Такие странные дела. В списках не значится, а кто значится, тот уже отслужил. А кого нет, того и не может быть. А все, что не укладывается, надо забыть. И про братика младшего, единокровного, раба Божьего Пяточкина Петра Ивановича, ничего и не известно.
   Такие странные, странные дела.
15
   До конца зимы я работал в колледже. Все-таки это строительство в Медных Буках приключилось весьма своевременно. Каждый, кто бедствовал, мог найти себе работу – хотя бы мыть окна после побелки.
   Зиму, которую я провел на работах, теперь буду вспоминать как очень спокойную, ровную пору своей жизни. Зима всегда для меня время затишья.
   Меня часто посещали вычурные мысли. Например, что человеческое внимание похоже на магнитное поле. Или что человек завернут в пелену уже минувшего, поэтому и не видит теперешнего. На перекурах с другими штукатурами, чтобы не казаться непонятным, я строил из себя дурачка. Стал молчаливым, за день мог сказать всего несколько фраз.
 
   Во время разговора меня пронизывало сюрреалистическое ощущение, будто я разговариваю с человеком, который отвечает сквозь сон. Я чувствовал себя очень легко – в этой стране полусонных никому не было до меня дела.
   Я стал свободным, но ценой свободы было одиночество.

Глава IV
Моя бабушка. Хоботное

1
   Неля собиралась замуж. Я познакомился со своим шурином, высоким костлявым парнишкой – смешным, веснущатым и кучерявым. Серьезный, интеллигентный, совсем еще юный Мирослав Полисун, очень приятно, будем знакомы. «Мирослав, – рассказывала Неля, – происходит из очень хорошей, очень порядочной семьи». А еще Мирослав прошел по конкурсу на должность преподавателя в меднобуковский колледж. А там, заверила Неля, зарплата – первый класс.
   Я поинтересовался, как насчет самой Нели – ее на работу в колледж не возьмут? Неля повисла на юноше, глянула на него сладкими глазками и почти подтвердила: «Возьмут, обязательно возьмут! Правда, Мирка?»
   Я хорошо знал эту шелковистую интонацию. Ох и страшная женщина моя сестра![4]
   Со свадьбой надо было торопиться, поскольку молодые уже ждали пополнения. Главное – отгулять перед Великим постом, а то потом будет видно живот.
   Мама, узнав, что у нее будет внук, сразу простила все обиды и вернулась домой.
   Без предупреждения перед самой свадьбой появился отец. Он и Мирослав взаимно пережили легкий культурный шок, но это быстро прошло.
   Все само собой наладилось.
2
   В марте отгуляли свадьбу. Немного курило снегом, но старики говорили, что это молодым к хорошему ребенку. Хех, приколисты.
   Молодого приняли в дом, и стало малость тесновато. А тут еще и у Нели пузо округлилось. Кроме того, кто-то срочно должен был ехать к бабушке Вере в село. Обстоятельства синхронно указали на меня, и в тот же день, всей семьей, порешили сдать бабулю на мое попечение. Деваться было некуда – сложил вещи в рюкзак, сбегал на вокзал, выяснил, когда поезд на Тернополь.
   Домашние тем временем оценили, как это, оказывается, удобно для каждого, и испытали изрядное облегчение. На радостях устроили праздничный ужин – из деликатесов, что остались после свадьбы. Особенно радовалась Неля. Вечером я распрощался со всеми, а на рассвете, никого не разбудив, потопал себе на поезд.
3
   Бабушка обитала не в самом Тернополе, а в селе Хоботное. От города это двенадцать километров асфальтовой дорогой (ходит автобус) или семь километров полем (пешком, что не так уж и много). Хоботное лежало в кругу лесонасаждений, за границами которого – сотни гектаров заброшенного колхозного поля.
   А дальше, за полями – леса. Над Хоботным небо глубокое и бескрайнее. Земля сытная и благодатная.
   Дорогой во мне заиграли веселые весенние мелодии. Так что из автобуса я высадился в игривом настроении. Всё мне улыбалось, и всё мне было в кайф. Шел по селу, насвистывал, пока не нашел знакомую с детства калитку.
* * *
   Ко времени моего приезда бабуля уже вышла в полуфинал. За свою жизнь она немало попила крови и у дочек, и у зятьев. Но это было когда-то – еще до старческих болезней, до пенсии и слабости. Теперь на бабку смотрели то ли с иронией, то ли с плохо скрытым раздражением. Хотя ничего на это прямо и не указывало, родственники досрочно приписали ей старческий маразм, вероятно, руководствуясь принципом «око за око». Ведь и на склоне лет бабкиным любимым занятием оставалось говорить людям «все, что она о них думает». «Погоди-погоди, – шипела баба Вера точно так же, как и двадцать лет назад. – Появится твоя мать, я ей всё скажу. Всё, что про нее думаю».
   Ой, баба Вера много кому успела сказать «всё, что думала». Потому-то дочери и рады были бы посылать из-за границы деньги тому, кто согласится обслуживать бабу Веру в качестве няньки. Но никто из тех, кто знал бабулю, не соглашался сидеть с нею ни за какие пфениги.
 
