мной во всем вашем могуществе, – обратилась Балкида к царю строителей, – подобно божеству огня. Если ваш замысел удастся, никто в эту ночь не сможет считать себя выше мастера Адонирама!..
Художник, как ни был он занят, собирался уже ответить ей, однако Сулайман, неизменно мудрый, но порой ревнивый, перебил его.
– Мастер, – властно произнес он, – не теряйте драгоценного времени; вернитесь к вашей работе: я не хочу, чтобы, пока вы будете здесь, произошел какой-нибудь несчастный случай, в котором мы невольно окажемся повинны.
Царица успела приветственно поднять руку, и Адонирам удалился.
«Если он сделает это, – подумал Сулайман, – каким несравненным памятником украсит он храм Адонаи; но как же возрастет тогда его сила, которой уже следует опасаться!»
Через несколько мгновений они увидели Адонирама у печи. Пламя освещало его снизу, отчего его статная фигура казалась еще выше; длинная тень ложилась на стену и на прибитый к ней бронзовый лист, по которому каждый из мастеров двадцать раз ударил железным молотком. Гул далеко разнесся по холмам, и стало еще тише, чем прежде. Вдруг десять теней с кирками и рычагами устремились в ров, прорытый под жерлом печи прямо напротив трона. Кузнечные мехи, издав последний хрип, замерли, и слышны были только глухие удары железа по обожженной глине, которой было заделано отверстие, откуда предстояло хлынуть расплавленному металлу. Вскоре глина в этом месте стала фиолетовой, потом покраснела, озарилась оранжевым светом; в центре засветилась белая точка, и все подручные отошли назад, только двое остались у печи. Под наблюдением Адонирама эти двое осторожно откалывали куски глины вокруг светящейся точки, стараясь не пробить корку насквозь… Мастер с тревогой следил за ними.
Во время этих приготовлений верный подмастерье Адонирама, юный Бенони, преданный ему всей душой, перебегал от одной группы строителей к другой, глядя, усердно ли все трудятся, в точности ли выполняются приказы, – и не было судьи строже его.
Но вдруг случилось неожиданное – молодой подмастерье в смятении подбежал к трону, пал к ногам Сулаймана, распростерся ниц и воскликнул:
– Государь, прикажите остановить плавку, все погибло, нас предали!
Не принято было в Иудее, чтобы ремесленники запросто обращались к царю, не испросив разрешения; стражники уже окружили дерзкого юношу, но Сулайман жестом отогнал их, нагнулся к коленопреклоненному Бенони и сказал вполголоса:
– Объясни, в чем дело, но без лишних слов.
– Я обходил печь; у стены стоял человек и как будто ждал кого-то; подошел один и тихо сказал первому: «Вемамия!» Тот ответил: «Елиаил!» Потом появился третий и тоже произнес: «Вемамия!» – ему отвечали: «Елиаил!»
После этого один из троих воскликнул:
«Он подчинил плотников рудокопам!»
Второй подхватил: «Он подчинил и каменщиков рудокопам».
А третий: «Он хочет сам править рудокопами».
Первый продолжал: «Он отдает свою силу чужеземцам».
Второй: «У него нет родины».
Третий добавил: «Это верно».
«Все подмастерья – братья», – снова заговорил первый.
«Все цеха имеют равные права», – отозвался второй.
«И это верно», – повторил третий.
Я понял, что первый из них – каменщик, потому что потом он сказал: «Я подмешал известь в кирпичи, и от нагрева они рассыплются в прах». Второй – плотник, он добавил: «Я сделал поперечные балки слишком длинными, и огонь доберется до них». А третий работает с металлом; вот его слова: «Я принес с берегов ядовитого озера Гоморра смолу и серу и подмешал их в литье». В этот миг сверху дождем посыпались искры и осветили их лица. Каменщик – сириец по имени Фанор, плотник – уроженец Финикии, его зовут Амру, а рудокоп – иудей из колена Рувимова, его имя – Мифусаил. О великий царь, я поспешил припасть к вашим ногам: поднимите ваш скипетр и остановите работы!
– Слишком поздно, – задумчиво произнес Сулайман, – видишь, отверстие уже открывается; молчи обо всем и не тревожь Адонирама, только повтори мне три имени, что ты назвал.
– Фанор, Амру, Мифусаил.
– Да будет на все воля Божья!
