Денис Викторович Драгунский. Господин с кошкой

   С ней осталась куча писем, приглашений, программок, книг с автографами. Кипы фотографий. В гостях у короля Фарука. В студии Питера Брука. На занятиях у Михаила Ромма. Около хижины дяди Тома…
   Ей восемьдесят лет. Она часами сидит на диване, прикрыв глаза.
   В голове туман и поволока. Ей кажется, что она – это русло ручья, по которому течет время. Холодное, до ломоты костей. Как листья по воде, уплывают имена, встречи, разговоры.
   Она все время зовет к себе внука, показывает ему книги и фотографии. Специально готовится к таким беседам. Рассказывает медленно и долго, чтоб ничего не упустить.
   Внуку некогда. Вообще-то он вежливый мальчик. Но однажды срывается.
   – Да пойми же ты! – кричит он. – Это не интересно! Это никому не интересно!
   Выходит и громко идет в свою комнату.
   Но, устыдившись, возвращается, останавливается перед ее дверью:
   – Ба! Но ты ничего, ты зови меня, если будет нужно.

Три года

   правила личной гигиены…

   Она не брала деньги без спросу. Она экономила. Ее новый как бы муж был человек безалаберный и щедрый. Все время совал ей купюры – «поезжай на такси, купи себе что-нибудь красивое, пообедай в ресторане». У него водились деньги, и он их не считал. Он не был богатым – она поняла это очень скоро, – но по сравнению с жизнью в ее родном N-ске это было, что называется, небо и земля.
   Она ездила на метро. Покупала красивые вещи на распродажах. Обедала в дешевом кафе. За месяц удавалось выгадать тысяч десять – пятнадцать.
   Она посылала их в N-ск, любимому человеку. Он был режиссер и театральный художник. Талантливый и непризнанный. Они тайком переписывались – из интернет-кафе. Она знала, что все равно к нему вернется.
   Когда она поднималась по лестнице, у нее сильно билось сердце. Первый раз за три года, наверное.
   Открыла дверь своим ключом. Было закрыто на цепочку. Она подергала дверь. Любимый человек отворил не сразу. Он был не один. С ним была какая-то дрянь. Кажется, девуля из местной театральной тусовки. В комнате омерзительно пахло дешевым дезодорантом и вчерашними колготками.
   Она ненавидела баб, которые надевают вчерашние колготки. Даже если вчера носили их полчаса. Даже после душа. Считала таких баб неизмеримо ниже себя.
   – Что это за дрянь? – спросила она вместо «здравствуй».
   – Интересный вопрос, – промямлил любимый человек. – А ты где была три года?
   – Что это за дрянь? – повторила она. – Кто она?
   – А ты кто? – спросил любимый человек.
   – Проститутка, – сказала она, не запнувшись. – Проститутка-дурочка с фантазиями. Из французского кино. Привет, пока.
   Она не догадалась снять на полдня номер в гостинице. Гуляла по городу. Проехала на троллейбусе мимо театра. Обедала в ресторане. Звонила в Питер своему как бы мужу. Сказала, что конференция неинтересная и что она завтра будет дома. Купила обратный билет. За час до отхода поезда была на перроне. Ужасно устала.
   Когда она ехала с вокзала на такси, ей вдруг стало жарко и липко ногам. Стопам и особенно пальцам. Неудобно согнувшись, она расстегнула ботинки и вспомнила, что на ней даже не вчерашние, а позавчерашние колготки.
   – Вы чего смеетесь? – спросил таксист.
   – Смешной у нас город, – сказала она. – Но зато красивый.

