Страница:
* * *
Первые проблемы обрушились на ее родителей, когда Варя пошла в садик из ясель, где ее очень любили и ценили за непритязательность нрава, взрослую рассудительность и непоколебимое спокойствие. Началась, принятая в те времена, идеологическая обработка маленького гражданина, к которой Варя не была подготовлена ни Мойдодыром, ни доктором Айболитом.В каждой группе садика был обособленный ленинский уголок, где стоял бюст Ленина, висели вырезки из журналов с его редкими фотографиями и репродукциями живописных полотен, с изображениями Ильича. Трогать руками эти предметы детям не разрешалось. Воспитательница с жаром рассказывала малышам о замечательной жизни дедушки Ленина и о том, как он любил всех детей.
На этих занятиях Варя вертелась, чесалась, задавала всякие нелепые вопросы, за которые ее ставили в угол темной кладовки. Если она сидела далеко от окна и не могла следить за тем, что происходит на улице, она пялилась на детей, не понимая, как Ленин, даже не видя их, мог любить всех их скопом. А может, он и любил их только потому, что никогда не видел? Посмотрел бы он на Андрейку, который ссытся в тихий час! Или на Аньку, которая потихоньку жрет свои сопли, или на Машку, у которой каждый раз находят вшей…
Варя привыкла раньше слепо следовать воле старших, безоговорочно верить их каждому слову. Но, слушая Галину Ивановну — рыжую, прыщеватую, измотанную жизнью женщину, которая не могла, по виду, знать всей истины, Варька впервые испытала стыд за взрослую ложь.
Девочке с младенчества снились странные сны о чужой малопонятной стране, о сильном желтолицем мужчине в кожаных латах. Варя давно потеряла ту границу, которая разделяла ее сны и реальность. В своих дневных играх она продолжала ночные разговоры, с жаром спорила с кем-то, сражалась, подолгу в одиночестве размышляла. Желтолицый тянул ее к себе своей житейской историей, своими мыслями, всей жизнью. Так, как знала его по длинным красочным снам Варя, не помнил и не знал никто. Варька многого не понимала в тех снах, в мрачных приключениях, о которых ей рассказывал желтолицый, ей казалось, что она слышит его мысли и смотрит на мир его глазами.
В одном из снов она видела своего воина во главе свиты, за которой бежали полуголые узкоглазые ребятишки, которые кричали ему: "Обезьяна! Обезьяна!". Как не молил желтолицый Богов о сыне, детей у него не было, поэтому, смирившись с прозвищем, которое ему дали дети, он испытывал почти физическую боль, глядя на маленьких вертлявых ублюдков. Нет, если не имеешь сына, к чужим детям будешь испытывать только ненависть!
Желтолицый тоже с детства грезил властью, он знал, что такое близость к ней, знал тянущую, никогда не утоляемую жажду собственного величия. И никто, кроме Вари, не подозревал, что на кровавый захват престола после умершего владыки желтолицего толкнула детская мечта. В этом ему было трудно признаться даже себе. Как-то мальчишкой с многочисленными зеваками он видел торжественную процессию, бережно доставлявшую фарфоровый ночной сосуд, вывезенный для правителя страны из-за моря. Тогда-то он и дал себе зарок пользоваться только этой чудесной хрупкой посудиной. К тому, что задумано в детстве, в те времена шли по чужим головам.
А воспитательница говорила, что дедушка Ленин еще будучи, судя по картинке в детской книжке, хорошеньким кудрявым мальчиком с садовой лейкой, решил осчастливить трудящиеся массы земного шара руководством Коммунистической партией и созданием первого в мире государства рабочих и крестьян. Варя сравнивала эти Ленинские мечты с близкими и простыми мечтами человека из снов, что-то было в них не то, не так…
И по ребячьей наивности, из желания лучше понять, то, что ей внушали, Варька как-то на показательном занятии, которое проводила их воспитательница в присутствии заведующей садиком, спросила: "Галина Ивановна, а что, дедушка Ленин никогда даже не какал?"
Ее вопрос повис в тяжком молчании, дети от страха перестали колупать носы, а няня у двери замерла с грязной кастрюлей в руках. Все смотрели на заведующую, которая, фыркнув, молча вышла из группы.
Заведующей у них в садике была очень красивая загадочная женщина. Помог ей на это место устроиться ее любовник — крупный военный начальник из Москвы, с которым она познакомилась в конце войны на оборонном заводе. Там она, детдомовская сирота, работала после ФЗО. Она еще помнила своих родителей — молодых интеллигентных людей, канувших в волнах последней предвоенной репрессии. У нее рос такой же, как она, красивый мальчик, совсем непохожий на своего пожилого отца, обремененного семьей и государственными заботами.
После злополучного воспитательного часа Варьку опять наказали. А потом ее вызвала к себе заведующая в свой кабинет для проработки. Если бы она ее не вызвала, то Варя так и стояла бы в темноте кладовки, куда складывали раскладушки и детские матрасики. Она там и так уже простояла очень долго.