Бенони пристально посмотрел на царя и побежал обратно, быстрый как молния. Тем временем куски обожженной глины продолжали падать на землю; подручные заработали с удвоенной силой; корка, закрывающая отверстие, стала совсем тонкой и засветилась так ярко, словно солнце готовилось восстать из своего ночного убежища, не дождавшись утра. По знаку Адонирама подручные отошли; под гулкие удары тот же миг быстрый, ослепительно белый поток устремился в желоб и заскользил подобно золотой змее, вспыхивающей серебристыми и радужными бликами, к вырытому в песке углублению, а оттуда растекся по множеству желобков.
Пурпурный свет словно кровью окрасил лица бесчисленных зрителей на склонах холмов; в отблесках его вспыхнули темные облака; багровым заревом окрасились вершины далеких гор. Иерусалим выступил из ночного мрака; казалось, весь город охвачен пожаром. В мертвой тишине это величественное и феерическое зрелище походило на сон.
Отливка уже началась, как вдруг чья-то тень метнулась ко рву, предназначенному для стока жидкого металла. Это был человек; невзирая на запрет, он решился пересечь русло, которое вот-вот должна была захлестнуть огненная река. Но когда он ступил туда, поток расплавленного металла настиг его, сбил с ног, и он исчез в мгновение ока.
Адонирам не видел ничего вокруг, кроме своей работы; при мысли о неминуемой беде он, рискуя жизнью, устремился к потоку с железным крюком; он вонзил его в грудь несчастного, подцепил тело, нечеловеческим молотков о бронзу мастер поднял железную палицу, вонзил ее в почти прозрачную переборку, повернул и с силой рванул на себя. В усилием поднял его и отшвырнул, как ком шлака, подальше на берег, где этот страшный факел мало-помалу угас… Мастер даже не успел узнать своего подмастерья, своего верного Бенони.
Жидкий металл заполнял впадину медного моря, контуры которого уже вырисовывались золотой диадемой на черной земле, а между тем тучи литейщиков с глубокими ковшами на длинных железных ручках по очереди черпали жидкий огонь из образовавшегося озера и заливали металл в формы львов, быков, пальм, херувимов и других гигантских фигур, которым предстояло стать опорами медного моря. Неустанно орошали они песок огнем, и проступали на земле светлые багряные очертания лошадей, крылатых быков, пёсьеголовых обезьян, чудовищных химер, рожденных гением Адонирама.
– Божественное зрелище! – воскликнула царица Савская. – Какое величие! Какова сила духа этого смертного, что обуздывает стихии и покоряет природу!
– Он еще не победил, – отвечал Сулайман с нескрываемой горечью. – Только Адонаи всемогущ!
Видение
Вдруг Адонирам заметил, что огненная зека выходит из берегов; зияющее отверстие изрыгало потоки, и песок осыпался под напором металла. Мастер взглянул на медное море – форма переполнилась, верхняя обшивка треснула, и лава уже струилась во все стороны. Страшный крик вырвался у него, голос его прокатился по холмам и долго отзывался эхом в горах. Решив, что раскаленный песок остекленел, Адонирам схватил рукав, присоединенный к резервуару с водой, и стремительной рукой направил водяной столб на пошатнувшиеся каменные опоры, поддерживавшие форму. Два потока схлестнулись, расплавленный металл окутал воду, сдавил ее, заключил в тиски. Вода зашипела, превращаясь в пар, под ее напором огненные оковы лопнули. Грянул взрыв, металл брызнул ослепительным фонтаном на двадцать локтей в высоту, словно вдруг раскрылось жерло огромного вулкана. В грохоте потонули душераздирающие крики и плач: обрушившийся на землю звездный дождь сеял повсюду смерть; каждая капля была раскаленным копьем, пронзавшим и убивавшим на месте. Тела падали, устилая площадку, и тишину разорвал общий крик ужаса. Паника охватила толпу; все бежали, не разбирая дороги; страх толкал прямо в огонь тех, кого огонь преследовал… Залитые ослепительным багровым светом поля воскрешали в памяти ту страшную ночь, когда пылали Содом и Гоморра, воспламененные молниями Иеговы.
Адонирам в растерянности метался по площадке, пытаясь собрать своих строителей, чтобы заткнуть жерло печи, извергавшей неиссякаемые потоки огня, но он слышал лишь стоны и проклятия и видел вокруг только мертвые тела – все уцелевшие разбежались. Один Сулейман остался невозмутимым на своем троне, а царица спокойно сидела рядом с ним. Сияли в полумраке диадема и скипетр.
– Иегова покарал его, – сказал Сулейман своей гостье, – но Он наказал и меня гибелью моих подданных – за мою слабость, за снисходительность к его чудовищной гордыне.
– Тщеславие, погубившее столько жизней, преступно, – отвечала царица. – Государь, ведь вы могли погибнуть во время этого ужасного опыта: огненный ливень низвергался вокруг нас.
