Дедюхова Ирина. Повелительница снов

Ирина Дедюхова
Повелительница снов

 
…Не услышим в ответ мы ни звука,
Не познаем исток и конец…
Здесь сокрыта немая наука
Отстучавших когда-то сердец.
 

 
Все равнины покроются солью,
И исчезнет последний народ…
Сердца трепетом, нежною болью
Отмечаем мы времени ход.
 

* * *

   Выбрав родителей, дату и место рождения, душа устремилась к давно ждущей ее женщине. Перед ней лежало огромное колыхающееся поле слепков, которое ей надо было пройти, сохранив свою сущность. Лишенные оболочек, изломанные, истерзанные обломки стремились соединиться в нечто целое, стараясь прилипнуть к любой женщине, ждавшей ребенка. Они жадно поглощали энергию приблизившихся к ним душ, шлейфом цепляясь к любой из них. Каждое движение этой массы было наполнено одни страстным воплем: "Жить, жить, опять жить! Воплотиться! Стать целым!". Что же сделали люди со своей душой, что бесформенным беспамятным комом висела теперь между временами и пространствами?
   Распаляя свое свечение, душа прожгла себе путь в этом поле, и тихо стала опускаться к почуявшему ее, враз забившемуся сердечку. Рядом с ней таяли хлопья выгоревших обломков душ. Душа засыпала, колокольный звон прежних жизней и воплощений затихал, начинался большой сон Детства. Который раз она становилась чистым листом, на котором Жизнь выводила свои сложные письмена…

О ТОМ, ОТКУДА БЕРУТСЯ ДЕТИ

   В погожий, по-летнему теплый день в конце апреля 59 года на пыльном базаре заштатного городка в Предуралье стояла молодая супружеская пара. Базар был беден и пуст. На солнышке среди шелухи от семечек грелись приблудные собаки. Только на одном из прилавков деревенская старуха торговала темно-болотного цвета, похожими на жаб, солеными огурцами. Спрос на них явно превышал предложение, и у прилавка выстроилась небольшая очередь. Продавщица, наслаждаясь важностью момента, не торопясь, доставала огурцы и пыталась мило беседовать с каждым покупателем.
   — Толя, я прямо сейчас, прямо здесь умру, если не съем соленый огурец! Пойди и отбери у этой бабки!
   — Ленчик, потерпи, я сейчас в очередь встану!
   Его светловолосая, симпатичная жена, ничего не ответив, подошла к оторопевшей старухе и молча отобрала у нее скользкий огурец. Пока муж совал разоравшейся бабке рубль, жена с наслаждением цинично схрумкала овощ прямо у прилавка.
   — Лена, ну, зачем ты так? Меня чуть в очереди не побили!
   — Ой, Толяна, мне что-то так плохо, так плохо! Ох, когда это уже кончится? Сам-то не беременный, вот был бы беременным, узнал бы…
   Супруги отошли к зеленому забору, и молодая женщина, захлебываясь, согнулась пополам в приступах рвоты. Вышел и бабкин рублевый огурец и обеденная картошка с луком и почему-то халвой.
   — Толя, у меня осталась халва в пакетике, я-то есть не могу, а ты прямо сейчас же съешь!
   — Лена, да и я уже не могу есть эту халву, и на улице неудобно как-то…
   — А мне блевать на базаре у забора удобно? Ешь, мне надо тебя занюхать!
   Будущий счастливый отец молча давился халвой, пока жена с наслаждением его нюхала. Они нюхали халву уже где-то с месяц. И это было настоящим, большим человеческим счастьем.