Девочка с любопытством глядела, как заведующая жадно затягивается сигаретой у раскрытого окна. Она обернулась к Варьке и со смехом спросила: "Ты что, Варвара, совсем дура?". На этом ее проработка закончилась, но она дала Варе гораздо больше, чем все воспитательные часы вместе взятые.
Дети — самые жестокие создания, особенно, если ими коллективно руководит, науськивает неумный взрослый человек. Варю стали травить дети. Она не могла спокойно сходить в общий с мальчиками туалет с унитазами, выполненными вровень с полом. Обязательно врывался какой-нибудь озорник и кричал: "Варька! Расскажи, как Ленин какал!". Варина мама, после жалоб Галины Ивановны, опять стала плакать ночами, а утром просила Варю все время молчать.
Варя понимала, что без ее решительных действий ситуация станет вовсе неуправляемой. Поэтому она подкараулила самого ненавистного шалуна, когда он, раскорячив ножонки, присел в туалете. Когда Варя встала напротив него, он по привычке, ничего не заподозрив, натужно спросил: "Варь, а как Ленин-то срал?" Варя огрела его кулаком по голове так, что он с размаху уселся прямо на содержимое унитаза, и мстительно ответила: "А вот как!" Потом ее заставили вытирать испачканную задницу ревущего мальчугана, что она кое-как сделала. Целый день дети показывали на него пальцем и, зажимая носы, говорили друг другу: "Вон, Ленька как Ленин посрал!". После этого к Варе никто не приставал, хотя она здорово береглась первое время, посещая туалет.
ВАРЬКА УСТРАИВАЕТ СВОЮ ЖИЗНЬ
Варька как-то проморгала, что всех мальчиков в их группе уже расхватали. Никого ей не досталось! Никто не хотел на ней жениться! Она зажимала крупным развитым телом какого-нибудь сопляка, и требовала немедленно на ней жениться, а тот ей сообщал: "Да ты чо? Я уже на Наташке женюсь!".
Варя не знала, куда ей деваться от отчаяния. Что скажут папа и мама, если узнают, что она осталась неженатой? Мама, наверно, опять плакать будет! Как бы ей ухитриться и отхватить кого-нибудь?
Она била девочек и мальчиков, но даже после этого они не отказывались от своего намерения пожениться. Она была вне этого замечательного праздника жизни. В садике у них каждый день проходили шумные свадьбы, после которых молодоженов била Варька. Но однажды к ней подошел уже два раза женатый Игорь Сударушкин и сказал, что он вообще-то сразу хотел на ней жениться, но боялся, что она его побьет. А теперь, когда Варя его все равно побила, он бы на ней женился.
Варя сразу как-то остепенилась замужем. Драки у них в группе прекратились. Она, на правах жены, отобрала у Игоря красивые полосатые носочки и, к всеобщей зависти, стала их носить сама. Потом их мамы объяснялись друг с другом очень громко в раздевалке. Теперь Игорь уходил домой в носках, а, приходя в садик, отдавал их Варьке. Он отдавал ей и все ириски с полдника, потому что Варя их очень любила.
Но когда мама подходила к ней по ночам, Варя почему-то испытывала стыд, будто она в чем-то солгала маме. Варя хорошо знала, что она совсем не та девочка, которую ищет мама ночами. Поэтому она легче всего чувствовала себя с папой. Она слушала рассказы о его родине и об осадках фундаментов. Папа иногда сдавал объекты и приходил домой пьяным, тогда мама отсылала его от себя, и он с Варей шел стирать белье, и они долго разговаривали под шум льющейся воды. Один раз четырехлетняя Варька посоветовала отцу завести второго ребенка.
— А как же мы жить будем, Варенька? Квартира маленькая, получки нашей едва-едва хватает, я тебе уже не смогу каждый день леденцы покупать, — засомневался папа.
— А-а, как Бог даст! Ты бы вот головой думал иногда, почему маму зав отделением провожает! Они у подъезда вчера целый час стояли и хихикали! А дома, вместо того, чтобы кушать готовить, она потом у зеркала все крутилась и брови карандашом рисовала.
— И я еще пьяный приперся!
— Да не кисни ты, не отрезанный ломоть! Если бы у меня брат был маленький, то и мне веселее было бы, и мама бы семьей занялась.
— Тебе бы с матерью моей, с Настасьей Федоровной пожить. Вы бы с ней общий язык нашли! Обе — маленькие и башковитые!
Варя действительно была не по возрасту башковитой. Кроме садика она практически не общалась со сверстниками. Во дворе ее приняли в компанию мальчишки значительно ее старше по возрасту. С их слов и наблюдений, здорово ее озадачившим, она, собственно, и рассказала папе о нестандартном поведении мамы.