   В хате не было телефона. Я знал, что бабушка вот-вот помрет, и для нее это тоже не было секретом. В условиях изоляции наше общение могло достигнуть незаурядной открытости.
   Самое первое, про что я хотел спросить бабку, это когда она собирается помирать. Бабка долго изучала меня своими бесцветными, почти слипшимися глазками и закивала головой, словно нечто подобное как раз и предвидела. Скрипучим голосом сказала, что ничего иного от моей мамы и не ожидала. Кроме вот такого огорчения. Бабка выглядела злой и напряженной, готовой атаковать.
   Я заверил ее, что я не огорчение, а наоборот, благословение Господне, ибо со мною она сможет по-настоящему расслабиться и поговорить на такие задушевные темы, про которые не посмела бы заикнуться даже перед своим батюшкой. Бабка снова смерила меня взглядом и покачала подбородком. На подбородке красовалась большая серая бородавка. Бабка сказала, что она голодная и чтоб я марш пошел на кухню и сварил ей супика, протер вилкой и накормил.
   Что я и сделал. Нашел рис, прополоскал и сварил из него прекрасный суп-отвар, специально для старого желудка.
   Бабка встретила суп и меня презрительным взглядом. Я сказал:
   – Ешьте, бабуля, пока еще не померли, а то кто его знает, как там оно завтра будет.
   И она съела все-все.
3
   Так мы с нею и зажили.
   Бабка вставала с постели не больше, чем на два часа, ну и еще при случае в клозет. Семенила все с той же палочкой, длину которой я часто недооценивал в детстве. Бабка мерзла, так что одним из заданий моего присмотра за нею было постоянно кутать ее в теплые платки и тулупы.
   С утра у бабки была духовная жизнь: молилась, слушала Библию в моей озвучке. Отдавала предпочтение радостному Новому завету, более всего посланиям апостола Павла. Святой апостол Павел был бабушкиным любимцем, и она снова и снова просила зачитать его «Послание к коринфянам», с удовлетворением двигая при этом губами, словно смакуя каждое слово.
   После обеда у нее начиналась жизнь мирская – бабка слушала прямые включения Верховной Рады по радио «Промень», дремала или просто лежала на кровати, снова молясь. Телевизор говорил, но не показывал – сгорела трубка.
   Иногда она хотела посидеть возле окна – тогда я помогал ей залезть в высокое кресло, накрывал ноги одеялом и старательно отодвигал занавески, чтобы ей было хорошо видно.
   Я ходил в город за продуктами, варил еду, а под хорошее настроение даже вытирал пыль с комодов. Бабуля однажды изрекла: «Тяжелый труд закабаляет человека, а легкий – делает его благородным». Ежедневно я, по ее повелению, подметал двор возле хаты и ощущал себя самым благородным существом во всем Хоботном. Из-за занавески выглядывало пергаментное лицо бабушки со странно затвердевшими чертами. Она не замечала меня. Немигающим желтым взглядом смотрела на пустую улицу и куда-то в поле, где набухало тучами небо. Наша хата в селе была с краю, дальше – несколько чьих-то наделов и бескрайние колхозные поля…
   По вечерам, при свете ночника, мы с бабкой вели задушевные беседы про вещи настолько экзистенциальные, что нормальный человек от наших откровений немедленно сошел бы с ума. А бабушка не сходила с ума, поскольку у нее было твердое намерение умереть в здравом уме, а при случае высказать смерти все, что она про нее думает.
4
   По большей части мы толковали про смерть. Мне хотелось знать, как бабка воспринимает факт, что вот-вот помрет. Сперва она всячески переводила стрелки: рассказывала про своих детей и все, что она про них думает; про смерть моего деда, богоугодного профессора Галушку, упокой Господь его душу, и все, что она про него думает; про политику и политиков (на сей счет у бабки мыслей было особенно много); про то, как все будут о ней плакать, а мы, самые близкие, не будем; про то, как за это нас Боженька накажет, а соседи осудят, и так далее. Когда же я волевым усилием возвращал беседу в нужное русло, бабка плакала.
 