* * *

   Если забраться на самую вершину сопки, то весь мир будет лежать у твоих ног. Люди — мелкие смешные букашки, такие далекие отсюда! Рядом тайга, и вершины векового кедровника достают тебе до плеч. Луга весной покрыты яркими соцветиями жарков, можно часами смотреть и смотреть на колыхание махровых шапочек. Кто же смог придумать, вообразить такую красоту? Вот сейчас ветер ударит в лицо, и она побежит, раскинув руки, по пригорку вниз. Быстрее, еще быстрее! Ноги сами ускоряют бег, а навстречу несутся лагерная котельная, заброшенная баня, соседские огороды…
   Как только Лена стала себя помнить, она всегда хотела иметь двух детей. Ее родители имели слишком много детей для такой жизни — семь, а она была лишь третьей и ей доставалось от младшеньких на полную катушку. Нет, она бы хотела родить только девочку и мальчика. Девочка должна была у нее родиться старшей. Она помогала бы ей водиться с мальчиком, как Лена помогала маме водиться с младшими братишками.
   Лена родилась в небольшом сибирском шахтерском поселке в семье сосланных сюда еще до революции поляков и ненавидела этих поляков до глубины души. Поляки отравляли всю ее молодую жизнь. В ее военном детстве приехавшие к ним в поселок в эвакуацию девочки-полячки, учившиеся с ними в классе, ходили в красивых форменных платьицах, которые им посылали по линии Красного креста. Лене никто ничего такого не слал, только однажды ей досталась ношенная американская кофточка. Ее папу отправили служить в Войско Польское, потому что он знал польский и был с виду совсем поляком. А среди войны он вернулся с отсохшей правой рукой, и ему не платили какие-то очень важные для них деньги, потому что он воевал не в Советской Армии, а с какими-то поляками. Ленина мама, с трудом говорившая по-русски, тоже очень ненавидела этих поляков, потому что всех ее сыновей после войны отправляли теперь служить в Польшу. А там начальство всегда использовало их знание этого языка при разборках с местным населением. Когда однажды командиры поглушили гранатами карпов в пруду у поляков, то эти самые поляки очень жестоко избили брата Лены — Геннадия, которого послали объяснять, что никто в преждевременной кончине карпов не виноват. Лена очень стеснялась своей шепелявости, стыдилась, но ничего не могла с этим поделать. А что тут сделаешь, если дома из-за этих поляков, провались они вовсе, все пришепетывают на разные лады?
   Лене еще целый год после окончания школы пришлось работать. Ей нужны были деньги, чтобы купить пальто и обувь. Не могла же она поехать учиться в кирзовых сапогах, которые были к тому же у них на двоих с младшим братом! Работать в сибирском поселке, кроме как в лагере на вольнонаемной должности, было негде. И семнадцатилетняя Лена год работала там учетчицей. Сразу после войны почему-то сажали, в основном, военных летчиков. Мост такой пошел. Эти летчики — с быстрой реакцией, импульсивные, избалованные орденами, трофейным шоколадом и женским вниманием, совершенно были не приспособлены к жизни зэков. Они держались сплоченной группой, били развязных блатных, которые липли к Лене, и почти не матерились при ней. Но после того как к ним приставили Лену, у них начались побеги. Бежали, в основном, молодые, красивые даже в робе мужчины, которые уверяли Лену, что их, посадили ни за что, просто так. Однажды Лене пришлось утром идти на работу мимо выставленных, для устрашения других бегунов, трупов с объеденными за ночь собаками, неузнаваемыми уже лицами. Лену перевели в управление, а к летчикам учетчицей поставили старую кривоногую хакаску с рябым лицом.
   Когда Лена поступила в Иркутский медицинский институт, то попала в совершенно незнакомую среду. Здесь работали какие-то древние старички — еще дореволюционная профессура, сохранявшая свой собственный мир в неприкосновенности. Многие преподаватели были сюда высланы, а о многих шепотом говорили, что они бежали, бежали от красных, от революции, до Владивостока не добежали, и в Иркутске, в результате, и осели. Профессора и ассистенты любили между собой поговорить по-французски и для практики, и для души.
   Лене было по-женски комфортно в этой атмосфере ушедшей культуры. Она впервые почувствовала себя женщиной, дамой. "Мужчина старой закалки!", — мечтательно говорили молоденькие студентки о своих ветхих, но все-таки полных мужского обаяния и светского шарма профессорах.