"Все, Варька! У тебя папка новый будет! Да не кисни ты, не отрезанный ломоть! Будешь жить, как Бог даст!" — предупредил ее многоопытный десятилетний дружок Валерка, мама у которого жила с попом городской церкви. Когда кто-то принимался дразнить Валерку за длинноволосого материного примака, они с Варькой били его на пару.
Варька бегала с ребятами по соседским дворам, где они играли в «караульщиков». Это была такая игра, в которой Варька никак не могла до конца разобраться. Она там все время что-то караулила и предупреждала друзей тихим свистом. К ней, единственной девочке в компании, ребята относились с взрослой заботой, следили, чтобы она не ругалась плохими словами, а в десять вечера прогоняли домой. Это было замечательное время, потому что у них все время откуда-то были деньги на мороженое и ириски. Жаль, но оно быстро закончилось, потому что к осени Варькиных дружков, включая Валерку, разобрали по колониям. Хорошее ведь всегда заканчивается быстро.
Брат у Варьки, конечно, получился так себе. Без четких жизненных понятий и ориентиров. Зато папка остался старый.
Варя не знала, куда ей деваться от отчаяния. Что скажут папа и мама, если узнают, что она осталась неженатой? Мама, наверно, опять плакать будет! Как бы ей ухитриться и отхватить кого-нибудь?
Она била девочек и мальчиков, но даже после этого они не отказывались от своего намерения пожениться. Она была вне этого замечательного праздника жизни. В садике у них каждый день проходили шумные свадьбы, после которых молодоженов била Варька. Но однажды к ней подошел уже два раза женатый Игорь Сударушкин и сказал, что он вообще-то сразу хотел на ней жениться, но боялся, что она его побьет. А теперь, когда Варя его все равно побила, он бы на ней женился.
Варя сразу как-то остепенилась замужем. Драки у них в группе прекратились. Она, на правах жены, отобрала у Игоря красивые полосатые носочки и, к всеобщей зависти, стала их носить сама. Потом их мамы объяснялись друг с другом очень громко в раздевалке. Теперь Игорь уходил домой в носках, а, приходя в садик, отдавал их Варьке. Он отдавал ей и все ириски с полдника, потому что Варя их очень любила.
* * *
Ночью Варина мама вставала и проверяла Варю. Варя сквозь сон чувствовала, как мама трогает ее лоб, оправляет одеяло, слушает ее дыхание. Ей было очень жалко маму, которая иногда кричала ночами. Как-то сквозь сон Варя сказала: "Не бойся, мама, я все время буду с тобой!". Мама, успокоенная, ушла. Хоть бы они еще кого-нибудь родили, тогда бы ее мама не шаталась бы по ночам.Но когда мама подходила к ней по ночам, Варя почему-то испытывала стыд, будто она в чем-то солгала маме. Варя хорошо знала, что она совсем не та девочка, которую ищет мама ночами. Поэтому она легче всего чувствовала себя с папой. Она слушала рассказы о его родине и об осадках фундаментов. Папа иногда сдавал объекты и приходил домой пьяным, тогда мама отсылала его от себя, и он с Варей шел стирать белье, и они долго разговаривали под шум льющейся воды. Один раз четырехлетняя Варька посоветовала отцу завести второго ребенка.
— А как же мы жить будем, Варенька? Квартира маленькая, получки нашей едва-едва хватает, я тебе уже не смогу каждый день леденцы покупать, — засомневался папа.
— А-а, как Бог даст! Ты бы вот головой думал иногда, почему маму зав отделением провожает! Они у подъезда вчера целый час стояли и хихикали! А дома, вместо того, чтобы кушать готовить, она потом у зеркала все крутилась и брови карандашом рисовала.
— И я еще пьяный приперся!
— Да не кисни ты, не отрезанный ломоть! Если бы у меня брат был маленький, то и мне веселее было бы, и мама бы семьей занялась.
— Тебе бы с матерью моей, с Настасьей Федоровной пожить. Вы бы с ней общий язык нашли! Обе — маленькие и башковитые!
Варя действительно была не по возрасту башковитой. Кроме садика она практически не общалась со сверстниками. Во дворе ее приняли в компанию мальчишки значительно ее старше по возрасту. С их слов и наблюдений, здорово ее озадачившим, она, собственно, и рассказала папе о нестандартном поведении мамы.
"Все, Варька! У тебя папка новый будет! Да не кисни ты, не отрезанный ломоть! Будешь жить, как Бог даст!" — предупредил ее многоопытный десятилетний дружок Валерка, мама у которого жила с попом городской церкви. Когда кто-то принимался дразнить Валерку за длинноволосого материного примака, они с Варькой били его на пару.
