Дедюхова Ирина. Позови меня трижды…

   С тяжелым сердцем Катя вышла с хозяйственной кошелкой из квартиры. В темноте у самого выхода из подъезда кто-то копошился. Лампочка была здесь, как всегда, вывернута какой-то хозяйственной сволочью. Танька рассказывала, что однажды ее в темноте поймал дядя Вася из первой квартиры, так она едва от него отбилась. У этого дяди Васи была какая-то справка, по которой он, что хочешь, мог делать. Правда, отпускали его из больницы с этой справкой очень редко, только по праздникам. И хотя день был не праздничный, Катя замерла на площадке, боясь спуститься ниже.
   — Не бойся, это я!
   Катька с трудом различила в темноте знакомые контуры Макаровны в платке. Она почти не изменилась, но только детей с ней перестали оставлять, потому что мамам с маленькими детьми государство дало большой отпуск до самых ясель. В дворе у них с младенцами наступило некоторое затишье, никто теперь к Макаровне не ходил, а после ее приезда из Барнаула перестала вызывать на переговоры даже Ленка. Поэтому Макаровна частенько стала закладывать вместе с опустившейся пьющей старушкой из их подъезда. Периодически она появлялась у них на первом этаже и долго скреблась в темноте, когда в подпитии не могла найти входную дверь. Катя иногда встречала ее здесь и спящей у стояка центрального отопления, и от нее крепко пахло мочой.
   — Кать! Ты не в магазин идешь?
   — Ага!
   — Возьми мне молока бутылку и хлеба! Денег у меня нету чо-то, у тебя сдача-то будет?
   — А я не считала, кассирша, поди, сосчитает!
   — Ну, возьми, а? Матери скажешь, что денежку потеряла, а?
   — Да, ладно! Но Вы уж не пейте так! Всю пенсию, поди-ка, пропиваете! Старая, а в подъезде иной раз валяетесь обсиканная!
   — Ты иди, Катька, быстрее, а то сейчас поругаемся, и я опять буду голодная сидеть!
   У Кати в школе были тимуровцы. Она и сама ходила с ними помогать старым одиноким людям. Но ей это очень не нравилось. У одной старушки, которой они мыли полы и стены в кухне, была взрослая незамужняя дочь, она работала в райкоме комсомола и проводила у них в школе большие комсомольские собрания. До этих собраний Катерина, конечно, еще не доросла, но Танька рассказывала, что длились они по пять часов, и как-то она на таком собрании чуть как Макаровна не обсикалась. У Катиных родителей парткомы тоже длились очень долго, но никто к ним с помощью не ходил, целиком полагаясь на Катькину сознательность. Нет, не доводилось Екатерине встретить в тимуровцах людей, действительно нуждавшихся в их помощи. У ветерана войны, для которого она ходила в аптеку, был внук — ученик параллельного класса. Когда Катя с девочками приходили к ним, он громко смеялся и кричал деду: "Дед! К тебе пионерки — всем ребятам примерки пришли! Давай, в магазин их гони, мне некогда!".
   А к Макаровне, никто из них не ходил, хотя многие из их двора в ихнее время сами сикались у нее под столом на байковом одеяле. У пионервожатой такой и в списке не было. Может, оно и к лучшему. Все-таки те, к кому они ходили ишачить, были трезвые и сухие.
   Катя купила все, что заказывала мама и Макаровна. У нее осталось всего две копейки, а если учесть буханку хлеба за 18 копеек и бутылку молока за 30, то сдать ей для мамы должны были, в аккурат, 50 копеек. Столько у них по понедельникам брали в школе за обеды. Она маме вполне могла сказать, что сдачу на эти обеды возьмет, а учительнице соврать, что потеряла. А с Терехом она все равно голодной не останется.
   В их подъезде Макаровны уже не оказалось. Катя забежала к ней и постучалась. Старуха тут же открыла дверь, Катя сунула ей бутылку и хлеб и медленно пошла к себе, думая, что если Макаровна ее не окликнет, то все люди — сволочи.
   — Спасибо! Ты, Кать, заходи вечером! Маме скажи, что гулять пошла, — тут же крикнула ей вслед бабка.
