Страница:
Переводчик романа "Иван Выжигин" ропщет в предисловии на трудности, с ним повстречавшиеся в сем занятии. Жалеем об нем, тем более что с его трудолюбием и талантами он бы мог употребить на лучшее и труды свои, и время.
18
Люди недальновидные, нелюбящие и привыкшие отдавать себе отчет во всем ими прочитанном, осуждали, между прочим, в "Иване Выжигине" неопределенность времени, в которое жили и действовали герои сего романа. По названию государственных должностей, существующих в России, по одежде и некоторым обычаям думаешь, что автор представляет нынешнее время России; по войне же небывалой и по описаниям нравов московских и петербургских разуверяешься совершенно в первом предположении. Задача сия разрешилась. Автор "Выжигина" с намерением закрывал эпоху существования своих действующих лиц, дабы, представляя по своему разумению русские нравы, написать историю целой династии Выжигиных, то есть в течение трех-четырех лет выдать похождения сына Ивана Выжигина, Петра Ивановича и, может быть, внука его Петра Петровича и правнука Ивана Петровича, и так далее. Мы получили верное известие, что уже две части похождений Петра Ивановича написаны, а все четыре вперед запроданы книгопродавцу. Если это семейство Выжигиных попадется через сто лет кому-нибудь в руки, то какое тогдашний читатель возымеет почтение к постоянству нашему в модах и обычаях, видя отца, сына, внука и правнука в одинакой одежде, с одинакими привычками и странностями.
19. "НОВЕЙШЕЕ СОБРАНИЕ РОМАНСОВ И ПЕСЕНЬ, ИЗБРАННЫХ ИЗ ЛУЧШИХ АВТОРОВ,
М., в тип. С. Селивановского, 1830. (В 1-й ч. 170, во 2-й 238 стр. в 16-ю д. л.)
Вот одна из тех книг, которыми книгопродавцы наши ведут обильную торговлю в провинциях. Езжавшие по России, вероятно, заметили, что в большой части губерний русских и малороссийских нет почти дома дворянского и купеческого, в котором бы не было песенника или сонника, и даже обеих сих книг вместе. Требование на них велико: доказательством служить может их частое появление в новых изданиях, в различных форматах. Никто не осудит в оных дурной бумаги и скудости типографической, ибо они покупаются людьми, ищущими доставить себе удовольствие за умеренную цену, но все благомыслящие заметят гг. книгопродавцам, что уже пора им думать об исправности ими печатаемого текста. Наши поэты, или, говоря словами издателя "Новейшего собрания романсов и песень", лучшие авторы и многие другие литераторы могут наконец потерять терпение, видя беспрестанно являющиеся в продажу их произведения с непозволительными опечатками, часто совершенно искажающими всякий смысл человеческий. Верно, никто из наших поэтов не имеет столь мелкого самолюбия, чтобы обрадоваться, найдя искаженную свою песню между ариями из "Русалки", "Коза-papa",."Дианина дерева" и "Козака-стихотворца"; итак, молчание сочинителей, при перепечатывании их пьес без позволения авторского, должно приписать добродушию и уметь ценить оное.
"Новейшее собрание романсов и песень" чуть ли не хуже всех старых песенников. Большая часть прежних изданий по крайней мере полнее сего собрания. Исправности и порядка не ищите. Это список сидельца, едва знающего писать по линейкам, и страстного охотника переписывать все попавшееся под руки. На первой странице, в первом стихе и первом слове уже опечатка! {1} "Песня Клары" из Гете {2} и "Дифирамб" Коцебу {3} стоят в числе простонародных песень. Не веришь глазам своим, встречая в собрании сем оды и самовольное расстановление имен сочинителей. Так, песни В. Л. Пушкина приписаны А. С. Пушкину {4}.
20. "ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ". ТРАГЕДИЯ В ПЯТИ ДЕЙСТВИЯХ.
М., в тип. Августа Семена, при имп. Медико-Хирургической академии, 1830.
(107 стр. в 8-ю д. л.)
Трагедия "Василий Шуйский", со всеми ее несовершенствами, есть очень приятное явление в нашей литературе. Мы слышали, что автор оной шестнадцати лет. Начало раннее, но прекрасное! Это не безотчетливо снизанная из звучных стихов повесть или так называемая поэма. Труд, совершенный господином Станкевичем, есть, по выражению художников, труд академический. Он попробовал силы свои на предмете, ожидающем еще писателя зрелого и великого, и показал исполнением, что может сделать истинный талант в его лета. Стихи везде хороши, чувств много и две-три сцены счастливо соображены. Но от исторического трагика требуется большего. Он должен воображением оживить людей, знакомых нам из преданий, обнаружить характеры их, раскрыть тайны их сердец и, искусно дополнив промежутки жизни, известной нам только отрывками, достойными памяти народной, озарить ярким светом лица и действия, остающиеся в истории загадочными. Возьмем для примера характер Шуйского {1}, замечательнейший в русских летописях, бледнейший в безжизненном романе "Димитрий Самозванец". Он, как Протей, поминутно изменяется на политическом своем поприще. То видишь его льстецом и участником в злодеянии страшном, то тайным заговорщиком, то раскаявшимся преступником, то явным врагом Самозванца, то царем слабым, то великим и, наконец, сверженный с престола и пленный, является он трогательным образцом страдальца невинного и благородного. Как связать все эти противоположности? Кто поймет эту душу многочувствовавшую, этот разум многообразный? – Трагик, но в пору зрелости своего таланта, изучивший и обдумавший дела людей давнопрошедших и жизнь настоящую и испытавший все пружины сердца, дарованного человеку мудрым провидением.
Ошибки молодого поэта – ошибки его возраста: характеры не поняты и едва обрисованы, обычаи не соблюдены и предприятия истинно поэтические не выполнены. Есть несколько погрешностей против языка, и в особенности против словоударений. Например, слово "ненависть" во многих местах трагедии употреблено с ударением, ему не свойственным, на втором слоге: "нен_а_висть". Все это поправится в свое время; желаем только автору терпения и страсти безослабно себя усовершенствовать и надеемся от него больших успехов на просторном поле русской драматургии.
21. "СЕЛАМ, ИЛИ ЯЗЫК ЦВЕТОВ".
СПб., в тип. Департ. народного просвещения, 1830. (132 стр. в 16-ю д. л.)