Варька бегала с ребятами по соседским дворам, где они играли в «караульщиков». Это была такая игра, в которой Варька никак не могла до конца разобраться. Она там все время что-то караулила и предупреждала друзей тихим свистом. К ней, единственной девочке в компании, ребята относились с взрослой заботой, следили, чтобы она не ругалась плохими словами, а в десять вечера прогоняли домой. Это было замечательное время, потому что у них все время откуда-то были деньги на мороженое и ириски. Жаль, но оно быстро закончилось, потому что к осени Варькиных дружков, включая Валерку, разобрали по колониям. Хорошее ведь всегда заканчивается быстро.
* * *
Через год семья увеличилась. Родился маленький Сережа. Этому пацану либо было плевать на вассальскую преданность, либо он понимал ее совершенно иначе, чем Варя. Он считал, что и папа, и мама, и сестра существуют только для него, любимого. Поэтому он орал ночью, днем, утром и вечером. Сначала родители пытались как-то систематизировать его крики, полагая, что они являются следствием каких-то причин, может быть даже заболеваний. Но все теории этот младенец опровергал сразу же. Его не устраивало абсолютно все. Варя сразу поняла, что Серега орет просто так, от недомыслия. Он замолкал, когда она начинала тихо беседовать с ним, но развлекать его ночью она не могла. Поэтому Варька придумала ему занятие на ночь: на все десять пальцев брата теперь надевались здоровые соски, которые он по очереди мусолил всю ночь.Брат у Варьки, конечно, получился так себе. Без четких жизненных понятий и ориентиров. Зато папка остался старый.
ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?
Варю же в этот период очень волновало и интересовало одно — война! Почему-то просто даже само это слово вызывало в ней внутренний трепет, хотя родители практически ничего не рассказывали Варе о войне. Они ее хлебнули досыта, и просто не могли, не хотели вспоминать. Варя была первым ребенком по прямой линии в семье отца, который не видел войны. Хотя мама Вари тоже не видела войны так, как ее повидал папа, но она с лихвой испытала все ее бремя и страшную изнанку.
Проходя по городу с папой из садика, Варя видела у пивных безногих, грязных дяденек в телогрейках на катушках. Все называли их «самоварами». Папа говорил, что они были на войне, и там им оторвало ноги. А за девочкой Мариной из их группы приходил иногда ее папа со страшной пластмассовой нижней челюстью и без носа. У него на груди болтались две боевых медали, и от него все время пахло водкой. Мама Марины была поварихой в их садике, она тоже иногда пила, а потом плакала и пела громкие песни. Варька старалась не замечать всех этих военных неудачников. Воины — это особый клан людей, другим на войне делать было просто нечего. Война — это свой замкнутый мир, это не для всех. Чего эти самовары-то туда поперлись?
Вот про войну Варя могла слушать воспиталку сколько угодно! Галина Ивановна расписывала необычайные подвиги солдат, их героизм и мужество. Война в таких рассказах выглядела легким и интересным делом, враги — глупыми, самодовольными и, судя по снаряжению, очень богатыми.
Сережка из кроватки молча пялил на Варю мутные голубые глазки, когда она маршировала перед зеркальным шкафом под военные марши и песни краснознаменных ансамблей, лившихся из радио. Если бы ее в этот момент спросили, как в песне: "Хотят ли русские войны?", она бы, конечно же, ответила утвердительно.
Им объясняли, что мальчики — все, как один, будущие солдаты, а девочки — санитарки. Варька жестоко завидовала пацанам, но была рада и такому своему военному применению. Вся душа в Варе играла от этих рассказов, ей хотелось немедленно попасть на эту войну. Дома она держала в боевой готовности санитарную сумку, куда потихоньку от матери прятала медикаменты, марлю, вату. Она понимала, что ей надо переждать какое-то время и подрасти, но с трудом терпела вынужденное бездействие. Вот придет она к военным, а они сразу увидят, что она не какой-нибудь пьяный самовар, что держать ее в санитарках себе дороже будет. Они ее сразу командиром части поставят, а она там по ходу дела разберется.
Как-то, когда ожидание стало совсем нестерпимым, Варька подошла к воспитательнице и, стесняясь, пересиливая себя, спросила: "Галина Ивановна, а в какой стороне война?". Галина Ивановна, сосредоточенная в этот момент на возникшей на их площадке возне, не задумываясь, махнула наугад рукой. Потом она, со слезами, при участии милиции, вспоминала, куда же именно она махала. Варю выловили прохожие, когда увидели, что пятилетняя девочка, совсем одна стоит на заводской плотине. Она соображала в тот момент, как ей преодолеть огромный заводской пруд.
Мальчики приносили в садик вырезанные из дерева ружья и пистолеты, стреляли друг в друга из-за кустов. Варя внимательно присматривалась к их игре. Вот, значит, как теперь воюют, из-за кустов. Она пыталась объяснить детям, как это интересно — драться, глядя врагу в лицо, вдыхая его страх и смерть. Да, и тебя, конечно, могут убить, но ведь на то она и война — эта самая азартная и высокая игра со смертью. Ей было странно, что уже в детской игре маленькие мужчины пытались выгадать для себя какую-то выгодную позицию в кустах и победить своего врага исподтишка, украдкой. Вот саданут по этим кустам, и подбирай потом санитарки самоваров!
