Страница:
Может ли свобода от аморализма породить мораль? Ведь теперешняя свобода – это, в сущности, Свобода-2, а Свобода-1 уже состоялась в революцию, когда были опрокинуты религиозные нормы, а их место занял сознательный революционный аморализм – подробно разработанная и официально утвержденная доктрина насилия.
Нарушилась гармония между Домом и Миром. В здоровой, то есть в устоявшейся, культуре долг перед государством и долг перед близкими и самим собою согласуются путем личного религиозного опыта. В Боге примиряются страх перед безличным государственным насилием и желание личной свободы. Свобода, отказавшись от Бога, высвободила страх, уничтоживший ее самое.
Направо пойдешь, налево пойдешь, прямо двинешься... Три дороги, три богатыря, запнувшиеся о камень безбожной свободы. Маяковский, Короленко, Горький. Маяковский сказал революционному аморализму безусловное «да» и своим самоубийством напророчил гибель вождей так называемой ленинской гвардии, изобретателей мясорубки, первыми сгинувших в ее горловине.
Короленко сказал столь же безусловное «нет» и беззвучно исчез в голодной Полтаве, оставшись в школьных хрестоматиях автором трогательных и скучноватых «Детей подземелья». Умнее всех оказался Горький. Авансировав свою моральную безупречность перед нынешними строгими судьями с помощью «Несвоевременных мыслей» (как чуть раньше авансировался перед большевиками с помощью романа «Мать»), Горький принялся строить компромисс. Увы! Поле исторической битвы осталось за ним. Компромисс между людоедской практикой государства и естественным стремлением к мирной домашней жизни создавался по мере того, как расхристанные бойцы революции заменялись аккуратными чиновниками. Этот компромисс, подменивший былую гармонию Дома и Мира, представлял собой устойчивую смесь, составленную из военно-бюрократических традиций, верности приказу, а иногда и слову, из преданности начальству и узкому кругу близких, а также из своеобразных заменителей честности. Каждый, даже самый жестокий и тупой, чиновник хоть раз да за кого-то заступился, хоть раз да возразил начальнику, и не уставал напоминать об этом блистательном факте. Сюда же обычно прибавлялась и элементарная добродетель в семейной жизни. По мере ослабления репрессий (1950 – 1970-годы) сформировался комплекс «лично порядочного человека», с ударением на слове «лично», что подразумевало всеобщую замаранность в непочтенных общественных делах. Личные связи между людьми делались тем сильнее и важнее, чем больше ослабевали политические. Страх из недостойного чувства превратился в уважительную причину политического безразличия. «Почему же вы молчали?» – «А мы боялись!»
Но вне политики на «лично порядочного человека» можно было, безусловно, рассчитывать. При этом мера его житейской надежности была прямо пропорциональна степени его консерватизма. Морально растленное общество сковывалось ритуалами «порядочности». Очевидно, здесь мы имеем дело с нравственной ценностью традиции как таковой. Традиция обладает странным свойством уравновешивать доброе и злое, сглаживать, примирять противоречия. Отказ от традиции – даже во имя свободы – оборачивается уничтожением норм человеческого общежития, разрушением более или менее приемлемых форм социального поведения. Что за мораль идет на смену революционному аморализму и застойно-консервативному кодексу «личной порядочности»?
В большой политике наши крайние радикалы выдвигают почти исключительно негативные программы, исполненные подросткового разрушительного энтузиазма. Духовная связь с большевиками, постоянно вменяемая радикалам в вину, на самом деле весьма поверхностна. У тех была вполне определенная цель – овладеть громадной страной и править ею к собственной выгоде. Радикалы же стремятся к распаду империи и к еще более бесчеловечному и бессмысленному разделению людей, чем классовое размежевание.
Казалось бы, классовая борьба – куда уж более! Оказалось, есть – национальная сегрегация... Потоки беженцев, погромы, пограничные войны, ужасающая судьба полукровок – вот реальное содержание радикальных и демократичных словес о свободе, суверенитете народов и избавлении от диктата Центра. Большевики шли на террор сознательно, радикалы же не видят – или не желают видеть – кровь невинных обывателей за увлекательными политическими декларациями.
Весьма отвлеченные соображения радикалов не складываются в сколько-нибудь последовательную (даже аморальную!) систему норм и ценностей. Негативные, разрушительные устремления радикалов порождают не аморализм, как у революционеров-большевиков, а имморализм. Печальный парадокс – взгляды консерватора мне глубоко противны, но он, так или иначе, морален, и я могу на него по-человечески положиться, или вести с ним адекватный диалог, или, по крайней мере, прогнозировать его действия. Политические воззрения радикала сами по себе и справедливы, и, бывает, даже гуманны, но он имморален, и поэтому на него трудно рассчитывать и в обычной жизни, и даже в собственно политической деятельности.
Об этом же говорят бесконечные расколы, размежевания и взаимные обвинения внутри радикальных движений. Зачем в партии, в депутатской группе по пять сопредседателей? Сопредседатели обычно бывают в смешанных комиссиях – по числу сторон, – а здесь-то почему? Боятся чьей-то единоличной власти. Из-за спины свободы, как и семьдесят лет назад, выглядывает страх, и снова Дом приносится в жертву Миру, и снова маленький человек пойдет на плаху во имя чего-то великого и прекрасного. Маленький человек всегда проигрывает в большой политической игре.
Возвращение к Богу тоже грозит превратиться в игру – воздвижение храмов, пышные празднества, присутствие духовенства на любом мало-мальски значительном собрании («А представители духовенства?» – строго вопрошает проректор, просматривая списки приглашенных на вечер памяти известного профессора-филолога). Но нам, чтобы вернуться в моральное пространство цивилизованного мира, необходима своя Реформация. Не выстаивать литургии, совершаемые на малопонятном старославянском языке («аще» и «дондеже»), а вдумчиво читать Писание. И стараться жить по Писанию. Но это еще далекодалеко впереди. Сначала надо просто научиться жить.
Но как? Кто научит? Опять приходится надеяться на тех, кто живет в благополучии духовном и телесном, – проще говоря, на развитые страны. Конечно, они прекрасно понимают, что без их помощи маятник страха и свободы разметает Россию, превратив ее в бездонную воронку, которая втянет в себя беззаботный мир. Поэтому они непременно будут нам помогать. Но мы сами – неужели мы только черная дыра на карте, которую цивилизованный мир, спасая себя, будет вынужден как-то залатать? Или мы представляем для мира какую-то положительную ценность?