Грех полной ясности

   кто кого и, главное, почему

   Протопопа Аввакума сослали в Даурию, в Забайкалье. Надзирал над ним воевода Пашков, истязал его жестоко и неустанно. Ссылка длилась десять лет. На исходе этих лет воевода Пашков получил новое назначение, уехал куда-то. Аввакум написал:
   «Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю; бог разберет в день века».
   Сегодня мне кажется, что это – самая великая мысль на свете. Самая христианская. Самая человечная.
   Воспоминание: историка Михаила Гефтера травило руководство Академии наук. Это общеизвестно, это правда. Был рассыпан набор замечательной книги, которую он подготовил к печати. Но руководство Академии (реальный человек) рассказывало в домашней обстановке, как его допекал и мучил Гефтер с этой книгой. Как он был упрям и глух к доводам здравого смысла; набор книги (это был двухтомный коллективный труд к столетию Ленина) пришлось рассыпать, иначе наказали бы весь институт.
   Нет, я не встаю на сторону дирекции против независимо мыслящего ученого, что вы, что вы!
   Но…
   Но как просто было бы жить, если бы мир состоял из гонителей и гонимых, воров и обворованных, лжецов и обманутых. Из целомудренных жен и распутных мужей, верных мужей и блудливых жен. Из бескорыстных кормильцев и неблагодарных потребителей. Из отважных диссидентов и низких конформистов. Из ангелов и демонов, простите.
   А может быть, в такой полуденной ясности жить стало бы еще труднее? Что может быть невозможнее черно-белого мира?
   Разумеется, всему есть край. Когда зло – абсолютно. Когда других красок нет. Геноцид, концлагерь – что еще?
   В обыкновенной мирной жизни у любого поступка, даже самого ужасного, обязательно есть какая-то человеческая причина. Не надо прощать, если с души воротит. Но лучше постараться понять. Для самого себя лучше, для собственной жизни, для своей души.
   И подумать: он меня мучил или я его?
   Бог разберет в день века.

Возмездие

   белые и пушистые множества.

   Когда его жену спрашивали, почему ее благоверный, выпускник мехмата, не защитил диссертацию и мается в третьеразрядном НИИ, она отвечала:
   – Потому что сначала было долго занято, а потом никто не брал трубку. Вышел на улицу без плаща, а тут ливень, пришлось возвращаться. А трамвай ушел из-под носа.
   Она безнадежно улыбалась.
   Но ведь это была правда! Он дозванивался изо всех сил, сначала сидя за столом, потом перебирался на диван, а телефон ставил рядом. Но было занято. Он опускался на пол, становился перед телефоном на колени, в сотый раз набирая номер. Но было занято.
   И вдруг – длинные гудки. Но никто не берет трубку.
   Он представлял себе, как этот важный дядя говорит по телефону о своих важных делах, свободной рукой собирая бумаги в портфель, а потом кладет трубку и сразу выходит из кабинета. Слышит из-за двери звонок, но не возвращается.
   Однажды утром он поздно лежал в постели: у него был библиотечный день. Жена собиралась на работу, нерадостно косясь на него. Ушла. Он поглядел в потолок.
   Шпаклевка уже серьезно растрескалась. Значит, снова ремонт. Проклятье.
   Вдруг он понял, что можно оперировать с размытыми множествами и что здесь маячит новая теория принятия решений.
   Он подбежал к столу. Схватил ручку, раскрыл блокнот. Он не помнил, сколько прошло времени – пять минут или пять часов… Закрыл глаза, выдохнул. Сбегал на кухню, вытащил из холодильника кастрюлю, открыл крышку. Подцепил кусочек мяса из борща. Холодные капли упали на его живот. Тут только он увидел, что он голый. Не успел одеться. Он засмеялся, дожевал мясо, сполоснул руки, мокрой ладонью стер суповую кляксу слева от пупа. Вернулся в комнату, сел за стол. Вставил в машинку бумагу сразу под четыре экземпляра. Слова сами выскакивали из-под клавиш. Всего шесть страничек. Внизу написал свой адрес и телефон. Только потом оделся. Пошел на почту, отправил в два журнала и один институт.
   Когда ему позвонили первый раз, была среда. Он хотел изменить голос, но вспомнил, что его никто не знает. Своим голосом сказал:
   – Нет, он сейчас занят… В начале будущей недели. Но только не в понедельник!
   Так было несколько раз.
   Потом позвонила молодая женщина:
   – С вами хочет поговорить академик Z. Соединяю?
   – Простите, как вас зовут? Кирочка, я только что вылез из ванны, перезвоните буквально через пять минут.
   Он сразу же набрал номер старого приятеля. Они болтали полчаса, наверное. Разговаривая, он зашнуровывал ботинки, надевал плащ, раскладывал по карманам кошелек, сигареты, спички, ключи.
   Положил трубку, выбежал из квартиры и запер дверь. Остановился.
   В пустой квартире зазвонил телефон. Двенадцать звонков. Пауза. Потом снова. На этот раз пятнадцать. Потом еще раз.
   Улыбаясь, он вышел на улицу. Светило солнце. Трамвай подъехал и вежливо открыл ему свои двери.
   Года через три эту теорию предложил какой-то американец.
   Ну и пусть.