Проходя по городу с папой из садика, Варя видела у пивных безногих, грязных дяденек в телогрейках на катушках. Все называли их «самоварами». Папа говорил, что они были на войне, и там им оторвало ноги. А за девочкой Мариной из их группы приходил иногда ее папа со страшной пластмассовой нижней челюстью и без носа. У него на груди болтались две боевых медали, и от него все время пахло водкой. Мама Марины была поварихой в их садике, она тоже иногда пила, а потом плакала и пела громкие песни. Варька старалась не замечать всех этих военных неудачников. Воины — это особый клан людей, другим на войне делать было просто нечего. Война — это свой замкнутый мир, это не для всех. Чего эти самовары-то туда поперлись?
Вот про войну Варя могла слушать воспиталку сколько угодно! Галина Ивановна расписывала необычайные подвиги солдат, их героизм и мужество. Война в таких рассказах выглядела легким и интересным делом, враги — глупыми, самодовольными и, судя по снаряжению, очень богатыми.
Сережка из кроватки молча пялил на Варю мутные голубые глазки, когда она маршировала перед зеркальным шкафом под военные марши и песни краснознаменных ансамблей, лившихся из радио. Если бы ее в этот момент спросили, как в песне: "Хотят ли русские войны?", она бы, конечно же, ответила утвердительно.
Им объясняли, что мальчики — все, как один, будущие солдаты, а девочки — санитарки. Варька жестоко завидовала пацанам, но была рада и такому своему военному применению. Вся душа в Варе играла от этих рассказов, ей хотелось немедленно попасть на эту войну. Дома она держала в боевой готовности санитарную сумку, куда потихоньку от матери прятала медикаменты, марлю, вату. Она понимала, что ей надо переждать какое-то время и подрасти, но с трудом терпела вынужденное бездействие. Вот придет она к военным, а они сразу увидят, что она не какой-нибудь пьяный самовар, что держать ее в санитарках себе дороже будет. Они ее сразу командиром части поставят, а она там по ходу дела разберется.
Как-то, когда ожидание стало совсем нестерпимым, Варька подошла к воспитательнице и, стесняясь, пересиливая себя, спросила: "Галина Ивановна, а в какой стороне война?". Галина Ивановна, сосредоточенная в этот момент на возникшей на их площадке возне, не задумываясь, махнула наугад рукой. Потом она, со слезами, при участии милиции, вспоминала, куда же именно она махала. Варю выловили прохожие, когда увидели, что пятилетняя девочка, совсем одна стоит на заводской плотине. Она соображала в тот момент, как ей преодолеть огромный заводской пруд.
Мальчики приносили в садик вырезанные из дерева ружья и пистолеты, стреляли друг в друга из-за кустов. Варя внимательно присматривалась к их игре. Вот, значит, как теперь воюют, из-за кустов. Она пыталась объяснить детям, как это интересно — драться, глядя врагу в лицо, вдыхая его страх и смерть. Да, и тебя, конечно, могут убить, но ведь на то она и война — эта самая азартная и высокая игра со смертью. Ей было странно, что уже в детской игре маленькие мужчины пытались выгадать для себя какую-то выгодную позицию в кустах и победить своего врага исподтишка, украдкой. Вот саданут по этим кустам, и подбирай потом санитарки самоваров!
СЕМЬЯ СОСТОЯЛАСЬ
Теперь у ее родителей были мальчик и девочка — "красные дети", как их называли в народе, их семья состоялась. Папа и мама переживали период новой влюбленности друг в друга, им хотелось теперь больше быть вместе наедине. Правда, это редко удавалось. Варя была преданной ответственной девочкой, ее родители получили прекрасную няньку. Они почти полностью передоверили воспитание брата Варе, которая, из присущей ей заботливости и хлопотливости, слишком баловала невозмутимого, ленивого и капризного бутуза.
Папа и мама очень много работали. В них еще была крестьянская закваска, которая выражалась в умении «ломать» работу, внутренней неловкости пребывания без нее, сидения сложа руки. Их должности к концу 60-х годов были достаточно высокими. Сейчас над этим можно посмеяться, но для Вариных родителей это означало только одно: высокая ответственность. Поэтому Варя не помнила выходных или праздника, когда папу или маму бы не вызвали срочно на работу, где они, по их выражению, просто прикрывали чью-то задницу. Папа обычно уходил к 7 утра, возвращался около 11 часов вечера. Мама работала на две ставки с четвертью. Только советский врач знает, что это такое. Мама Вари была очень хорошим специалистом, на протезирование к ней записывались на полгода вперед. Бабушки Вари и Сережи жили очень далеко: одна — в Сибири, другая — в Ростовской области. В городе у их семьи вообще было очень мало знакомых.