   Не все, конечно, было Лене понятно в этом их мире. Например, у них в кабинете анатомии висел скелет в белом халате и шапочке профессора. Это один из покойных профессоров, желая укрепить материально-техническую базу заведения, завещал свой скелет институту. Он, бедный, не предполагал, что его будущая студентка будет давиться рвотой, глядя на него и припоминая такие же безносые лица на лагерном, кровавом снегу.
   Не смотря на крайнюю бедность быта, студенты любили тогда устраивать танцевальные вечера. Это были танцы под живую музыку, требовавшие достаточной подготовки: вальсы, танго, фокстроты, румбы… Студенческие профсоюзы вузов города в складчину снимали паркетный зал Иркутского коммерческого института, и под доморощенный джаз молодые люди знакомились, дружили, влюблялись, женились.
   Лена была очень худенькой и веснушчатой девушкой. Она просто не знала, куда от этих веснушек деваться! Но она имела самые красивые волосы среди студенток Иркутска. На танцах к ней обязательно подкрадывались насмешники-горняки — студенты горного института и потихоньку расплетали две толстые пшеничные косы, пытаясь выявить подплетку. Лена с подружками при этом делали вид, что ничего не замечают. Потом она, встряхивая шелковистой волнистой пеной, покрывавшей всю ее худенькую фигурку со взятым взаймы платьицем, сразу же превращаясь в королеву бала, с улыбкой оборачивалась к своему новому, потерявшему дар речи, поклоннику.
   Лену все время окружала толпа восторженных молодых мужчин. Она никак не могла сосредоточиться и выбрать себе мужа, все время кто-нибудь звал в кино или на танцы. А по ночам ей снились мальчик и девочка, они что-то кричали ей издалека, а она не могла расслышать. Лена просыпалась в слезах и думала, что сегодня ей обязательно надо влюбиться, вот хотя бы в руководителя практики по паталогоанатомии. Вот сегодня она там отдежурит и влюбится, прямо в морге!
   И в тот день, когда она бесповоротно решила для себя все, в морг на дежурство она пошла пораньше. Перед осколком зеркала в общежитии она долго репетировала свою влюбленность, поднимала брови, интересно щурила глаза, округляла губки. Константин Валерианович был старше ее на пять лет. Он был фронтовиком, членом партии и очень симпатичным. Почему-то он был еще не женат. И, хотя все потихоньку говорили о его многочисленных романах, он нравился Лене. В его взгляде и улыбке было что-то порочное, волнующее, что так влечет всех женщин. И эта его мрачная профессия тоже почему-то импонировала неискушенной девушке из таежной глубинки.
   — Ленка, скорее! — крикнул ей Константин, уже облаченный в резиновый фартук. Лена вошла в прозекторскую и увидела голую тоненькую девушку на столе. Она была совсем свежая, только что доставленная, и казалась еще живой.
   — Константин Валерианович! Что с ней?
   — Заворот кишок! На вечеринку пришла, голодная была, видно, на пельмени накинулась… Студенточка, заря вечерняя!
   Константин ловко разделал девушку, в посудину, что держала Лена, вынул содержимое желудка. Сибирские пельмени покойница проглотила, даже не прожевав. Они лежали перед Леной ровненькие, точно только что вылепленные. Кроме пельменей в желудке у студентки не было ничего и очень давно. У Лены тоже были такие времена, когда она потратила деньги, присланные старшим братом, на бостоновый костюмчик. И слава Богу, что ее никто тогда не позвал на пельмени.
   Лена очень боялась, что Костя сейчас что-нибудь скажет гадкое, и он сказал: "Ну, Ленка, сегодня мы с ужином! Вали по новой варить!". Вместе с посудиной Лена опустилась на цементный пол и заплакала. Из-под колпака выбились две ее толстые косы. Нет, ни за что она не выйдет замуж за этих полоумных медиков!
   Из морга Лена шла подавленная, настроение было паршивым. На углу, в утреннем холодном мареве она увидела мужскую фигуру. Она вначале очень испугалась, потому что после смерти вождя из лагерей выпустили всякую сволочь, в Иркутске теперь ни одна ночь не проходила без убийств. Обстановка в городе по этой части была настолько сложная, что прокурор их района покончил с собой. Правда, и пил он, конечно, безмерно. Но Лена всерьез струхнула и пожалела, что не осталась в морге на ночь. А потом она узнала в том мужике Анатолия, который ухаживал за ее соседкой по комнате Галей и часто приходил к ним в комнату. Толя стоял на морозе и нервно курил «Беломор».