«Искренность пастушки»

   Прелепа, Миловзор и Златогор в пасторали

   – Ты ни в чем не виноват… – Она сидела на краешке дивана. – Но я тоже не виновата. Я не виновата, что у нас никогда нет денег. Что я донашиваю мамино пальто. Что ты не можешь закончить диссертацию.
   – Уже совсем скоро закончу, – сказал он. – Осталось буквально чуть-чуть.
   – Верю, – сказала она. – Ну и что? Сколько тебе прибавят? И прибавят ли вообще?
   – Должны, – сказал он.
   – Господи боже мой, – она сжала кулаки, – да стань ты хоть трижды профессор! Сколько тебе заплатят? Мы сможем купить машину? Сделать ремонт? Поехать отдыхать, как приличные люди?
   – Ну извини, – сказал он, продолжая лежать. – Значит, я неприличный.
   – Не огрызайся, – сказала она. – Я все решила. Я устала. Я хорошо к тебе отношусь. Да, вот что… Я тебе не изменяла, я ненавижу всю эту гадость. Он сделал мне предложение, и я ухожу к нему. Мы даже не целовались! Он сделал мне предложение, и я согласна!
   – Какой, однако, кавалер, – сказал он. – Молод, красив, богат?
   – Немолод. Обеспечен. Красиво ухаживает. Ты мне когда в последний раз цветочек подарил? – Она нагнулась к нему. – Ты умный. Ты талантливый. Ты когда-нибудь станешь знаменитым и богатым. Лет через двадцать. А я всего лишь красивая. Больше у меня ничего нет. Я хочу жить сейчас.
   – Ты что несешь? – поморщился он.
   – Я хочу ребенка родить, – прошептала она. – Даже двух. Чтоб у них была большая детская. Игрушки, кроватки. Новенькие. Доктор хороший. Хорошая платная школа. Понял? Ты меня понял?
   – Счастливо, – сказал он и отвернулся к стенке.
   – Учти, – сказала она, встав с дивана. – Мы остаемся друзьями.
   – Ладно, – просипел он, не поворачиваясь. Стыдные слезы текли по его лицу. Она, слышно было,
   возилась в коридоре. Что-то доставала из шкафа. Зазвонил телефон. Он схватил трубку.
   – Да! – откашлявшись, сказал он.
   – Простите, – раздалось в трубке. – Могу я поговорить с мужем Наташи?
   – Да, это я, – сказал он.
   – Наташа сказала, что уходит от вас? Голубчик, умоляю, удержите ее! Глупейшая история, – говорил невидимый собеседник. – Мне за пятьдесят, я глубоко женатый человек, не такой уж богатый, в сущности. Это было вроде пари, я ляпнул, что любая девочка убежит ко мне… Да, и вот что. Заверяю вас, между нами ничего не было! Мы даже не целовались!
   Она вошла. Он громко повесил трубку, перевернулся на спину.
   – Кто звонил?
   – Так, – сказал он. – Не туда попали.

После всего

   когда в глазах померкнет свет.