Поэтому дети часто оставались одни. Варя ненавидела все чужие задницы вместе взятые, особенно, когда из-за этих задниц срывались походы в кино или на карусели. В этой ситуации папа не мог не принять решения, и он его принял. Для Вари, конечно, не было секретом, что это решение вначале обдумала мама, а только потом принял его папа. Но, так или иначе, оно было принято. С этого момента ежегодно дети отправлялись на три-четыре месяца к родителям папы на хутор в Ростовскую область, где, по их представлениям, за городскими беспризорниками должен был осуществиться надлежащий надзор и уход. Дети получали бы разнообразную калорийную пищу, богатую витаминами, клетчаткой и микроэлементами. Они находились бы весь световой день на свежем воздухе, в общении с природой.
Если их практическая мама продумала все до таких мелочей, как микроэлементы, то вопрос можно было считать решенным. Через некоторое время добро на приезд внуков от бабушки Насти было получено, и для детей начался новый период жизни, который можно назвать, «хуторским».
Папа и мама очень много работали. В них еще была крестьянская закваска, которая выражалась в умении «ломать» работу, внутренней неловкости пребывания без нее, сидения сложа руки. Их должности к концу 60-х годов были достаточно высокими. Сейчас над этим можно посмеяться, но для Вариных родителей это означало только одно: высокая ответственность. Поэтому Варя не помнила выходных или праздника, когда папу или маму бы не вызвали срочно на работу, где они, по их выражению, просто прикрывали чью-то задницу. Папа обычно уходил к 7 утра, возвращался около 11 часов вечера. Мама работала на две ставки с четвертью. Только советский врач знает, что это такое. Мама Вари была очень хорошим специалистом, на протезирование к ней записывались на полгода вперед. Бабушки Вари и Сережи жили очень далеко: одна — в Сибири, другая — в Ростовской области. В городе у их семьи вообще было очень мало знакомых.
Поэтому дети часто оставались одни. Варя ненавидела все чужие задницы вместе взятые, особенно, когда из-за этих задниц срывались походы в кино или на карусели. В этой ситуации папа не мог не принять решения, и он его принял. Для Вари, конечно, не было секретом, что это решение вначале обдумала мама, а только потом принял его папа. Но, так или иначе, оно было принято. С этого момента ежегодно дети отправлялись на три-четыре месяца к родителям папы на хутор в Ростовскую область, где, по их представлениям, за городскими беспризорниками должен был осуществиться надлежащий надзор и уход. Дети получали бы разнообразную калорийную пищу, богатую витаминами, клетчаткой и микроэлементами. Они находились бы весь световой день на свежем воздухе, в общении с природой.
Если их практическая мама продумала все до таких мелочей, как микроэлементы, то вопрос можно было считать решенным. Через некоторое время добро на приезд внуков от бабушки Насти было получено, и для детей начался новый период жизни, который можно назвать, «хуторским».
НОВЫЕ РОДСТВЕННИКИ
Где-то очень далеко в Ростовской области находились два хутора, разделяемые маленькой тихой речушкой. Сюда издавна уходили те, кому была не по душе холопская крепостная жизнь. Эти люди привыкли самостоятельно справляться с трудностями, полагаясь в том, только на себя. Здесь не принято было посвящать в свои беды соседей, хотя все они были широки душой и отзывчивы. Выживали на хуторах далеко не все. Раньше сам жизненный уклад был огромным испытанием. Ведь мирное существование казака могло в любой момент прерваться. В каждом дворе стоял конь, не использовавшийся в хозяйственных работах, в каждом дворе имелся собранный вещевой мешок и готовое к применению оружие. Казаки этих хуторов должны были явиться к сбору в станицу через три четверти часа после появления вестового. Постоянная готовность к отпору и полувоенная жизнь с ежегодными, обязательными военными сборами, с необычной иерархической демократией выковывали весьма своеобразную породу людей.
Раньше Варя была твердо уверена, что она — русская. Пребывание на хуторе посеяло у нее на этот счет большие сомнения. Например, девичья фамилия бабушки Насти была, оказывается, не Кукарекина, как было записано в ее паспорте, а Кукаричикян. Ничего удивительного в этом не было, так как когда-то в казаки общество принимало даже крещеных татар. А армяне были все-таки христиане, хоть и соленые. Они при крещении младенцев мазали не елеем, а соленой водой.
Но, поскольку одна половина хутора их упорно кликала Кукареками, а другая половина — Чикамасами, Кукаречикяны были вынуждены поменять перед самой империалистической войной свою фамилию на более благозвучную — Кукарекины.