   — Здравствуйте, Анатолий!
   — Леночка! Я тут тебя жду! Девушки сказали, что ты, на ночь глядя, в морг поперлась! Ты с ума сошла? Ко мне тут пару раз какие-то шпаненки липли, закурить просили!
   — Я на дежурстве была! И вообще мне все равно! А ждать тут меня нечего! Конечно, ты можешь меня проводить до своей Гали, нам как раз по пути.
   — Ленка, я больше так не могу! Выходи за меня замуж!
   Лена не успела опомниться, как Анатолий сгреб ее в охапку и стал целовать. После той девушки с пельменями Костя налил ей стопку спирта и тоже лез с поцелуями, она кое-как от него отбилась. А Толя застал ее совершенно врасплох. У Кости была холодная жадность, а этот, кажется, действительно ее жалел. Она положила голову Толе на плечо и стала реветь. Толя подхватил ее вместе с докторским саквояжиком и понес к общежитию.
   Анатолий был молодым инженером-гидростроителем, приехавшим в Иркутск после окончания Новочеркасского мелиоративного института. Он вообще-то хотел поехать в Якутию, потому что на Чукотку у них распределения в том году не было. Но в Якутию поехал парень, имевший более высокий бал, чем был у него. Троечники с их потока были вынуждены довольствоваться такими не романтическими, приземленными местами как Сочи и Пятигорск. Анатолий был потомственный донской казак с огромными горячими глазами и шапкой буйных черных волос. Он случайно познакомился с Лениной соседкой Галиной и зашел за ней перед киносеансом. Лена в этот момент как раз вернулась из городской бани и сушила свои волосы перед печкой. Анатолий, увидев ее мокрые распущенные волосы, большие с поволокой глаза, почувствовал, что он спекается у той печки, как картошка. Он стал соображать, как ему взять прислон от враз надоевшей Галины к Лене, к которой стремилась сейчас вся его душа. Но видеться с ней он мог, только заходя к Галине. Он уже месяц мучался так, когда узнал, что Ленка, весь день крутившаяся перед зеркалом, вечером потащилась к Костьке-трупильщику. Анатолий пошел за ней к городскому моргу. Он замерз, истерзал себя ревностью и понял, что без этой конопатой, шепелявой польки не может жить.
   На их свадьбе пять дней гуляла вся Партизанка, так назывался какой-то особый район в Иркутске, где, очевидно, когда-то жили иркутские партизаны или ихние подружки
   Когда Лена вышла замуж за Толю, его призвали в армию, и они стали ездить из гарнизона в гарнизон по всему Дальнему Востоку, и на какое-то время задержались на реке Манджурка. Там они впервые в жизни попробовали китайские бананы и ананасы. С отвращением они потом вспоминали китайских уток, которых практичные китайцы откармливали рыбой, поэтому их жирное мясо, сколько его не туши, так и пахло рыбой. Здесь же Толя потерял свою прекрасную шевелюру, а Ленины косы понесли значительный урон. Что-то там было такое, о чем не любят рассказывать военные руководители, которым всегда мало того, что они имеют в арсенале.
   Как и подавляющее число тогдашних молодых семей, Толя и Лена были отчаянно бедны. Переезды только усугубляли их нищету. Кроме того, они были средними детьми огромных крестьянских семейств. Во время учебы в институтах им помогали старшие дети, теперь на них ложилась обязанность по обучению младших. Каждая копейка учитывалась ими, и тратилась Леной с серьезными житейскими размышлениями. И еще они оба очень хотели, чтобы Анатолий поскорее демобилизовался из армии, хотели устроить тихую жизнь в каком-нибудь хорошем городе. Лене под завязку хватило сибирской и дальневосточной романтики. Практическая женщина, она хорошо помнила, как их семейство в Сибири в войну выцарапывало из мерзлой земли на чужих огородах гнилую картошку.
   Она хотела бы жить в таком месте, которое имело бы более благодатные природные условия, но все же никогда не попало бы в оккупацию. А Толя, чей родной хутор в последнюю войну оккупировали дважды, и вынужденный писать в анкетах "был во время войны на захваченных и оккупированных территориях", целиком в этом был согласен с женой. Но пока они все ездили-ездили, служили-служили…