   — Меня теперь гулять не пускают, — обернулась к ней Катя. — Только на площадке у двери стоять разрешают недолго. К Тереховым-то редко теперь хожу.
   — Это из-за прынца нашего? Из-за Валерика? Так ведь не ты же с ножиком дралась!
   — Мама боится, что скоро буду.
   — Зайди-зайди, а то дожилась, ети твою мать, что словом перекинуться не с кем.
   Катя понесла продукты домой, размышляя над тем, что имела в виду Макаровна, вспомнив ее маму. Дома папа спал после работы, а мама перебирала антресоли. Катя сказала, что зайдет перед сном к Таньке Тереховой позаниматься природоведением, она не могла придумать еще чего-нибудь, в чем бы ей могла помочь Танька, с трудом тянувшаяся в десятом классе на гольные тройки. Мама фыркнула и пробурчала под нос: "Так и скажи, что к Тереху пошла на рыб посмотреть! А то Таньку и природоведение приплела! Недолго только, а то не знаешь, что этому урке в голову придет! Все же гад он, этот твой Терех!".
   Катька нашла фонарик и отправилась к старухе. Дверь была открыта, Макаровна гремела в кухоньке чайником. В квартире совсем не пахло мочой, чего так боялась Катька. Под лампой с шелковым абажуром с кистями стоял все тот же круглый стол с клеенкой, вокруг него можно было протиснуться с трудом. Потому что здесь же в комнате стояли знакомые Кате с младенчества огромный пузатый шифоньер, резная горка с посудой, разрисованной картинками, огромное трюмо и никелированная кровать с вышитым вручную подзором. На стене над кроватью висел старый плюшевый ковер, который Катя так любила раньше рассматривать. По полу были постелены рябые полосатые половички, вот только у горы подушек на кровати теперь лежала совсем другая кошка. Под стол Катя заглядывать не стала. Она точно знала, что на стене там так и висит ее страшная картинка "Девятый вал", налепленная ею на кусок сливового повидла. Почему-то именно сейчас глядеть на нее она не могла.
   — Чо, Кать, баско я живу? Просто — барынька! — вышла из кухни старушка. Она достала красивые чашки, банку вишневого варенья и сушеных яблок, нарезала принесенный Катькой хлеб и стала готовить большой заварочный чайник.
   — Здорово живете! Пьете-то только чего?
   — Водку пью! Все воспитываешь, Катюха? Одного вон уже довоспитывалась, в тюрьме его воспитание закончат! Видала я, видала, как ты за ним тут шесть лет увивалась!
   — А у вас денег на хлеб нету, а на водку хватает!
   — У меня, Кать, пенсии-то отродясь не было, а платят мне теперь все водкой. Деньгами, попробуй, нынче возьми, сразу участковый придет, нетрудовой доход оформит. А так он тоже иногда у меня бутылку другую по дешевой цене возьмет. Мне старой много и не надо. Но принять иногда самой приходится, чтобы душу сохранить. Не жизнь получилась, а сплошной девятый вал какой-то!
   — А вы на водку-то чем зарабатываете?
   — Так я ж, Кать, судьбу ворожу! Аль забыла?
   — А мне можете? Можете на картах?
   — Да я тебе и так скажу, без карт. Не хотела, да ладно, скажу. Будут у тебя и встречи, и разлуки из тех, которые ты считаешь самыми важными для себя. Да вот как бы пустотой трефовой они не обернулись, впрочем, вам решать, у вас хоть выбор есть… Ну, много тебе сообчение мое ума прибавило? А? То-то! Ты варенье кушай, оно по старому рецепту сварено, нынче так не варят. Гляди-ка, цвет и запах всю зиму сохраняется, само густое, капнешь в чай, капелька так и лежит! Варенье из вишни всегда густым должно быть и терпким.
   — У вас огород, что ли, теперь есть?