– И вы были здесь! Этот гнусный приспешник Ваала подверг опасности вашу драгоценную жизнь! Идемте отсюда, царица, я тревожусь только за вас.
Пробегавший мимо Адонирам слышал этот разговор; он кинулся прочь, рыча от боли и унижения. Чуть подальше он наткнулся на группу строителей; они осыпали его насмешками, бранью и проклятиями. Тут к нему подошел сириец Фанор и сказал ему:
– Ты велик; счастье изменило тебе, но тебе не изменяли каменщики.
Следом подошел Амру-финикиец и сказал так.
– Ты велик, и ты одержал бы победу, если бы все делали свое дело так, как плотники.
А иудей Мифусаил сказал вот что:
– Рудокопы выполнили свой долг, но чужеземцы своим невежеством все погубили. Мужайся! Мы создадим еще более великое творение, и ты позабудешь об этой неудаче.
«Вот, – подумал Адонирам, – единственные друзья, которых я здесь нашел».
Ему было легко избежать встреч: все отворачивались от него и спешили скрыться во мраке. Вскоре горящие угли и красноватые отблески остывающей на земле плавки освещали лишь небольшие группки вдалеке, которые постепенно таяли в ночной тьме. Удрученный Адонирам искал Бенони.
– И этот тоже покинул меня… – с грустью прошептал он.
Мастер остался один у стен печи.
– Опозорен! – воскликнул он с горечью. – Вот все, что дали мне годы лишений и неустанных трудов во славу неблагодарного царя! Он меня осудил, и мои братья отреклись от меня! И эта женщина, эта царица… она была там и видела мой позор… Ее презрение… мне пришлось испытать и это! Но где же Бенони в этот час, когда я терплю такие муки? Один! Я один и проклят. Будущего нет. Ты свободен, Адонирам, улыбнись же и отправляйся в огонь в поисках своей стихии и своего мятежного раба!
Спокойно и решительно шагнул он к реке, которая еще катила свои красноватые волны расплавленного металла с комьями шлака, то и дело вспыхивая искрами и потрескивая от соприкосновения с влагой. Быть может, это вздрагивала лава, обтекая трупы… Густые клубы рыжего и фиолетового дыма вздымались подобно лесу колонн и заволакивали плотной завесой место страшного происшествия. Дойдя до реки, сраженный гигант рухнул на землю и погрузился в свои думы… не сводя глаз с пламенеющих вихрей, которые могли окутать его и задушить при малейшем дуновении ветра.
Странные, причудливые фигуры то и дело вспыхивали и тотчас исчезали в зловещей игре языков пламени и клубах пара. В ослепленных глазах Адонирама мелькали среди гигантских статуй и золотых глыб светящиеся карлики, которые обращались в дым или рассыпались искрами. Эти видения не могли рассеять отчаяние мастера и утишить его боль. Вскоре, однако, они завладели его разгоряченным воображением, и ему показалось, что в самом сердце пламени гулкий и звучный голос произнес его имя. Трижды донеслось из огненного смерча слово «Адонирам».
Вокруг не было ни души… Он жадно вгляделся в пылающую землю и прошептал:
– Глас народа зовет меня!
Не сводя глаз с пламени, он приподнялся на одно колено, протянул руку и различил в клубах красного дыма человеческую фигуру, словно размытую, но огромную, – она сгущалась в огне, обретая очертания, снова рассеивалась и сливалась с дымом. Все вокруг трепетало и пламенело… лишь этот гигант стоял неподвижно, то темный в искрящемся облаке пара, то светящийся, мерцающий в черной копоти. Фигура вырисовывалась все отчетливее, обретала формы, приближалась, и Адонирам в страхе спрашивал себя, что же это за статуя, наделенная жизнью.
Фантом был уже совсем рядом. Адонирам смотрел на него, остолбенев. Его гигантские плечи и широкую грудь прикрывал далматик без рукавов; железные браслеты украшали голые руки; загорелое лицо обрамляла густая борода, заплетенная в косички и завитая в несколько рядов… на голове его сияла алая митра, в руке он держал молот. Огромные сверкающие глаза взглянули на Адонирама с нежностью, и раздался голос, словно вырывающийся из недр огненного потока.
Адонирам в растерянности метался по площадке, пытаясь собрать своих строителей, чтобы заткнуть жерло печи, извергавшей неиссякаемые потоки огня, но он слышал лишь стоны и проклятия и видел вокруг только мертвые тела – все уцелевшие разбежались. Один Сулейман остался невозмутимым на своем троне, а царица спокойно сидела рядом с ним. Сияли в полумраке диадема и скипетр.