 
Курица — не птица,
Монголия — не заграница,
А офицерская жена — не барыня!
 

   Лена очень хотела родить поскорее своих девочку и мальчика, но ее плодовитые родители завели еще одну дочку напоследок, а от папы Анатолия пришло слезное письмо о срочных выплатах налогов, с которыми они не могли справиться сами. И Лена, посылая их родителям денежные переводы, с горькими мыслями все отодвигала встречу со своей девочкой.
   По ночам она часто думала об этой девочке. Она должна сделать все, чтобы у маленькой в детстве было все замечательно, а не как у Лены. Еще в институте на третьем курсе, на практике по педиатрии, их водили в показательное детское отделение. Лена впервые увидела там детскую никелированную кроватку, которая потрясла ее своим великолепием. Она твердо решила, что и у ее дочки будет такая же! Нет, она не может рожать на чемоданах в переполненном офицерском бараке!
   Они как-то там предохранялись. Понять это могут только те, кто пытался предохраняться в 50-е годы в СССР. А вообще-то, секс — в огромном дощатом бараке с одним титаном на семнадцать семейств с бабками и детьми оставил у Лены на всю жизнь достаточно сильные ощущения.
   После демобилизации Толи они стали перебираться поближе к центру страны. Строителю и врачу были везде рады. И вот, они осели в небольшом городе в Предуралье. Здесь им наконец-то дали первое в их жизни отдельное жилье — настоящую однокомнатную квартиру! Хотя она была совсем маленькая, а ее единственное окошко упиралось прямо в трубу районной котельной, и занавески были постоянно в копоти, но какое это было счастье! Их особо не интересовала история этого городка, который вообще-то еще до революции был известен на весь мир своими оружейными производствами, недалеко от их дома даже жил всемирно известный конструктор автоматов. Какое им дело до этого всего? У них была радиола, коллекция пластинок Лещенко на рентгеновских снимках, они были молоды, и их жизнь только начиналась! Теперь даже можно было подумать о маленьком!

* * *

   Бывают в жизни грустные дни. Они становятся очень грустными, когда все тянутся и тянутся один за другим месяцами, годами… Молодая чета выяснила, что весь их героический взаимный сексуальный садизм был совершенно напрасен. У Елены, скорее всего, никогда не будет детей. Из-за голода в военном детстве она имела недоразвитые женские органы. Они жили в ожидании чуда, но ожидание затягивалось. Дальнейшая их совместная жизнь была под вопросом. Множество одиноких женщин уже пытались «раскрыть» Лениному мужу глаза. Поэтому она очень нервничала и часто уходила на работу с опухшими от ночных слез глазами.
   Как-то Анатолий пришел нетрезвым с работы и сказал, чтобы Лена не переживала, они еще подождут год, а потом уедут туда, где их никто не знает, и возьмут малышку из роддома. Но каждую ночь Лена плакала и звала свою девочку.
   Однажды Лену вызвала главврач — знающая, пьющая, курящая, прошедшая фронт баба, и потребовала объяснить, почему она плачет в ординаторской. Выслушав сбивчивый Ленин рассказ, она молча написала ей направление к знаменитой в их городе Калинкиной.
   Калинкина была представителем старинного русского рода повитух, ее мать была акушеркой, сама Калинкина тоже стала гинекологом. В их роду женщины рождали, в основном, девочек, которые с детства помогали своим матерям облегчать муки рожениц и повивать младенцев.
   Калинкина была тогда не первой молодости, но очень моложавой, жизнерадостной женщиной. Возле нее постоянно были друзья, подруги, малознакомые люди, с которыми она легко сходилась. Калинкина приняла Лену очень хорошо, с энтузиазмом и рвением она стала соображать, как помочь ей родить младенчика. Интересуясь всеми медицинскими новинками, она решила опробовать на Лене некоторые новые тогда гормональные препараты.
   Лена оказалась весьма исполнительной и аккуратной пациенткой. Небольшая надежда все-таки была, и она очень старалась. А когда Калинкина после очередного осмотра сказала: "Лен, ты только не волнуйся, особо не надейся, но, по-моему, что-то есть!", они расценили это как общую победу. Правда, обе врачихи хорошо понимали, что выносить ребенка с детской маткой шансов мало.
   Анатолий переживал, ликовал, терял надежду и снова верил. Елену мучил жестокий токсикоз. Она очень береглась, ходила только пешком, не пользуясь общественным транспортом. Они теперь все время жевали и нюхали халву. Как ростовский житель, Толя раньше очень любил халву, но после того, как они были беременные, он не мог брать халву в рот лет пять.
   Когда Лене бывало совсем плохо, она, намаявшись, старалась заснуть, свернувшись калачиком, поверх покрывала на их кровати. Однажды ей приснился высокий, похожий на китайца человек с длинными черными волосами, собранными в странный пучок. Он, улыбаясь, вглядывался в нее и уважительно кланялся, как бы говоря, что все будет хорошо. Лена проснулась и сообщила мужу: "Толь, я какого-то мужика желтого видела, он мне улыбался!". Анатолий решил, что это верный знак того, что родится мальчик. Они тут же придумали для него замечательное имя — Санька! Так звали Толиного папу. С этого времени все пошло как-то само собой. Токсикоз отступил, аппетит у Лены стал просто замечательный. Оставалось просто ждать.