   — Да откуда же, это тоже мне приносит одна вместо водки. Меня ведь когда-то из-за этих ваших домов снесли, а у меня здесь раньше все было — и огородик, и полисадничек, а какой у меня погреб, Катюха, был! В дому — две кладовые! Разорили в конец на старости лет, только и осталось, что в этой конуре уместилось. Больше всего тулуп папашин жалко, вещь основательная, громоздкая — ну, куда теперь с ней! Только и памяти о папочке — иконы эти. У меня и домовина была на чердаке припасена, все под бульдозер пошло. Хоронить-то как меня теперь будете? Да какая разница! Чай, на земле сверху-то не оставите?
   — Да, не оставим, конечно! — бодро заверила старуху Катя.
   Чай у Макаровны был ненастоящий, на травах. Но с вареньем получалось вкусно. Молоко старушка вылила кошке: "Балую тварь усатую, да нынче пост, Господи прости!".
   — А почему к вам Ленка не ездит? Она, случаем, не померла? Если вы совсем одинокая, то я вас к пионервожатой запишу, будем к Вам пионеротрядом ходить.
   — Не надо никуда меня записывать и ходить пионеротрядом! А деток-то у меня своих нету вовсе, потому что я, Катька, и в замуже ни разу не была. Это я на вокзале встретила подружку свою в войну. У нее когда-то сынок был, в начале войны женился. Потом похоронка от него пришла, так жена молодая девчонку свекрови бросила, все карточки с собой прибрала и умелась куда-то. У нас до войны-то городишко дыра дырой был, даже детдома не было. Это теперь уже два интерната да детдом, да дом ребенка, а раньше как-то без этого обходились… Почему-то. А я как раз там с гаданием к эшелонам выходила. Какой-никакой кусок хлеба, а не лишний, знаешь ли. Карточка-то у меня иждевенская была. А тут вижу нашу Ларочку в обносках с младенцем на руках. А ведь ей всегда везло, всегда! Она за красного командира замуж вышла, так хорошо устроилась, его до самой войны не сажали, даже авто у них было собственное. И тут такое… В дому у меня и померла, Господи прости. Даже чулок на Ларочке не было! Я все думала, может мамка-то Ленкина опамятует, вернется. Объявления везде развешивала. Да где там! Дурное семя. Вот и Ленка в нее же пошла… Давно уж не звонила. Наверно, решила, что я уже того…
   — Чего «того»?
   — Да того! Померла уже…
   Макаровна шумно пила чай из блюдца с крупными яркими цветами на каемке. Она была действительно очень старая, у нее на лице уже были такие малиновые точки и светло-коричневые пятнышки, как у всех старых людей, щедро раскиданные по правой стороне лица. Из-за них Катя не сразу даже заметила удивительно молодые карие глаза Макаровны, а в них была скрытая насмешка и какая-то мысль, будто старушка не могла что-то решить в отношении ее, Кати. Но почему-то Катя тогда подумала, что, наверно, Макаровна тоже когда-то была молодой. А та, напившись чаю, со вздохом стала растирать ноги, и Катя с острой жалостью увидела бесформенные деформированные старухины ступни.
   — Скоро вся такая буду за грехи мои тяжкие, — сказала Макаровна, поймав Катькин взгляд.
   — А что вы в замуже не были?
   — Да я уж и сама не знаю! Не нравился мне, наверно, никто. Уж лучше одной, когда все не нравятся. Живу себе тихонько, водочкой с Настей и Вероникой из вашего дома балуюсь. Старухи всегда дольше стариков живут.
   — Почему?
   — Знают больше. Я вот много такого знаю, что тебе и не снилось! Многое теперь могу!
   — Как джин?
   — Да, нет, как Баба-Яга, скорее. А что, например, — все?
   — Да вот хорошо бы, чтобы этот Кролик бы куда-нибудь делся! Валерка в тюрьме сидит, а этот…Чтоб глаза мои его больше не видели!
   — А, это-то, это можно! Запросто даже, и греха никого особого здесь нет. Ладно, ты ступай, мила дочь!