В казацкой крови смешались и кипели крови всех южных народов, откуда только не везли себе казаки поперек седла жен, до тех пор, пока не расплодилось и не расцвело новое на Руси горластое, ушлое племя. "Донской казак" — эту национальную принадлежность и записывали до революции в паспортах, поскольку зачастую не представлялось возможным уследить прямую линию. Этих кипящих энергией отчаюг было необходимо держать в крепкой узде, которой было для них раньше полувоенное положение казака. Александр Кузьмич Ткачев, дедушка Вари и Сережи, имел в жилах греческую, турецкую, цыганскую кровь. Но главное, как выяснила Варя, он имел такую широко распространенную по Ростовской области фамилию, что это было все равно, если бы не иметь ее вовсе. Ткачевы, Ткачуки, Ткачи, Ткаченко в изобилии произрастали в этих местах с давними ремесленными традициями. И уже годы спустя Варя столкнулась с несколько иной транскрипцией своей девичьей фамилии. В газете была ссылка на мнение какого-то адмирала флота по фамилии Неткачев. Это уже было, как говорится, не из родовы, а в родову!
Бабушка, закатив от умиления глаза, расписывала дореволюционную хуторскую жизнь с прилагательными в превосходной степени. Варя четко выделила для себя смысловую синтагму: жизнь до революции здесь была больше наполнена смыслом, замечательной едой, хороводами и красивой одёжей. Но как же быть с четко усвоенной ею схемой: до революции все плохо, а после нее — сразу же все хорошо? На все Варькины идеологические искания бабка презрительно махала рукой и категорически изрекала: "А! Все брешуть краснопузи!". Варе такая позиция представлялась однобокой, она понимала, что ей еще многое предстоит выяснить. Например, куда делись все донские казаки? По логике выходило, что они вымерли сами по себе, вследствие вскрывшейся их полной ненадобности. Когда она поделилась своим логическим выводом с бабушкой, та обозвала ее обидно «кацапкой» и долго гонялась за ней с мокрой тряпкой и криками: "Я те расскажу, как казаки сами вымерли за ненадобностью!". Бабка пожаловалась деду, и тот, обычно такой добродушный, надулся и не разговаривал с Варей за вечерей.
* * *
Варя и маленький Сережа были впервые оставлены родителями на попечение бабушки и дедушки весной, когда брату исполнилось полтора года. Южный говор, иная несуетная жизнь, иной климат неожиданно пришлись Варе по душе. С удивлением она узнавала о своих родственниках много нового. Здесь с ней обращались как с равной, как со взрослой. По хуторским понятиям она уже и не считалась ребенком — на ней была обязанность по уходу за братом. Кроме сельскохозяйственной работы заняться здесь было нечем. Кругом — ровная как стол степь. Когда-то у хуторов была до революции огромная дубовая роща, но потом ее повывели. Но речка была замечательная! С мелкими песчаными заводями и теплой водой. Дед вылавливал в ней раков ведрами, они их варили с укропом и тмином. Никто особо за Варькой и братом не следил, считая, что девка она уже взрослая, сама разберется. У деда и бабушки было много своих забот. Насчет микроэлементов и вообще жратвы мамин план попал в самую точку. В двух погребах висели копченые колбасы, окорока, стояли кринки со сметаной и сливками, десятилитровые банки с маринованными огурцами и помидорами, вишневыми компотами, бочки с солеными арбузами. В амбаре — в сундуках, стоящих друг на друге в четыре ряда, хранилось сало. Каждое утро дед шел в сарай к курам и выпивал пару теплых еще яичек. В хозяйстве откармливалось два кабана, а вечером с выпаса Варя встречала корову с телкой и пять пуховых козочек. Кур и гусей на хуторе никто не учитывал, они плодились и жили там сами по себе, почти не требуя ухода, ими просто пользовались, приготовляя гусиное сало, шкварки, копченые тушки, перовые и пуховые подушки. Отец в каждом письме просил своих родителей сократить поголовье живности, облегчив себе жизнь. Пять их оставшихся в живых детей разъехались в разные стороны, дедушка и бабушка жили на подворье на 36 сотках одни. Но старые люди не могли пересилить себя и свернуть свою жизнь на непривычное праздное существование.Раньше Варя была твердо уверена, что она — русская. Пребывание на хуторе посеяло у нее на этот счет большие сомнения. Например, девичья фамилия бабушки Насти была, оказывается, не Кукарекина, как было записано в ее паспорте, а Кукаричикян. Ничего удивительного в этом не было, так как когда-то в казаки общество принимало даже крещеных татар. А армяне были все-таки христиане, хоть и соленые. Они при крещении младенцев мазали не елеем, а соленой водой.
Но, поскольку одна половина хутора их упорно кликала Кукареками, а другая половина — Чикамасами, Кукаречикяны были вынуждены поменять перед самой империалистической войной свою фамилию на более благозвучную — Кукарекины.