– Иегова покарал его, – сказал Сулейман своей гостье, – но Он наказал и меня гибелью моих подданных – за мою слабость, за снисходительность к его чудовищной гордыне.
– Тщеславие, погубившее столько жизней, преступно, – отвечала царица. – Государь, ведь вы могли погибнуть во время этого ужасного опыта: огненный ливень низвергался вокруг нас.
– И вы были здесь! Этот гнусный приспешник Ваала подверг опасности вашу драгоценную жизнь! Идемте отсюда, царица, я тревожусь только за вас.
Пробегавший мимо Адонирам слышал этот разговор; он кинулся прочь, рыча от боли и унижения. Чуть подальше он наткнулся на группу строителей; они осыпали его насмешками, бранью и проклятиями. Тут к нему подошел сириец Фанор и сказал ему:
– Ты велик; счастье изменило тебе, но тебе не изменяли каменщики.
Следом подошел Амру-финикиец и сказал так.
– Ты велик, и ты одержал бы победу, если бы все делали свое дело так, как плотники.
А иудей Мифусаил сказал вот что:
– Рудокопы выполнили свой долг, но чужеземцы своим невежеством все погубили. Мужайся! Мы создадим еще более великое творение, и ты позабудешь об этой неудаче.
«Вот, – подумал Адонирам, – единственные друзья, которых я здесь нашел».
Ему было легко избежать встреч: все отворачивались от него и спешили скрыться во мраке. Вскоре горящие угли и красноватые отблески остывающей на земле плавки освещали лишь небольшие группки вдалеке, которые постепенно таяли в ночной тьме. Удрученный Адонирам искал Бенони.
– И этот тоже покинул меня… – с грустью прошептал он.
Мастер остался один у стен печи.
– Опозорен! – воскликнул он с горечью. – Вот все, что дали мне годы лишений и неустанных трудов во славу неблагодарного царя! Он меня осудил, и мои братья отреклись от меня! И эта женщина, эта царица… она была там и видела мой позор… Ее презрение… мне пришлось испытать и это! Но где же Бенони в этот час, когда я терплю такие муки? Один! Я один и проклят. Будущего нет. Ты свободен, Адонирам, улыбнись же и отправляйся в огонь в поисках своей стихии и своего мятежного раба!
Спокойно и решительно шагнул он к реке, которая еще катила свои красноватые волны расплавленного металла с комьями шлака, то и дело вспыхивая искрами и потрескивая от соприкосновения с влагой. Быть может, это вздрагивала лава, обтекая трупы… Густые клубы рыжего и фиолетового дыма вздымались подобно лесу колонн и заволакивали плотной завесой место страшного происшествия. Дойдя до реки, сраженный гигант рухнул на землю и погрузился в свои думы… не сводя глаз с пламенеющих вихрей, которые могли окутать его и задушить при малейшем дуновении ветра.
Странные, причудливые фигуры то и дело вспыхивали и тотчас исчезали в зловещей игре языков пламени и клубах пара. В ослепленных глазах Адонирама мелькали среди гигантских статуй и золотых глыб светящиеся карлики, которые обращались в дым или рассыпались искрами. Эти видения не могли рассеять отчаяние мастера и утишить его боль. Вскоре, однако, они завладели его разгоряченным воображением, и ему показалось, что в самом сердце пламени гулкий и звучный голос произнес его имя. Трижды донеслось из огненного смерча слово «Адонирам».
Вокруг не было ни души… Он жадно вгляделся в пылающую землю и прошептал:
– Глас народа зовет меня!
Не сводя глаз с пламени, он приподнялся на одно колено, протянул руку и различил в клубах красного дыма человеческую фигуру, словно размытую, но огромную, – она сгущалась в огне, обретая очертания, снова рассеивалась и сливалась с дымом. Все вокруг трепетало и пламенело… лишь этот гигант стоял неподвижно, то темный в искрящемся облаке пара, то светящийся, мерцающий в черной копоти. Фигура вырисовывалась все отчетливее, обретала формы, приближалась, и Адонирам в страхе спрашивал себя, что же это за статуя, наделенная жизнью.
Фантом был уже совсем рядом. Адонирам смотрел на него, остолбенев. Его гигантские плечи и широкую грудь прикрывал далматик без рукавов; железные браслеты украшали голые руки; загорелое лицо обрамляла густая борода, заплетенная в косички и завитая в несколько рядов… на голове его сияла алая митра, в руке он держал молот. Огромные сверкающие глаза взглянули на Адонирама с нежностью, и раздался голос, словно вырывающийся из недр огненного потока.