* * *

   Неделя прошла как обычно. Самыми противными были вторник и пятница — шесть уроков, и даже ни одна учительница не заболела! А еще придумали для пионеров какой-то всесоюзный марш, поэтому у них в школе объявили конкурс песни и строя. После уроков они классом все топали в шеренгу и кричали до одури про веселого барабанщика, которого можно увидеть, только если встанешь пораньше. Катя едва тащила ноги домой. У подъезда курил Терех, она совсем забыла взять с него честное слово про папиросы.
   — Здравствуй, Кать!
   — Привет! Ты чего тут стоишь?
   — А вот на Кролика посмотрел в последний раз. Вот как раз перед твоим приходом его увезли.
   — Его забрали, забрали в тюрьму, да? Наконец-то!
   — В морг его забрали, повесился он, дверь выломали, он завонял уже, по-человечески уйти не мог. Над ним татары живут, они теперь в деревню на неделю уезжают, чтобы все выветрить. Да разве это выветришь?
   Правильно, все было так, как она и просила. Кролик делся куда-то, а глаза ее больше его не увидят. Но даже во дворе чувствовался сладковатый запашок из подвала. Надо было попросить, чтобы этим Кроликом еще и не воняло. Ну, вообще! Знать бы раньше! Ведь и Валерку тогда бы можно было оставить себе!
   Катя вприпрыжку побежала домой. Родители еще не вернулись с работы, а еще говорили, что по субботам у них будет день укороченный! В коридоре висели мамины и папины демисезонные вещи. Катя стала лихорадочно обшаривать их карманы. Больше всего она нашла у папы: железный рубль и двадцать копеек мелочью. Вместе с мамиными семнадцатью копейками и сорока копейками из копилки получалась вполне приличная сумма. Катя понеслась в магазин, купила полкилограмма карамели "Дунькина радость", связку баранок с маком, хлеба и молока.
   Макаровна долго ей не открывала, только спрашивала больным разбитым голосом чего ей надо.
   — Открывайте, Макаровна! Это я, Катя, с помощью тимуровской! Мне что, дверь как у Кролика высаживать?
   Макаровна была закутана в два огромных оренбургских платка, Катька отстранила ее в коридорчике и решительно пошла на кухню ставить чайник. Кухня была небольшой, но совершенно замечательной! Катя с минуту стояла с раскрытым ртом, ей нравилось здесь все больше. И ничего такого раньше она у Макаровны не видела. На всех стенах висели полки на которых стояли банки разного калибра с содержимым всех цветов радуги. Вишневое варенье стояло рядом с маринованными змейками и грибками. Некоторые насекомые, которых консервировала запасливая Макаровна, приобретали при этом яркие фосфорические краски, и от иных банок шло слабое рассеянное свечение. С потолка, на который было набито несколько осиновых сучьев, свешивались связки сушеных трав. Пока чайник вскипал, Катя рассматривала банки. Из трехлитровой посудины прямо на нее таращилась выпученными бессмысленными глазами огромная засоленная жаба. Глаза у нее были круглые, поэтому как бы Катя не вставала, она все время оказывалась под их пристальным взглядом. Макаровна, кряхтя, собирала на стол.
   — Ой, это же почище, чем в Кунсткамере! А чо-то раньше я такого и не припомню, а?
   — Да ерунда все это! Дикость это все, отсталость деревенская. Но для здоровья, для себя — уже не могу без этих маленьких удобств. Все-таки не нами это придумано, а в моем деле — без этого как-то не сподручно. Я ведь нынче не только по картам ворожу, я, сдуру, и еще некоторые вещи делать стала… Ну, как с этим твоим Кроликом… Да я уже теперь даже без унитаза и титана не могу, привыкла, избаловалась. Я тебя спросить все хотела, ты — крещеная?
   — Кто бы меня крестил-то? У меня бабок нету, я ничейная внучка, у меня мама и папа — из далекой деревни, они туда теперь даже в отпуск не ездят. А Терех шутит, что они — инкубаторские. У Тереховых бабка в своем дому к Таньке и Тереху попа вызывала, покрестила. Валерку с братьями тоже в деревне окрестили, а у меня все же папа главным коммунистом в цехе работает!