Селамомназывается изобретенный на Востоке способ разговаривать цветами. Под сим заглавием г-н Ознобишин напечатал стихотворную повесть, в которой два разлученные любовника пересылаются цветами, имеющими условные значения. В конце повести помещен и словарь сих благовонных выражений сердечных дум, надежд и желаний. Молодой поэт оканчивает свое стихотворение следующим эпилогом:
Вот неподдельный вам рассказ,
Что родило Селам восточный; -
Из древней хартии нарочно
Его я выписал для вас.
Как сладостны цветы Востока
Невыразимою красой!
Но для поклонницы Пророка
Приятней их язык немой!..
У нас гаремы неизвестны;
Наш Север холоден! Для дам
Селамы будут бесполезны:
Они так преданы мужьям.
Но вы, чьи очи голубые
Так робко вниз опущены,
Для вас, девицы молодые,
Блестят в полях цветы весны!
От строгой маменьки украдкой,
От прозорливых няни глаз,
Селам свивайте, в неге сладкой:
Любовь легко научит вас. Девицы наши не воспользуются этим советом по двум важным причинам. Во-первых, потому, что у нас няни не имеют уже влияния на взрослых девиц, а маменьки не запирают дочерей и не мешают им выбирать по сердцу верного спутника жизни; во-вторых же, Флора в наших полях так скупа, так однообразна, что некогда и почти не из чего у нас свивать Селам. Но просвещенные русские дамы поблагодарят г-на Ознобишина за несколько счастливых стихов, за любопытный словарь, составленный несчастною половиною их пола, и за красивое издание его книжки, которую приятно увидеть на их туалете.
22. "ТЕАТРАЛЬНЫЙ АЛЬМАНАХ НА 1830 ГОД".
СПб., в тип. Плюшара, 1830. (334 стр. в 16-ю д. л.)
Несколько лет сряду у нас издаются драматические альманахи, и все разными издателями. Кажется, каждый из них, собрав несколько отрывков театральных и напечатав оные, уверяется, хотя немного и поздно, что еще рано нам делать такие предприятия. Издатель нынешнего альманаха сам признается в предисловии, что у нас нет еще ничего порядочного на сцене. Из чего же вздумал он составить свой альманах и зачем его издал? – Мы бы не сказали ни слова и даже бы похвалили его книжку, если бы в ней находилось две-три маленькие, хотя посредственные, но полные пьесы, годные для представления на домашних театрах. Мы в ней видели бы тогда цель, и цель достигнутую. Но к чему может послужить сбор отрывков из вялых собственных пьес и из плохих переводов? – Издатель в предисловии приписывает посредственность драматической поэзии русской тому, что у нас мало платят авторам. Нам кажется напротив! Если бы у нас совсем ничего не платили за пьесы и более прислушивалися к голосу критики, то давно бы наши драматические музы сравнялись с другими своими сестрами, далеко их опередившими. Прекрати нынче театральная дирекция выдачу денег за пьесы, нынче же отхлынет от русского театра многочисленная толпа, наводняющая нашу сцену вздором, написанным каким-то татарским языком. Кто нам докажет, чтобы Фон-Визин и Озеров (единственные в России люди, которым бы должно было платить по-европейски), писали для театра из денег? Вот почему они так разнятся и чистотою языка и обдуманностию плана от прочих наших драматических писателей! Взгляните же на театральных подрядчиков русских, что они производят? Сыщет ли кто в их произведениях хотя один живой, замечательный характер? Нет! Они об характерах и не думают; они шьют роли как платье на такого-то актера, на таких-то актрис. Захочется ли им посмотреть, каковы хорошенькие дебютантки в мужском платье, – вот русская публика каждый вечер их и видит в кургузых фрачках, в круглых шляпах и с тоненькою тросточкой. Имеет ли какая актриса привычку говорить осиплым, мужицким голосом и размахивать кулаками, наподобие торговок толкучего рынка – и для нее готовы десять комедий и сотня водевилей, в которых главную роль играет провинциальная, сердитая барыня, более похожая на поломойку, неловко передразнивающую свою госпожу. Даже разговорный язык, кажется, приноровлен к образу выражения наших артистов, ибо ни в каком ином обществе не услышишь ничего похожего на странное наречие наших комедий. Водевильные же куплеты дошли у нас до такой прозы, до такой легкой ничтожности, что лет через пять, вероятно, их будут сочинять театральные капельдинеры. Вот в каком положении русская драматургия! Посудите же, время ли теперь издавать драматические альманахи, в которых должны быть помещаемы отрывки, заслуживающие всеобщее внимание!
23. "ГИНЕКИОН".
СПб., в тип. Департ. народного просвещения, 1830. (38 стр. в 16-ю д. л.)
В книжке под сим заглавием помещено шестнадцать пьес из греческой анфологии с вольным, рифмованным переводом. Знающие греческий язык с наслаждением перечтут эти золотые стихи, пощаженные всегубящим временем и искаженные неискусным русским переводчиком {1}.
СПб., в тип. Штаба отдельного корпуса внутр. стражи, 1830. (В 1-й ч. 232, во
2-й 227, в 3-й 234, в 4-й 272 и в 5-й 264-XIX стр. в 8-ю д. л.)
Рассказывают, что есть на Руси один романист {1}, который всякий раз, принимаясь за сочинение нового романа, дает клятву своим друзьям удавиться, ежели его произведение не будет выше созданий Валтер-Скотта. Не слышно, чтобы кто-нибудь из нынешних русских писателей лишил себя жизни, но, к сожалению, не видно у нас и романов, достоинством своим, не говорим равных, хотя бы издали похожих на творения шотландского барда. В области русской литературы обильное поле романов, исторических, философических, сатирических, нравственных и пр. и пр., ждет еще возделывателей. Наши писатели мимоходом, так сказать, сорвали с него несколько красивых цветков, дико выросших на девственной почве. Если собрать все замечательные русские романы и повести, то они едва ли составят один том, величиною равный девятой части "Истории Государства Российского". Замечательными произведениями называем мы хорошие, а чтобы написать что-нибудь хорошее, не надо шутить ни своим талантом, ни читателями. Валтер-Скотт не продавал своих романов, еще не написанных, хотя английские книгопродавцы платят в двадцать раз более наших; напротив, первые романы свои он выпускал в свет, тщательно скрывая свое имя, известное уже по его поэтическому таланту. Он был успокоен своею совестию, что, несмотря, понравятся ли они толпе или нет, все их оценят люди, которые наверно заметят, что автор для удовольствия читателей не жалел ни трудов, ни разнообразного своего таланта, и наградят его признательностию. Эта литературная совесть не помешала Валтер-Скотту отдавать должное отличным его современникам. Мы в нем с удовольствием видим оправдание прекрасного изречения Вольтерова:
Je n'ai point d'ennemis; j'ai des rivaux que j'aime {*}.