   В полдень стало ясно, что сегодня – может, через час, но самое долгое к вечеру – Елена Сергеевна умрет. Врач ушел, сообщив это мужу и сыну. Осталась сиделка. Она поставила Елене Сергеевне капельницу на онемевшую левую руку и тоже вышла из комнаты.
   Комната была похожа на палату в реанимации. Квартира большая, возможности позволяли. «Человек имеет право умереть дома», – говорил сын Елены Сергеевны. Сейчас он прохаживался взад-вперед и смотрел на экран монитора, по которому бежали какие-то нерадостные линии.
   Муж Елены Сергеевны, Павел Павлович, сидел на корточках, по-собачьи положив стриженную ежиком седую голову на край кровати и тихонько целуя холодеющие пальцы умирающей. Она громко дышала, мутно глядя на него.
   – Лена, Лена, Лена, – шептал он. – Леночка, не делай этого, не надо… Я не смогу без тебя жить. Пожалей хоть меня…
   – Ты все врешь, – просипела Елена Сергеевна.
   – Леночка! – Его била дрожь.
   – Ты проживешь еще одну жизнь… Еще одну дуру замучаешь, как меня.
   – Лена, не надо! Я тебя люблю. Я тебя не переживу. Мы умрем вместе.
   – Не паясничай. – Она прикрыла глаза. – Радуйся тихо.
   Он в голос заплакал, схватился за голову и выбежал из комнаты.
   Спустя минуту раздался выстрел. Шум падения. Чей-то крик. Сын вскочил и выбежал прочь. Скоро он вернулся. С перекошенным лицом.
   – Мама, – сказал он, кусая губы. – Мама, папы больше нет. Он застрелился. Я пойду вызову милицию, тебе позвать сиделку?
   – Не надо, – проговорила она. – Уйди. Уйди.
   Она осталась одна. Глубоко вздохнула и вдруг почувствовала, что с ней что-то странное происходит, непонятное и жуткое, но прекрасное, вот что ужасно. Она вдохнула еще и еще раз, ощущая забытую свободу в легких. Она пошевелила рукой – рука шевелилась легко. Она против воли улыбнулась. Правой рукой взяла с тумбочки пластырь, вытащила иглу из вены в левой руке, ловко заклеила ранку. Онемевшие пальцы левой руки ожили. Пошевелила ногами, сбросила простынку. Увидела, что ноги у нее не старушечьи, а женские. Села на кровати. Шепотом чертыхнувшись, брезгливо выдернула из себя катетер. Ей захотелось пописать, по-нормальному, по-человечески! Встала, одернула полотняную сорочку. Тапочек, конечно, не было. Она сделала два шага босиком. Ее пошатывало, голова чуть кружилась, но было как в ранней юности, когда она вставала с постели после гриппа: возвращение радостного желания жить.
   Она бесшумно вышла в коридор. Ах да. Муж застрелился. Вот в этой комнате. Надо бы самой убедиться.
   Елена Сергеевна толкнула дверь. Он сидел в кресле, смотрел в окно и ждал, когда она умрет.

Бог знает, что он не знает

   доска и мел.

   Юлия Лаптева, в девичестве Белавина, сказала своему тестю: «Вы стары, и скоро Бог призовет вас к Себе. Он не станет спрашивать, хорошо ли шли ваши дела, сколько вы купили и продали и на этом заработали. Он спросит, были ли вы добры к людям, не обижали ли тех, кто слабее вас… » (Чехов, «Три года», цитирую по памяти).
   Но эта милая дама была в плену старинных предрассудков.
   Мы даже предположить не можем, о чем нас спросит придирчивый старик с косматой белой бородой. Совсем не обязательно это будут сусальные вопросы о любви к ближнему и о том, ведала ли моя шуйца, что творила моя десница.
   Он может спросить, например: почему я в своей диссертации пять раз сослался на Петрова и ни разу – на Сидорова? Или: зачем я ел шоколад с миндалем, а не с фундуком?
   Промысел Божий тем и интересен, что абсолютно непостижим А предопределение тем и увлекательно, что неизвестно, но – неизменно.
   Это не значит, что мы должны бросить все старания и стремления. Есть такой особо противный вид безделья и равнодушия к себе: вроде как мы рабы судьбы, и поэтому надо сидеть тихо.
   Это значит как раз наоборот – не надо бояться своих ошибок.
   Как не боится их Бог.
   Вот, рассказывают, умер Эйнштейн, попал на небеса и стал просить аудиенции у Творца. Намекая на свои особые заслуги.
   Ладно. Но только пять минут, не больше. Бог спрашивает:
   – Чего тебе?
   – Самую малость, – говорит Эйнштейн. – Уравнение общей теории поля.
   – Всего-то? Да делов-то! – говорит Бог и велит ангелам принести доску и мел.
   Он пишет, пишет, пишет, и вдруг Эйнштейн говорит:
   – Стоп. Вот тут ошибка!
   – Я знаю, – говорит Бог. И продолжает писать.

Разговор с Господом о блинах

   бывшая масленица.