Я думаю, что да. Россия-СССР накопила гигантский опыт, политический и человеческий, связанный с бесконечными попытками осуществить неосуществимое. Политический опыт – проработка тупиковых государственных, экономических, социальных, национальных моделей. Человеческий опыт – опыт страдания, терпения, выживания в невыносимых условиях. Этот опыт принадлежит всему человечеству – без этого опыта миру не раз придется заглядывать в пропасти, в которых уже побывала Россия.
Написано в январе 1991 года («Век ХХ и мир, 1991, №1)
У НАС БЫЛА УЖАСНАЯ ЭПОХА
ЗАЧЕМ ОН ЭТО СДЕЛАЛ
Борьба с абортами на фронте наглядной агитации.
Представляю себе другой плакат. Советские люди прилежно совершенствуют развитой социализм. Крупным планом – разорванная карта СССР. Не в клочки, а аккуратно, по границам союзных республик. Кое-где уже слегка подгорелая – в Фергане, Тбилиси, Карабахе, Сумгаите, Вильнюсе, Баку. И на этом фоне – лысоватый мужчина в тонких очках растерянно трет пальцами виски: «Зачем я это сделал?»
А действительно – зачем? Вопросов здесь на самом деле два.
Первый вопрос
Товарищ Горбачев Михаил Сергеевич сделал блестящую политическую карьеру. В условиях советской геронтократии он в молодые тридцать пять лет стал секретарем большого горкома, а через неполные двадцать занял пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Стал «державцем полумира», как выразился А. С. Пушкин по поводу Петра Великого. Надо заметить, что Михаил Сергеевич во много раз превосходил Петра Алексеевича по части державной мощи. И территория побольше, и армия помощнее, и бюджет пожирнее, а союзников-сателлитов вообще не пересчитать. И если вести себя аккуратно, то вполне можно было бы спокойно дожить оставшиеся тридцать, а даст бог (и самая лучшая в мире советская медицина), и все сорок. С гаком. И как дожить! Даже подумать невозможно – как. Не о презренном материальном обеспечении говорю я, не о дворце в Форосе с эскалатором на пляж, не о прочих виллах и «зилах». О сознании своей державной мощи говорю. Как хорошо быть хозяином СССР, а также прилегающих просторов, которые «зона интересов». Росчерк пера – и на другом конце страны начинают возводить завод или плотину. Росчерк пера – начинается кровавая революция в Черной Африкании. Еще один росчерк – и бессмысленная резня в сопредельной горной стране кончается. Не говоря уже о производстве полковников в генералы, а генералов – в генерал-полковники. И ах, как приятно говорить с американцами о мирном сосуществовании, зная, что ракет у нас столько, что любую ПРО они гарантированно пробьют. Не десятая ракета, так сотая. Не над Невадой, так над Техасом. И они это тоже знали. Потому и уважали...
Нарушилась гармония между Домом и Миром. В здоровой, то есть в устоявшейся, культуре долг перед государством и долг перед близкими и самим собою согласуются путем личного религиозного опыта. В Боге примиряются страх перед безличным государственным насилием и желание личной свободы. Свобода, отказавшись от Бога, высвободила страх, уничтоживший ее самое.
Направо пойдешь, налево пойдешь, прямо двинешься... Три дороги, три богатыря, запнувшиеся о камень безбожной свободы. Маяковский, Короленко, Горький. Маяковский сказал революционному аморализму безусловное «да» и своим самоубийством напророчил гибель вождей так называемой ленинской гвардии, изобретателей мясорубки, первыми сгинувших в ее горловине.
Короленко сказал столь же безусловное «нет» и беззвучно исчез в голодной Полтаве, оставшись в школьных хрестоматиях автором трогательных и скучноватых «Детей подземелья». Умнее всех оказался Горький. Авансировав свою моральную безупречность перед нынешними строгими судьями с помощью «Несвоевременных мыслей» (как чуть раньше авансировался перед большевиками с помощью романа «Мать»), Горький принялся строить компромисс. Увы! Поле исторической битвы осталось за ним. Компромисс между людоедской практикой государства и естественным стремлением к мирной домашней жизни создавался по мере того, как расхристанные бойцы революции заменялись аккуратными чиновниками. Этот компромисс, подменивший былую гармонию Дома и Мира, представлял собой устойчивую смесь, составленную из военно-бюрократических традиций, верности приказу, а иногда и слову, из преданности начальству и узкому кругу близких, а также из своеобразных заменителей честности. Каждый, даже самый жестокий и тупой, чиновник хоть раз да за кого-то заступился, хоть раз да возразил начальнику, и не уставал напоминать об этом блистательном факте. Сюда же обычно прибавлялась и элементарная добродетель в семейной жизни. По мере ослабления репрессий (1950 – 1970-годы) сформировался комплекс «лично порядочного человека», с ударением на слове «лично», что подразумевало всеобщую замаранность в непочтенных общественных делах. Личные связи между людьми делались тем сильнее и важнее, чем больше ослабевали политические. Страх из недостойного чувства превратился в уважительную причину политического безразличия. «Почему же вы молчали?» – «А мы боялись!»
Но вне политики на «лично порядочного человека» можно было, безусловно, рассчитывать. При этом мера его житейской надежности была прямо пропорциональна степени его консерватизма. Морально растленное общество сковывалось ритуалами «порядочности». Очевидно, здесь мы имеем дело с нравственной ценностью традиции как таковой. Традиция обладает странным свойством уравновешивать доброе и злое, сглаживать, примирять противоречия. Отказ от традиции – даже во имя свободы – оборачивается уничтожением норм человеческого общежития, разрушением более или менее приемлемых форм социального поведения. Что за мораль идет на смену революционному аморализму и застойно-консервативному кодексу «личной порядочности»?
В большой политике наши крайние радикалы выдвигают почти исключительно негативные программы, исполненные подросткового разрушительного энтузиазма. Духовная связь с большевиками, постоянно вменяемая радикалам в вину, на самом деле весьма поверхностна. У тех была вполне определенная цель – овладеть громадной страной и править ею к собственной выгоде. Радикалы же стремятся к распаду империи и к еще более бесчеловечному и бессмысленному разделению людей, чем классовое размежевание.