{* У меня нет врагов, есть лишь соперники, которых я люблю (фр.). – Ред.}
Все нынешние таланты Англии суть друзья его, из которых каждый, вероятно, имеет кучу остервенелых врагов в негодных писачках, досадующих на знаменитость, заслуженную дарованием. Славный шотландский романист далеко не похож на живописца "Московского телеграфа" {2}, который в 12-м N наконец явно признался в печальном чувстве своего ничтожества. Видя, как статьи его щедушны, как они без похвал и брани тонут одна за другою в забвении, он вздумал утешать себя, с насмешкою перепечатывая похвалы, в разные эпохи русской литературы воздаваемые современниками людям отличным. Не все Гомеры, Шекспиры, Данте: не всех сочинения выливаются в нетленную, совершенную форму; но полное бессмертие сих избранников муз не отнимает у прочих писателей надежды на другое, тоже завидное бессмертие: на бессмертие Симеона Полоцкого, князя Хилкова, Буслаева, Елагина, Сумарокова и других, то есть на память имен, уважаемых потомством за пользу, которую люди, носившие их, принесли языку и просвещению своими неутомимыми, почтенными трудами, хотя обращавшими на себя внимание единых современников.
С благородным образом мыслей и чувств всегда произведешь благородное, заслуживающее если не удивление, то наверное уважение. Низкие страсти лишают нас душевного спокойствия, без коего никакой талант ничего не сделает отличного. Поэзия есть добродетель, сказал известный поэт наш {3}. Эта добродетель, это спокойствие души видны во всех произведениях Валтер-Скотта. От них-то его сочинения нравственны без всяких предварительных намерений автора; ибо в душе, хорошо созданной, все положения жизни отражаются как-то наставительно и чисто: так очень обыкновенное местоположение на поверхности зеркального стекла представляется прекрасною картинкой. Предмет романа "Карл Смелый" менее разнообразен и любопытен, чем многие другие романы того же сочинителя, но искусство в нем видно одинаково. И в нем Валтер-Скотт, сверх обыкновенной романической занимательности, очаровывает читателей другою прелестию: он, так сказать, утоляет жажду нашего любопытства, рождающуюся при чтении строгой истории. Он сближает нас с оригинальными характерами, вскользь ею представленными по их малому влиянию на человечество, и мы перестаем роптать на ее разборчивость и важность. В пяти томах нами объявляемого романа мы узнаем домашним образом {4} Карла Смелого, Маргариту Анжуйскую и вдоволь наслаждаемся милым, беспечным нравом доброго короля Рене, забывавшего в идеальном мире всю бедность существенности.
Русский перевод г-на Шаплета, как и прочие его переводы, ясен и местами чист; но, к сожалению, мы нигде не заметили, чтобы наш переводчик воспользовался своим знанием английского языка. Он не старался передавать характеристику слога Валтер-Скотта, без чего для читателей все равно, с какого бы языка он ни переводил.
25. "КЛАССИК И РОМАНТИК, ИЛИ НЕ В ТОМ СИЛА".
СПб., в тип. Департ. внешней торговли, 1830. (52 стр. в 8-ю д. л.)
На зло благомыслящим читателям борьба русских классиков и романтиков не утихает. Вряд ли Троянская война столько длилась и была сопровождаема подобным жаром. Нельзя даже предвидеть окончания сим прениям. В наших Ахиллесах заметно более остервенения, чем знания дела. Это важные политики немецких клубов, за пивом обсуживающие действия французов, взявших Алжир без их позволения. Это люди какого-то особенного мира, в котором течет доброе, бархатное пиво, а не время, поминутно обогащающее нас и новыми опытами, и новыми идеями. Наши классики лет с тридцать учат литературе по одним и тем же тетрадкам; наши романтики, справедливо осуждая их неподвижность, несправедливо гордятся незнанием оных тетрадок, без коих две-три хотя и новые, но не пережеванные мысли ни к чему им не служат, разве к большему омрачению слабого ума, дарованного им не всегда щедрою природою. Бывали у нас литературные споры, но спорщики были люди, отличные или необыкновенными талантами, или хорошею ученостию. Война Ломоносова, Сумарокова и Тредьяковского объяснила и определила многое в языке русском и потому имела добрые следствия. Состязания о старом и новом слоге {1}, после нескольких литературных соборов, кончились полезно и удовлетворительно для обеих сторон. Но вспомните, кто были и в сем прении предводителями? Довольно указать на почтенного председателя Академии Российской и на Карамзина, славою которого гордятся все истинные русские. Кто же спорит о классицизме и романтизме? Люди, которые никогда не были и не будут ни классиками, ни романтиками; журналисты, равнодушные так же к старому, как и к новому, неравнодушные только к числу своих подписчиков. Елена их не есть общая польза: они бьются, позабыв и стыд, и пристойность, из желания уничтожить своих товарищей и попасть в монополисты литературные. Это война ос, нападающих на пчелиные ульи, богатые медом, а не спор старого поколения, по законам природы остановившегося при запасе им собранных мыслей и не понимающего, каким образом новое поколение может идти далее. – Не замечая сих Мирмидонов, наша литература видимо усовершенствуется. Наши хорошие писатели советуются с просвещением века, изучают красоты в произведениях славных своих предшественников, и нет в поэзии рода ни древнего, ни нового, в котором бы они не пробовали сил своих и не заслужили одобрения просвещенных читателей. Видя в настоящем положении и счастливый ход литературы нашей, и жалкие драки наших журналистов, читатель, вероятно, полагает, что в комедии, нами разбираемой, выведены два журналиста, один старик, другой молодой. Старый вышел из моды, потому что он остановился на правилах своего Аристотеля, как голова его осталась в парике и ноги в сапогах с кисточками; молодой же отбил у него легкомысленных подписчиков модными картинками {2} и уверениями, что он идет рядом с веком, и на беду еще влюбился в дочь огорченного Классика. Девушка не прочь от такого жениха. Она любит, наряжаться, а будущий муж ее, издатель модного журнала, за каждое объявление о новых материях, шляпках, перчатках и пр. получает от продавцев значительные образчики в подарок. Как отказаться от такого обладания? Она во что бы то ни стало решается успокоить классический гнев отца и осчастливить Романтика. После нескольких смешных сцен ей все удается, и комедия кончится. – Так или иначе, но все из предмета войны наших классиков и романтиков следовало составить эту комедию. Г-н Мосальский не захотел воспользоваться тем, что ему само ложилось под перо. Происшествие комедии его ни на что не похоже; не наблюдения и опытность помогали ему созидать характеры: нет! он сам объявляет в 28 N "Сына отечества", что в комедии его все лица вымышленные, и тем еще хвалится. Вот почему герои его более созданы для жительства в желтом доме, чем для какой-либо сцены. Потому же дурны и актеры повести "Терпи, казак, – атаман будешь", несмотря что в "Северных цветах на 1830 год" О. М. Сомов ничего о ней не сказал дурного. Но если бы в "Обозрении" "Северных цветов" и была похвалена повесть г-на Мосальского, все бы это не помешало издателю "Северных цветов" и "Литературной газеты" иметь свое мнение и объявлять оное. Стихи и в повести и в комедии дурны. Кто захочет поверить сие замечание, тот может отыскать в "Северной пчеле" нынешнего года напоказ напечатанный отрывок из повести "Терпи, казак" и пр {4}. Рецензент журнала "Галатеи", разбирая комедию "Классик и Романтик", удачно выписал из нее два стиха, из коих заключающий пьесу
В уме, в таланте – вот в чем сила может послужить правилом для будущих комиков, а первый
Тьфу пропасть! толку не добьешься кратким отчетом о разбираемом сочинении {5}.