   — Это, Катерина, зря они так. Надо было бы все-таки покрестить, знаешь, случаи-то всякие в жизни бывают. Я вот к старости, когда деток ко мне водить перестали, а кушать надо было что-то, этим делом занялась, так теперь понимаю, что Бог-то он есть! Ты вот иначе сможешь объяснить связку такую: я в петелку на воде воск лью, а Кролик твой, тем временем, в другой квартире себе такую же удавку накидывает! Без Бога объяснения этому нету!
   — А вы чего вся такая, согнутая?
   — А вот болею, сила уже не та. Сейчас, что ни сделаю, сразу болезнь у меня окопная. Старая уже, видно. Да и Бога, видать, наше решение по Кролику не вполне устроило.
   — Нашли тоже, из-за кого болеть, из-за Кролика! А Бога нет, это точно.
   — Все же какая ты еще дура, Катька! Помру я скоро, Катюша, меня уже предупредили. И ухожу Макаровной, а ведь когда-то была я Маргариткой-Маргаритой, но очень недолго, этого уже и не вспомнит никто, потом я стала Маргаритой Макаровной, а вот теперь… Теперь мне дела земные надо завершать. А кому эти дела-то передавать? Все вокруг комсомолки, пионерки, тимуровки… Все уверены, что жизнь у них теперь другая.
   — Конечно, другая! Вы просто очень отсталая, Макаровна! У вас даже телевизора нет!
   — Зачем мне телевизер? На чо нынче смотреть-то? Меня старое время тянет сильнее всего. А вы вот игрушкам электрическим больше, чем душе своей верите. Скоро песни петь сами перестанете! А зачем, если радиола есть? И плясать не будете, а по телевизеру будете на других смотреть. А потом, вот ты мне не поверишь, но будет такое время, что люди не будут любить друг друга, а просто картинки неприличные посмотрят или кино с голыми женщинами прямо по телевизеру! Я это в шарик хрустальный видела, да! Ну, это ты, конечно, еще не поймешь…
   — Да я уж все это знаю! Мы уже тычинки с пестиками прошли. А у Таньки есть учебник по анатомии, там младенец в животе нарисован.
   — Вот! А нас Шопену в твои годы учили! А цветочки нас учили акварелью без карандашного наброска рисовать! И мальчишек этих близко не подпускали!
   — И чо хорошего? И зачем мне тогда этот ваш Шопен без мальчишек?
   — А какая великая была страна! — покачала головой старуха.
   На стол, кроме чашек, вазочек цветного стекла и варенья двух сортов, Макаровна выставила большой пузатый флакон из под духов. Закрывашка у флакона была тоже вроде как стеклянной в виде большого круглого шарика.
   — Сейчас чаю напьемся и будем судьбу ворожить, счастья пытать. Бутыль эта настоящего горного хрусталя. У меня много таких вещичек! От тетушки моей досталось, она со странностями старушка была. Я в шар редко смотрю, клиенткам больше на картах гадаю, с них и этого будет! Но, между нами, толку-то от карт не много, они же, иной раз, только желаемое за действительное выдают. Просто узнаешь, чем человек живет, дышит, совет какой от себя дашь. А-а, больно они им нужны, мои советы!
   — А вы Валерку можете из тюрьмы вернуть?
   — Нет, не могу, да и не хочу, если честно. И тебе вот за каким хреном надо все это, а? Ты душу вначале вырасти, а потом и… Ладно, ты пока шарик вынь, да в руках погрей, а я налью в бутылку елею.
   Старуха подошла к иконостасу, отлила из пузырька, что прятался за иконой, бесцветного масла во флакон, а сами иконы накрыла ситцевой занавеской.
   — Знаете, Макаровна, я тоже теперь очень хочу стать ведьмой, даже больше, чем контрразведчицей и чилийской коммунисткой! А можно я вашу жабу Тереху покажу?
   — Тьфу! Ты как чего-нибудь скажешь, Катя, так хоть стой, хоть сразу падай! Немножко-то думать надо, перед тем, как рот раскроешь! Ставь пробку во флакон! Ну, и дура! Гляди в шарик, пионерка!
   — А что вы ругаетесь все время! Ой, там смотрит кто-то на меня!