   У Аверченко есть рассказ про мальчика, который слышит, что завтра будут блины. Он не знает, что такое блины. Он думает, что это какое-то необычайное событие и в честь этого события – какое-то необычайное блюдо.
   В самом деле: кухарка мечется, горничная бегает в магазин, мама дает указания, всё чистится и моется, накрывается стол, зажигаются свечи, приходят красиво одетые гости, конфеты-букеты, поцелуи-приветы, просто великий праздник! И вот приносят блины. «О! Блины!» – радостно кричат взрослые, они толпятся вокруг стола, накладывают, наливают, нахваливают.
   А мальчик громко плачет. Его окружают, гладят, утешают, спрашивают, в чем дело. «Они круглые! – рыдает мальчик. – И тестяные!»
   Проще говоря, оладушки. И все. И фунт дыма.
   Грандиозная в своей банальности (или банальная в своей грандиозности) проблема. Волшебные блины оказываются простыми оладушками. Ну, не совсем простыми. Чуть больше размером. Чуть пористей. И шуму вокруг больше. Можно сказать пошлость: один видит в праздничных блинах будничные оладьи, другой и в будничных оладьях может рассмотреть праздничные блины. Но как все это скучно… Господи, почему такая тоска?
   – Господи, слышишь ли?
   – Слышу, слышу, – психотерапевтичным голосом отвечает Господь.
   Не сам, конечно, а его голос, записанный на автоответчик. Ибо подобных стенаний возносится к небу столь великое множество, что у Господа Бога нет физической возможности ответить лично каждому.
   – Слышу, слышу, – отвечает Господь. – Оставьте ваше подробное сообщение, и с вами обязательно свяжутся.
   Когда? Когда в глазах померкнет свет и дух покинет плоть? Или все-таки раньше, когда блины не будут превращаться в кусочки сыроватого горячего дрожжевого теста, а останутся праздником, который хоть и не всегда, но все же с тобой?
   Сплошные вопросы.
   – Если у вас есть дополнительные вопросы, нажмите единицу в тоновом наборе или дождитесь ответа оператора.
   Но оператор – тоже запись. Он тоже предложит оставить свои вопросы и пообещает связаться. Во благовремении.
   В старинной Большой Советской Выездной Анкете был замечательный финальный пассаж: «Если у вас есть ответы на вопросы, которые здесь не заданы, напишите их на отдельном листе (листах) и вложите в данную Анкету».
   Список вопросов – не заданных, но бьющих в точку! – тут же сам собою складывается в испуганной голове. И уже не до блинов.

Тезки давно не виделись

   рассказ моего приятеля…

   Он резал колбасу и говорил:
   – А я тут с Ленкой повидался. Двадцать лет прошло, обалдеть можно. Помнишь Ленку?
   – Редкое имя, – сказал я.
   – Привет тебе! – сказал он. – Из третьего подъезда. А ты что, к ней не кадрился?
   – Нет.
   – А я подкадрился, – вздохнул он. – Классная была девочка. И сейчас ничего. Давно замужем, сын – студент… Я говорю: «Как сына-то звать?» Она говорит: «В честь отца». Я говорю: «Ну и как мужа твоего звать?» Она говорит: «Муж у меня Олег Андреевич, а сына я назвала Димой. В честь отца». И на меня смотрит, прямо в глаза.
   – Ничего себе! – Я даже присвистнул.
   – Вот то-то и оно, – сказал он.
   – Хоть на парня поглядел? – сказал я.
   – Нет. А зачем?
   – Ну, просто, – сказал я. – Взрослый сын, обалдеть. И вообще родная кровь.
   – Зачем зря расстраиваться? – сказал он, сгружая колбасу на тарелку и принимаясь за помидоры. – Зачем парня расстраивать? Вообще я не верю в голос крови.
   – Правильно не веришь, – сказал я. – Врет она. Мне она то же самое говорила.
   – Что? – спросил он.
   – То, – сказал я. – Такими же словами. Сына в честь отца, Димой. И в глаза смотрит. Мы же тезки с тобой, ты что, забыл? Классная была девочка, верно. И сейчас тип-топ.
   – Ты же сказал, – он развалил помидор надвое, – что к ней не кадрился…
   – Я не кадрился, – сказал я. – А она подкадрилась. Ты чего надулся? Она всем врала, тебе и мне тоже.
   Он двинулся на меня. Столик уронил, колбаса на пол. У него сносило крышу, прямо на глазах. Здоровый такой бык, накачанный. И нож в руках. Что я должен был делать? Что? Хорошо, там на полу гантели лежали. Едва извернулся, тюкнул и ушел.
   Через годик не стерпел, позвонил Ленке. То да се, как муж, как сын, как вообще. И кстати, как наш общий друг Димочка, если, конечно, помнишь.
   – Помню, – говорит.
   – Давно, – говорю, – его не видел. Лет двадцать, наверное. Как мы со старого двора разъехались, не видел. Жив или как?
   – Или как, – говорит. – К сожалению.
   – Ничего себе! – Я даже присвистнул. – А такой вроде здоровяк был.
   – Да при чем тут? Убили твоего тезку. Нашли на квартире. Криминальные разборки.
   – А что, он бандитом стал? – говорю.
   – Да нет. Это у ментов отмазка такая. Чтобы не искать.
   – Понятно. Сыну рассказала? – ляпнул, сам не знаю зачем.
   – Дурак ты. – Она засмеялась и трубку бросила.