В казацкой крови смешались и кипели крови всех южных народов, откуда только не везли себе казаки поперек седла жен, до тех пор, пока не расплодилось и не расцвело новое на Руси горластое, ушлое племя. "Донской казак" — эту национальную принадлежность и записывали до революции в паспортах, поскольку зачастую не представлялось возможным уследить прямую линию. Этих кипящих энергией отчаюг было необходимо держать в крепкой узде, которой было для них раньше полувоенное положение казака. Александр Кузьмич Ткачев, дедушка Вари и Сережи, имел в жилах греческую, турецкую, цыганскую кровь. Но главное, как выяснила Варя, он имел такую широко распространенную по Ростовской области фамилию, что это было все равно, если бы не иметь ее вовсе. Ткачевы, Ткачуки, Ткачи, Ткаченко в изобилии произрастали в этих местах с давними ремесленными традициями. И уже годы спустя Варя столкнулась с несколько иной транскрипцией своей девичьей фамилии. В газете была ссылка на мнение какого-то адмирала флота по фамилии Неткачев. Это уже было, как говорится, не из родовы, а в родову!
* * *
Варя видела, что люди помнят, хранят и еще живут традициями казачества, с грустью вспоминают такое близкое для них, но уже «старое» время. Она спросила бабушку — казаки ли они? Бабушка ненадолго задумалась, а потом сказала, что уже, верно, нет, не казаки. Она долго рассказывала Варе о жизни, об ушедших людях, бывших ее ровесниками. Рассказывала больше для себя, перетасовывая вольно события и даты, не рассчитывая на рассеянное внимание ребенка. Но Варя впитывала эти рассказы как губка. Они позволяли многое понять, оценить в жизни, взглянуть на многие вещи иначе, чем им объясняли в садике. По ее мнению, населявшие хутора люди были более близки ей по духу, чем рисованные герои детских книжек. Их мир органично вписывался в ее внутреннее состояние, был ему созвучен. Именно так она, когда-то давно, представляла себе настоящую, полноценную жизнь: любить — так любить, а рубить — так рубить! А этот их клич: "Сарынь на кичку!" — поставил точку в Вариных колебаниях, она стала совсем хуторской.Бабушка, закатив от умиления глаза, расписывала дореволюционную хуторскую жизнь с прилагательными в превосходной степени. Варя четко выделила для себя смысловую синтагму: жизнь до революции здесь была больше наполнена смыслом, замечательной едой, хороводами и красивой одёжей. Но как же быть с четко усвоенной ею схемой: до революции все плохо, а после нее — сразу же все хорошо? На все Варькины идеологические искания бабка презрительно махала рукой и категорически изрекала: "А! Все брешуть краснопузи!". Варе такая позиция представлялась однобокой, она понимала, что ей еще многое предстоит выяснить. Например, куда делись все донские казаки? По логике выходило, что они вымерли сами по себе, вследствие вскрывшейся их полной ненадобности. Когда она поделилась своим логическим выводом с бабушкой, та обозвала ее обидно «кацапкой» и долго гонялась за ней с мокрой тряпкой и криками: "Я те расскажу, как казаки сами вымерли за ненадобностью!". Бабка пожаловалась деду, и тот, обычно такой добродушный, надулся и не разговаривал с Варей за вечерей.
* * *
Осень наступила как-то неожиданно. По ночам зашумела листва, утром стало холодать. Пора было собираться домой. За детьми приехал отец. Бабушка стала хлопотать, собирая их в дорогу. Пока папа и его друзья, жившие на хуторе, ездили пьяные на мотоцикле по степи и кричали песни, бабушка увязала два чувала с колбасами и салом, отобрала корзину свежих яиц. Потом они с Варей сходили за папой и приволокли его домой. Утром папа был сердитый, сказал бабушке, что это он все не довезет, что у них с маленьким Сережей две пересадки. Бабушка с Варей быстро переклали самое необходимое в ее заплечный рюкзачок, и — прощай, хутор!
ОПЯТЬ САДИК, БЛИН…
Зиму было вспомнить совсем нечем. Был один садик. Утром они выходили с папой очень рано. Вначале заносили толстого, тяжелого Сережку. Потом, мимо круглого пивного павильона, который в народе звали «шайбой», шли в садик. На улице было хоть на что посмотреть! К домам у дороги подвозили торф в брикетах. У него был ни с чем не сравнимый запах! А по дорогам старые грустные лошади тащили раздолбаные телеги с молочными флягами. Иногда они заезжали на тротуары, где после лошадей всегда оставались огромные какашки. Какашки Варька не брала, а торфянные брикеты иногда тайком притаскивала в садик. Варю стали очень уважать мальчики из их группы. И не только потому, что она их била. Вечером папа заезжал за ней на огромных страшных автокранах, и они ехали проверять вторую смену. Пацаны умирали от зависти, глядя в дырки в заборе. Потом папу повысили, он стал ездить на газиках, это было совсем не интересно. Утром теперь они тряслись с Сережкой в холодном газике с замерзшими окошками, а вечером их везли на нем же домой. Какая уж тут романтика!