26. "МИРЗА-ХАДЖИ-БАБА ИСФАГАНИ В ЛОНДОНЕ". 4 Ч.
СПб., в тип. Александра Смирдина, 1830. (В 1-й ч. XXII – 262, во 2-й
276, в 3-й 262 и в 4-й 317 стр. в 12-ю д. л.)
Нет ничего скучнее растянутой шутки. Г-ну Морьеру, сочинителю разбираемой нами книги, хотелось пошутить, вообразя, как бы персияне выразили свое удивление, в первый раз увидев Англию и Лондон, и какие получили бы впечатления, прожив там несколько времени. Идея оригинальная и хорошая для статьи журнальной! Но однообразные шутки его растянулись на четыре книги, и поэтому можно поручиться, что все читатели, которые с удовольствием бы прочли и перечли предположенную нами брошюрку, едва ли дочтут сие длинное сочинение до конца и без скуки. Наитерпеливейший человек вряд ли одолеет оное. Нет, без сомнения! – "Персидские письма" знаменитого Монтескье (говорит переводчик) читаются поныне; со всем тем известностию своею они более обязаны славе остроумного своего сочинителя, чем внутреннему своему достоинству". Не соглашаемся с почтенным переводчиком. В "Персидских письмах", кроме славного имени сочинителя их, находятся красоты вечные. Монтескье хотел представить в них картину жизни и понятий своих современников; хотел сказать несколько полезных истин, которых без маскарадного платья не пропустили бы в тогдашние общества, – и достиг своей цели. Книга его, полная остроумия и портретов, снятых с натуры великим мастером, никогда не устареет и не выйдет из употребления. Он смеялся над слабостями и пороками, во все времена свойственными человечеству, а не над фразами (как г. Морьер) одного языка, переведенными на другой слово в слово. В минуту безотчетной веселости иногда может случиться говорить по-русски, например, выражениями французскими: "Как вы себя носите…{Comment vous portez-vous… (Бессмысленный буквальный перевод; французская идиома означает: "как вы себя чувствуете?" – Ред.)}", "Вы имеете разум"{Vous avez raison. (Вы правы (фр.). – Ред.)}, "…Мне нравится кореньболее вороны"{} и пр. и пр.; но составить книгу в четырех частях из подобных шуток непростительно. Непростительно отнять у человека два дня и не заплатить ему за это хотя одним умным замечанием, хотя одною полезною истиной или хотя просто удовольствием. – Русский переводчик {J'aime mieux Racine que Corneille. (Я люблю Расина больше, чем Корнеля (фр.). – Ред.)}, хорошо знающий языки персидский и английский, исполнил свой долг как нельзя лучше. Он применялся к духу русского языка и заменял те персидские выражения, которые для англичан смешны, а для нас даже и не странны, другими равносильными и нам непривычными выражениями. Со всем тем он в предисловии предугадывает, что наверное найдутся хулители его благоразумного способа переводить, и таковым он объявляет, что роман не история и не математика, требующие от передателя особенной точности; "а если им и того недовольно, – присовокупляет он, – то они могут сесть на ковре риторики, поджать под себя ноги учености и, закурив огромную немецкую трубку критики, для вящей потехи, носом классического негодования испускать дым замечаний и доказательств". Не умея так пестро, так ориентально выражаться, мы в заключение статьи сей просто выскажем наше сожаление, что почтенный переводчик предпочел сии четыре части "Мирзы-Хаджи-Баба" {2} первым четырем того же сочинения, в которых по крайней мере хорошо представлено нынешнее состояние Персии; пожалеем, что он вместо похождений Мирзы-Хаджи-Баба не перевел чего-нибудь замечательного с персидского или с арабского языков; а более того еще пожалеем, зная хорошо его дарования, что он до сих пор медлит подарить нас трудами собственными. Глубокие сведения, приобретенные им во время путешествия по трем частям Старого света, наблюдательный и острый ум, воображение, обогащенное блестящими вымыслами Востока, – вот сколько порук за удачу нами желаемого сочинения, которое, вероятно, не отказался бы перевести Морьер, если бы знал по-русски.
18
Люди недальновидные, нелюбящие и привыкшие отдавать себе отчет во всем ими прочитанном, осуждали, между прочим, в "Иване Выжигине" неопределенность времени, в которое жили и действовали герои сего романа. По названию государственных должностей, существующих в России, по одежде и некоторым обычаям думаешь, что автор представляет нынешнее время России; по войне же небывалой и по описаниям нравов московских и петербургских разуверяешься совершенно в первом предположении. Задача сия разрешилась. Автор "Выжигина" с намерением закрывал эпоху существования своих действующих лиц, дабы, представляя по своему разумению русские нравы, написать историю целой династии Выжигиных, то есть в течение трех-четырех лет выдать похождения сына Ивана Выжигина, Петра Ивановича и, может быть, внука его Петра Петровича и правнука Ивана Петровича, и так далее. Мы получили верное известие, что уже две части похождений Петра Ивановича написаны, а все четыре вперед запроданы книгопродавцу. Если это семейство Выжигиных попадется через сто лет кому-нибудь в руки, то какое тогдашний читатель возымеет почтение к постоянству нашему в модах и обычаях, видя отца, сына, внука и правнука в одинакой одежде, с одинакими привычками и странностями.
19. "НОВЕЙШЕЕ СОБРАНИЕ РОМАНСОВ И ПЕСЕНЬ, ИЗБРАННЫХ ИЗ ЛУЧШИХ АВТОРОВ,
КАК-ТО: ДЕРЖАВИНА, КАРАМЗИНА, ДМИТРИЕВА, БОГДАНОВИЧА,
НЕЛЕДИНСКОГО-МЕЛЕЦКОГО, КАПНИСТА, БАТЮШКОВА, ЖУКОВСКОГО, МЕРЗЛЯКОВА, А.
ПУШКИНА, БАРАТЫНСКОГО, КОЗЛОВА, БАРОНА ДЕЛЬВИГА, КНЯЗЯ ВЯЗЕМСКОГО, ФЕДОРА
ГЛИНКИ, БОРИСА ФЕДОРОВА, ВЕНЕВИТИНОВА, СЛЕПУШКИНА И МНОГИХ ДРУГИХ
ЛИТЕРАТОРОВ". ПОСВЯЩЕНО ПРЕКРАСНОМУ ПОЛУ. В 2-Х ЧАСТЯХ.
М., в тип. С. Селивановского, 1830. (В 1-й ч. 170, во 2-й 238 стр. в 16-ю д. л.)
Вот одна из тех книг, которыми книгопродавцы наши ведут обильную торговлю в провинциях. Езжавшие по России, вероятно, заметили, что в большой части губерний русских и малороссийских нет почти дома дворянского и купеческого, в котором бы не было песенника или сонника, и даже обеих сих книг вместе. Требование на них велико: доказательством служить может их частое появление в новых изданиях, в различных форматах. Никто не осудит в оных дурной бумаги и скудости типографической, ибо они покупаются людьми, ищущими доставить себе удовольствие за умеренную цену, но все благомыслящие заметят гг. книгопродавцам, что уже пора им думать об исправности ими печатаемого текста. Наши поэты, или, говоря словами издателя "Новейшего собрания романсов и песень", лучшие авторы и многие другие литераторы могут наконец потерять терпение, видя беспрестанно являющиеся в продажу их произведения с непозволительными опечатками, часто совершенно искажающими всякий смысл человеческий. Верно, никто из наших поэтов не имеет столь мелкого самолюбия, чтобы обрадоваться, найдя искаженную свою песню между ариями из "Русалки", "Коза-papa",."Дианина дерева" и "Козака-стихотворца"; итак, молчание сочинителей, при перепечатывании их пьес без позволения авторского, должно приписать добродушию и уметь ценить оное.
"Новейшее собрание романсов и песень" чуть ли не хуже всех старых песенников. Большая часть прежних изданий по крайней мере полнее сего собрания. Исправности и порядка не ищите. Это список сидельца, едва знающего писать по линейкам, и страстного охотника переписывать все попавшееся под руки. На первой странице, в первом стихе и первом слове уже опечатка! {1} "Песня Клары" из Гете {2} и "Дифирамб" Коцебу {3} стоят в числе простонародных песень. Не веришь глазам своим, встречая в собрании сем оды и самовольное расстановление имен сочинителей. Так, песни В. Л. Пушкина приписаны А. С. Пушкину {4}.
20. "ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ". ТРАГЕДИЯ В ПЯТИ ДЕЙСТВИЯХ.
СОЧ‹ИНЕНИЕ› НИКОЛАЯ СТАНКЕВИЧА.
М., в тип. Августа Семена, при имп. Медико-Хирургической академии, 1830.
(107 стр. в 8-ю д. л.)
Трагедия "Василий Шуйский", со всеми ее несовершенствами, есть очень приятное явление в нашей литературе. Мы слышали, что автор оной шестнадцати лет. Начало раннее, но прекрасное! Это не безотчетливо снизанная из звучных стихов повесть или так называемая поэма. Труд, совершенный господином Станкевичем, есть, по выражению художников, труд академический. Он попробовал силы свои на предмете, ожидающем еще писателя зрелого и великого, и показал исполнением, что может сделать истинный талант в его лета. Стихи везде хороши, чувств много и две-три сцены счастливо соображены. Но от исторического трагика требуется большего. Он должен воображением оживить людей, знакомых нам из преданий, обнаружить характеры их, раскрыть тайны их сердец и, искусно дополнив промежутки жизни, известной нам только отрывками, достойными памяти народной, озарить ярким светом лица и действия, остающиеся в истории загадочными. Возьмем для примера характер Шуйского {1}, замечательнейший в русских летописях, бледнейший в безжизненном романе "Димитрий Самозванец". Он, как Протей, поминутно изменяется на политическом своем поприще. То видишь его льстецом и участником в злодеянии страшном, то тайным заговорщиком, то раскаявшимся преступником, то явным врагом Самозванца, то царем слабым, то великим и, наконец, сверженный с престола и пленный, является он трогательным образцом страдальца невинного и благородного. Как связать все эти противоположности? Кто поймет эту душу многочувствовавшую, этот разум многообразный? – Трагик, но в пору зрелости своего таланта, изучивший и обдумавший дела людей давнопрошедших и жизнь настоящую и испытавший все пружины сердца, дарованного человеку мудрым провидением.
Ошибки молодого поэта – ошибки его возраста: характеры не поняты и едва обрисованы, обычаи не соблюдены и предприятия истинно поэтические не выполнены. Есть несколько погрешностей против языка, и в особенности против словоударений. Например, слово "ненависть" во многих местах трагедии употреблено с ударением, ему не свойственным, на втором слоге: "нен_а_висть". Все это поправится в свое время; желаем только автору терпения и страсти безослабно себя усовершенствовать и надеемся от него больших успехов на просторном поле русской драматургии.
21. "СЕЛАМ, ИЛИ ЯЗЫК ЦВЕТОВ".
СПб., в тип. Департ. народного просвещения, 1830. (132 стр. в 16-ю д. л.)
Селамомназывается изобретенный на Востоке способ разговаривать цветами. Под сим заглавием г-н Ознобишин напечатал стихотворную повесть, в которой два разлученные любовника пересылаются цветами, имеющими условные значения. В конце повести помещен и словарь сих благовонных выражений сердечных дум, надежд и желаний. Молодой поэт оканчивает свое стихотворение следующим эпилогом:
Вот неподдельный вам рассказ,
Что родило Селам восточный; -
Из древней хартии нарочно
Его я выписал для вас.
Как сладостны цветы Востока
Невыразимою красой!
Но для поклонницы Пророка
Приятней их язык немой!..
У нас гаремы неизвестны;
Наш Север холоден! Для дам
Селамы будут бесполезны:
Они так преданы мужьям.
Но вы, чьи очи голубые
Так робко вниз опущены,
Для вас, девицы молодые,
Блестят в полях цветы весны!
От строгой маменьки украдкой,
От прозорливых няни глаз,
Селам свивайте, в неге сладкой:
Любовь легко научит вас. Девицы наши не воспользуются этим советом по двум важным причинам. Во-первых, потому, что у нас няни не имеют уже влияния на взрослых девиц, а маменьки не запирают дочерей и не мешают им выбирать по сердцу верного спутника жизни; во-вторых же, Флора в наших полях так скупа, так однообразна, что некогда и почти не из чего у нас свивать Селам. Но просвещенные русские дамы поблагодарят г-на Ознобишина за несколько счастливых стихов, за любопытный словарь, составленный несчастною половиною их пола, и за красивое издание его книжки, которую приятно увидеть на их туалете.
22. "ТЕАТРАЛЬНЫЙ АЛЬМАНАХ НА 1830 ГОД".
СПб., в тип. Плюшара, 1830. (334 стр. в 16-ю д. л.)
Несколько лет сряду у нас издаются драматические альманахи, и все разными издателями. Кажется, каждый из них, собрав несколько отрывков театральных и напечатав оные, уверяется, хотя немного и поздно, что еще рано нам делать такие предприятия. Издатель нынешнего альманаха сам признается в предисловии, что у нас нет еще ничего порядочного на сцене. Из чего же вздумал он составить свой альманах и зачем его издал? – Мы бы не сказали ни слова и даже бы похвалили его книжку, если бы в ней находилось две-три маленькие, хотя посредственные, но полные пьесы, годные для представления на домашних театрах. Мы в ней видели бы тогда цель, и цель достигнутую. Но к чему может послужить сбор отрывков из вялых собственных пьес и из плохих переводов? – Издатель в предисловии приписывает посредственность драматической поэзии русской тому, что у нас мало платят авторам. Нам кажется напротив! Если бы у нас совсем ничего не платили за пьесы и более прислушивалися к голосу критики, то давно бы наши драматические музы сравнялись с другими своими сестрами, далеко их опередившими. Прекрати нынче театральная дирекция выдачу денег за пьесы, нынче же отхлынет от русского театра многочисленная толпа, наводняющая нашу сцену вздором, написанным каким-то татарским языком. Кто нам докажет, чтобы Фон-Визин и Озеров (единственные в России люди, которым бы должно было платить по-европейски), писали для театра из денег? Вот почему они так разнятся и чистотою языка и обдуманностию плана от прочих наших драматических писателей! Взгляните же на театральных подрядчиков русских, что они производят? Сыщет ли кто в их произведениях хотя один живой, замечательный характер? Нет! Они об характерах и не думают; они шьют роли как платье на такого-то актера, на таких-то актрис. Захочется ли им посмотреть, каковы хорошенькие дебютантки в мужском платье, – вот русская публика каждый вечер их и видит в кургузых фрачках, в круглых шляпах и с тоненькою тросточкой. Имеет ли какая актриса привычку говорить осиплым, мужицким голосом и размахивать кулаками, наподобие торговок толкучего рынка – и для нее готовы десять комедий и сотня водевилей, в которых главную роль играет провинциальная, сердитая барыня, более похожая на поломойку, неловко передразнивающую свою госпожу. Даже разговорный язык, кажется, приноровлен к образу выражения наших артистов, ибо ни в каком ином обществе не услышишь ничего похожего на странное наречие наших комедий. Водевильные же куплеты дошли у нас до такой прозы, до такой легкой ничтожности, что лет через пять, вероятно, их будут сочинять театральные капельдинеры. Вот в каком положении русская драматургия! Посудите же, время ли теперь издавать драматические альманахи, в которых должны быть помещаемы отрывки, заслуживающие всеобщее внимание!
23. "ГИНЕКИОН".
СПб., в тип. Департ. народного просвещения, 1830. (38 стр. в 16-ю д. л.)
В книжке под сим заглавием помещено шестнадцать пьес из греческой анфологии с вольным, рифмованным переводом. Знающие греческий язык с наслаждением перечтут эти золотые стихи, пощаженные всегубящим временем и искаженные неискусным русским переводчиком {1}.
24. "КАРЛ СМЕЛЫЙ, ИЛИ АННА ГЕЙЕРШТЕЙНСКАЯ, ДЕВА МРАКА". СОЧ‹МНЕНИЕ› СИРА
ВАЛТЕР-СКОТТА. ПЕР. С АНГЛИЙСКОГО С. ДЕ-ШАПЛЕТ, 5 ЧАСТЕЙ С ПОРТРЕТОМ АВТОРА.
СПб., в тип. Штаба отдельного корпуса внутр. стражи, 1830. (В 1-й ч. 232, во
2-й 227, в 3-й 234, в 4-й 272 и в 5-й 264-XIX стр. в 8-ю д. л.)