   — Ага! Ну-ка, вынь пробку и уши елеем смажь, может, услышишь чего…
   — Не буду я этим уши мазать, мне на пробку-то смотреть страшно! А кто это? Как в тумане все, но я ведь знаю его…
   Катя машинально достала хрустальный шарик из флакона, сняла капельку елея с его основания и замедленным сонным движением провела по ушным раковинам, а потом, смежив глаза, и по верхним векам. Тихая комнатка Макаровны наполнилась шепотами, вздохами, голосами. Все расплывалось у Кати перед глазами, но в круглом матовом окошечке все стало удивительно ясным, четким, почти осязаемым, и тихий, смутно знакомый голос того, кто смотрел на нее из дымчатой глубины, трижды с мольбой позвал ее: "Катя, Катенька, Катя-я…"
   Она приходила в себя от звука своего голоса, от собственных громких рыданий, от того, что Макаровна, оказавшаяся в действительности очень сильной, пыталась утихомирить ее руки, которые тянули на себя скатерть и пытались сбросить все со стола на пол. Катя утирала залитое слезами лицо и уже ничего не помнила из того, что видела во флаконе, кроме своих последних криков: "Это неправда! Не надо мне так! Я не хочу так!".
   Лежать на кровати, утопая в пуховой перине, и слушать тиканье жестяных ходиков с нарисованными на них тремя медведями в лесу, смотреть на колеблющееся пламя свечи, поставленной перед ней Макаровной, можно было долго-долго. Главное, молчать, не говорить ни слова, чтобы мир вокруг опять не взорвался слезами и горем. Старуха поставила перед ней кружку с терпким пахучим травяным чаем, после которого сразу стало легче. Катя встала с кровати и стала собираться домой, грустная Макаровна не удерживала ее.

* * *

   После этого случая Катя все не могла заставить себя пойти в соседний дом навестить Макаровну. Ей и так хватало с лишком того, что она теперь видела и слышала и днем, и ночью. Катя знала, что скоро это пройдет, но тянулось это недели две, не меньше. Сквозь лицо классной руководительницы, которая ругала ее за ошибки в неправильных дробях, проступал мертвецки бледный лик с сомкнутыми веками. И Катя знала, что до конца учебного года их учительница, имевшая двух детей, не доживет. Что у ее детей уже в мае будет новая мама, к которой и сейчас ходит их отец, когда Ирина Леонидовна занимается с отстающими по алгебре.
   Просто замечательно! Вместо того чтобы наколдовать себе хотя бы пятерку по геометрии, Катя теперь видела сквозь стены, как физрук прижимает к старому расстроенному пианино молодую учительницу музыки и обещает на ней жениться! Как будто ей первой он это обещает! И от этого первое время было совершенно некуда деться, но потом голоса стали затихать, внутреннее зрение затянулось туманом, и Катя перестала бояться смотреть в лица своих одноклассников. Как хорошо, как крепко забывается все в детстве! И она твердо решала, что к старухе больше не пойдет, не надо ей такого колдовства! Сами толком колдовать не умеют, а еще жаб мучают! Но потом она вспоминала, что у Макаровны иногда не бывает денег на хлеб, поэтому зайти все же придется. Рано или поздно.
   И перед тем, как окончательно затихли в ней все голоса, приснился Катьке сон. Вокруг было темно, поэтому Катя поняла, что это поздняя-поздняя осень. Снег еще не выпал. И она тряслась в набитом автобусе, но, вроде, не по городу, потому что в окне мутная Луна выхватывала скудные голые перелески. Она думала только о том, как же ей будет холодно выходит из душной влаги автобуса в этом легком светлом пальто. Другие тяжелые навязчивые мысли она прогоняла от себя. Не будет она об этом думать, не будет и все! И вдруг рядом с нею оказалась Макаровна. Катя знала, что такого не может быть, что не должно ее быть здесь. А Макаровна, хоть бы хны, устроилась рядом, согнав с сиденья какого-то нефтяника. Интересно, а кто такие нефтяники? Такие смеющиеся грязные мужики, с которыми можно ездить в таких поганых автобусах.