Страница:
Как и мама, он хотел от меня услышать, что все в порядке. Так я ему и сказала, хотя мне бы хотелось, чтобы мама не уезжала в госпиталь, а папа не уезжал играть в гольф и чтобы он сразу вернулся домой, а самое главное, чтобы мы никогда не уезжали из Вашингтона.
Мне было слишком страшно, и я не могла ничего делать, кроме как слушать репортажи по радио. Диктор продолжал повторять те же самые инструкции, что и раньше, и призывать всех к спокойствию.
Вопреки инструкциям, Энди оставался на улице, пока не стемнело, и смотрел на небо в бинокль, слезы катились у него по лицу. Я не знаю, на что он смотрел. Смотреть было не на что. С тех пор как уехала мама, не было ни самолетов, ни взрывов.
Я сидела под диваном, пока мама и папа не вернулись домой.
Понедельник, 8 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Мы с Энди спали в своих спальных мешках на полу в комнате мамы и папы (хотя сомневаюсь, что кто-то из нас много спал).
Не знаю, что бы я сделала, если бы они не приехали домой, если бы с ними что-то случилось. Сейчас, когда мы все вместе, я чувствую себя гораздо лучше.
Мама приготовила завтрак, как ни в чем не бывало. Мы с Энди просто сидели за кухонным столом и ждали, когда папа что-нибудь скажет.
Он сказал, что, увидев, куда направляются самолеты, они поехали в Пёрл-Харбор. Небо над головой уже становилось серым от черного дыма, который извергался из сильно поврежденных судов в ряду боевых кораблей.
Было похоже, что весь флот уничтожен. Весь Пёрл-Харбор горел в огне, а сама гавань казалась огненным озером. Пляж был усыпан неподвижными телами, которые прибило к берегу.
По всей территории бегали люди. Многие впервые увидели настоящие боевые действия. Произнеся эти слова, папа на несколько секунд прикрыл голову руками. Я быстро взглянула на маму и заметила, что она пытается не заплакать.
Одни люди растерялись, другие запаниковали, а остальные были скованы страхом. Некоторые получили сильные ожоги, когда плавали в кипящей воде, пытаясь спастись и спасти своих сослуживцев. Другие героически отказались оставить свои зенитные орудия, игнорируя пламя, которое было готово их поглотить. Многие рисковали своими жизнями, спускаясь на нижние палубы чтобы помочь членам своих команд, оказавшимся в ловушках.
Сотни убитых, а может, и больше.
Сильнее всего пострадали корабли «Оклахома» и «Аризона», судно лейтенанта Локхарта.
В «Оклахому» попало пять торпед, большинство людей не смогли выбраться и утонули, когда корабль перевернулся. Некоторые все еще живы и находятся в подводной части судна, которое теперь сверху корабля.
Слышно, как они стучат, но практически невозможно точно определить, откуда идет стук, потому что звук отдается эхом по всему судну. Спасатели использовали ацетиленовые паяльники, чтобы разрезать корпус корабля, но пламя съедало кислород, и несколько людей умерли от удушья. Тогда спасатели стали резать корпус более безопасным оборудованием, но это занимает больше времени, а они знают, что с каждой секундой уровень воды внутри все выше.
Люди с военно-морского судоремонтного завода планируют работать всю ночь.
«Аризона» пострадала больше всех. В нее попало, по меньшей мере, восемь бомб, одна угодила прямо в одну из дымовых труб корабля. Она упала в той части судна, где хранились все боеприпасы, и началась ужасающая цепная реакция, от которой огонь перекинулся на пороховые бочки, тысячи боевых патронов и все хранившиеся на борту торпеды. Вся передняя часть «Аризоны» взорвалась, огонь бушевал по всему кораблю.
Папа сказал, что вряд ли кто-то сумел выжить.
Почти все самолеты на аэродромах Хикэм и Уилер тоже уничтожены. Несколько японских пилотов, чьи самолеты подстрелили, направляли свои смертельно раненные машины на ангары и ряды самолетов на стоянке, проводя свою последнюю смертельную атаку.
Пока папа рассказывал, все молчали. Когда он закончил, мы посмотрели на маму. Но мама явно не хотела говорить о том, что видела в госпитале накануне вечером. Вернувшись домой, она выглядела ошеломленной, а ее красивое желтое платье было испачкано засохшими пятнами крови. Она только сказала, что хочет немного полежать.
— Я должна вернуться туда, — сказала мама, глядя в свою чашку с кофе.
Но в этот раз я была готова.
Я сказала, что еду с ней.
Я думала об этом всю прошлую ночь. Я не хотела провести еще один день, прячась под диваном, не зная, где все, вернутся ли они, и надеясь, что японские самолеты не сбросят бомбу на мою голову.
Я собиралась поехать с мамой, и ни она, ни папа не могли сделать ничего, чтобы остановить меня.
Я знала, что на моем лице они должны прочитать, как решительно я настроена. Любое отражение других мыслей, сомнений или какой бы то ни было слабости, и мама наверняка заставит меня остаться дома.
Ничего этого на моем лице не отразилось.
Мама молча смотрела на папу.
Папа сказал, что Энди может поехать с ним в Гонолулу.
По пути в госпиталь мы увидели, что разрушения коснулись не только Пёрл-Харбора.
Мы видели дома, разрушенные бомбами, магазины, от которых остались дымящиеся руины, и воронки от бомб такой глубины, что в них мог поместиться человек.
Дороги повсюду преграждали заставы. Военные полицейские, вооруженные винтовками с длинными штыками, остановили нашу машину, заглянули внутрь и спросили маму, куда она направляется. Когда мама сказала, что она медсестра и едет в госпиталь Триплера, полицейский тут же подал сигнал, чтобы нас пропустили.
И все же на дорогу мы потратили в три раза больше времени, чем обычно. Куда бы мы ни повернули, всюду были пробки. На всех дорогах и обочинах стояли поврежденные машины, это замедляло движение.
Едва приехав, я поняла, что нас ждет огромное количество работы.
Сотни людей ждали в коридорах, все еще лежа на носилках, на которых их принесли санитары-носильщики и бригады «скорой помощи». Машины «скорой помощи» продолжали подъезжать, привозя других тяжело раненных людей, среди них были те, кого наконец освободили из «Оклахомы».
Пациенты, которые оказались в госпитале до атаки японцев, с готовностью уступали свои кровати. Но все же некоторые носилки приходилось оставлять на улице на траве, пока не освобождалось место в постоянно переполненных коридорах.
Зловоние было невыносимым. Некоторые раненые так сильно обгорели, что их тела почернели. Думаю, мне никогда не забыть этого запаха.
Офицер медицинской службы ходил туда и сюда по коридорам, решая, кто будет следующим счастливцем, получившим помощь. Доктора и медсестры с неистовой скоростью работали за операционными столами, пока санитары, в отчаянии из-за того, что у них заканчиваются стерилизованные инструменты, нитки для наложения швов и бинты, разыскивали необходимое оборудование, одновременно оказывая помощь пациентам, которые ждали своей очереди.
Это просто чудо, что им удавалось сосредоточиться на ужасающей задаче, стоящей перед ними.
Мама велела мне помочь выстроить в очередь людей, которые пришли, чтобы сдать кровь. Она сказала, что работать надо быстро, потому что раненые потеряли слишком много крови. В очереди было столько людей, что скоро закончились подходящие сосуды, и нам пришлось использовать стерилизованные бутылки из-под кока-колы.
В очереди было много японцев, и это меня удивило. Я знала, что не должна удивляться, но ничего не могла с собой поделать. Только теперь, впервые с того раннего воскресного утра, я подумала о Кейм, все ли у нее в порядке, в безопасности ли ее семья, и как ужасно, должно быть, она все это воспринимает.
Один мужчина в очереди на сдачу крови очень нервничал, и я сказала, что, может быть, ему не стоит сдавать кровь. Он стал настаивать, объясняя, что должен внести свой вклад. Но когда я попросила его закатать рукав, он упал в обморок.
Потом я вымыла все грязные бутылки и пробирки, которые смогла найти, собрала разбросанные повсюду сосуды, вымыла их и наполнила водой, чтобы мама могла стерилизовать инструменты.
Когда я начала снимать грязные простыни с недавно освободившейся кровати, собираясь постелись чистое белье, мама остановила меня. У нас не было времени менять белье. Следующего пациента придется положить прямо на это.
Эти бедные мальчики переносили свою мучительную боль с каменным молчанием, большинство тихо стонали, будто не хотели никого тревожить и беспокоить.
Один пациент то и дело терял сознание от потери крови. Я положила руку ему под голову, приподняла ее и дала ему глоток воды. Он улыбнулся, словно благодарил.
Он делал отчаянные попытки заговорить, очень хотел сказать мне что-то, видимо, ужасно важное. Но, несмотря на все усилия, он так и не сумел произнести ни звука. Я использовала все свое актерское мастерство, чтобы он решил, что я поняла, и, кажется, у меня это в какой-то мере получилось.
Когда через несколько минут я вернулась к нему, он выглядел совсем плохо. Я нашла маму. Она проверила его пульс и приложила ухо к его рту, чтобы узнать, дышит ли он. Ничего не было. Ничего не отразилось на лице мамы, она накинула простыню ему на голову и сказала обыденным голосом, чтобы я позаботилась о других пациентах.
Один человек постоянно кричал одно и то же, снова и снова, на протяжении многих часов.
Он бесконечно орал: «Где они? Где они?» Казалось, никто не осмеливается подойти к нему, и мне было его ужасно жалко. Я хотела что-нибудь сделать, хотя, видит Бог, не знала, что именно.
Я взяла его руку, холодную, как лед, и влажную от пота. Он перестал кричать, хотя бы ненадолго. У меня была с собой миска холодной воды, я окунула кусок ткани в воду, потом осторожно положила на его лоб, который, похоже, горел от жара.
Он лежал с широко раскрытыми глазами, дикими от страха и искаженными от боли.
Мне показалось, что я знаю этого человека, но я не могла вспомнить, где видела его. Потом я поняла, кто это.
Это был лейтенант Локхарт. Он снова закричал, словно оттого, что я его узнала. Я бросилась искать маму.
По-моему, сначала она не поверила. День был ужасно долгим и кошмарным. Кажется, она решила, что у меня бред. Я не виню ее за эту мысль, но бреда у меня не было.
Мама взглянула на лейтенанта Локхарта, и на ее лице появилось выражение, которое сложно описать. Презрительное и сочувственное одновременно.
Она велела мне не отходить от лейтенанта, очень скоро вернулась со шприцом и немедленно сделала ему укол в руку. Через несколько секунд он уже крепко спал.
По пути домой мама рассказала мне о том, что ей удалось узнать: лейтенанта Локхарта выбросило с «Аризоны», когда начались взрывы. Хотя у него были серьезные ранения обеих ног, он сумел доплыть до берега, где упал без сознания. Его спасли и привезли в госпиталь, а теперь, чтобы он выжил, придется ампутировать ему обе ноги.
Суббота, 13 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Это первый вечер, когда я могу писать. В последние три дня я слишком уставала. Как только мы с мамой приезжали домой из госпиталя, я совала что-нибудь в рот, заползала в свой спальный мешок и выключалась, как свет.
Сейчас я немного отдохнула, а завтра мы не едем в госпиталь, какое счастье.
Теперь мы на военном положении, то есть управление взяли на себя военные. Мама говорит, она не понимает, почему люди захотели передать управление военным после того, как они столь замечательно предотвратили первое нападение. Не думаю, что мама и папа сходятся во взглядах по этому вопросу, так что чем меньше я говорю об этом, тем лучше.
Про нападение рассказывают самые разнообразные истории. Японцы на острове вырезали стрелки-указатели на тростниковых полях, которые указывали летчикам путь к Пёрл-Харбору; некоторые из пилотов, чьи самолеты сбили, оказались выпускниками школ, расположенных прямо здесь, в Оаху! На пальце одного из пилотов даже нашли кольцо, какие носят выпускники средней школы Мак-Кинли!
Энди и папа ездили смотреть на сбитый японский самолет. Энди сказал, что они видели всю одежду пилота. У него были при себе американские деньги, а одет он был не в форму. На нем были американские широкие брюки и самая обычная цветная спортивная рубашка. По всему этому никто не смог бы определить, откуда он, если бы он выжил после крушения самолета.
Энди с друзьями ходили искать сувениры. Нашли наполовину сожженный японский флаг, несколько пуль и кусок крыла с эмблемой восходящего солнца. Они собираются делать из пуль цепочки для ключей и продавать их.
Энди с друзьями хотят пойти посмотреть на пленного японца из экипажа маленькой подводной лодки. Брат говорит, эти маленький подлодки спускают на воду с подлодок обычного размера, экипаж состоит всего из одного или двух человек. Одну из таких лодок протаранили, она утонула, а рулевого схватили.
Ходят слухи, что еще не все закончилось: японцы вернутся, чтобы уничтожить все уцелевшие в первой атаке корабли и самолеты; они собираются предпринять наземное вторжение и захватить все Гавайи; они отравили наши резервуары, и теперь небезопасно пить воду; живущие на острове японцы собираются устроить восстание и убить здесь всех haoles («белых людей»). Ходит даже слух о том, что Соединенные Штаты капитулировали.
Папа сказал, что это абсурд. Соединенные Штаты объявили войну Японии. Он зачитал нам Речь президента Рузвельта. Президент назвал 7 декабря «днем, который останется в истории как День злодеяния», и сказал, что нападение было «не спровоцированным и подлым».
Люди при первой возможности хватаются за оружие и стреляют во все, что движется. Прошлой ночью застрелили несчастную корову, которая бродила по окрестностям.
Люди несутся в магазины, хватают с полок все, что могут схватить, и укладывают в свои корзины, даже не глядя, что это такое.
Мы с мамой заехали в магазин по пути домой из госпиталя, и это было ужасно. Нам пришлось прождать час, прежде чем мы смогли хотя бы войти в супермаркет «Каймуки». Продавцам приказали отпускать товар в обычных количествах, чтобы жители не делали запасов. Но почти невозможно проконтролировать каждого. Люди в охапках тащили в свои машины десятифунтовые мешки с рисом, несли коробки с консервированным молоком и туалетной бумагой.
В конце концов, пришлось закрыть двери и впускать по нескольку человек.
Мама немного волновалась, потому что ждет ребенка и хочет питаться правильно. Сейчас она слегка располнела, и можно почувствовать, как ребенок шевелится.
Маме рожать в мае. Может быть, ребенок появится в мой день рождения, 9 мая!
Воскресенье, 14 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Папа и Энди почти закончили затемнять кухню и спальню, делать их полностью светонепроницаемыми.
За прошедшую неделю (поверить не могу, что прошла всего неделя — такое чувство, словно я прожила десять жизней) мы укрыли простынями окна, но этого недостаточно.
В четверг вечером уполномоченные по противовоздушной обороне пришли к нам и сказали, что из окна кухни пробивается свет. (Света не должно быть видно от заката до рассвета, и в это время гражданскому населению запрещено находиться на улицах.) Затемнение необходимо, что бы никто случайно или намеренно не мог подать сигнал японцам, если они вернутся.
Мама считает затемнение очень глупой затеей потому что, пока ремонтируют корабли и самолеты, Пёрл-Харбор по ночам ярко освещен. Папа сказал, что военные утверждают, будто могут мгновенно погасить огни, если будет такая необходимость. Маму такое заявление не вполне удовлетворило.
Энди лазил повсюду, затыкая щели газетами. Теперь они с папой красят все окна в обеих комнатах в черный цвет, чтобы не пробился ни один луч света.
Иногда по ночам становится слишком душно с закрытыми окнами, и одно мы открываем. (Мы все спим в комнате мамы и папы — Энди притащил свой матрац, а я все еще сплю в спальном мешке.) Я не могу заснуть, пока хоть немного не почитаю. Поэтому на всякий случай сначала залезаю в спальный мешок, а потом уже включаю свой фонарик.
Теперь мы проводим большую часть времени в кухне или в спальне, потому что только в этих комнатах есть затемнение.
Вторник, 16 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Мама спросила, хочу ли я увидеть Кейм. Я и хотела, и не хотела. Конечно, мама тут же почувствовала, что происходит у меня в душе. Голосом, в котором звучало «давай сразу приступим к сути дела», она сказала: «Кейм не виновата».
Мы решили поехать к ней завтра.
После 7 декабря школьных занятий не было. Военные заняли здания нашей школы и превратили их в административные офисы и центры обработки информации.
Военным потребовались не только здания, но и учителя. Теперь учителя ходят из дома в дом, помогая собирать отпечатки пальцев всех жителей старше шести лет, чтобы раздать всем удостоверения личности.
Нам придется постоянно носить с собой удостоверения. Энди говорит, что это, кроме всего прочего, поможет быстрее опознать наши трупы в случае новой атаки. Это меня здорово успокоило.
Возможно, в школу мы не будем ходить до февраля, мне это нравится. Я люблю проводить время с семьей, особенно помогать маме.
Среда, 17 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Я нервничала все время, пока мы ехали к дому Арата, но, увидев милое лицо Кейм, сразу поняла сердцем, как сильно скучала по ней. Я крепко обняла ее и почувствовала, как она напугана, я увидела это на ее лице.
Кейм приготовила чай, и мы сидели в кухне, пока она рассказывала нам, что произошло.
Вечером в воскресенье, после атаки, несколько военных полицейских и человек из ФБР пришли поговорить с ее отцом.
Они спросили, есть ли у него радио, а когда мистер Арата показал, они забрали радио в машину, сказав, что хотят осмотреть его в лаборатории.
Один из военных полицейских снял со стены в гостиной фотографию и самурайские мечи и тоже отнес их в машину. Тем утром Кейм посоветовала отцу спрятать их, но он ее не послушал.
После этого ее отец в сопровождении человека из ФБР поднялся в спальню. Вернулся он с небольшим чемоданом. Мистер Арата сказал, что поедет в центр города с этими людьми, чтобы ответить на несколько вопросов, и скоро вернется.
Когда мистер Арата выходил из дома, он обернулся к Кейм и жестом подозвал ее поближе. Он обнял ее и сказал: «Ты сильная. Позаботься о своей матери и братьях».
Потом человек из ФБР надел на ее отца наручники, посадил его в машину, и они уехали.
С тех пор семья не видела отца и ничего о нем не слышала.
Кейм со слезами рассказала нам, что они с матерью спорят по каждому поводу. Мать кричит, когда Кейм приоткрывает окно, потому что до смерти боится, что один из патрулей противовоздушной обороны заметит лучи света и заберет ее тоже. Кейм сказала, что пытается исполнять наказ отца, но едва разговаривает с матерью. (Все время, пока мы сидели на кухне, миссис Арата была наверху с двумя мальчиками.)
Однажды вечером мать Кейм говорила по телефону с ее тетей, в разговор включился оператор и сказал что-то, чего мать не поняла. Тетя Кейм объяснила по-японски, что оператор не хочет, чтобы они говорили по-японски, и что, если они не начнут говорить по-английски, им придется прекратить разговор.
Ее мать повесила трубку и расплакалась, потому что не достаточно хорошо знает английский, чтобы общаться на нем.
Миссис Арата говорит только одно: shikataganai, что значит «с этим ничего нельзя поделать».
Кейм стыдно. Ей стыдно, что она японка. Стыдно, что у нее лицо врага. Она беспокоится о своем отце. Ходят слухи, что несколько людей, которых задержали власти, были застрелены, когда пытались бежать. А еще Кейм волнуется о том, что будет с ней. Она сказала, что боится выходить из дома.
Мама попросила Кейм всегда помнить о том, что она точно такая же американка, как мы, а вовсе не враг. Она сказала Кейм, что со временем все пройдет. Мама всегда верит, что со временем все проходит. Мама любит говорить, что время лечит.
Мама обещала Кейм поговорить с папой и узнать, может ли он что-нибудь узнать про ее отца.
Потом мы пригласили Кейм и ее семью (включая тетю) на рождественский ужин. Мама твердо решила устроить рождественский ужин, несмотря на то, как сложно доставать продукты.
Было видно, как обрадовалась Кейм, получив приглашение, — она даже слегка улыбнулась. Она сказала, что ее тетя отличный кулинар и приготовит какие-то вкусные японские деликатесы.
Приехав домой, мы поговорили с папой. Он сообщил, что ситуация печальна, потому что волна ненависти направлена на живущих на острове японцев. Папа сказал, что не слышал о судьбе мистера Арата, но приложит все усилия, чтобы узнать, куда его увезли.
Папа рассказал, что они с Энди провели весь день в его офисе, пытаясь дозвониться до материка. Ему удалось поговорить со штаб-квартирой своей газеты в Нью-Йорке, с бабушкой и дедушкой (у них отлегло от сердца, когда они услышали его голос), а еще с директором нашей школы в Вашингтоне. Папа всем хочет сообщить, что у нас все в порядке. Папа никогда не забывает о таких вещах, и это так приятно.
Из папиного офиса они уехали поздно, и две последние мили пришлось ехать в темноте. Папа сказал, что было очень сложно вести машину вечером, потому что дороги темные (фонари не горят), а фары дают очень мало света.
В прошлый четверг папа и Энди ездили в полицейский участок, чтобы там покрасили фары в синий цвет. Энди вернулся раздраженный, потому что весь капот машины испачкали синей краской, и, как и везде в последние дни, в очереди пришлось ждать больше двух часов.
К счастью, у машины есть подножки. Энди стоял на подножке и предупреждал папу, когда машина подъезжала слишком близко к обочине.
Четверг, 18 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
В последние два дня Энди с папой работают без перерыва — строят наше бомбоубежище. Бомбоубежища должны быть как минимум десять футов длиной и пять футов шириной, но наше не выглядит таким большим.
Папа достал рифленого железа и делает из него крышу. Осталось только насыпать сверху грязи и досыпать песка в мешки у задней стены.
Мама осмотрела бомбоубежище и сказала, что лучше бы в нас попала очень, очень маленькая бомба.
Пятница, 19 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Сегодня нам пришлось два часа стоять в очереди в библиотеку, где выдавали противогазы. Там же нам показали, как их надевать.
Сначала надо засунуть в маску подбородок, потом натянуть ее на голову. От носа и рта вниз идет большая трубчатая часть, из-за которой человек похож на слона с ненормальным хоботом.
По-моему, столько же шансов задохнуться насмерть, неправильно надев противогаз, сколько умереть от японской атаки ядовитым газом.
Надо убедиться, что маска сидит очень, очень плотно и газ не может проникать сквозь нее. У меня такое чувство, будто в лицо вцепился кальмар.
Противогаз нужно носить с собой в этой уродливой, зеленой брезентовой сумке на ремне через плечо. Носить его надо везде — даже в душ с собой брать. Если солдаты обнаружат кого-нибудь без противогаза, то заставят вернуться за ним домой. А если его потерять, придется платить 3 доллара 75 центов, чтобы выдали новый.
Обычные противогазы не годятся совсем маленьким и грудным детям. Таким детям выдают «кроличьи сумки», куда ребенок помещается целиком, а его лицо оказывается за прозрачным пластиком. Ручки у сумки похожи на кроличьи уши, и дети в этих сумках выглядят, как кролики-инопланетяне. Очень смешно.
Мы зашли в комнату, чтобы проверить противогазы и убедиться, что они действуют. Мы надели маски, и в комнату пустили слезоточивый газ. У меня глаза покраснели и начали слезиться, было действительно больно, поэтому я подняла руку (тем, кто почувствует газ, велели поднять руку), и меня тут же вывели из комнаты.
Инструктор сказал, что маска мне не подходит, хотя я и сама уже прекрасно это поняла.
Папа предположил, что маска не подходит потому, что моя голова слишком маленькая, и, возможно, имеет смысл подумать о том, как бы ее увеличить. Папино чувство юмора — не самое лучшее в мире. Он сказал, что волноваться не о чем, потому что вряд ли что-нибудь случится.
Если вряд ли что-нибудь случится, почему я должна носить с собой противогаз? (Я не стала задавать ему этот вопрос, потому что он и так не находит себе покоя.)
Суббота, 20 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Я думала, что хуже быть не может, но я ошибалась.
Мистер Пул мертв.
Папа и Энди ездили в его книжный магазин. Книжного магазина больше нет. Один из американских зенитных снарядов случайно разрушил здание, промахнувшись мимо цели, здание загорелось. Оно сгорело дотла.
Мистер Пул жил в квартире того же дома, где находился его магазин, и погиб при пожаре.
Весь квартал до сих пор огорожен веревками.
Мне все это рассказала мама. Папа все еще в спальне. Он не выходил с тех пор, как поздним утром они с Энди вернулись. Энди сказал, что никогда раньше не видел папу таким расстроенным.
Воскресенье, 21 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Папа узнал, где находится мистер Арата. Он активно участвовал в работе Ассоциации японских бизнесменов, поэтому его подозревают в связи с нападением 7 декабря и допрашивают на острове Сэнд-Айленд. Это все, что папе удалось узнать. Кейм успокоилась, узнав, что ее отец жив.
Понедельник, 22 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Каждый раз, когда начинается учебная воздушная тревога, мы несемся в бомбоубежище. (Все, кроме мамы, вот как. Она сказала: «Пусть меня лучше разорвет на кусочки, но сидеть в этой сумасшедшей пещере я не буду».)
Мне было слишком страшно, и я не могла ничего делать, кроме как слушать репортажи по радио. Диктор продолжал повторять те же самые инструкции, что и раньше, и призывать всех к спокойствию.
Вопреки инструкциям, Энди оставался на улице, пока не стемнело, и смотрел на небо в бинокль, слезы катились у него по лицу. Я не знаю, на что он смотрел. Смотреть было не на что. С тех пор как уехала мама, не было ни самолетов, ни взрывов.
Я сидела под диваном, пока мама и папа не вернулись домой.
Понедельник, 8 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Мы с Энди спали в своих спальных мешках на полу в комнате мамы и папы (хотя сомневаюсь, что кто-то из нас много спал).
Не знаю, что бы я сделала, если бы они не приехали домой, если бы с ними что-то случилось. Сейчас, когда мы все вместе, я чувствую себя гораздо лучше.
Мама приготовила завтрак, как ни в чем не бывало. Мы с Энди просто сидели за кухонным столом и ждали, когда папа что-нибудь скажет.
Он сказал, что, увидев, куда направляются самолеты, они поехали в Пёрл-Харбор. Небо над головой уже становилось серым от черного дыма, который извергался из сильно поврежденных судов в ряду боевых кораблей.
Было похоже, что весь флот уничтожен. Весь Пёрл-Харбор горел в огне, а сама гавань казалась огненным озером. Пляж был усыпан неподвижными телами, которые прибило к берегу.
По всей территории бегали люди. Многие впервые увидели настоящие боевые действия. Произнеся эти слова, папа на несколько секунд прикрыл голову руками. Я быстро взглянула на маму и заметила, что она пытается не заплакать.
Одни люди растерялись, другие запаниковали, а остальные были скованы страхом. Некоторые получили сильные ожоги, когда плавали в кипящей воде, пытаясь спастись и спасти своих сослуживцев. Другие героически отказались оставить свои зенитные орудия, игнорируя пламя, которое было готово их поглотить. Многие рисковали своими жизнями, спускаясь на нижние палубы чтобы помочь членам своих команд, оказавшимся в ловушках.
Сотни убитых, а может, и больше.
Сильнее всего пострадали корабли «Оклахома» и «Аризона», судно лейтенанта Локхарта.
В «Оклахому» попало пять торпед, большинство людей не смогли выбраться и утонули, когда корабль перевернулся. Некоторые все еще живы и находятся в подводной части судна, которое теперь сверху корабля.
Слышно, как они стучат, но практически невозможно точно определить, откуда идет стук, потому что звук отдается эхом по всему судну. Спасатели использовали ацетиленовые паяльники, чтобы разрезать корпус корабля, но пламя съедало кислород, и несколько людей умерли от удушья. Тогда спасатели стали резать корпус более безопасным оборудованием, но это занимает больше времени, а они знают, что с каждой секундой уровень воды внутри все выше.
Люди с военно-морского судоремонтного завода планируют работать всю ночь.
«Аризона» пострадала больше всех. В нее попало, по меньшей мере, восемь бомб, одна угодила прямо в одну из дымовых труб корабля. Она упала в той части судна, где хранились все боеприпасы, и началась ужасающая цепная реакция, от которой огонь перекинулся на пороховые бочки, тысячи боевых патронов и все хранившиеся на борту торпеды. Вся передняя часть «Аризоны» взорвалась, огонь бушевал по всему кораблю.
Папа сказал, что вряд ли кто-то сумел выжить.
Почти все самолеты на аэродромах Хикэм и Уилер тоже уничтожены. Несколько японских пилотов, чьи самолеты подстрелили, направляли свои смертельно раненные машины на ангары и ряды самолетов на стоянке, проводя свою последнюю смертельную атаку.
Пока папа рассказывал, все молчали. Когда он закончил, мы посмотрели на маму. Но мама явно не хотела говорить о том, что видела в госпитале накануне вечером. Вернувшись домой, она выглядела ошеломленной, а ее красивое желтое платье было испачкано засохшими пятнами крови. Она только сказала, что хочет немного полежать.
— Я должна вернуться туда, — сказала мама, глядя в свою чашку с кофе.
Но в этот раз я была готова.
Я сказала, что еду с ней.
Я думала об этом всю прошлую ночь. Я не хотела провести еще один день, прячась под диваном, не зная, где все, вернутся ли они, и надеясь, что японские самолеты не сбросят бомбу на мою голову.
Я собиралась поехать с мамой, и ни она, ни папа не могли сделать ничего, чтобы остановить меня.
Я знала, что на моем лице они должны прочитать, как решительно я настроена. Любое отражение других мыслей, сомнений или какой бы то ни было слабости, и мама наверняка заставит меня остаться дома.
Ничего этого на моем лице не отразилось.
Мама молча смотрела на папу.
Папа сказал, что Энди может поехать с ним в Гонолулу.
По пути в госпиталь мы увидели, что разрушения коснулись не только Пёрл-Харбора.
Мы видели дома, разрушенные бомбами, магазины, от которых остались дымящиеся руины, и воронки от бомб такой глубины, что в них мог поместиться человек.
Дороги повсюду преграждали заставы. Военные полицейские, вооруженные винтовками с длинными штыками, остановили нашу машину, заглянули внутрь и спросили маму, куда она направляется. Когда мама сказала, что она медсестра и едет в госпиталь Триплера, полицейский тут же подал сигнал, чтобы нас пропустили.
И все же на дорогу мы потратили в три раза больше времени, чем обычно. Куда бы мы ни повернули, всюду были пробки. На всех дорогах и обочинах стояли поврежденные машины, это замедляло движение.
Едва приехав, я поняла, что нас ждет огромное количество работы.
Сотни людей ждали в коридорах, все еще лежа на носилках, на которых их принесли санитары-носильщики и бригады «скорой помощи». Машины «скорой помощи» продолжали подъезжать, привозя других тяжело раненных людей, среди них были те, кого наконец освободили из «Оклахомы».
Пациенты, которые оказались в госпитале до атаки японцев, с готовностью уступали свои кровати. Но все же некоторые носилки приходилось оставлять на улице на траве, пока не освобождалось место в постоянно переполненных коридорах.
Зловоние было невыносимым. Некоторые раненые так сильно обгорели, что их тела почернели. Думаю, мне никогда не забыть этого запаха.
Офицер медицинской службы ходил туда и сюда по коридорам, решая, кто будет следующим счастливцем, получившим помощь. Доктора и медсестры с неистовой скоростью работали за операционными столами, пока санитары, в отчаянии из-за того, что у них заканчиваются стерилизованные инструменты, нитки для наложения швов и бинты, разыскивали необходимое оборудование, одновременно оказывая помощь пациентам, которые ждали своей очереди.
Это просто чудо, что им удавалось сосредоточиться на ужасающей задаче, стоящей перед ними.
Мама велела мне помочь выстроить в очередь людей, которые пришли, чтобы сдать кровь. Она сказала, что работать надо быстро, потому что раненые потеряли слишком много крови. В очереди было столько людей, что скоро закончились подходящие сосуды, и нам пришлось использовать стерилизованные бутылки из-под кока-колы.
В очереди было много японцев, и это меня удивило. Я знала, что не должна удивляться, но ничего не могла с собой поделать. Только теперь, впервые с того раннего воскресного утра, я подумала о Кейм, все ли у нее в порядке, в безопасности ли ее семья, и как ужасно, должно быть, она все это воспринимает.
Один мужчина в очереди на сдачу крови очень нервничал, и я сказала, что, может быть, ему не стоит сдавать кровь. Он стал настаивать, объясняя, что должен внести свой вклад. Но когда я попросила его закатать рукав, он упал в обморок.
Потом я вымыла все грязные бутылки и пробирки, которые смогла найти, собрала разбросанные повсюду сосуды, вымыла их и наполнила водой, чтобы мама могла стерилизовать инструменты.
Когда я начала снимать грязные простыни с недавно освободившейся кровати, собираясь постелись чистое белье, мама остановила меня. У нас не было времени менять белье. Следующего пациента придется положить прямо на это.
Эти бедные мальчики переносили свою мучительную боль с каменным молчанием, большинство тихо стонали, будто не хотели никого тревожить и беспокоить.
Один пациент то и дело терял сознание от потери крови. Я положила руку ему под голову, приподняла ее и дала ему глоток воды. Он улыбнулся, словно благодарил.
Он делал отчаянные попытки заговорить, очень хотел сказать мне что-то, видимо, ужасно важное. Но, несмотря на все усилия, он так и не сумел произнести ни звука. Я использовала все свое актерское мастерство, чтобы он решил, что я поняла, и, кажется, у меня это в какой-то мере получилось.
Когда через несколько минут я вернулась к нему, он выглядел совсем плохо. Я нашла маму. Она проверила его пульс и приложила ухо к его рту, чтобы узнать, дышит ли он. Ничего не было. Ничего не отразилось на лице мамы, она накинула простыню ему на голову и сказала обыденным голосом, чтобы я позаботилась о других пациентах.
Один человек постоянно кричал одно и то же, снова и снова, на протяжении многих часов.
Он бесконечно орал: «Где они? Где они?» Казалось, никто не осмеливается подойти к нему, и мне было его ужасно жалко. Я хотела что-нибудь сделать, хотя, видит Бог, не знала, что именно.
Я взяла его руку, холодную, как лед, и влажную от пота. Он перестал кричать, хотя бы ненадолго. У меня была с собой миска холодной воды, я окунула кусок ткани в воду, потом осторожно положила на его лоб, который, похоже, горел от жара.
Он лежал с широко раскрытыми глазами, дикими от страха и искаженными от боли.
Мне показалось, что я знаю этого человека, но я не могла вспомнить, где видела его. Потом я поняла, кто это.
Это был лейтенант Локхарт. Он снова закричал, словно оттого, что я его узнала. Я бросилась искать маму.
По-моему, сначала она не поверила. День был ужасно долгим и кошмарным. Кажется, она решила, что у меня бред. Я не виню ее за эту мысль, но бреда у меня не было.
Мама взглянула на лейтенанта Локхарта, и на ее лице появилось выражение, которое сложно описать. Презрительное и сочувственное одновременно.
Она велела мне не отходить от лейтенанта, очень скоро вернулась со шприцом и немедленно сделала ему укол в руку. Через несколько секунд он уже крепко спал.
По пути домой мама рассказала мне о том, что ей удалось узнать: лейтенанта Локхарта выбросило с «Аризоны», когда начались взрывы. Хотя у него были серьезные ранения обеих ног, он сумел доплыть до берега, где упал без сознания. Его спасли и привезли в госпиталь, а теперь, чтобы он выжил, придется ампутировать ему обе ноги.
Суббота, 13 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Это первый вечер, когда я могу писать. В последние три дня я слишком уставала. Как только мы с мамой приезжали домой из госпиталя, я совала что-нибудь в рот, заползала в свой спальный мешок и выключалась, как свет.
Сейчас я немного отдохнула, а завтра мы не едем в госпиталь, какое счастье.
Теперь мы на военном положении, то есть управление взяли на себя военные. Мама говорит, она не понимает, почему люди захотели передать управление военным после того, как они столь замечательно предотвратили первое нападение. Не думаю, что мама и папа сходятся во взглядах по этому вопросу, так что чем меньше я говорю об этом, тем лучше.
Про нападение рассказывают самые разнообразные истории. Японцы на острове вырезали стрелки-указатели на тростниковых полях, которые указывали летчикам путь к Пёрл-Харбору; некоторые из пилотов, чьи самолеты сбили, оказались выпускниками школ, расположенных прямо здесь, в Оаху! На пальце одного из пилотов даже нашли кольцо, какие носят выпускники средней школы Мак-Кинли!
Энди и папа ездили смотреть на сбитый японский самолет. Энди сказал, что они видели всю одежду пилота. У него были при себе американские деньги, а одет он был не в форму. На нем были американские широкие брюки и самая обычная цветная спортивная рубашка. По всему этому никто не смог бы определить, откуда он, если бы он выжил после крушения самолета.
Энди с друзьями ходили искать сувениры. Нашли наполовину сожженный японский флаг, несколько пуль и кусок крыла с эмблемой восходящего солнца. Они собираются делать из пуль цепочки для ключей и продавать их.
Энди с друзьями хотят пойти посмотреть на пленного японца из экипажа маленькой подводной лодки. Брат говорит, эти маленький подлодки спускают на воду с подлодок обычного размера, экипаж состоит всего из одного или двух человек. Одну из таких лодок протаранили, она утонула, а рулевого схватили.
Ходят слухи, что еще не все закончилось: японцы вернутся, чтобы уничтожить все уцелевшие в первой атаке корабли и самолеты; они собираются предпринять наземное вторжение и захватить все Гавайи; они отравили наши резервуары, и теперь небезопасно пить воду; живущие на острове японцы собираются устроить восстание и убить здесь всех haoles («белых людей»). Ходит даже слух о том, что Соединенные Штаты капитулировали.
Папа сказал, что это абсурд. Соединенные Штаты объявили войну Японии. Он зачитал нам Речь президента Рузвельта. Президент назвал 7 декабря «днем, который останется в истории как День злодеяния», и сказал, что нападение было «не спровоцированным и подлым».
Люди при первой возможности хватаются за оружие и стреляют во все, что движется. Прошлой ночью застрелили несчастную корову, которая бродила по окрестностям.
Люди несутся в магазины, хватают с полок все, что могут схватить, и укладывают в свои корзины, даже не глядя, что это такое.
Мы с мамой заехали в магазин по пути домой из госпиталя, и это было ужасно. Нам пришлось прождать час, прежде чем мы смогли хотя бы войти в супермаркет «Каймуки». Продавцам приказали отпускать товар в обычных количествах, чтобы жители не делали запасов. Но почти невозможно проконтролировать каждого. Люди в охапках тащили в свои машины десятифунтовые мешки с рисом, несли коробки с консервированным молоком и туалетной бумагой.
В конце концов, пришлось закрыть двери и впускать по нескольку человек.
Мама немного волновалась, потому что ждет ребенка и хочет питаться правильно. Сейчас она слегка располнела, и можно почувствовать, как ребенок шевелится.
Маме рожать в мае. Может быть, ребенок появится в мой день рождения, 9 мая!
Воскресенье, 14 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Папа и Энди почти закончили затемнять кухню и спальню, делать их полностью светонепроницаемыми.
За прошедшую неделю (поверить не могу, что прошла всего неделя — такое чувство, словно я прожила десять жизней) мы укрыли простынями окна, но этого недостаточно.
В четверг вечером уполномоченные по противовоздушной обороне пришли к нам и сказали, что из окна кухни пробивается свет. (Света не должно быть видно от заката до рассвета, и в это время гражданскому населению запрещено находиться на улицах.) Затемнение необходимо, что бы никто случайно или намеренно не мог подать сигнал японцам, если они вернутся.
Мама считает затемнение очень глупой затеей потому что, пока ремонтируют корабли и самолеты, Пёрл-Харбор по ночам ярко освещен. Папа сказал, что военные утверждают, будто могут мгновенно погасить огни, если будет такая необходимость. Маму такое заявление не вполне удовлетворило.
Энди лазил повсюду, затыкая щели газетами. Теперь они с папой красят все окна в обеих комнатах в черный цвет, чтобы не пробился ни один луч света.
Иногда по ночам становится слишком душно с закрытыми окнами, и одно мы открываем. (Мы все спим в комнате мамы и папы — Энди притащил свой матрац, а я все еще сплю в спальном мешке.) Я не могу заснуть, пока хоть немного не почитаю. Поэтому на всякий случай сначала залезаю в спальный мешок, а потом уже включаю свой фонарик.
Теперь мы проводим большую часть времени в кухне или в спальне, потому что только в этих комнатах есть затемнение.
Вторник, 16 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Мама спросила, хочу ли я увидеть Кейм. Я и хотела, и не хотела. Конечно, мама тут же почувствовала, что происходит у меня в душе. Голосом, в котором звучало «давай сразу приступим к сути дела», она сказала: «Кейм не виновата».
Мы решили поехать к ней завтра.
После 7 декабря школьных занятий не было. Военные заняли здания нашей школы и превратили их в административные офисы и центры обработки информации.
Военным потребовались не только здания, но и учителя. Теперь учителя ходят из дома в дом, помогая собирать отпечатки пальцев всех жителей старше шести лет, чтобы раздать всем удостоверения личности.
Нам придется постоянно носить с собой удостоверения. Энди говорит, что это, кроме всего прочего, поможет быстрее опознать наши трупы в случае новой атаки. Это меня здорово успокоило.
Возможно, в школу мы не будем ходить до февраля, мне это нравится. Я люблю проводить время с семьей, особенно помогать маме.
Среда, 17 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Я нервничала все время, пока мы ехали к дому Арата, но, увидев милое лицо Кейм, сразу поняла сердцем, как сильно скучала по ней. Я крепко обняла ее и почувствовала, как она напугана, я увидела это на ее лице.
Кейм приготовила чай, и мы сидели в кухне, пока она рассказывала нам, что произошло.
Вечером в воскресенье, после атаки, несколько военных полицейских и человек из ФБР пришли поговорить с ее отцом.
Они спросили, есть ли у него радио, а когда мистер Арата показал, они забрали радио в машину, сказав, что хотят осмотреть его в лаборатории.
Один из военных полицейских снял со стены в гостиной фотографию и самурайские мечи и тоже отнес их в машину. Тем утром Кейм посоветовала отцу спрятать их, но он ее не послушал.
После этого ее отец в сопровождении человека из ФБР поднялся в спальню. Вернулся он с небольшим чемоданом. Мистер Арата сказал, что поедет в центр города с этими людьми, чтобы ответить на несколько вопросов, и скоро вернется.
Когда мистер Арата выходил из дома, он обернулся к Кейм и жестом подозвал ее поближе. Он обнял ее и сказал: «Ты сильная. Позаботься о своей матери и братьях».
Потом человек из ФБР надел на ее отца наручники, посадил его в машину, и они уехали.
С тех пор семья не видела отца и ничего о нем не слышала.
Кейм со слезами рассказала нам, что они с матерью спорят по каждому поводу. Мать кричит, когда Кейм приоткрывает окно, потому что до смерти боится, что один из патрулей противовоздушной обороны заметит лучи света и заберет ее тоже. Кейм сказала, что пытается исполнять наказ отца, но едва разговаривает с матерью. (Все время, пока мы сидели на кухне, миссис Арата была наверху с двумя мальчиками.)
Однажды вечером мать Кейм говорила по телефону с ее тетей, в разговор включился оператор и сказал что-то, чего мать не поняла. Тетя Кейм объяснила по-японски, что оператор не хочет, чтобы они говорили по-японски, и что, если они не начнут говорить по-английски, им придется прекратить разговор.
Ее мать повесила трубку и расплакалась, потому что не достаточно хорошо знает английский, чтобы общаться на нем.
Миссис Арата говорит только одно: shikataganai, что значит «с этим ничего нельзя поделать».
Кейм стыдно. Ей стыдно, что она японка. Стыдно, что у нее лицо врага. Она беспокоится о своем отце. Ходят слухи, что несколько людей, которых задержали власти, были застрелены, когда пытались бежать. А еще Кейм волнуется о том, что будет с ней. Она сказала, что боится выходить из дома.
Мама попросила Кейм всегда помнить о том, что она точно такая же американка, как мы, а вовсе не враг. Она сказала Кейм, что со временем все пройдет. Мама всегда верит, что со временем все проходит. Мама любит говорить, что время лечит.
Мама обещала Кейм поговорить с папой и узнать, может ли он что-нибудь узнать про ее отца.
Потом мы пригласили Кейм и ее семью (включая тетю) на рождественский ужин. Мама твердо решила устроить рождественский ужин, несмотря на то, как сложно доставать продукты.
Было видно, как обрадовалась Кейм, получив приглашение, — она даже слегка улыбнулась. Она сказала, что ее тетя отличный кулинар и приготовит какие-то вкусные японские деликатесы.
Приехав домой, мы поговорили с папой. Он сообщил, что ситуация печальна, потому что волна ненависти направлена на живущих на острове японцев. Папа сказал, что не слышал о судьбе мистера Арата, но приложит все усилия, чтобы узнать, куда его увезли.
Папа рассказал, что они с Энди провели весь день в его офисе, пытаясь дозвониться до материка. Ему удалось поговорить со штаб-квартирой своей газеты в Нью-Йорке, с бабушкой и дедушкой (у них отлегло от сердца, когда они услышали его голос), а еще с директором нашей школы в Вашингтоне. Папа всем хочет сообщить, что у нас все в порядке. Папа никогда не забывает о таких вещах, и это так приятно.
Из папиного офиса они уехали поздно, и две последние мили пришлось ехать в темноте. Папа сказал, что было очень сложно вести машину вечером, потому что дороги темные (фонари не горят), а фары дают очень мало света.
В прошлый четверг папа и Энди ездили в полицейский участок, чтобы там покрасили фары в синий цвет. Энди вернулся раздраженный, потому что весь капот машины испачкали синей краской, и, как и везде в последние дни, в очереди пришлось ждать больше двух часов.
К счастью, у машины есть подножки. Энди стоял на подножке и предупреждал папу, когда машина подъезжала слишком близко к обочине.
Четверг, 18 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
В последние два дня Энди с папой работают без перерыва — строят наше бомбоубежище. Бомбоубежища должны быть как минимум десять футов длиной и пять футов шириной, но наше не выглядит таким большим.
Папа достал рифленого железа и делает из него крышу. Осталось только насыпать сверху грязи и досыпать песка в мешки у задней стены.
Мама осмотрела бомбоубежище и сказала, что лучше бы в нас попала очень, очень маленькая бомба.
Пятница, 19 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Сегодня нам пришлось два часа стоять в очереди в библиотеку, где выдавали противогазы. Там же нам показали, как их надевать.
Сначала надо засунуть в маску подбородок, потом натянуть ее на голову. От носа и рта вниз идет большая трубчатая часть, из-за которой человек похож на слона с ненормальным хоботом.
По-моему, столько же шансов задохнуться насмерть, неправильно надев противогаз, сколько умереть от японской атаки ядовитым газом.
Надо убедиться, что маска сидит очень, очень плотно и газ не может проникать сквозь нее. У меня такое чувство, будто в лицо вцепился кальмар.
Противогаз нужно носить с собой в этой уродливой, зеленой брезентовой сумке на ремне через плечо. Носить его надо везде — даже в душ с собой брать. Если солдаты обнаружат кого-нибудь без противогаза, то заставят вернуться за ним домой. А если его потерять, придется платить 3 доллара 75 центов, чтобы выдали новый.
Обычные противогазы не годятся совсем маленьким и грудным детям. Таким детям выдают «кроличьи сумки», куда ребенок помещается целиком, а его лицо оказывается за прозрачным пластиком. Ручки у сумки похожи на кроличьи уши, и дети в этих сумках выглядят, как кролики-инопланетяне. Очень смешно.
Мы зашли в комнату, чтобы проверить противогазы и убедиться, что они действуют. Мы надели маски, и в комнату пустили слезоточивый газ. У меня глаза покраснели и начали слезиться, было действительно больно, поэтому я подняла руку (тем, кто почувствует газ, велели поднять руку), и меня тут же вывели из комнаты.
Инструктор сказал, что маска мне не подходит, хотя я и сама уже прекрасно это поняла.
Папа предположил, что маска не подходит потому, что моя голова слишком маленькая, и, возможно, имеет смысл подумать о том, как бы ее увеличить. Папино чувство юмора — не самое лучшее в мире. Он сказал, что волноваться не о чем, потому что вряд ли что-нибудь случится.
Если вряд ли что-нибудь случится, почему я должна носить с собой противогаз? (Я не стала задавать ему этот вопрос, потому что он и так не находит себе покоя.)
Суббота, 20 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Я думала, что хуже быть не может, но я ошибалась.
Мистер Пул мертв.
Папа и Энди ездили в его книжный магазин. Книжного магазина больше нет. Один из американских зенитных снарядов случайно разрушил здание, промахнувшись мимо цели, здание загорелось. Оно сгорело дотла.
Мистер Пул жил в квартире того же дома, где находился его магазин, и погиб при пожаре.
Весь квартал до сих пор огорожен веревками.
Мне все это рассказала мама. Папа все еще в спальне. Он не выходил с тех пор, как поздним утром они с Энди вернулись. Энди сказал, что никогда раньше не видел папу таким расстроенным.
Воскресенье, 21 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Папа узнал, где находится мистер Арата. Он активно участвовал в работе Ассоциации японских бизнесменов, поэтому его подозревают в связи с нападением 7 декабря и допрашивают на острове Сэнд-Айленд. Это все, что папе удалось узнать. Кейм успокоилась, узнав, что ее отец жив.
Понедельник, 22 декабря 1941 года
Оаху, Гавайи
Каждый раз, когда начинается учебная воздушная тревога, мы несемся в бомбоубежище. (Все, кроме мамы, вот как. Она сказала: «Пусть меня лучше разорвет на кусочки, но сидеть в этой сумасшедшей пещере я не буду».)