Рассказывают, что есть на Руси один романист {1}, который всякий раз, принимаясь за сочинение нового романа, дает клятву своим друзьям удавиться, ежели его произведение не будет выше созданий Валтер-Скотта. Не слышно, чтобы кто-нибудь из нынешних русских писателей лишил себя жизни, но, к сожалению, не видно у нас и романов, достоинством своим, не говорим равных, хотя бы издали похожих на творения шотландского барда. В области русской литературы обильное поле романов, исторических, философических, сатирических, нравственных и пр. и пр., ждет еще возделывателей. Наши писатели мимоходом, так сказать, сорвали с него несколько красивых цветков, дико выросших на девственной почве. Если собрать все замечательные русские романы и повести, то они едва ли составят один том, величиною равный девятой части "Истории Государства Российского". Замечательными произведениями называем мы хорошие, а чтобы написать что-нибудь хорошее, не надо шутить ни своим талантом, ни читателями. Валтер-Скотт не продавал своих романов, еще не написанных, хотя английские книгопродавцы платят в двадцать раз более наших; напротив, первые романы свои он выпускал в свет, тщательно скрывая свое имя, известное уже по его поэтическому таланту. Он был успокоен своею совестию, что, несмотря, понравятся ли они толпе или нет, все их оценят люди, которые наверно заметят, что автор для удовольствия читателей не жалел ни трудов, ни разнообразного своего таланта, и наградят его признательностию. Эта литературная совесть не помешала Валтер-Скотту отдавать должное отличным его современникам. Мы в нем с удовольствием видим оправдание прекрасного изречения Вольтерова:
Je n'ai point d'ennemis; j'ai des rivaux que j'aime {*}.
{* У меня нет врагов, есть лишь соперники, которых я люблю (фр.). – Ред.}
Все нынешние таланты Англии суть друзья его, из которых каждый, вероятно, имеет кучу остервенелых врагов в негодных писачках, досадующих на знаменитость, заслуженную дарованием. Славный шотландский романист далеко не похож на живописца "Московского телеграфа" {2}, который в 12-м N наконец явно признался в печальном чувстве своего ничтожества. Видя, как статьи его щедушны, как они без похвал и брани тонут одна за другою в забвении, он вздумал утешать себя, с насмешкою перепечатывая похвалы, в разные эпохи русской литературы воздаваемые современниками людям отличным. Не все Гомеры, Шекспиры, Данте: не всех сочинения выливаются в нетленную, совершенную форму; но полное бессмертие сих избранников муз не отнимает у прочих писателей надежды на другое, тоже завидное бессмертие: на бессмертие Симеона Полоцкого, князя Хилкова, Буслаева, Елагина, Сумарокова и других, то есть на память имен, уважаемых потомством за пользу, которую люди, носившие их, принесли языку и просвещению своими неутомимыми, почтенными трудами, хотя обращавшими на себя внимание единых современников.
С благородным образом мыслей и чувств всегда произведешь благородное, заслуживающее если не удивление, то наверное уважение. Низкие страсти лишают нас душевного спокойствия, без коего никакой талант ничего не сделает отличного. Поэзия есть добродетель, сказал известный поэт наш {3}. Эта добродетель, это спокойствие души видны во всех произведениях Валтер-Скотта. От них-то его сочинения нравственны без всяких предварительных намерений автора; ибо в душе, хорошо созданной, все положения жизни отражаются как-то наставительно и чисто: так очень обыкновенное местоположение на поверхности зеркального стекла представляется прекрасною картинкой. Предмет романа "Карл Смелый" менее разнообразен и любопытен, чем многие другие романы того же сочинителя, но искусство в нем видно одинаково. И в нем Валтер-Скотт, сверх обыкновенной романической занимательности, очаровывает читателей другою прелестию: он, так сказать, утоляет жажду нашего любопытства, рождающуюся при чтении строгой истории. Он сближает нас с оригинальными характерами, вскользь ею представленными по их малому влиянию на человечество, и мы перестаем роптать на ее разборчивость и важность. В пяти томах нами объявляемого романа мы узнаем домашним образом {4} Карла Смелого, Маргариту Анжуйскую и вдоволь наслаждаемся милым, беспечным нравом доброго короля Рене, забывавшего в идеальном мире всю бедность существенности.
Русский перевод г-на Шаплета, как и прочие его переводы, ясен и местами чист; но, к сожалению, мы нигде не заметили, чтобы наш переводчик воспользовался своим знанием английского языка. Он не старался передавать характеристику слога Валтер-Скотта, без чего для читателей все равно, с какого бы языка он ни переводил.
25. "КЛАССИК И РОМАНТИК, ИЛИ НЕ В ТОМ СИЛА".
КОМЕДИЯ В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ, В СТИХАХ. СОЧ‹ИНЕНИЕ› КОНСТАНТИНА МОСАЛЬСКОГО.
СПб., в тип. Департ. внешней торговли, 1830. (52 стр. в 8-ю д. л.)
На зло благомыслящим читателям борьба русских классиков и романтиков не утихает. Вряд ли Троянская война столько длилась и была сопровождаема подобным жаром. Нельзя даже предвидеть окончания сим прениям. В наших Ахиллесах заметно более остервенения, чем знания дела. Это важные политики немецких клубов, за пивом обсуживающие действия французов, взявших Алжир без их позволения. Это люди какого-то особенного мира, в котором течет доброе, бархатное пиво, а не время, поминутно обогащающее нас и новыми опытами, и новыми идеями. Наши классики лет с тридцать учат литературе по одним и тем же тетрадкам; наши романтики, справедливо осуждая их неподвижность, несправедливо гордятся незнанием оных тетрадок, без коих две-три хотя и новые, но не пережеванные мысли ни к чему им не служат, разве к большему омрачению слабого ума, дарованного им не всегда щедрою природою. Бывали у нас литературные споры, но спорщики были люди, отличные или необыкновенными талантами, или хорошею ученостию. Война Ломоносова, Сумарокова и Тредьяковского объяснила и определила многое в языке русском и потому имела добрые следствия. Состязания о старом и новом слоге {1}, после нескольких литературных соборов, кончились полезно и удовлетворительно для обеих сторон. Но вспомните, кто были и в сем прении предводителями? Довольно указать на почтенного председателя Академии Российской и на Карамзина, славою которого гордятся все истинные русские. Кто же спорит о классицизме и романтизме? Люди, которые никогда не были и не будут ни классиками, ни романтиками; журналисты, равнодушные так же к старому, как и к новому, неравнодушные только к числу своих подписчиков. Елена их не есть общая польза: они бьются, позабыв и стыд, и пристойность, из желания уничтожить своих товарищей и попасть в монополисты литературные. Это война ос, нападающих на пчелиные ульи, богатые медом, а