   Гм-м, убедительно звучит: «…как бабка воспринимает факт, что помрет». Факты – это нечто неоспоримое, независимое. Например, можно изменить наше восприятие фактов, но не сами факты. Они суть действительность. С фактами приходится мириться, иначе про тебя скажут, что ты живешь в фантазиях.
   Говорят: «Только факты» – то есть только то, что не вызывает сомнений.
   Каждому человеку придется умереть – это факт. С этого и начнем.
5
   Бабкины хныканья я пресекал в корне. В первый же день пришлось заверить старушку, что никто по ней убиваться не будет. Она по-детски удивилась: «Как никто?»
   «А так – никто», – отрубил я. Бабка снова расплакалась. В первые дни нашего знакомства она часто плакала.
6
   Прибирая в кабинете проф. Галушки, царствие ему небесное, я нашел клепсидру. Когда бабка в очередной раз зашлась плачем, я вернулся с прибором и поставил его на столик у кровати. Бабка прекратила плач. Следила за тем, что я делаю.
   А я просто переворачивал клепсидру, когда весь песок из верхней части пересыпался в нижнюю.
   Бабка не выдержала. Начала требовать, чтобы я объяснил свои действия.
   Я молча переворачивал клепсидру. Бабка увидела, что я не реагирую на нее, скривилась и затянула свое: «И-и-и-и-и… никто меня не люби-и-ит…»
   Тогда я сказал, что один период пересыпания длится шестьдесят секунд. А она уже плачет в продолжение семи периодов. Ей это ничего не говорит? – поинтересовался я. Старушка всхлипнула, глянула безнадежно.
   В полной тишине мы следили, как пересыпается песок из одной колбочки в другую. Потом бабка повернулась на кровати ко мне спиной и сказала, что будет спать. Погасив верхний свет, я оставил ее одну. Пошел в кабинет повозиться в библиотеке деда. Чертовски много интересного было среди этих книжек. Никогда и не думал, что книжки бывают интересными.
 
   Дед Иван основательно работал с литературой – сразу виден был академический стиль. На каждой странице масса подчеркиваний: синим карандашом, простым карандашом, красными чернилами, да еще и комментарии на полях.
   Я взял первую попавшуюся книгу в руки. Учебник по физиологии, тот самый, кстати, где я нашел когда-то «двойную» картинку. Решил отыскать ее. Книга сразу же открылась на нужной странице. Деду, наверное, этот парадокс восприятия тоже был по душе. Видно, что книжку часто раскрывали именно тут.
   Рядом с учебником я заметил подборку альманаха «Наука и религия», дальше – брошюрку с перепиской К. Э. Циолковского со своим приятелем, писателем А. В. Луначарским. Брошюрка чем-то привлекла мое внимание. На внутренней стороне – незаполненный библиотечный штамп: «Кабинет кафедры философии Львовского госуниверситета им. И. Франко». Я открыл наугад и поинтересовался, что ж там такого дед наподчеркивал. «…Бесчисленные толпы почти бестелесных существ живут рядом с нами…» – писал Константин Эдуардович в публикации «Иная, более разреженная материя». Из брошюрки выпала вырезка из газеты «Известия». Заголовок подчеркнут красным, дважды: «В Калуге над домом-музеем К. Э. Циолковского часто появляются НЛО». К счастью, без фотографий.
   Отдельно стоял целый ряд журналов и книжек по космонавтике. Видно, эта тема не на шутку волновала дедов разум. Содержимое полки дополнял репринт портрета, выполненного тушью, – Юрий Гагарин, со скромной, но светлой улыбкой первого советского человека в космосе. Что за странный фетиш из космонавтики?
   Я выложил себе на пол штук десять книг для дальнейшего ознакомления. Пол у деда был застелен выцветшим плотным ковром. Другой, мягкий ковер висел на противоположной стене, сбоку от книжного шкафа. Над ковром, как раз посредине, за комнатой следила фотография деда в полоборота. С черной полоской в знак траура. Смешной лопоухий дедусь, типичный Галушка, ну копия мамы. Таким, наверное, вырезки про НЛО собирать на роду написано.
   Под зорким профессорским оком я читал до трех часов ночи.
7
   Я следил, чтобы клепсидра постоянно оказывалась у бабки перед глазами. Песочные часы вызывали у старушки беспричинное беспокойство. Когда она входила в комнату, где ее ждал текущий песок, то начинала тихо молиться и причитать. Она молила меня взглядом, она скулила – словно у меня была сила остановить этот бег песчинок. Но ни я, ни кто-либо другой, кого я знал, не смог бы остановить песок в клепсидре.
   Кажется, к концу месяца это начало доходить и до бабки. Если считать в клепсидрах, на принятие этого факта она затратила не меньше 20 000 продуктивных переворотов.
   То же самое, что 20 000 раз сказать песку:
 