Казалось бы, классовая борьба – куда уж более! Оказалось, есть – национальная сегрегация... Потоки беженцев, погромы, пограничные войны, ужасающая судьба полукровок – вот реальное содержание радикальных и демократичных словес о свободе, суверенитете народов и избавлении от диктата Центра. Большевики шли на террор сознательно, радикалы же не видят – или не желают видеть – кровь невинных обывателей за увлекательными политическими декларациями.
Весьма отвлеченные соображения радикалов не складываются в сколько-нибудь последовательную (даже аморальную!) систему норм и ценностей. Негативные, разрушительные устремления радикалов порождают не аморализм, как у революционеров-большевиков, а имморализм. Печальный парадокс – взгляды консерватора мне глубоко противны, но он, так или иначе, морален, и я могу на него по-человечески положиться, или вести с ним адекватный диалог, или, по крайней мере, прогнозировать его действия. Политические воззрения радикала сами по себе и справедливы, и, бывает, даже гуманны, но он имморален, и поэтому на него трудно рассчитывать и в обычной жизни, и даже в собственно политической деятельности.
Об этом же говорят бесконечные расколы, размежевания и взаимные обвинения внутри радикальных движений. Зачем в партии, в депутатской группе по пять сопредседателей? Сопредседатели обычно бывают в смешанных комиссиях – по числу сторон, – а здесь-то почему? Боятся чьей-то единоличной власти. Из-за спины свободы, как и семьдесят лет назад, выглядывает страх, и снова Дом приносится в жертву Миру, и снова маленький человек пойдет на плаху во имя чего-то великого и прекрасного. Маленький человек всегда проигрывает в большой политической игре.
Возвращение к Богу тоже грозит превратиться в игру – воздвижение храмов, пышные празднества, присутствие духовенства на любом мало-мальски значительном собрании («А представители духовенства?» – строго вопрошает проректор, просматривая списки приглашенных на вечер памяти известного профессора-филолога). Но нам, чтобы вернуться в моральное пространство цивилизованного мира, необходима своя Реформация. Не выстаивать литургии, совершаемые на малопонятном старославянском языке («аще» и «дондеже»), а вдумчиво читать Писание. И стараться жить по Писанию. Но это еще далекодалеко впереди. Сначала надо просто научиться жить.
Но как? Кто научит? Опять приходится надеяться на тех, кто живет в благополучии духовном и телесном, – проще говоря, на развитые страны. Конечно, они прекрасно понимают, что без их помощи маятник страха и свободы разметает Россию, превратив ее в бездонную воронку, которая втянет в себя беззаботный мир. Поэтому они непременно будут нам помогать. Но мы сами – неужели мы только черная дыра на карте, которую цивилизованный мир, спасая себя, будет вынужден как-то залатать? Или мы представляем для мира какую-то положительную ценность?
Я думаю, что да. Россия-СССР накопила гигантский опыт, политический и человеческий, связанный с бесконечными попытками осуществить неосуществимое. Политический опыт – проработка тупиковых государственных, экономических, социальных, национальных моделей. Человеческий опыт – опыт страдания, терпения, выживания в невыносимых условиях. Этот опыт принадлежит всему человечеству – без этого опыта миру не раз придется заглядывать в пропасти, в которых уже побывала Россия.
Написано в январе 1991 года («Век ХХ и мир, 1991, №1)
У НАС БЫЛА УЖАСНАЯ ЭПОХА
Пятнадцать лет назад не стало СССР. Давно или недавно? Я помню тот август ясно и ярко. И не я один. Но подробности и картинки уже не так интересны. Хотя есть очень любопытные и поучительные детали.
Гораздо важнее другое. Уже подросла молодежь, которая не помнит «той страны». Потому, что в ней не жила. Просто физически: ребята родились после 21 августа 1991 года, и сейчас им пятнадцать лет. То есть почти взрослые люди. А те, которые родились за три, четыре, пять, а то и за десять лет до этого, – и вовсе взрослые, безо всяких «почти». Могут заключать брак, избирать и быть избранными, владеть имуществом и совершать с ним сделки. У многих хорошо получается – особенно что касается сделок. Но СССР они тоже не помнят. Напрочь. Потому что запомнить не успели.
Возникает странный сдвиг исторической памяти.
С одной стороны, кажется, что все всегда было так – или почти так, – как сейчас. Однажды я написал: «Будь честен. Не любишь либералов – выброси мобильник».
Меня просто не поняли. Люди начисто забыли, что при советской власти источник альтернативной информации был один – транзисторный радиоприемник. Маленькое глуховатое ухо, приникшее к стене, отгораживавшей страну от всего мира. Связь была односторонней: мы слушали то, что нам говорили. Задать вопрос или высказаться самому было невозможно и опасно. Даже позвонить за границу было крайне хлопотно – звонок надо было заказывать за сутки или более. Автоматическая междугородная и международная связь появилась в ходе реформ Ельцина – Гайдара. Тогда же в страну хлынули компьютеры, принтеры, копиры и факсы. Чуть позже – мобильные телефоны. Появился Интернет.
Это не просто техника – это инфраструктура свободы. Извините за такую прозу, но свобода без технического обеспечения – пустой звук. Такую свободу мы лопали за обе щеки в СССР. В советских учреждениях копировальные машины стояли в спецпомещениях за железными дверями, и, чтобы скопировать любую бумажку, надо было брать спецразрешение. Когда множительная техника появилась в свободной продаже – цензура исчезла.
Помнится, один замечательный советский писатель публично призывал правительство запретить свободную продажу копировально-множительной техники. В просторечии – ксероксов. Он болел душой за родную советскую власть, но не только за нее – за родную советскую литературу тоже. «Это что же получается? Каждый будет печатать, что ему вздумается?» Честно говоря, его опасения были не напрасны. Свобода печати уничтожила советскую литературу. Не надо пугаться. Отдельные хорошие или популярные у читателей книги остались, разумеется. Даже книги этого встревоженного писателя, который со страху на минуточку подался в провокаторы, – его книги остались тоже. Потому что писатель, несмотря на свою омерзительную политическую позицию, был и остается великолепным стилистом, мастером прозы. Такое бывает – например, во Франции именно таков был нацистский прихвостень Луи-Фердинанд Селин. Короче говоря, художественные тексты остались, а советская литература, как ленинско-сталинское изобретение, как особый институт, как совокупность учреждений и правил – от Союза писателей до неписаных законов партийности и народности, – исчезла.
Вместе с цензурой исчез политический сыск. Не дожидаясь принятия новой демократической Конституции.
Но, увы, большинство народа не любит выстраивать логические цепочки, даже самые простые.
Люди помоложе уверены – компьютеры и MP3-плееры были всегда. Издавна, искони, от начала времен, и не морочьте нам голову какими-то рыночными реформами. То есть можно весело скандировать: «Сталин, Берия, ГУЛАГ! Сталин – герой! Путин – геморрой!» – и пользоваться всеми благами открытой экономики и правового государства.
Люди постарше считают, что вся эта технологическая благодать, вкупе с демократией и свободой, – плод естественного развития страны. Что и при Советах все было бы точно так же – ну, может быть, с небольшими вариациями. Опять же, не морочьте нам голову всеми вашими путчами и конституциями.
На улицах висит плакат к юбилею какой-то строительной организации: «50 лет на рынке недвижимости». А в метро – реклама знаменитого мясокомбината: «Микоян. Поставщик Кремля с 1936 года». Вместо исторической памяти воцарилось вечное «сейчас». Рынок недвижимости был всегда. И уже семьдесят лет некий предприниматель Микоян (то есть, надо полагать, его наследник в третьем колене) предлагает москвичам широкий ассортимент колбасных изделий.
На первый взгляд кажется, что это прекрасно. Люди живут сегодняшним днем, зарабатывают деньги и тратят их, как пожелают, – и разве не к этому стремились либеральные реформаторы, пришедшие к власти как раз после августа 1991 года?
На самом деле это не очень хорошо и даже опасно. Итак, с одной стороны, люди уже привыкли к благам свободы. Но, с другой стороны, они легко поддаются на якобы ностальгическую пропаганду. Легко усваивают разнообразные высказывания под общим грифом: «Не все так было плохо в Советском Союзе». И далее: «А не поторопились ли мы в 1991 году?» И наконец: «Конечно, СССР не восстановишь. Но попробовать можно. Хотя бы отдельные, самые лучшие его черты».
Девяносто девять процентов народа, которые повторяют эту белиберду, ни в чем не виноваты. Именно потому, что они всего лишь повторяют чужие слова и мысли. Они потребляют готовый продукт под общим названием «старые песни о главном». Они слушают радио и смотрят телевизор, где вроде бы умные дяди и тети рассказывают, что «у нас была великая эпоха». Что мы жили «бедно, но дружно». И что «нас уважали и побаивались». А потом надевают майки с серпасто-молоткастыми гербами и берут в руки флажки с портретами Ленина и Сталина. Старики называют это борьбой за социальную справедливость. Молодые – неизвестно почему – стёбом. А те, кто посредине – то есть люди зрелые, сильные, опытные, – пытаются отформовать из этой грязцы что-то более или менее определенное.
Начинается культурно-политический пинг-понг. Вот как он выглядит.
В народе тихо бродит некое недовольство жизнью. Это естественно. Народ в принципе не может быть всем и всегда доволен – хотя бы в силу того, что людей очень много, а их жизнь трудна. Чтобы широкие народные массы испытывали сплошной энтузиазм, ликование, а также чувство гордости и глубокого удовлетворения, для этого нужны десятилетия беспощадных и пристальных репрессий. Когда сажали за неуместную улыбку. Или, наоборот, за неуместно серьезное лицо. Получается – чем больше свободы, тем сильнее люди недовольны. Точнее говоря, тем легче и безопаснее выражать свое недовольство.
И вот, некие безответственные (или просто подлые) господа решают сделать свой небольшой бизнес именно на этом недовольстве. Которое, повторяю, спровоцировано свободой. Они начинают нести в широкие массы читателей и зрителей всякую советчину. Песни и биографии, псевдоисторические исследования и яростную критику демократии.
Хотя только демократия дает им возможность такой критики и такой ностальгии. Но отвращение к логике свойственно не только простым людям – властители дум точно так же не любят рассуждений и сопоставлений. Например, попытались бы они поностальгировать по самодержавию и православию где-то в середине славных 1970-х! Или покритиковать лично дорогого Леонида Ильича.
Народ охотно сглатывает наживку и требует еще и еще. Безответственные господа радостно потирают руки. Теперь они работают по запросу широкого зрителя-читателя.
Система входит в резонанс. Чем больше советских идейно-политических блюд предлагается, тем сильнее на них спрос.
Ситуация элементарная, много раз описанная и исследованная применительно к издательскому бизнесу и СМИ. Но тут есть существенное различие, лежащее в этической плоскости. Одно дело – спрос на мыльные оперы или дамские романы, на джаз или рок. Преимущественное увлечение Полом Маккартни в ущерб Полю Мориа не приводит и не может привести к тяжелым политическим последствиям. А торговля символами рухнувшего тоталитарного режима – может. В принципе может. Уже из-за одного этого в такой пинг-понг лучше не играть. И не называть возмутительное политическое свинство «молодежным стёбом». Или «постмодернизмом», что еще более странно.
Наверное, не надо драматизировать. А может быть, самое время. Потому что тяжелые мыслительные последствия уже наступают. Например, неглупые вроде люди говорят и пишут, что опыт СССР был, конечно, неудачным, но он неизбежно будет повторяться, ибо хочется строить жизнь на разумных началах.
Разговор о разумных началах применительно к СССР – это особенно интересно. Потому что в мире не было государственного, экономического и культурного устройства, настолько кричаще неразумного, как советское. Это был как раз тот случай, когда неразумие уже переходит в безумие. Или родится из него? Неважно. Важнее помнить – у нас с 1917 по 1991 год была ужасная эпоха.
Так называемая ленинская гвардия, эти псевдоинтеллигенты в пенсне и старорежимных пиджачках, – это были садисты и изверги. Они были не только нечеловечески жестоки, вероломны и жадны. Они были беспредельно циничны. Они хотели только одного – увековечить свою личную власть, свое личное шкурное благосостояние. Они пировали среди голодной страны, они жили во дворцах и особняках, а чтобы это было понадежнее, чтобы никто не смел покуситься на их сладкую жизнь, они отнимали у крестьян хлеб, приковывали рабочих к станкам и расстреливали за малейший намек на инакомыслие.
Такими же были их преемники. Сталинские выдвиженцы, хрущевско-брежневские номенклатурщики.
Все их слова об интересах трудящегося класса были сознательной и бесстыдной ложью. Потому что трудящиеся в СССР жили очень плохо. И по абсолютным показателям качества жизни, и в сравнении со своими братьями по классу в развитых странах капитала. И тем более в сравнении с обещаниями, которые щедро раздавала народу правящая мафия.
Но этого мало. Властители СССР были изумительно бездарны. Они разрушили сельское хозяйство и построили экономику на экспорте сырья. Особенно нефти. Что само по себе является дополнительным свидетельством их высокого интеллекта, поскольку цены на нефть имеют свойство скакать и приплясывать. Стоило Саудовской Аравии в 1985 году чуть-чуть помириться с Америкой, как цена на нефть упала чуть ли не вчетверо, и крах СССР стал делом времени. Не очень длительного, как мы убедились в 1991 году.
Закрепить свое господство советские лидеры могли только одним способом – убийствами, арестами, запретами. Цензурой и выездными визами. Ах, спросить бы катающихся на Кипр и в Турцию печальников по СССР – что такое «выездная виза»? Я спрашивал. Никто не помнит. Даже те, кто ее получал по характеристике, подписанной «треугольником». Кстати, что такое «треугольник»? Тоже не знают или забыли. Но точно знают, что демократы развалили великую державу. И точно помнят, что в СССР было много хорошего. Если говорить об отрицательных результатах пятнадцатилетнего демократического развития, то этот – самый удручающий.
Генерал Пиночет был, безусловно, преступником. Он сверг законное правительство. По его приказу были уничтожены тысячи, а то и десятки тысяч людей. Он был чрезвычайно жесток. Но он не был бездарен и циничен. Он мечтал не о личной пожизненной халяве, а о процветающей стране. Поэтому экономическая реформа ему удалась. Поэтому в итоге он передал власть гражданскому правительству. И по всем законам демократического жанра сам попал за решетку. Наверное, Пиночет надеялся, что эта участь его лично минует. Но он не мог не знать, что вероятность суда над ним достаточно велика. Демократия – она такая штука, непредсказуемая. Но он, тем не менее, отдал власть.
У хозяев страны Советов власть забрали, вынули ее из дрожащих рук августовских путчистов. И поступили с ними по всей мягкости закона.
Вот и пришла пора вспомнить поучительную историю из тех времен. Ее мне рассказал человек, который прямо после путча был назначен главой районной комиссии, которая разбиралась, кто из чиновников поддержал путчистов, а кто остался верен законной власти. Это была сугубо формальная, кадровая процедура – надо же было знать, с кем можно в дальнейшем работать, а с кем лучше не надо. Должен напомнить читателям, что итоги работы этих комиссий не имели вообще никаких последствий – даже чисто кадровых.
Итак, мой приятель вызывал к себе на беседу начальника районного управления КГБ. Этот человек, старший офицер, был мертвенно-бледен, стоял навытяжку, во всем признался, и умолял только об одном – чтобы сохранили жизнь его жене и ребенку. Именно так – жизнь. Он не просил ничего для себя, потому что был уверен в том, что с ним будет через полчаса, на заднем дворе райисполкома, у глухого кирпичного забора. Он даже не просил, чтобы жену и ребенка не трогали, – он понимал, что это глупо и нереалистично, он был уверен, что за ними уже пришли, уже затолкали в темный и грязный фургон и повезли на пересылку. Он хотел, чтобы им всего лишь сохранили жизнь, где-нибудь там, далеко, в Сибири или в Республике Коми.
Вот тут страшно стало моему другу. Он понял, какую судьбу готовили эти люди для него, для его сотрудников, для их семей.
Почему застрелился, прежде выстрелив в свою жену, министр внутренних дел СССР тов. Пуго В. К.? Почему повесился честный старик маршал Ахромеев? Уж не потому, конечно, что их так подкосили провал путча и грядущий распад Советского Союза. Просто они сделали над собой то, что собирались сделать над побежденными сторонниками перестройки, гласности и демократизации. Поскольку точно знали, что им светит ровно то же самое.
Но они поторопились.
В августе 1991 сильно повезло России, всем бывшим союзным республикам, а также бывшим братским социалистическим странам. Не только потому, что мы теперь живем в мире свободы. Еще и потому, что победившие демократы никого не стреляли и не вешали, ничьих жен и детей не отправляли по этапу. Даже не ввели запреты на профессии. А также позволили временно запрещенным коммунистам обратиться с иском в Конституционный суд. Можно спорить, были ли последние два решения мудрыми и дальновидными или, наоборот, это было непростительное легкомыслие. Но в любом случае это было гуманно. А гуманизм все-таки предпочтительнее жестокости.
Я не раз общался с людьми, отсидевшими срок в тюрьмах. Это были и узники ГУЛАГа, и диссиденты 60—70-х годов, и так называемые фарцовщики, и обыкновенные, как говорится, уголовники. Они рассказывали разное. И про кошмар тюремного быта, и про всякие поучительные случаи, и даже, представьте себе, про нечто, если можно так выразиться, светлое. Про взаимовыручку, дружбу, про внезапную стойкость духа, про неожиданное милосердие, про встречи с людьми поразительных биографий. Кто-то благодарно вспоминал товарищей, кто-то, представьте себе, отдавал должное незлому начальнику. Но никто, ни один человек не хвалил тюрьму как таковую, не тосковал по лагерю как по утраченному раю.
Это – самое главное. Еще раз повторю, не боясь быть занудным и навязчивым. В тюрьме можно встретить хороших людей. Можно набраться горького, но драгоценного опыта. В тюрьме, как ни парадоксально это звучит, можно обрести смысл жизни и поверить в свободу.
Но сама тюрьма – безоговорочно плоха.
Самая опасная и трудная воля лучше самой благоустроенной тюрьмы.
Не дай нам бог еще раз в этом убедиться.
Написано осенью 2006 года.
(«Семья и школа», 2006, № 10)
Гораздо важнее другое. Уже подросла молодежь, которая не помнит «той страны». Потому, что в ней не жила. Просто физически: ребята родились после 21 августа 1991 года, и сейчас им пятнадцать лет. То есть почти взрослые люди. А те, которые родились за три, четыре, пять, а то и за десять лет до этого, – и вовсе взрослые, безо всяких «почти». Могут заключать брак, избирать и быть избранными, владеть имуществом и совершать с ним сделки. У многих хорошо получается – особенно что касается сделок. Но СССР они тоже не помнят. Напрочь. Потому что запомнить не успели.
Возникает странный сдвиг исторической памяти.
С одной стороны, кажется, что все всегда было так – или почти так, – как сейчас. Однажды я написал: «Будь честен. Не любишь либералов – выброси мобильник».
Меня просто не поняли. Люди начисто забыли, что при советской власти источник альтернативной информации был один – транзисторный радиоприемник. Маленькое глуховатое ухо, приникшее к стене, отгораживавшей страну от всего мира. Связь была односторонней: мы слушали то, что нам говорили. Задать вопрос или высказаться самому было невозможно и опасно. Даже позвонить за границу было крайне хлопотно – звонок надо было заказывать за сутки или более. Автоматическая междугородная и международная связь появилась в ходе реформ Ельцина – Гайдара. Тогда же в страну хлынули компьютеры, принтеры, копиры и факсы. Чуть позже – мобильные телефоны. Появился Интернет.
Это не просто техника – это инфраструктура свободы. Извините за такую прозу, но свобода без технического обеспечения – пустой звук. Такую свободу мы лопали за обе щеки в СССР. В советских учреждениях копировальные машины стояли в спецпомещениях за железными дверями, и, чтобы скопировать любую бумажку, надо было брать спецразрешение. Когда множительная техника появилась в свободной продаже – цензура исчезла.
Помнится, один замечательный советский писатель публично призывал правительство запретить свободную продажу копировально-множительной техники. В просторечии – ксероксов. Он болел душой за родную советскую власть, но не только за нее – за родную советскую литературу тоже. «Это что же получается? Каждый будет печатать, что ему вздумается?» Честно говоря, его опасения были не напрасны. Свобода печати уничтожила советскую литературу. Не надо пугаться. Отдельные хорошие или популярные у читателей книги остались, разумеется. Даже книги этого встревоженного писателя, который со страху на минуточку подался в провокаторы, – его книги остались тоже. Потому что писатель, несмотря на свою омерзительную политическую позицию, был и остается великолепным стилистом, мастером прозы. Такое бывает – например, во Франции именно таков был нацистский прихвостень Луи-Фердинанд Селин. Короче говоря, художественные тексты остались, а советская литература, как ленинско-сталинское изобретение, как особый институт, как совокупность учреждений и правил – от Союза писателей до неписаных законов партийности и народности, – исчезла.
Вместе с цензурой исчез политический сыск. Не дожидаясь принятия новой демократической Конституции.
Но, увы, большинство народа не любит выстраивать логические цепочки, даже самые простые.
Люди помоложе уверены – компьютеры и MP3-плееры были всегда. Издавна, искони, от начала времен, и не морочьте нам голову какими-то рыночными реформами. То есть можно весело скандировать: «Сталин, Берия, ГУЛАГ! Сталин – герой! Путин – геморрой!» – и пользоваться всеми благами открытой экономики и правового государства.
Люди постарше считают, что вся эта технологическая благодать, вкупе с демократией и свободой, – плод естественного развития страны. Что и при Советах все было бы точно так же – ну, может быть, с небольшими вариациями. Опять же, не морочьте нам голову всеми вашими путчами и конституциями.
На улицах висит плакат к юбилею какой-то строительной организации: «50 лет на рынке недвижимости». А в метро – реклама знаменитого мясокомбината: «Микоян. Поставщик Кремля с 1936 года». Вместо исторической памяти воцарилось вечное «сейчас». Рынок недвижимости был всегда. И уже семьдесят лет некий предприниматель Микоян (то есть, надо полагать, его наследник в третьем колене) предлагает москвичам широкий ассортимент колбасных изделий.
На первый взгляд кажется, что это прекрасно. Люди живут сегодняшним днем, зарабатывают деньги и тратят их, как пожелают, – и разве не к этому стремились либеральные реформаторы, пришедшие к власти как раз после августа 1991 года?
На самом деле это не очень хорошо и даже опасно. Итак, с одной стороны, люди уже привыкли к благам свободы. Но, с другой стороны, они легко поддаются на якобы ностальгическую пропаганду. Легко усваивают разнообразные высказывания под общим грифом: «Не все так было плохо в Советском Союзе». И далее: «А не поторопились ли мы в 1991 году?» И наконец: «Конечно, СССР не восстановишь. Но попробовать можно. Хотя бы отдельные, самые лучшие его черты».
Девяносто девять процентов народа, которые повторяют эту белиберду, ни в чем не виноваты. Именно потому, что они всего лишь повторяют чужие слова и мысли. Они потребляют готовый продукт под общим названием «старые песни о главном». Они слушают радио и смотрят телевизор, где вроде бы умные дяди и тети рассказывают, что «у нас была великая эпоха». Что мы жили «бедно, но дружно». И что «нас уважали и побаивались». А потом надевают майки с серпасто-молоткастыми гербами и берут в руки флажки с портретами Ленина и Сталина. Старики называют это борьбой за социальную справедливость. Молодые – неизвестно почему – стёбом. А те, кто посредине – то есть люди зрелые, сильные, опытные, – пытаются отформовать из этой грязцы что-то более или менее определенное.
Начинается культурно-политический пинг-понг. Вот как он выглядит.
В народе тихо бродит некое недовольство жизнью. Это естественно. Народ в принципе не может быть всем и всегда доволен – хотя бы в силу того, что людей очень много, а их жизнь трудна. Чтобы широкие народные массы испытывали сплошной энтузиазм, ликование, а также чувство гордости и глубокого удовлетворения, для этого нужны десятилетия беспощадных и пристальных репрессий. Когда сажали за неуместную улыбку. Или, наоборот, за неуместно серьезное лицо. Получается – чем больше свободы, тем сильнее люди недовольны. Точнее говоря, тем легче и безопаснее выражать свое недовольство.