не спор старого поколения, по законам природы остановившегося при запасе им собранных мыслей и не понимающего, каким образом новое поколение может идти далее. – Не замечая сих Мирмидонов, наша литература видимо усовершенствуется. Наши хорошие писатели советуются с просвещением века, изучают красоты в произведениях славных своих предшественников, и нет в поэзии рода ни древнего, ни нового, в котором бы они не пробовали сил своих и не заслужили одобрения просвещенных читателей. Видя в настоящем положении и счастливый ход литературы нашей, и жалкие драки наших журналистов, читатель, вероятно, полагает, что в комедии, нами разбираемой, выведены два журналиста, один старик, другой молодой. Старый вышел из моды, потому что он остановился на правилах своего Аристотеля, как голова его осталась в парике и ноги в сапогах с кисточками; молодой же отбил у него легкомысленных подписчиков модными картинками {2} и уверениями, что он идет рядом с веком, и на беду еще влюбился в дочь огорченного Классика. Девушка не прочь от такого жениха. Она любит, наряжаться, а будущий муж ее, издатель модного журнала, за каждое объявление о новых материях, шляпках, перчатках и пр. получает от продавцев значительные образчики в подарок. Как отказаться от такого обладания? Она во что бы то ни стало решается успокоить классический гнев отца и осчастливить Романтика. После нескольких смешных сцен ей все удается, и комедия кончится. – Так или иначе, но все из предмета войны наших классиков и романтиков следовало составить эту комедию. Г-н Мосальский не захотел воспользоваться тем, что ему само ложилось под перо. Происшествие комедии его ни на что не похоже; не наблюдения и опытность помогали ему созидать характеры: нет! он сам объявляет в 28 N "Сына отечества", что в комедии его все лица вымышленные, и тем еще хвалится. Вот почему герои его более созданы для жительства в желтом доме, чем для какой-либо сцены. Потому же дурны и актеры повести "Терпи, казак, – атаман будешь", несмотря что в "Северных цветах на 1830 год" О. М. Сомов ничего о ней не сказал дурного. Но если бы в "Обозрении" "Северных цветов" и была похвалена повесть г-на Мосальского, все бы это не помешало издателю "Северных цветов" и "Литературной газеты" иметь свое мнение и объявлять оное. Стихи и в повести и в комедии дурны. Кто захочет поверить сие замечание, тот может отыскать в "Северной пчеле" нынешнего года напоказ напечатанный отрывок из повести "Терпи, казак" и пр {4}. Рецензент журнала "Галатеи", разбирая комедию "Классик и Романтик", удачно выписал из нее два стиха, из коих заключающий пьесу
В уме, в таланте – вот в чем сила может послужить правилом для будущих комиков, а первый
Тьфу пропасть! толку не добьешься кратким отчетом о разбираемом сочинении {5}.
26. "МИРЗА-ХАДЖИ-БАБА ИСФАГАНИ В ЛОНДОНЕ". 4 Ч.
СПб., в тип. Александра Смирдина, 1830. (В 1-й ч. XXII – 262, во 2-й
276, в 3-й 262 и в 4-й 317 стр. в 12-ю д. л.)
Нет ничего скучнее растянутой шутки. Г-ну Морьеру, сочинителю разбираемой нами книги, хотелось пошутить, вообразя, как бы персияне выразили свое удивление, в первый раз увидев Англию и Лондон, и какие получили бы впечатления, прожив там несколько времени. Идея оригинальная и хорошая для статьи журнальной! Но однообразные шутки его растянулись на четыре книги, и поэтому можно поручиться, что все читатели, которые с удовольствием бы прочли и перечли предположенную нами брошюрку, едва ли дочтут сие длинное сочинение до конца и без скуки. Наитерпеливейший человек вряд ли одолеет оное. Нет, без сомнения! – "Персидские письма" знаменитого Монтескье (говорит переводчик) читаются поныне; со всем тем известностию своею они более обязаны славе остроумного своего сочинителя, чем внутреннему своему достоинству". Не соглашаемся с почтенным переводчиком. В "Персидских письмах", кроме славного имени сочинителя их, находятся красоты вечные. Монтескье хотел представить в них картину жизни и понятий своих современников; хотел сказать несколько полезных истин, которых без маскарадного платья не пропустили бы в тогдашние общества, – и достиг своей цели. Книга его, полная остроумия и портретов, снятых с натуры великим мастером, никогда не устареет и не выйдет из употребления. Он смеялся над слабостями и пороками, во все времена свойственными человечеству, а не над фразами (как г. Морьер) одного языка, переведенными на другой слово в слово. В минуту безотчетной веселости иногда может случиться говорить по-русски, например, выражениями французскими: "Как вы себя носите…{Comment vous portez-vous… (Бессмысленный буквальный перевод; французская идиома означает: "как вы себя чувствуете?" – Ред.)}", "Вы имеете разум"{Vous avez raison. (Вы правы (фр.). – Ред.)}, "…Мне нравится кореньболее вороны"{} и пр. и пр.; но составить книгу в четырех частях из подобных шуток непростительно. Непростительно отнять у человека два дня и не заплатить ему за это хотя одним умным замечанием, хотя одною полезною истиной или хотя просто удовольствием. – Русский переводчик {J'aime mieux Racine que Corneille. (Я люблю Расина больше, чем Корнеля (фр.). – Ред.)}, хорошо знающий языки персидский и английский, исполнил свой долг как нельзя лучше. Он применялся к духу русского языка и заменял те персидские выражения, которые для англичан смешны, а для нас даже и не странны, другими равносильными и нам непривычными выражениями. Со всем тем он в предисловии предугадывает, что наверное найдутся хулители его благоразумного способа переводить, и таковым он объявляет, что роман не история и не математика, требующие от передателя особенной точности; "а если им и того недовольно, – присовокупляет он, – то они могут сесть на ковре риторики, поджать под себя ноги учености и, закурив огромную немецкую трубку критики, для вящей потехи, носом классического негодования испускать дым замечаний и доказательств". Не умея так пестро, так ориентально выражаться, мы в заключение статьи сей просто выскажем наше сожаление, что почтенный переводчик предпочел сии четыре части "Мирзы-Хаджи-Баба" {2} первым четырем того же сочинения, в которых по крайней мере хорошо представлено нынешнее состояние Персии; пожалеем, что он вместо похождений Мирзы-Хаджи-Баба не перевел чего-нибудь замечательного с персидского или с арабского языков; а более того еще пожалеем, зная хорошо его дарования, что он до сих пор медлит подарить нас трудами собственными. Глубокие сведения, приобретенные им во время путешествия по трем частям Старого света, наблюдательный и острый ум, воображение, обогащенное блестящими вымыслами Востока, – вот сколько порук за удачу нами желаемого сочинения, которое, вероятно, не отказался бы перевести Морьер, если бы знал по-русски.