* * *

   Младенец и по подсчетам супругов, и по подсчетам Калинкиной должен был родиться в новогоднюю ночь. Но прошло три недели в бесплодном ожидании и непрерывных терзаниях родителей. В первые мгновения, когда Солнце покинуло созвездие Козерога и встало в созвездие Водолея, будущая мама ощутила и первые схватки. Родилась крупная, не по-русски красивая девочка.
   В древности астрологов бы очень удивило рождение в такое время девочки, потому что в этот час, когда в мир приходили воины, рождались, как правило, мальчики.
   Девочку назвали Варварой, Варей, Варюшей, Варенькой. Варины родители не могли наглядеться на рожденное ими дитя. Их совершенно не смущали длинные черные жесткие волосы, желтый оттенок кожи и монголоидный разрез узеньких глазенок, которыми она с любовью на них взирала. Именно о такой дочке они и мечтали! Все эти странности ее внешнего вида вполне научно были объяснены педиатром роддома, как детская желтуха. Этой желтухой Варя болела еще месяцев до десяти. После чего ее облик стал разительно меняться, сглаживаться и приобретать ярко выраженные отцовские черты.
   А спустя год после того, как родилась Варя, умерла ее вторая мама Калинкина. Она отходила мучительной смертью на последней стадии рака. Десница Господня обрушилась на энергичную, столькими любимую женщину страшно и неожиданно. Ее терзал голод, но она не могла принять пищу из-за опухоли в пищеводе и желудке. Метастазы были уже разнесены по всему ее организму, и боли не снимали даже большие дозы морфия, который в кармашках халатов таскали ей дочь, внучки и вся медицинская общественность города.
   Глядя огромными глазами в черных полукружьях век, она с мукой просила Бога о смерти и с удивлением спрашивала не столько окружающих, сколько себя, почему же ей, которая помогла стольким людям, выпала такая смерть? Но в то время, когда государство уничтожало тысячами своих граждан, обрекая многие семьи на распад и нищету, а женщин — на безмужнее существование, запретив, однако, им делать аборты, многим женщинам помогла тогда Калинкина избавиться от нежелательного потомства, приняв их грех на себя. Она так и не поняла, как, будучи таким проницательным врачевателем в чужих заболеваниях, она совершенно не заметила свой вполне типичный, ставший для ее карьеры в медицине роковым случай.

О ВАССАЛЬСКОЙ ПРЕДАННОСТИ И НОЧНЫХ ГОРШКАХ ПОВЕЛИТЕЛЕЙ

   Из первых воспоминаний детства Варя вынесла убеждение, что ее родители — самые замечательные люди, которые очень любят ее. Поэтому ей, проявляя принятую в таких случаях преданность, не следовало нервировать их младенческими капризами, а необходимо было как можно более радовать, украшать каждый их день своим существованием. И поверьте, не то было странно, что этот ребенок знал, что такое вассальская преданность, добровольно отдаваемая как дар, ведь многие дети долго помнят и не такие странные вещи, а то, что малышка строго следовала этим принципам.
   Варя не изводила своих родителей типичными младенческими истериками, она мирно спала каждую ночь, она не болела, развилась четко, как было сказано в маминой медицинской книжке по педиатрии. Маленькая быстро освоилась с горшком и совершенно спокойно переносила одиночество в детской никелированной кроватке с панцирной сеткой — гордости Вариных родителей.
   Как-то папа Толя взялся выполнить какую-то сложную проектно-сметную документацию, он сидел с ней дома по ночам, что-то высматривая на логарифмической линейке. Варя, на самом деле, почти не спала по ночам, ей хватало дневного сна, а ночью она лежала с закрытыми глазами и очень скучала.
   Утром она ждала, когда из-за толстой черной трубы встанет солнце, а потом проснется мама и будет ее кормить. Поэтому ей очень нравилось подглядывать за папой. Правда, после работы теперь папа возвращался измотанный, злой и почти не вынимал ее из кроватки для милых родительских утех. Зато когда папа сдал свой проект, то на полученную премию он купил фотоаппарат «Зенит» и все для печати фотографий! Варина младенческая жизнь теперь тщательно фиксировалась родителями и помещалась в виде черно-белых снимков в огромный плюшевый фотоальбом.