Произвольный пистолет

   маникюр и парфюмерия

   – Я уже третий раз хочу спросить… – Она приблизила лицо и зашептала: – Почему у тебя духи такие тонкие-тонкие, почти что дамские? И ногти полированные. Только скажи правду, я тебя не разлюблю ни капельки. Ты случайно немножечко не голубой?
   – Господи помилуй! – Он откинулся на подушку и засмеялся. – Нет, я не голубой. Могла, пардон, убедиться. Ногти я сам себе пилкой поправляю. Чего тут голубого? А духи… это духи моей жены. Мой одеколон кончился, я пшикнулся из ее флакона.
   – Уже третий раз, между прочим.
   – Ну и что?
   – Ну и очень зря. Хотя запах отличный. Как называется?
   – Понятия не имею, – сказал он. – Поздно уже, давай поспим немножко.
   – А почему ты всегда уходил от меня в шесть вечера, – спросила она, – а сегодня пришел в десять и ночевать собрался?
   – Тоже мне, всегда. Мы третий раз вместе. Мы две недели знакомы. Вот лет через пять или десять скажешь «всегда».
   – Не обещай мне долгих сроков, – сказала она. – Жена в командировке?
   – Угадала. Видишь, я все честно говорю.
   – А кто она у тебя?
   – Умная, добрая женщина.
   – А кем работает?
   – В аппарате правительства.
   – Ух ты! Чиновная дама! – рассмеялась она.
   – Доктор юридических наук, – суховато сказал он. – Профессор Академии управления. Автор книг и учебников. Мастер спорта по стрельбе.
   – Из лука?
   – Нет. Из произвольного пистолета. Смешное название, правда? – Он примирительно улыбнулся.
   – Обхохочешься, – сказала она. – А вдруг она позвонит, а тебя дома нет? И застрелит тебя, когда вернется. Все правительство за нее заступится. Ее оправдают. И дадут повышение по службе, а к тебе на могилку никто не придет.
   – Ты придешь, – сказал он и обнял ее.
   – Какая мелодрама! – сказала она, вывертываясь. – Лучше б ты был голубой.
   Две недели и три свидания, тот еще роман, а грудь болела, как будто всё оттуда выдрали, одни ребра остались. Он присел на скамейку. Сдохнуть от инфаркта на автобусной остановке. Или прийти домой и застрелиться из произвольного пистолета жены. Пистолет был в красивой стальной коробке с замочком. Можно расковырять ножом. Мелодрама.
   – Мужчина, – сбоку раздался ломучий голос, – у вас такой обаятельный парфюм…
   Он скосил глаза и увидел кудрявого мальчика с крашеными ногтями.
   – Пошел ты! – Он тяжело встал и замахал рукой проезжавшей машине.
   Доехал до дому. Выпил стакан минералки. Разделся. Принял душ.
   Лег в постель и, к завтрашнему своему удивлению, спокойно заснул.

Про зависть

   десятая заповедь

   Странное дело, но я не завидовал ребятам, которые жили на верхних этажах нашего дома. Они жили в огромных квартирах с мраморными каминами и малиновыми коврами, на которых привольно располагалась игрушечная железная дорога. А я жил в подвальной коммуналке, но как-то не обращал внимания на это. Смешно сказать, один раз мне позавидовали. Папа купил машину, голубую «Волгу» самого первого выпуска, со звездой на радиаторе и оленем на капоте. Все маршальско-министерские внуки собрались и цокали языками: «Это ваша машина? Собственная? Здоровская какая!»
   Их дедушек возили «Зисы» и «Зимы», огромные, сверкающие ясным никелем на глубоком черном лаке, – но, наверное, ребята с верхних этажей смутно чувствовали разницу между собственной машиной и казенной. Генетическая память о казенном доме? Кто его знает. В общем, я им никогда не завидовал, честное слово.
   Завидовать я стал своим ровесникам из писательско-театрального круга. У них всегда были деньги! Они доставали кошельки, там торчали бежевые рубли, зеленые трешки и даже иногда синие пятерки. Они легко могли скидываться на выпивку. Могли взять такси. Пригласить девочку в кафе-мороженое или просто купить ей шоколадку или цветок. А у меня всегда было с собой копеек семьдесят в лучшем случае. Ну рубль с полтиной – это уж вообще.
   Они были так красиво и ловко одеты! У них всегда были новенькие блестящие туфли (а у меня – со сбитыми носами), целые носки (а у меня всегда штопаные или зашитые), костюмы (а у меня всегда брюки и курточка).
   Помню, однажды я пришел к другу на день рождения, а одна очень красивая девочка сказала своей подруге громким шепотом:
   – Он в том же свитере, что в прошлый раз… Мне стало просто ужасно.
   Папа сказал однажды:
   – Хорошо, что ты не девчонка! Девчонку пришлось бы красиво одевать. А что парню надо? Штаны из чертовой кожи, ковбойка, куртка, кеды, и вперед, на штурм вершин мироздания! – И засмеялся и погладил меня по голове.
   Мне, однако, было обидно.
   Хотя с родителями мне более чем повезло, конечно же.
   Однако только в пятьдесят лет я научился ходить в магазин и выбирать себе хорошую одежку и обувку. А также смело садиться за стол в ресторане и говорить официанту: «Так-так-так… а принесите-ка нам для начала…»

Ищите женщину

    короткий отпуск

   Раз в год он помещал в солидной газете объявление:
   «Требуется помощник руководителя инвестиц. компании. Жен., в/о, опыт не менее 5 лет, иностр. яз., комп., коммуникаб., миловид. Зарпл. + бонус. Соцпакет».
   Потом придумывал хорошее название фирмы. Скромное, но внушительное. Заводил адрес электронной почты, куда слать резюме. Заказывал табличку. На неделю арендовал помещение в приличном офисном комплексе. Нанимал секретаря – тоже на неделю.
   На это уходили почти все годовые сбережения.
   С понедельника по пятницу – обычно весной это было, на границе марта и апреля, когда днем было совсем тепло, но к вечеру дул сырой ветер, – он принимал кандидаток.
   Женщины особенно прекрасны в это время года. Их лица свежеют. Глаза светятся. Руки становятся сильными и гладкими. В любой фразе звучит вопрос.
   Он любовался своими соискательницами.
   О, какие разные они были! Речь не о внешности, не о цвете волос и прическе, не о фигуре и росте, не об одежде, и уж конечно, не о профессиональном опыте.
   Им разного было надо. Одни простодушно устраивались на работу, выкладывали резюме и рекомендации.
   Интересовались насчет отпуска и больничного. Другие просто искали, как рыба – где глубже. Пытались произвести впечатление. Посадкой, осанкой, взглядом из-под ресниц. Рукой, уверенно лежащей на столе. Третьи внимательно вглядывались в него – он, кстати, очень неплохо выглядел. И офис тоже выглядел на пять с плюсом.
   Были трудно живущие женщины, волочившие ребенка без мужа. Им на самом деле нужен был хороший заработок. Были обеспеченные дамы, которым надоело сидеть дома. Были недотроги, которые думали, что от них будут требовать непристойных услуг. Были и те, которые всем своим видом говорили о готовности эти услуги оказывать. Ему казалось, что это одинаковый человеческий тип. Он отвергал и тех, и других.
   В итоге он отвергал всех, разумеется. Самой лучшей он делал дорогой подарок. Альбом репродукций за триста долларов. Или бутылку очень хорошего коньяка в деревянном футляре.
   Однажды пришла женщина, которая была в прошлом году.
   – Кажется, мы уже встречались, – сказала она.
   – Вам кажется, – ответил он, не поднимая головы от ежедневника.
   – Скажите, – у нее был негромкий, но очень отчетливый голос, – скажите, что вам на самом деле нужно?
   – У вас хорошее резюме. Но в настоящий момент у меня нет вакансии.