И вот, некие безответственные (или просто подлые) господа решают сделать свой небольшой бизнес именно на этом недовольстве. Которое, повторяю, спровоцировано свободой. Они начинают нести в широкие массы читателей и зрителей всякую советчину. Песни и биографии, псевдоисторические исследования и яростную критику демократии.
Хотя только демократия дает им возможность такой критики и такой ностальгии. Но отвращение к логике свойственно не только простым людям – властители дум точно так же не любят рассуждений и сопоставлений. Например, попытались бы они поностальгировать по самодержавию и православию где-то в середине славных 1970-х! Или покритиковать лично дорогого Леонида Ильича.
Народ охотно сглатывает наживку и требует еще и еще. Безответственные господа радостно потирают руки. Теперь они работают по запросу широкого зрителя-читателя.
Система входит в резонанс. Чем больше советских идейно-политических блюд предлагается, тем сильнее на них спрос.
Ситуация элементарная, много раз описанная и исследованная применительно к издательскому бизнесу и СМИ. Но тут есть существенное различие, лежащее в этической плоскости. Одно дело – спрос на мыльные оперы или дамские романы, на джаз или рок. Преимущественное увлечение Полом Маккартни в ущерб Полю Мориа не приводит и не может привести к тяжелым политическим последствиям. А торговля символами рухнувшего тоталитарного режима – может. В принципе может. Уже из-за одного этого в такой пинг-понг лучше не играть. И не называть возмутительное политическое свинство «молодежным стёбом». Или «постмодернизмом», что еще более странно.
Наверное, не надо драматизировать. А может быть, самое время. Потому что тяжелые мыслительные последствия уже наступают. Например, неглупые вроде люди говорят и пишут, что опыт СССР был, конечно, неудачным, но он неизбежно будет повторяться, ибо хочется строить жизнь на разумных началах.
Разговор о разумных началах применительно к СССР – это особенно интересно. Потому что в мире не было государственного, экономического и культурного устройства, настолько кричаще неразумного, как советское. Это был как раз тот случай, когда неразумие уже переходит в безумие. Или родится из него? Неважно. Важнее помнить – у нас с 1917 по 1991 год была ужасная эпоха.
Так называемая ленинская гвардия, эти псевдоинтеллигенты в пенсне и старорежимных пиджачках, – это были садисты и изверги. Они были не только нечеловечески жестоки, вероломны и жадны. Они были беспредельно циничны. Они хотели только одного – увековечить свою личную власть, свое личное шкурное благосостояние. Они пировали среди голодной страны, они жили во дворцах и особняках, а чтобы это было понадежнее, чтобы никто не смел покуситься на их сладкую жизнь, они отнимали у крестьян хлеб, приковывали рабочих к станкам и расстреливали за малейший намек на инакомыслие.
Такими же были их преемники. Сталинские выдвиженцы, хрущевско-брежневские номенклатурщики.
Все их слова об интересах трудящегося класса были сознательной и бесстыдной ложью. Потому что трудящиеся в СССР жили очень плохо. И по абсолютным показателям качества жизни, и в сравнении со своими братьями по классу в развитых странах капитала. И тем более в сравнении с обещаниями, которые щедро раздавала народу правящая мафия.
Но этого мало. Властители СССР были изумительно бездарны. Они разрушили сельское хозяйство и построили экономику на экспорте сырья. Особенно нефти. Что само по себе является дополнительным свидетельством их высокого интеллекта, поскольку цены на нефть имеют свойство скакать и приплясывать. Стоило Саудовской Аравии в 1985 году чуть-чуть помириться с Америкой, как цена на нефть упала чуть ли не вчетверо, и крах СССР стал делом времени. Не очень длительного, как мы убедились в 1991 году.
Закрепить свое господство советские лидеры могли только одним способом – убийствами, арестами, запретами. Цензурой и выездными визами. Ах, спросить бы катающихся на Кипр и в Турцию печальников по СССР – что такое «выездная виза»? Я спрашивал. Никто не помнит. Даже те, кто ее получал по характеристике, подписанной «треугольником». Кстати, что такое «треугольник»? Тоже не знают или забыли. Но точно знают, что демократы развалили великую державу. И точно помнят, что в СССР было много хорошего. Если говорить об отрицательных результатах пятнадцатилетнего демократического развития, то этот – самый удручающий.
Генерал Пиночет был, безусловно, преступником. Он сверг законное правительство. По его приказу были уничтожены тысячи, а то и десятки тысяч людей. Он был чрезвычайно жесток. Но он не был бездарен и циничен. Он мечтал не о личной пожизненной халяве, а о процветающей стране. Поэтому экономическая реформа ему удалась. Поэтому в итоге он передал власть гражданскому правительству. И по всем законам демократического жанра сам попал за решетку. Наверное, Пиночет надеялся, что эта участь его лично минует. Но он не мог не знать, что вероятность суда над ним достаточно велика. Демократия – она такая штука, непредсказуемая. Но он, тем не менее, отдал власть.
У хозяев страны Советов власть забрали, вынули ее из дрожащих рук августовских путчистов. И поступили с ними по всей мягкости закона.
Вот и пришла пора вспомнить поучительную историю из тех времен. Ее мне рассказал человек, который прямо после путча был назначен главой районной комиссии, которая разбиралась, кто из чиновников поддержал путчистов, а кто остался верен законной власти. Это была сугубо формальная, кадровая процедура – надо же было знать, с кем можно в дальнейшем работать, а с кем лучше не надо. Должен напомнить читателям, что итоги работы этих комиссий не имели вообще никаких последствий – даже чисто кадровых.
Итак, мой приятель вызывал к себе на беседу начальника районного управления КГБ. Этот человек, старший офицер, был мертвенно-бледен, стоял навытяжку, во всем признался, и умолял только об одном – чтобы сохранили жизнь его жене и ребенку. Именно так – жизнь. Он не просил ничего для себя, потому что был уверен в том, что с ним будет через полчаса, на заднем дворе райисполкома, у глухого кирпичного забора. Он даже не просил, чтобы жену и ребенка не трогали, – он понимал, что это глупо и нереалистично, он был уверен, что за ними уже пришли, уже затолкали в темный и грязный фургон и повезли на пересылку. Он хотел, чтобы им всего лишь сохранили жизнь, где-нибудь там, далеко, в Сибири или в Республике Коми.