Нет, не теки, остановись, постой!
Не теки, не теки, не теки…
 
   Куплет совершенно в духе Степана Гиги, которого мы с бабушкой часто слушали вместе.
8
   Мы продолжали наше общение, невзирая на слезы, крики и угрозы сдать меня в милицию. Изредка я деликатно напоминал бабуле, что я – единственный человек на Земле, пришедший в ее дом, чтобы готовить ей еду. Кроме меня, не было больше никого, кто смог бы и накормить ее вкусненькой тыквенной кашкой, и прочитать на ночь статью Мирче Элиаде про похоронные ритуалы – то, что ее больше всего должно интересовать.
   Бабуля это поняла.
 
   Ночами она часто вопила, что умирает. Однажды это было так.
   На крик я сбежал на первый этаж, повключал всюду свет. Бабка вертелась на кровати, комкала простыни и шипела, точно выпускала из себя демона. Меня всегда привлекали такие зрелища. Скажу вам, на этот раз было на что поглядеть.
   Наконец бабка обессилела.
   «Не могу», – сказала она, переводя дух.
   «Чего не можете?» – спросил я.
   «Умереть не могу».
   Я пожал плечами и пошел досыпать.
   Наутро бабка переменилась. Когда мы завтракали, она сказала, что ночью ей было дано откровение. Я поинтересовался, какого рода это откровение и чего оно касается.
   «Ты не человек!» – ответила она.
   «Не человек», – согласился я.
 
   Бабушка моей капитуляции не ожидала, поэтому даже растерялась. Наверное, полагала, что я буду отпираться и отбрехиваться, да убеждать ее в противоположном. А так моя реакция даже навеяла ей страх, потому что одно дело называть своего внука чертом и совсем другое – узнать, что твой внук и вправду черт.
   Она пояснила, что я уже как бы не человек, но и не антихрист. Дескать, высшие силы послали меня приготовить ее душу к страданиям адским. Я подтвердил, что на самом деле являюсь определенной разновидностью нелюди, готовящей предсмертников к переходу.
   Такой поворот внес в наши отношения нечто новое. Бабка смирилась с моим присутствием. Более того, теперь нелюдь с клепсидрой не вызывал у нее панического желания зарыться в перины и затаить дыхание, как это было раньше. Такие перемены я мог только приветствовать, ибо это был путь к принятию фактов.
   Еще несколько дней бабка всячески адаптировалась к идее моей потусторонности. Наконец в один дождливый, камерный по настроению вечер – это было начало апреля – она начала понемногу рассказывать свою жизнь.
9
   Мои дни в Хоботном были похожи один на другой.
   Я готовил еду. Стирал бабушкино белье, крахмалил постель. Гулял за селом. Изучал остатки колхозных конюшен – за километр от Хоботного, посреди поля, заросшего полынью.
   Познакомился с библиотекой деда, профессора Галушки, и выяснил, что дед мой был удивительно разносторонней личностью. Может, даже чересчур разносторонней. Его широкие интересы к знаниям граничили со всеядностью.
   Вообще-то мой дед (странно, что я не вспоминал об этом) по специальности был математик. Сам я деда помню весьма приблизительно. Он умер, когда мне было лет пять, а может, и меньше. Припоминаю деда, и непременно появляется ощущение, будто мы были родственными душами.
 