Вот тут страшно стало моему другу. Он понял, какую судьбу готовили эти люди для него, для его сотрудников, для их семей.
Почему застрелился, прежде выстрелив в свою жену, министр внутренних дел СССР тов. Пуго В. К.? Почему повесился честный старик маршал Ахромеев? Уж не потому, конечно, что их так подкосили провал путча и грядущий распад Советского Союза. Просто они сделали над собой то, что собирались сделать над побежденными сторонниками перестройки, гласности и демократизации. Поскольку точно знали, что им светит ровно то же самое.
Но они поторопились.
В августе 1991 сильно повезло России, всем бывшим союзным республикам, а также бывшим братским социалистическим странам. Не только потому, что мы теперь живем в мире свободы. Еще и потому, что победившие демократы никого не стреляли и не вешали, ничьих жен и детей не отправляли по этапу. Даже не ввели запреты на профессии. А также позволили временно запрещенным коммунистам обратиться с иском в Конституционный суд. Можно спорить, были ли последние два решения мудрыми и дальновидными или, наоборот, это было непростительное легкомыслие. Но в любом случае это было гуманно. А гуманизм все-таки предпочтительнее жестокости.
Я не раз общался с людьми, отсидевшими срок в тюрьмах. Это были и узники ГУЛАГа, и диссиденты 60—70-х годов, и так называемые фарцовщики, и обыкновенные, как говорится, уголовники. Они рассказывали разное. И про кошмар тюремного быта, и про всякие поучительные случаи, и даже, представьте себе, про нечто, если можно так выразиться, светлое. Про взаимовыручку, дружбу, про внезапную стойкость духа, про неожиданное милосердие, про встречи с людьми поразительных биографий. Кто-то благодарно вспоминал товарищей, кто-то, представьте себе, отдавал должное незлому начальнику. Но никто, ни один человек не хвалил тюрьму как таковую, не тосковал по лагерю как по утраченному раю.
Это – самое главное. Еще раз повторю, не боясь быть занудным и навязчивым. В тюрьме можно встретить хороших людей. Можно набраться горького, но драгоценного опыта. В тюрьме, как ни парадоксально это звучит, можно обрести смысл жизни и поверить в свободу.
Но сама тюрьма – безоговорочно плоха.
Самая опасная и трудная воля лучше самой благоустроенной тюрьмы.
Не дай нам бог еще раз в этом убедиться.
Написано осенью 2006 года.
(«Семья и школа», 2006, № 10)
ЗАЧЕМ ОН ЭТО СДЕЛАЛ
Горбачев Мих. Сер. (р. 1931) сов. парт., гос. деятель. Чл. КПСС с 1952 г. С 1966 г.– 1-й секр. Ставропольского горкома КПСС. С 1970 г. 1-й секр. Стравропольского крайкома КПСС. В 1978—1985 гг. секр. ЦК КПСС. Ген. секр. ЦК КПСС в 1985—1991 гг. В 1980—1991 гг. чл. Политбюро ЦК КПСС (канд. с 1979 г.) Деп. ВС СССР с 1970 г. Пред. През. ВС СССР в 1988—1989 гг. Пред. ВС СССР 1989—1990 гг. Президент СССР в 1990– 1991 гг. 24 августа 1991 г. добровольно покинул пост Ген. секр. ЦК КПСС. 25 декабря 1991 г. добровольно ушел с поста Президента СССР. В 1996 г. баллотировался на пост Президента РФ, набрал менее 1% голосов. Ноб. пр. мира (1990).В стародавние времена висел вблизи роддомов и женских консультаций душещипательный плакат: мамы катают детишек в колясках. Крупным планом – сломанный нераспустившийся цветок. И на этом глубоко символическом фоне – женщина, в отчаянии закрывшая лицо руками. Надпись: «Зачем я это сделала?»
Борьба с абортами на фронте наглядной агитации.
Представляю себе другой плакат. Советские люди прилежно совершенствуют развитой социализм. Крупным планом – разорванная карта СССР. Не в клочки, а аккуратно, по границам союзных республик. Кое-где уже слегка подгорелая – в Фергане, Тбилиси, Карабахе, Сумгаите, Вильнюсе, Баку. И на этом фоне – лысоватый мужчина в тонких очках растерянно трет пальцами виски: «Зачем я это сделал?»
А действительно – зачем? Вопросов здесь на самом деле два.
Первый вопрос
Товарищ Горбачев Михаил Сергеевич сделал блестящую политическую карьеру. В условиях советской геронтократии он в молодые тридцать пять лет стал секретарем большого горкома, а через неполные двадцать занял пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Стал «державцем полумира», как выразился А. С. Пушкин по поводу Петра Великого. Надо заметить, что Михаил Сергеевич во много раз превосходил Петра Алексеевича по части державной мощи. И территория побольше, и армия помощнее, и бюджет пожирнее, а союзников-сателлитов вообще не пересчитать. И если вести себя аккуратно, то вполне можно было бы спокойно дожить оставшиеся тридцать, а даст бог (и самая лучшая в мире советская медицина), и все сорок. С гаком. И как дожить! Даже подумать невозможно – как. Не о презренном материальном обеспечении говорю я, не о дворце в Форосе с эскалатором на пляж, не о прочих виллах и «зилах». О сознании своей державной мощи говорю. Как хорошо быть хозяином СССР, а также прилегающих просторов, которые «зона интересов». Росчерк пера – и на другом конце страны начинают возводить завод или плотину. Росчерк пера – начинается кровавая революция в Черной Африкании. Еще один росчерк – и бессмысленная резня в сопредельной горной стране кончается. Не говоря уже о производстве полковников в генералы, а генералов – в генерал-полковники. И ах, как приятно говорить с американцами о мирном сосуществовании, зная, что ракет у нас столько, что любую ПРО они гарантированно пробьют. Не десятая ракета, так сотая. Не над Невадой, так над Техасом. И они это тоже знали. Потому и уважали...