   В непогоду, когда на дворе нечего было делать, я просиживал у деда в кабинете. Пытался ощутить его стиль мышления, уловить его взгляд на мир.
   Меня удивило, что, несмотря на широкую подборку литературы, многие полки на стеллаже были полупустыми. Словно книги оттуда куда-то подевались. Верхняя полка, где преимущественно держат словари и энциклопедии, вообще была пустой.
   Поэтому вполне естественно, что однажды я попросил бабушку рассказать мне подробнее про моего деда.
   – О-ой, тяжелый был человек, – сказала бабушка. – Гвоздь в стену вбить было проблемой. Только и умел, что книжки читать.
   Она малость подумала, словно не знала, рассказывать или нет. Затянула потуже платок на подбородке и подвигала челюстью, поправляя вставные зубы.
   – Ты только маме не говори, а то она рассердится, что я тебе это рассказываю. Это уж такое, – бабка показала рукою: как бы «неприличное». Про такое, мол, не говорят. – Но есть у меня грех на душе, Петрусь, должна тебе про него рассказать. Ну, может, не такой уж и грех, но душу мне мозолит. Слушай. Твой дед был придурок.
   – Вот как?
   – Ну да, натуральный придурок! На людях еще туда-сюда, «добрый день – до свидания», воспитанный, тихий. На базар сходить, в город поехать – это все мог. Но в семье непросто было его выдержать. Это все от этих книжек началось у него.
   – От каких?
   – Да от тех, что я спалила, – бабка равнодушно махнула рукой.
   – А какие же вы, бабуля, спалили?
   Бабка удовлетворенно хмыкнула:
   – А почем я знаю. Какие-то спалила. Иностранные.
   – Зачем же ты их спалила, жаба ты старая?! – Я наконец допер, куда делись книги с полок. По спине забегали мурашки. Кровь ударила в голову.
   – Так ведь он их читал и дурел от того. Я ж знаю, ведь от них-то он и помер.
   Смиряя сердцебиение, я спросил бабку, в чем же выражалась придурковатость моего деда. Она ответила, что дед говорил такие вещи, какие невозможно было слушать. Дед, оказывается, был малость не в своем уме.
   Это началось у него после скандала на кафедре, где в результате подлых интрижек деда собирались уволить с должности, из-за чего у профессора Галушки и случился сердечный приступ. Дедушка был еще не старым, но после такой атаки стал болезненным и никудышным. Он написал заявление по собственному желанию и перебрался в Хоботное. Вскоре после этого деду стали мерещиться какие-то существа – не то черти, не то ангелы, тут дело темное. Сначала они приходили к нему во сне, и дедушка по ночам вскакивал весь в поту. Потом они стали докучать ему и днем, когда он укладывался подремать. Через некоторое время дед стал видеть «призраков» даже в ясном уме (впрочем, насчет ясности – это еще как сказать).
   Бабка рассказала, что несколько раз доходило до того, что дедушка, отмахиваясь от чего-то невидимого, бегал по хате в чем мать родила. Родных при этом не узнавал, а если кто-то подходил к нему, он болезненно отбивался и плакал. Приступы, к счастью, были недолгими, и через какие-нибудь час-полтора дед успокаивался, словно ничего не было. При этом говорил с облегчением: «Ну все, отцепились наконец!»
   – А вы доктору его показывали?
   – Да куда ж, – махнула бабка, – да это бы такой позор был для семьи! Нам все в селе завидовали, что у нас хата такая большая, и что дети все, тьфу-тьфу-тьфу, выросли, и что дед твой до профессора дослужился… Небось, думали, что он кучу денег зарабатывает. Ага, завидовали, завидовали! Я это всегда чуяла. А если б дознались, что с дедом непорядок, знаешь, как бы засмеяли меня? Все бы мне говорили: «А шо, Верунька? Не схотела простого парня? Так вот имеешь теперь прухвесора!» Так что мы доктора не звали. Ну, твоя-то мама хотела его в больницу положить, чтоб ты знал. А я вроде чуяла, что оно само пройдет…
 
   И через какое-то время – может, меньше чем через год – дедовы кошмары прошли-таки. Дочери, которые до того обитали в Хоботном, за этот год поразъезжались: которая к сватам, которая в город. Теперь к родителям наведывались разве что на пару дней, внуков показать. И то не без опаски – опасались, что у папаши снова «начнется». Но после нескольких нестерпимых месяцев вроде бы все у деда и впрямь прошло. Возвратился сон, и дед перестал доказывать, что за конюшней живут страшилища.
   Я забыл сказать, дедова идея-фикс состояла в том, что «бабаи», которые его пугали до полусмерти, приходили из-за конюшни, из одичавшего, всегда затененного сада. Он рассказывал, что у них там «норы», из которых они вылезают. Вот такое он говорил, и не шутил, а всерьез говорил, да еще и брался переубеждать недоверчивых, и это пятидесятилетний мужчина. О том, чтобы пойти за конюшню, выкосить там крапиву, обрезать сухие ветки и навести порядок, не могло быть и речи, так боялся он этого места.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента